Никогда не смотри через левое плечо. Часть вторая

Часть вторая
1.
(Старинная тетрадь)
Я родился в 1170 году в  Венгрии. Наша деревня располагалась на самом берегу Дуная, там, где сейчас раскинулись Буда и Пешт. Тогда на их месте были лишь маленькие поселения, которые трудно было бы назвать городами. Но в те времени все города были именно такими, маленькими и неказистыми. Наша семья имела свой деревянный дом и несколько виноградников, обеспечивающих небольшой, но стабильный доход.
Благословенные времена Гезы, внука Арпада, уже прошли, и мое рождение и юность выпали на тяжелое время смуты и раздора. Произошедший в 1054 году раскол Римской церкви повлек за собой печальные последствия для Европы вообще и Венгрии в частности.
Сейчас, когда я все это пишу, прошло уже очень много лет, и я могу упустить что-то в рассказе. Но все ключевые моменты своей жизни я помню так, словно они произошли вчера. И хотя политика страны сыграла косвенную роль в поворотах моей судьбы, но я пишу не о ней, а о себе. А что значит человеческая жизнь между жерновами истории? Она лишь пылинка. Но не из таких ли пылинок и состоит человечество? Когда я размышляю над парадоксом официальной истории, которая запоминает лишь тех, кто делал политику в то или иное время, но игнорирует тех, кто жил во времена этих игр, я понимаю, что история должна писаться по-другому. Словами тех, кому выпало жить в то или иное время. Поэтому я не пишу историю государств, политических интриг и войн, столь частых в то время. Моя история – о человеке и его необычной судьбе, о пылинке, если угодно, которая вечно крутится между грохочущими жерновами времени.  И я не стану углубляться в игры государства и церкви, а напишу лишь то, что видел своими глазами.
Хотя один момент я просто обязан упомянуть. Моя семья была христианской. На протяжении ста лет каждого ребенка в нашем роду крестили по обряду Римско-католической церкви.
Родился я в правление несчастного короля Иштвана III, всю свою недолгую жизнь воевавшего с коварным византийским императором Мануилом, но не сумевшего защитить земли Венгрии (в его честь мне было дано имя Иштван). Но уже через три года его сменил Бела III, который ухитрился вернуть все, что растерял Иштван III. Возможно, если бы меня назвали Бела, то и судьба моя повернулась бы по-другому.
 Все мое детство было полно рассказов о Византии, этом кровожадном звере, лениво раскинувшемся на Востоке. Само становление ее произошло на осквернении священной гостии. Что же можно было ожидать от такой церкви и ее патриархов? Ходили слухи, как «кафолические христиане» силой насаждали свои богомерзкие ритуалы и силой обращали в свою веру каждого, кто попадался им на пути. Говорили, что дальше на Восток уже невозможно встретить католика, и изящные строгие кресты на храмах заменены пышными варварскими подобиями.
Изо всех войн, когда-либо потрясавших человечество, религиозные оказывались самыми кровавыми и долгими. А внутриконфессиональные войны вообще становились вечными. Теперь я уже могу сказать, что коснулся вечности, познакомился с ней. И с позиции своей долгой жизни я утверждаю – война между христианами и христианами никогда не закончится.
Едва мне исполнилось двадцать лет, как вспышка неизвестной болезни унесла половину жителей деревни, среди них – моих родителей и единственную сестру Агнеш. Старики говорили, что это проклятие. Думаю, они были не правы. Всем известно, что проклятие – это черная смерть, или оспа, а эта болезнь начиналась с насморка, как при простуде, а потом все тело охватывало огнем, и человек умирал в бреду, не приходя в сознание. Впрочем, многие выздоравливали сами по себе и во второй раз уже не заболевали. Мне повезло, я вовсе избежал этого испытания, но остался один. Вот тогда-то и потянуло меня в Рим за папским благословением.
Я не знаю, в какой момент мне пришла в голову мысль о необходимости этого благословения. Возможно, потому что я остался один, и уже ничто меня держало в родных краях. Может быть, так маскировалось мое желание посмотреть мир, увидеть своими глазами все его тайны, и чем черт не шутит, раскрыть парочку из них? Но эта мысль крепла и укоренялась в душе, становясь с каждым годом все сильнее, и вскоре все мои мечты и разговоры были только о солнечной Италии, прекрасном древнем Риме и папском благословении. Однако мне постоянно что-то мешало отправиться в путешествие. То огромный урожай винограда, который следовало собрать и переработать – в тот год виноградники принесли мне целое состояние. То рука, которую я сломал совершенно неожиданно и нелепо, упав с лестницы, когда чинил крышу. Словно не мытьем, так катаньем фортуна старалась предотвратить мое путешествие в Рим. Но, похоже, даже судьба не может удержать молодого человека, который бредит дальними странами и путешествиями. Скажу честно, втайне я решил вообще больше никогда не возвращаться в родную деревню. Благодаря своим способностям, я надеялся неплохо устроиться в Италии или во Франции. Понимаю, что это были наивные мечты. Конечно, я умел читать и писать, но и только. Никаких специальных или глубоких знаний у меня не было, я умел лишь выращивать виноград и делать из него вино. Я знал только венгерский и совсем не представлял, как буду объясняться с французами или итальянцами. Впрочем, тогда эти проблемы казались такими мелкими: ведь меня звала дорога, и маячили вдали, словно путеводные звезды, высокие шпили Рима и Флоренции.
