Он был маленький, щуплый и очень кривоногий. Ему было года три, но он ходил по деревне самостоятельно. Все его звали Коленькой и старались угостить чем-нибудь и пожалеть. Уж очень он был умненький и трогательный. Большие бархатные глаза с доверием и радостью смотрели на всех, кто его угощал, а четко очерченные губы расплывались в улыбке.
Мне в ту пору было десять лет. Наша семья жила в одном доме с ними, и даже тонкие двери с отличной слышимостью выходили в один коридор. Еще раньше, до рождения Коленьки, я часто слышала, как его беременная мать высказывалась, что не вовремя она забеременела и как не к месту ей этот ребенок. К старшему она относилась терпимо, поругивала и периодически шлепала за учебу или еще за что.. Жили они материально по тем временам довольно сносно, жаловаться не приходилось. Оба работали, не пили…
Прошло какое-то время, и я увидела ее проходящую по коридору со свертком. Сзади шел муж с напряженным нерадостным лицом. Они открыли дверь своей квартиры и до меня донеслось недовольное ворчание матери, типа – вылез на мою голову, выродок…
Время шло, ребенок рос. Правда, часто плакал, доносились шлепки и крики матери. Мне, которую никогда не били, так хотелось зайти и его пожалеть… Потом он подрос, стал выносить в коридор и на улицу летом свое худенькое тельце, никогда не видевшее свежего воздуха, на своих очень кривеньких ножках. За каждый пустяк, за каждую ерунду мать хватала его за тонкую ручку, тащила домой и швыряла. Раздавался грохот, а затем привычные звонкие шлепки и захлебывающийся крик, переходящий затем в горькие и длительные всхлипы. Мать кричала, чтобы он заткнулся. И снова слышались шлепки и горестный глухой плач, видно малыш прикрывал рот, чтобы не злить мать.
Около трех лет Коленька уже ходил по поселку самостоятельно, каким-то чудом находя свой дом и бывая там только утром и вечером... Родители никогда не интересовались, где он, поел, тепло ли, холодно ему…. Я часто видела его в мокрых трусиках, босиком, но где-то в полтора года он научился сам их снимать и надевать. Я старалась отдавать ему все вкусности, которые мне оставляли родители.
Жили мы в чудесном зеленом месте. Недалеко был пруд, прямо за домом начинался лес. И как-то умудрялся этот малыш не теряться. Наверное, дети, которых не любят, как дворняжки, более способны к выживанию.
Однажды зимой я услышала душераздирающий, морозящий душу, крик. Это был крик подбитой умирающей чайки. Я выскочила на улицу в тонком халатике и тапочках. Мороз был около 20-ти. Со стороны пруда шла, нет, почти ползла моя соседка. На руках у нее был мокрый кулек. Я не сразу поняла, что это Коленька. Вернее, его безжизненно обвисшее тельце, с которого свисали сосульки и капали редкие, не успевшие замерзнуть, капли. Мать голосила все громче и громче...
- Прости, сынок, Коленька, родной! Как же я могла… Господи, за что я его так! Я, я виновата! Прости меня, господи! Маленький мой! Господи, он же был мой! Прости за все! Как же я жить буду! Не в радость был! Прокляни меня, господи, за дитя загубленное! Пусть отсохнут мои руки! Забери меня, господи! Не переживу я! Господи, ты меня наказал! Встань, сынок! Господи! Господи!
Она положила малыша на лавочку у дома, встала на колени и обняла бесчувственное тельце. Долго стояла и стонала душой, содрогалась всем телом, ворковала, причитала, кричала, снова ворковала, не чувствуя ни холода, ни воды...
Собравшиеся люди молча, не произнося ни слова, стали расходиться. Никто не произнес ни слова. Ни у кого не было желания ее успокаивать.
Я долго стояла на морозе раздетая и не могла понять, что Коленьки больше нет. Маленькая, пробитая кем-то из рыбаков, прорубь - и Коленьки нет. Потом я болела и плакала... Мне снился Коленька, улыбался и говорил:
-Ты не плачь, мне здесь очень хорошо! – и смотрел своими чудесными глазами.
На похороны никто не пришел. Видно, сочувствовавших матери не было. Убитая горем мать, угрюмый отец и испуганный брат… С тех пор я ни разу не слышала ее голоса, не слышала, чтобы ругала старшего сына. Даже жалела и гладила по непослушным торчащим волосам. Часто ходила в церковь. Как-то сникла, стихла, похудела. Через полгода тихо ушла… Вслед за Коленькой. Видно, не простила себя. И Бог не простил… Не все можно, оказывается, простить. Даже себе...
2015г