Мизинчик продолжение

Татьяна Гончарова 2
         Коротая очередной долгий больничный вечерок, мы не могли удержаться от расспросов о дальнейшей судьбе Софьи, и она, даже не без удовольствия продолжила свой рассказ:
        «Первую свою дочь я назвала русским именем Татьяна, это была ещё детская моя мечта, назвать дочь в честь Лариной Татьяны – и по сей день любимой героини. А вторую дочь уж мой поляк Феликс называл – Констанция, Кася, Касенька моя. Когда девчонки подросли, мне частенько приходило в голову, что наоборот нужно было их называть. Таня характером была в отца: немногословная, трудолюбивая и целеустремлённая. А вот Кася – чистый эфир,  всё в облаках  витала. Любила я из обеих, но за Касю больше тревожилась, как и любая мать жалеет больше слабое дитя. Хотя слабой её назвать было нельзя, стержень в ней был покрепче Таниного, но неприспособленная – вот как таких людей называют.
         Жили мы счастливо, Феликс работал и достойно нас содержал, в то время в нашей среде было естественно, что жена не работает, а когда девочки были маленькие, он мне и помощницу нанимал. Нашу жизнь разрушил 37 год.
         Неизвестно, донёс ли кто-то на Феликса, или просто разнарядку выполняли. Среди наших знакомых Феликс не первый был, так что мы даже морально готовились, хотя вины за ним никакой не было. Это было чёрное время, стон стоял по всей стране. Ушёл Феликс на свою Голгофу, а я с доченьками осталась раздавленная горем и без средств. По тем временам я была очень образованной, вполне могла бы преподавать в школе, но жену репрессированного в школу никто не возьмёт. И не только в школу, любые госучреждения были для меня закрыты. Пристроилась в рабочей столовой посуду мыть. На те копейки, что там платили, детей не прокормить, за то была возможность самой там питаться и детям из жалости кое-что разрешали брать.
         Через два года Феликс вернулся, эта радость была горькой и недолгой.    Независимого, гордого, даже слегка спесивого человека превратили в жалкое больное создание. Прежний Феликс уж с трудом в нём угадывался. До сегодняшнего дня я боялась кому-то рассказывать, что ему пришлось пережить. Ночные допросы, когда главной пыткой было лишение сна, яркий свет лампы в глаза и крики «сознавайся» в бумажную трубку прямо в ухо.  Самым страшным кошмаром была операция по поводу гемороя… без наркоза. И потом сам полз в свой барак. Но именно этому ужасу мы обязаны были тем, что снова  его увидели. Все другие, кого тогда забрали, так и сгинули. В шестидесятые годы, когда Хрущёв разоблачил культ личности,  семьи получили письма, что их родные невиновны.  Нам и этого не досталось, хоть Феликс потом совсем недолго прожил, как и тех, его тюрьма сгубила.» 
           Калисья вытирала слёзы, и даже Фелисата сочувственно спросила:
   -  Тебе годков-то сколь было?
   - Не было и сорока.
  - Ну, это уж не так и молода, - больше, чтобы успокоить Калисью, заметила Фелисата.
  -Но и не старуха, - ответила Софья, - а девчонки подросли, заневестились, одевать – обувать, учить надо.
«Была у нас с Феликсом одна знакомая семейная пара, не совсем обычная. Он был музыкант, аккомпанировал на аккордеоне в филармонии. Звали его Павел, и он был абсолютно слеп.   А жена его Валентина – зрячая, но тоже больна была какой-то неизлечимой болезнью. Они вместе навещали нас, когда Феликс был ещё жив. Кроме них-то никто не заходил, боялись общаться с «врагом народа», а они не боялись. После смерти Феликса вскоре и Валя умерла. Павел часто заходил ко мне, я воспринимала это, как желание вдвоём переживать общее горе.
     Как-то соседка по коммунальной кухне, посмотрев в окно, со смехом прокричала мне:
     - Вон жених к тебе идёт. Смотри-ка, в лужу свалился,  ха-ха-ха.
Я подошла к окну и вижу, как Павел растерянно трёт свои брюки, при этом только сильней размазывает грязь. Рядом лежит сломанный букетик фиалок. Мне так стало его жаль, и на соседку разозлилась, и вдруг говорю:
    - Да, это мой жених.
Вскоре мы действительно поженились.»
    - Ты пошла за слепого? – в вопросе Калисьи слышалось удивление, восхищение, и, вместе с тем – непонимание.
   - Да, ответила Софья,  если бы вы знали, какой это крест! Но и он мне помог пережит моё горе. Феликс был скуп на ласковые слова, а уж Павел так согревал мою душу. Он звал меня «зоренька моя», подолгу держал в своих руках мою руку, ласково гладил, перебирал мои пальцы. Я всегда давала правую руку. Не знаю, успел ли он за несколько лет нашего супружества заметить отсутствие мизинца на левой руке. Во всяком случае, ни разу не спросил об этом, а я не хотела рассказывать.
       К концу своей жизни Павел стал терять слух.
   - Я как будто в каменном мешке, - жаловался он мне.
Чем я могла ему помочь? Вскоре я во второй раз овдовела. Девочки мои уже выросли, Танюша диплом получила и замуж вышла за хорошего человека, а вот Кася… Такая уж она выросла прехорошенькая, и модница такая, не смотря на свою восторженность. Одевалась красиво, со вкусом, но особенно любила красивую обувь. Носила её так бережно, будто и правда земли не касалась. И вот она влюбилась в заезжего молодца, да ещё нерусского, да ещё в мусульманина из Азербайджана. Мы с Таней вдвоём её убеждали, что не пара он ей, да где уж убедить? Когда он, наконец, уехал, мы вздохнули с облегчением, а оказалось, что зря радовались – понесла наша Кася. Родилась у нас Галинка, утешали себя тем, что, мол, Бог ни даст, всё к лучшему. Оказалось, самое страшное испытание  впереди. Кася заболела тяжёлой болезнью, неизлечимой. Я двух мужей схоронила, но это не то горе. Касина смерть едва меня в могилу не свела, да я и не хотела жить, и не жила бы, если бы не Галинка. Она стала и сейчас остаётся смыслом моей жизни. Уже и не знаю, как бы я без неё. Только жаль, что маму свою совсем не помнит. Как-то стала её журить за стоптанные туфли, и говорю:
   - Кася не так обувь носила.
 А она в ответ:
   - Бабушка, ну сколько можно про свою Касю!
Вот тебе и раз! Да разве она только моя?