Но только на восьмой год судьба, как видно, сжалилась надо мной и не учинила никаких препятствий. Я сетовал, что потерял столько времени, что мне уже двадцать восемь, и я далеко не молод, но ехать нужно было сейчас, либо уже никогда. Через два года наступала смена века, а вы знаете, что такая дата всегда чревата катаклизмами и катастрофами.
Я нанялся охранять торговый обоз, который следовал во Францию. В те времена большая часть Европы была покрыта непроходимыми лесами, в которых прятались разбойники. Я, конечно, не владел мечом. Крестьянский парень не имел права носить рыцарское оружие. Но зато я прекрасно обращался с длинным ножом, который всегда носил на поясе. Кроме того, из-за тяжелой физической работы я был довольно силен, хотя выглядел худощавым. В тот же обоз нанялся и мой единственный друг Дьюла, тоже решивший попытать счастья в других странах.
Если меня никто в деревне не удерживал, то у Дьюлы была сварливая жена Пирошка, из объятий которой он решил улизнуть. Кажется, Дьюла был готов прыгнуть в объятия к самому дьяволу, лишь бы оказаться подальше от вечных придирок и нападок жены.
Обоз стоял в получасе ходьбы от деревни и должен был тронуться ранним утром. Я подошел к дому Дьюлы и трижды просвистел условленную мелодию. Наконец он показался на пороге, полностью одетый и вооруженный. Кроме ножа на поясе, он держал в руках устрашающего вида дубину, с толстого конца утыканную железными шипами. Эту нелепую штуковину он сделал сам и гордо именовал ее палицей. Тяжести она была необыкновенной. Ну, так и Дьюла обладал огромной силой на зависть всем мужчинам деревни. Он мог бы и голыми руками запросто свернуть шею любому разбойнику. Как медведь, вставший на задние лапы, Дьюла выглядел свирепым и могучим. Несмотря на устрашающую внешность, сам по себе он был обычным деревенским парнем – простоватым и наивным.
 – Спит, – шепнул он мне на ухо, имея в виду свою Пирошку. – Я ей вчера подлил сонного зелья в молоко. Теперь до полудня не проспится.
Смешно было видеть, как этот гигант  трепетал перед своей маленькой, похожей на чернявую стрекозу, женой. Правда, о скандальном нраве Пирошки ходили легенды. Гнев прибавлял ей силы настолько, что в горячую минуту она могла уложить даже взбесившуюся лошадь. Поэтому правильно, что Дьюла ее усыпил от греха подальше.
К обозу мы двинулись через сжатое поле. Я не знаю, почему купцам пришла мысль ехать поздней осенью. Думаю, что они ожидали заморозков, чтобы обеспечить свежесть той части товара, которую составляли продукты, но заморозки еще не наступили. В этом году было долгое лето. Зато дожди лили безостановочно. Наши сапоги из воловьей кожи почти по голенища утопали в грязи, а одежда тут же промокла насквозь из-за мелкого, похожего на водяную пыль, дождя. Купцы прогадали еще и потому, что дорога, вместо того чтобы подмерзнуть, окончательно раскисла и превратилась в болото.
Нам тут же указали на последнюю телегу, где мы могли устроиться среди личного скарба купцов. Защитой от дождя нам служила вытертая овечья шкура, настолько узкая и короткая, что накинув ее на головы, мы были вынуждены прижаться друг к другу. Это, несомненно, сберегало тепло, но не прибавляло удобства.
Сейчас  людям, избалованным благами цивилизации, такое путешествие может показаться кошмаром, но тогда и крестьяне, и короли были менее привередливы. Счастьем оказывалось уже то, что не нужно было топать по грязи собственными ногами. Отдельная человеческая жизнь не являлась такой уж большой ценностью, чтобы ее нужно было окружать комфортом, и привычки к комфорту не было. Поэтому, читая исторические произведения, я советую всем соотносить их героев не с современными вам людьми, а с людьми другой эпохи. И допускать, что отношение к жизни менялось с веками. Поверьте мне, оно меняется.
Где-то далеко впереди мы услышали голос вожатого, отдающего команду. И тут же заскрипели колеса передних повозок. Через некоторое время плавно тронулась с места и наша телега.
Мы медленно катили по раскисшей дороге. Слева и справа плыли знакомые поля, пробегали соседние деревушки, в которые я иногда ездил по хозяйственной надобности. Я с грустью смотрел на знакомые картинки, которые вскоре должны были смениться иными. Каким будет этот незнакомый мир, и каким я стану в нем?
За весь день мы остановились лишь раз, для того чтобы накормить и напоить лошадей, и к вечеру прибыли  на постоялый двор. Вожатый велел нам распрячь лошадей и отвести их в конюшню,  а затем немедленно вернуться к повозкам и не отходить от них до самого утра. Время было смутное, и грабежи случались все чаще и чаще.
Через какое-то время он сам принес нам поесть. Он спросил наши имена и тут же переиначил их на европейский лад:
 – Ты, – сказал он мне, – будешь называться Стефаном. Он будет Юлий. А меня зовут Петер.
Вожатый говорил со странным акцентом, и мне вдруг пришло в голову, что мы не знаем никакого другого языка, кроме венгерского. Пока мы в Венгрии – это нормально. Но ведь скоро мы проедем по совсем другим странам. И что тогда делать?
Первые три дня дороги показались мне раем. Впервые в жизни я мог спать, сколько душе было угодно. О еде тоже не приходилось думать – нам перепадали все остатки с купеческого стола. А питались они совсем неплохо, так что и нам каждый день доставались кусочки приготовленной на вертеле курицы или дичи. Конечно, не грудка или ножка, но спинка и крылышко тоже вполне съедобны, особенно если учесть, что в деревне мы ели мясо только по большим праздникам. А тут – дважды в день праздник.
Нет, я нисколько не жалел, что поехал с купцами. А вот Дьюла заметно скис. Однажды он признался, что тоскует по жене. Сидя рядом со мной, он печально вздыхал и вслух вспоминал о своей Пирошке так, словно  уже годы прошли с их последней встречи. Бедняга быстро забыл о несносном характере жены. Теперь он мечтал о том, что непременно вернется обратно, накупив ей кучу подарков. Кроме того,  он решил ей написать письмо.
 – Бедняжка, наверное, переживает. Еще чего доброго решит, что меня съели волки, – сказал он.
Вот уж никогда бы не подумал, что  у него сохранились еще остатки любви к Пирошке.
Но всему когда-то приходит конец. На четвертые сутки все обжитые районы остались позади. Теперь дорога  с обеих сторон была окружена только лесами. Могучие деревья стеной стояли по обочинам. По ночам здесь выли волки, а о присутствии человека говорила только узенькая наезженная  тропинка, по которой проходили обозы в обе стороны. Иногда ветви над ней сплетались так густо, что даже в солнечный день здесь стояли сумерки. А уж в пасмурный – так и вовсе было темно, как ночью. Густые сросшиеся ветви не пропускали свежий воздух. Само собой, что этот участок пути считался опасным, и нам было велено во все глаза глядеть по сторонам, а в случае опасности подать сигнал. Купцы тоже были вооружены, но среди них были тучные и старые люди, которые вряд ли смогли бы сражаться в случае нападения. Так что вся надежда была на нас с Дьюлой да на вожатого Петера, еще нестарого и крепкого мужчину.
Теперь лошадям давали отдых только при свете ясного дня. А ночью мы ехали без остановки, стараясь производить как можно меньше шума. Все двенадцать повозок были снабжены факелами, пропитанными смолой, но пользовались ими только в самых крайних случаях. Чтобы не сбиться с дороги, лишь на самой первой повозке зажигался факел. И часто, когда дорога изгибалась, мы вовсе теряли его из виду, и оставалась надежда только на умных лошадей, приученных идти след в след. Все эти меры предосторожности предпринимались для того, чтобы проскочить незамеченными мимо разбойников. Но, судя по рассказам купцов на привале, еще ни один обоз не избежал встречи с ними.
В ту ночь мы услышали, как что-то с шорохом ударилось о боковину нашей телеги, и почти сразу же где-то впереди  раздались крики. Дьюла подхватил свою палицу, и мы выпрыгнули из телеги на ходу. Лошади сделали еще несколько шагов и остановились. Естественно, если бы обоз не был таким длинным, то можно было бы попытаться сбежать Но при нашей громоздкости об этом нечего было и думать. Поэтому на всех повозках зажгли факелы, осветившие стену леса по обе стороны от нас. Мы побежали вперед, и прямо перед моими глазами откуда-то вылетела стрела и впилась в деревянный бок повозки. Я проследил ее направление и увидел дикого вида оборванного человека с луком в руках. За моей спиной раздались крики, я обернулся и в игре теней увидел, как Дьюла поднимает над головой такого же оборвыша и припечатывает его спиной об угол повозки. Раздался вопль и хруст переломанного позвоночника. Отбросив трепыхающееся как, вытащенная из воды рыба, тело, он помчался вдоль обоза, размахивая палицей, и я готов поклясться, что услышал пару ударов, разбивающих чьи-то черепа. А я так и остался стоять, сжимая нож в руке и не соображая, что же делать и куда двигаться. Но моя нерешительность длилась недолго, потому что почти в тот же самый момент, я почувствовал, как чьи-то руки охватили меня сзади за шею.. Я лягнул нападавшего, как норовистая лошадь, и услышал за спиной вопль. Руки, сжимающие мое горло, на минуту ослабли, что дало мне возможность обернуться и всадить нож по самую рукоятку в мягкий живот разбойника. Он упал, пару раз булькнув, как утопленник. Но у меня не было желания рассматривать его распоротое брюхо, и я побежал вдоль обоза, высматривая опасность. Но, как ни странно все уже затихло. Ночной бой закончился в мгновение ока.
     В свете факелов мы насчитали пять убитых, один из которых был вооружен луком, а рядом с двумя из них валялись топоры лесорубов. На что рассчитывала эта жалкая кучка доморощенных грабителей, понять было трудно. Я думаю, это были крестьяне из ближайшей деревни, которые оголодав от  неурожая, решили попытать счастья в нелегком разбойничьем труде. Что ж, теперь, по крайней мере, они уже не захотят есть.                Мы внимательно осмотрели все повозки и все кусты в округе. Никого, и товар сохранился в целости. Вожатый скупо поздравил нас с боевым крещением и дал знак двигаться.
Снова усевшись в свою телегу, мы очень рассчитывали, что ночь пройдет спокойно.
Не успели мы отъехать от места бойни, как услышали треск кустов и волчий вой. К утру от тел не останется и следа. Что не сожрут волки, днем доклюют вороны. Таков закон природы. Смерть для одних – это жизнь для других. В самом деле, чем  волк хуже крестьянина? Где написано, что Бог не создал того и другого собственными руками?  Так что я начинал склоняться к мысли, что в природе все равны. Возможно, такая мысль была кощунственной и недостойной христианина, но она казалась мне единственно верной. Вдоволь намахавшийся дубиной Дьюла спокойно храпел дальше. А я все никак не мог свыкнуться с мыслью, что какой-то час назад мои руки отняли жизнь у двух людей, возможно, таких же христиан, как и я. Кто бы мог подумать, что уже через несколько месяцев я буду вспоминать свои нравственные терзания со смехом.
Через полчаса занялся рассвет. Мы двигались, пока солнце не поднялось достаточно высоко, а потом распрягли лошадей и принялись за еду.
К нам подсел Петер.
 – К завтрашнему утру мы выедем из этого проклятого леса, – сказал он. – Конечно, на пути еще будут встречаться чащобы, но уже не такие огромные. И скоро мы будем на землях Германии.
 –  А Рим? – спросил я. – Мы проедем Рим?
 – О нет,  – ответил Петер, одним взмахом руки убивая все мои надежды. – Товар ждут во Франции. Там же мы вам заплатим. Захотите ехать назад – милости просим. Не пожелаете, наймем кого-то другого. На улицах полно голодных, готовых помахать оружием.
 – Нет-нет, –  ответил Дьюла, – я – домой.
 – А я – в Рим.
Дьюла удивленно посмотрел на меня.
 – Да-да… – подтвердил я. – В деревню я не вернусь. Что мне там делать?
В тот момент я даже не догадывался, что от наших желаний зависит не все. Вернее, вообще ничего не зависит. И моя мечта получить папское благословение ни на шаг не приблизилась, а наоборот, отдалялась с каждой милей, пройденной нашим обозом.

2.
(Старинная тетрадь)
Я не знаю, когда в моей голове засела эта мысль про папу. Только что папу Целестина III сменил Иннокентий III.  Мирское его имя было  Лотарио Конти, граф Сеньи. Он приходился племянником папе Клименту III. Тогда никто еще не думал об амбициях и притязаниях этого волевого и образованного человека. Не предполагали, что многие короли склонят перед ним головы и признают себя вассалами Римской католической церкви. Иннокетий III  был знатоком юриспруденции, что немало в дальнейшем помогло в его политических играх.
Но для меня в те времена папа был не политиком, а первым представителем самого Бога на Земле. Если бы я только знал, что папская власть – точно такая же власть, как и любая другая, что церковь занимается не только спасением душ, а еще и торговлей, войнами, незаконным захватом земель… Но я не знал всего этого. Я был простым деревенским парнем, верящим в чудеса и в победу добра над злом. Словом, я был самой настоящей овцой в стаде господнем. Поэтому, узнав, что мое посещение Ватикануса откладывается на неопределенный срок, я усмотрел в этом волю господа и смирился с таким его решением. Да и что толку было бы роптать, если мне требовались деньги, а их я мог получить, только прибыв во Францию.
В то время стоило лишь собраться за столом хотя бы двоим-троим, как разговор непременно перекидывался на нечисть. Любимыми героями этих разговоров были ведьмы, колдуны, оборотни и вампиры. Существовало убеждение, что эти мерзкие твари не водились в лесах и полях до  раскола церкви, а люди не увлекались колдовством и ведьмовством. Вера объединенных христиан была настолько сильна, что дьявол даже не пытался разводить свое стадо на осененных Римом землях.
 А вот после раскола, произошедшего из-за греховного поведения патриарха Константинопольского, который не только растоптал святую гостию, но и косвенно предал анафеме самого папу, враг рода человеческого окреп и развязал войну. Если про гостию говорили вслух, то о втором событии предпочитали не упоминать или рассказывать шепотом. Чтобы не дай бог не принять на себя часть греха безумного патриарха. Война между христианами – сама по себе страшный грех, и те, кто развязал ее, несомненно, находились в услужении у врага рода человеческого.  Вера, разделенная войнами и противоборством братских церквей, ослабла, появились различные секты, в которых не было истинного христианства.  Все это позволило дьяволу вызвать к жизни самых разнообразных чудовищ, распространившихся по земле. Церковные благословения, ослабленные расколом, больше не могли служить преградой для дьявольских козней, и самые разные чудовищные создания, доселе немыслимые, теперь  свободно разгуливали по некогда святой земле. Константинопольский патриарх, подчинив свою паству одной цели – борьбе с католиками, забыв о своем предназначении, открыто поощрял эти деяния, совершающиеся с молчаливого одобрения кафолической церкви.
Естественно, когда подобный грешник находится во главе того вертепа, который он называет церковью – власть дьявола лишь укрепляется. Ведь именно в тех странах, где властвовала теперь Византийская церковь, назвавшая себя кафолической, и расплодились все эти твари. А уж оттуда расползлись по всему миру, не гнушаясь даже самыми истовыми католиками.
Вот и в этот раз Петер, понизив голос, рассказывал о случае, когда их обоз, остановившись на ночлег в небольшой корчме, встретился со следами дьявольских приспешников. Отдыхая в общей комнате от тяжелой дороги, купцы увидели, как один из посетителей нечаянно порезал себе руку. Кровь мгновенно залила стол, и какой-то человек, до этого спокойно сидевший за дальним столом, зарычав, как дикое животное, бросился на раненого и вцепился ему в горло, располосовав шею длинными зубами. Все, кто был в таверне, бросились на него и совместными усилиями оттащили от жертвы. Однако поздно – человек уже умер от потери крови. Вампир рычал и рвался из державших его рук, скаля неправдоподобно длинные клыки. Окончания истории Петер не знал: купцы немедленно покинули корчму и поспешили уехать из деревни.
Петер знал много таких историй и был очевидцем некоторых из них.
Об этом мы и проговорили с ним до того самого момента, как обоз снова двинулся мрачной лесистой дорогой. Нервы мои были взвинчены всеми этими рассказами, и уснуть я не мог, хотя обычно мы спали по очереди днем, чтобы ночью быть свежими. Дьюла, напротив, тут же захрапел, словно находился дома в собственной постели, а я продолжал пугливо смотреть на густые заросли. Кого я ожидал там увидеть? В лесу можно было встретить только оборотня. Оборотня-волка, оборотня-медведя. Но как видно, оборотни в тот раз ушли в другое место. Потому что и остаток дня, и ночь прошли спокойно. Под утро мы наконец выбрались из леса и покатили по широкой дороге, уже схватившейся морозцем. Справа и слева, куда ни кинь взгляд, мелькали неубранные поля.
Вскоре мы увидели невдалеке какое-то поселение. В этом месте дорога раздваивалась, и одна ее часть сворачивала влево. Все только и мечтали о нормальной еде и отдыхе. Лошади тоже еле плелись. Но Петер решил, что не стоит сразу же направлять туда весь обоз. Могло случиться так, что в деревне не оказалось бы постоялого двора, а у жителей – лишних продуктов. В таком случае голодные крестьяне мало чем отличались от разбойников. Поэтому было решено отправить меня и Дьюлу на разведку. На всякий случай мы прихватили все свое нехитрое оружие.
Подойдя поближе, мы смогли разглядеть, что почти все дома белого цвета, и насчитали их около тридцати. С краю прилепилась белая церквушка с фигурным крестом на куполе. Крест принадлежал кафолической конфессии, что не очень-то пришлось нам по нраву. Но выбора не было – накормят, и то ладно.
Каково же было наше удивление, когда оказалось, что деревня заброшена. Мы ткнулись в первую же дверь, она оказалась не заперта, но дом был абсолютно пуст. Внутри валялись перевернутые скамьи, какие-то тряпки, и пустой ларь скалился открытой крышкой.
Единственная улица тоже была пустынна, но мы все-таки решили пройти до церкви. Вдоль улицы тянулись дома из белого камня, все очень добротные, со множеством окон, прикрытых ставнями. Но некоторые двери были распахнуты. Иногда легкий ветерок доносил до нас отвратительный запах гнилого мяса, что заставляло тревожиться еще больше.
 – Давай вернемся, – шепнул Дьюла, – что бы здесь ни произошло, это было плохим событием. Посмотри только на это. 
Он указал пальцем на дохлую собаку, растянувшуюся посреди дороги. Однако мы продолжали идти: слишком уж хотелось переночевать под крышей, а не на холодной земле, продуваемой всеми ветрами.  На всякий случай я вытащил из-за пояса свой верный нож и сжал его в руке, готовый к любым неожиданностям. Посмотрев на меня, Дьюла тоже ухватился за свою палицу.
Чем ближе мы подходили к церкви, тем невыносимее становился запах.
Двери церкви тоже были распахнуты настежь. Остановившись перед входом, мы переглянулись. Было понятно, что в деревне что-то нечисто, и разгадка тайны, по-видимому, кроется в церкви. Подняв палицу, Дьюла глубоко вздохнул и, словно входя в холодную воду, шагнул в дверной проем. Не успел я сделать шаг, чтобы последовать за ним, как Дьюла с криком, который еще долго гулял по пустой деревне, выскочил обратно, вспугнув стаю ворон и до смерти напугав меня самого. Я отшатнулся и, зацепившись сапогом за камень, едва не упал на землю.
 – Бежим! – закричал он. – Это чума! В церкви полно трупов! Я увидел пятна… бежим же, бежим.
И он, обгоняя ветер, несущий сладковатый запах смерти и разложения, во всю прыть понесся в обратном направлении. Я еле поспевал за ним, хотя тоже мечтал поскорее унести отсюда ноги.
На обратном пути я сказал ему:
 – Если спросят, говори, что деревня заброшена, но ни слова про чуму. Как бы они не бросили со страху нас с тобой здесь на пустой дороге.
Я знал, что говорил. Одно лишь упоминание о чуме делало жестокими даже самых совестливых людей. А мы могли подхватить заразу. Поэтому, добравшись до обоза, мы лишь сказали, что все люди покинули свои жилища по неизвестной причине. Возможно, что они перебрались в другое место, не желая жить рядом с непроходимыми лесами. Я даже предположил, что из леса могли повадиться медведи-людоеды.
Но купцы вскоре и сами догадались, что над этими землями пронеслась «черная смерть». Они неплохо знали дорогу, по которой ездили не раз и не два. Но за весь день нам не встретилось ни единого человека. Ни крестьянина на осле, ни всадника. А когда увидели, что постоялый двор у дороги пуст и заброшен, хотя не далее как два месяца назад это было самое оживленное место, где с утра до ночи толпились заезжие купцы и путешественники, то стало ясно все. Поэтому мы изо всех сил гнали обоз все дальше и дальше до самой ночи, когда усталые лошади вдруг отказались двигаться.
Застряли мы не в самом лучшем месте, хотя можно было благодарить Бога уже за то, что вокруг не было жутких чумных селений.
Мы развели костер у самой дороги, обложив его валунами, которых здесь было в избытке. И принялись варить похлебку из вяленого мяса и нескольких пригоршней зерна. Это была наша первая еда с прошлой ночи. И нельзя сказать, чтобы она оказалась очень питательной, потому что за весь день нам не удалось купить даже хлеба.
Ночь выдалась морозная, и наш маленький костер оказался очень кстати, хотя и сложно было расположить вокруг него тринадцать человек.
Только сейчас мы, собравшись вместе вокруг костра, поняли, что нас тринадцать. До этого, разбросанные по повозкам, мы не могли пересчитать людей. Это было очень плохой приметой, ведь тринадцать – число дьявола, чертова дюжина. Мы не говорили об этом вслух, но, вглядевшись в сосредоточенные и отрешенные лица попутчиков, я понял, что все думают о том же. В то время люди мыслили намного проще и придавали числам и прочим приметам почти судьбоносное значение. Даже я тогда искренне верил, что все несчастья, обрушившиеся на караван с момента нападения разбойников, имели под собой причину в роковом числе моих попутчиков. И Петер, вечно развлекающий всех на стоянках различными рассказами, вдруг замолчал, сосредоточенно мешая деревянной ложкой варево в котле. Глубокая складка пролегла на его лбу. Он думал о том, что необходимо нанять еще одного человека, так чтобы общее число купцов было не тринадцать, а четырнадцать. Тогда, возможно, несчастья, преследующие обоз, закончатся.  Однако пока число попутчиков все еще оставалось неугодным небесам, приходилось мириться со всяческими несчастьями и неудобствами, уповая на волю господа. Теперь во всем мы видели роковую длань Провидения, поэтому ничего удивительно не было в том, что, когда костер погас, в свете луны мы обнаружили совсем рядом  довольно большое кладбище, на которое впопыхах не обратили внимания. А надо сказать, что в ту ночь было еще и полнолуние. Некоторые из купцов, отличавшиеся особенной религиозностью, вполголоса забормотали молитвы, прося Бога о милости.
Впрочем, купцы – народ практичный и даже столь неприятное соседство не позволило забыть Петеру, что лошади после долгого и утомительного перехода нуждаются в воде. Вожатый  узнал это место, и сообщил, что дальше за кладбищем есть что-то вроде неглубокого оврага, по дну которого протекает ручей. И если мы хотим пополнить запасы воды и напоить лошадей, то сейчас самое время, потому что через пару часов мы поедем дальше. Естественно, купцы решили, что идти туда должны были мы с Дьюлой. И ходить туда и обратно нам придется не один раз, чтобы наполнить водой все кожаные мешки. Вести вниз лошадей, да еще и ночью, было невозможно. По крайней мере, нам так сказали. И велели даже не пытаться это сделать. Скрепя сердце мы отправились на ночную вылазку. Ручей и вправду нашелся, и первая ходка прошла без приключений. Мы напились сами и наполнили бурдюки чистой и прохладной водой.
Зато во второй раз все сошло не так гладко. Не успели мы с Дьюлой спуститься в овраг, как мне послышался какой-то шорох в ветвях высокого дерева. Сквозь его ветки светила луна, серебристым светом заливая кусты и заставляя воду ручья сверкать как жидкий алхимический металл – ртуть. Но на самом дереве мне никого не удалось рассмотреть, хотя я был уверен, что там кто-то прячется.
Я шепнул об этом Дьюле, но тот лишь отмахнулся, сказав, что, скорее всего, птицы устроились на ночлег. Я наклонился с мешком над водой ручья и тут ощутил, что меня сверлит чей-то взгляд. Из-под дерева светились два красных глаза, которые никак не могли принадлежать птице. Хотя бы потому, что глаза у птицы расположены по бокам головы. А эти располагались на одной плоскости, как кошачьи или человеческие. Я еще успел подумать о рыси, притаившейся на дереве, как на лунный свет вышло это существо.
               Это мгновение я запомнил навсегда и даже сейчас могу описать все в подробностях.  Существо отделилось от дерева и вышло на тропинку, где я мог разглядеть его. Его треугольное лицо напоминало морду летучей мыши с подковообразным ртом, из которого торчали два клыка, ярко блестевшие при свете луны. Нос был небольшим и словно вдавленным внутрь треугольного лица сильным ударом. Я сказал лицо, потому что это создание невероятным, гротескным образом, напоминало человека. На его лице можно было даже различить кошмарную улыбку. Верхняя губа приподнималась, демонстрируя крупные зубы конической формы, белые и острые. Уши, похожие на большие и чувствительные уши летучей мыши, располагались по бокам головы, покрытой черной шерстью. Они постоянно подергивались и слегка поворачивались, улавливая самые незначительные звуки. Но это создание не было летучей мышью, как не было ни одним из известных животных. Оно имело две руки и две ноги, ноги немного напоминали козлиные. Руки были длинными, свешивающимися ниже колен. Длинные пальцы с большими, словно подагрическими, суставами оканчивались длинными когтями, прямыми и, судя по всему, острыми, словно ножи. В густой траве я не увидел, чем заканчивались кривые волосатые ноги, копытами или ступнями. За спиной виднелись два огромных крыла, которые я в первое мгновение принял за плащ. Существо было выше Дьюлы примерно на голову и гораздо шире в плечах. Массивная грудная клетка свидетельствовала о недюжинной силе чудовища. Вы, наверное, думаете, что я разглядывал его продолжительное время? Но нет, всего лишь несколько мгновений прошло между той минутой, как я его увидел, и криком, который невольно вырвался из моей груди.
                Крик этот словно послужил сигналом, черная тень, взметнув крыльями, одним прыжком оказалась возле меня и пребольно вцепилась зубами в шею. Тотчас же  я почувствовал, как теплая жидкость потекла по моему плечу – тварь прокусила мне кожу и пила кровь!  Дьюла, мигом среагировав на мой крик, в мгновение ока оказался рядом и изо всех сил ударил существо прямо в висок своей палицей. Нас оглушил дикий вой. Монстр отцепился от меня, захлопав крыльями. Он  сильно расцарапал мне шею и щеку своими клыками, которые были острыми как бритвы. Я без сил осел на землю, зажимая ладонью рану на шее, из которой текла кровь. К счастью, чудовище не успело прокусить артерию, иначе я бы пополнил ряды ее жертв. В следующую секунду монстр набросился на Дьюлу.
                Я видел, как они сошлись в смертельной схватке. Мой друг обрушивал удар за ударом на это отвратительное существо, но железные шипы лишь скользили по толстой черной коже, не в силах пробить ее. Чудовище, путаясь в крыльях и пронзительно вереща, изо всех сил вытягивало шею, стараясь укусить его. Но Дьюла не сдавался: палица с хрустом опускалась на голову, руки, грудь, крылья неведомого чудовища. Существо крутилось на месте, пытаясь задеть моего друга растопыренными пальцами с острыми когтями. Дьюла уворачивался, словно танцуя ритуальный танец, приседая и высоко подпрыгивая. Палицей удавалось отбить  жуткие конечности, тянущиеся к его горлу. Несколько раз чудовище бросалось на Дьюлу, хлопая крыльями, рассчитывая схватить его и повалить на землю. Но это ему никак не удавалось: Дьюла со звериной ловкостью каждый раз уходил от смертоносных объятий монстра, обрушивая на него страшные удары своим оружием. От таких ударов даже камень разлетелся бы на части, но ужасное создание лишь мотало головой и нападало снова, твердо вознамерившись покончить с моим другом.   И это ему удалось. Острые зубы сомкнулись на правой руке Дьюлы, той самой, в которой он держал палицу. Тяжелое оружие с глухим стуком выпало, ударившись о камень.
                Очнувшись от оцепенения, я выхватил нож и несколько раз изо всех сил ударил им по черной ноге чудовища. Наверное, я причинил ему боль, поскольку монстр заревел и замотал головой, в пасти которой была зажата рука моего друга. От рывков Дьюла упал на колени, но его лицо выражало готовность к схватке. Я продолжал колоть чудовище в ногу, вызывая новые крики монстра. Наконец он отпустил изжеванную окровавленную руку Дьюлы и повернулся ко мне. В этот момент, я понял, что мне сейчас наступит конец: я ослаб настолько, что не мог даже встать. Чудовище просто разорвет меня на части. В этот момент меня снова спас Дьюла.   Я увидел, как он здоровой рукой сорвал с себя крест и почти вдавил его в черный узкий лоб, громко читая при этом «Патер ностер». Кожа на  лбу монстра  задымилась и начала слезать лохмотьями, видимо причиняя чудовищу невыносимую боль. Он отпрыгнул от Дьюлы, все еще державшего в руке крест, и издал леденящий душу вой, похожий на вой волка. В следующую секунду он, с шелестом расправив крылья, взлетел над нашими головами. Он парил совсем низко, раскрывая пасть, из которой капала кровь, и не желал оставлять нас в покое. Я тоже сорвал с шеи свой крест и по примеру Дьюлы зажал его в вытянутой руке, удерживая монстра на расстоянии.
               Наверное, никогда в своей жизни я не верил так сильно. И, казалось, Бог услышал мои беззвучные молитвы. Тварь, как черная тень смерти, витающая вокруг нас, никак не могла приблизиться, натыкаясь на святое распятие, надежно преграждающее ей дорогу.   Монстр изворачивался, пытаясь зайти со спины, но каждый раз встречал на своем пути крест в протянутой человеческой руке. И там, где крест касался его кожи, она дымилась и разрывалась, распадалась прямо на глазах, обнажая зеленоватое мясо. Но я заметил и другое, раны его зарубцовывались с необыкновенной быстротой, срастаясь прямо на глазах и не оставляя шрамов.
Его ноги заканчивались обыкновенными человеческими ступнями с характерными острыми когтями. В отличие от когтей на руках, они были загнутыми. Над впалым животом торчали выпуклые ребра.
 – Умри, проклятый вампир! – вскричал Дьюла, дочитав мотиву. – Аминь!
Со словом «аминь», он ударил подлетевшего вампира крестом по лбу. Тот, захлопав крыльями и потеряв равновесие, неожиданно завалился набок и упал на траву. Крылья били по земле, но взлететь он не мог. Забыв о страхе, который он внушал, мы накинулись на дьявольскую тварь, нараспев читая молитвы и с размаху припечатывая его нательными крестами. В то время нательные кресты были намного больше нынешних, они были так тяжелы, что иногда натирали шею. Мы лупили тварь крестами, читая молитвы, все, какие знали.  Чудовище пронзительно визжало, изворачивалось, пытаясь скинуть нас с себя. И все-таки силы ему изменили. Вампир уже весь был изъязвлен нашими крестами, его тело, покрытое не успевавшими заживать глубокими ранами, дымилось. Он выл не переставая. В конце концов, ему все-таки удалось ударить Дьюлу в скулу. Тот подлетел от удара и упал без чувств в двух шагах. Но вампир не собирался продолжать бой. Шатаясь, чудовище поднялось на ноги и побежало прочь, взмахивая крыльями. В пылу сражения я преследовал его, продолжая наносить удары крестом, испытывая совершенно нехристианское удовольствие, слыша полный боли визг твари, когда распятие касалось ее плоти. Однако он взмахнул крыльями и тяжело поднялся в воздух, набрав высоту. Почти мгновенно он исчез в темноте. Я еще некоторое время слышал, как ломаются ветки деревьев, на которые он натыкался, но потом и этот звук затих вдали. Я искренне надеялся, что раны его были настолько тяжелыми, что он не  успел укрыться в своем дневном убежище и погиб при солнечном свете.
Я вернулся назад и привел в чувство Дьюлу.
 – Вампир? – спросил я, как только вновь обрел способность говорить. – Это был вампир?
 – А ты думал – Ангел Господень? – недобро переспросил Дьюла. – Надо идти, – добавил он, глядя на изжеванную руку, – иначе можно истечь кровью.
Только тут я заметил, что моя одежда тоже намокла от крови, которая непрестанно лилась из раны на шее. Мы с трудом вылезли из оврага, цепляясь за корни деревьев. Это осложнялось еще тем, что мне пришлось тащить оба мешка с водой и тяжелую палицу. Дьюла мог действовать только левой рукой, а правая висела как плеть. Кое-как мы добрели до стоянки. И только тогда меня охватила такая сильная дрожь, что я повалился наземь.
Дьюла слабым голосом рассказал, что мы выдержали схватку с волками, которые «как видно, с ума сошли от голода». Среди купцов нашелся один, знающий лекарское дело. Он промыл и перевязал наши раны, сокрушенно покачивая головой. По крайней мере, ему удалось остановить кровь, залив раны каким-то снадобьем, которое нашлось в его поклаже. Потом он развел в воде несколько капель другого средства и дал нам выпить. Это уняло боль, и меня начало клонить в сон. Я дотащился до телеги и уснул, да так крепко, что проснулся лишь в полдень следующего дня, с удивлением обнаружив, что мы находимся уже далеко от того места, где все произошло. Да полно, было ли это на самом деле? Впрочем, повязка на шее не дала мне усомниться в реальности вчерашних событий.
Однако на этом мои злоключения не кончились. Боль в шее не унималась, к тому же началась сильнейшая лихорадка. Я содрогался от холода, лежа на соломенном тюфяке в тряской телеге, а видения одно другого кошмарнее проносились перед  моим воспаленным взором. Иногда я приходил в себя и понимал, что еду в купеческом обозе, но потом сознание вновь покидало меня, и я уносился на волнах бреда. Я пылал от жара, снедающего мое тело, одежда промокла от пота, но я трясся от дикого холода и боли. Однажды, в момент короткого просветления, я увидел, что нахожусь в телеге один, мой друг исчез. Позже я узнал, что он умер, и купцы похоронили его где-то в лесу. Я и сам находился между жизнью и смертью. За три дня я не съел ни кусочка, лишь выпил несколько глотков воды, принесенной заботливым Петером. Потом состояние мое ухудшилось настолько, что купцы вынуждены были меня оставить, поручив заботам хозяина последнего на дороге венгерского постоялого двора. Они даже щедро заплатили ему вперед за несколько дней.

3.
(Старинная тетрадь)
Хозяин был человеком недоверчивым, но добрым. Вместо того чтобы бросить меня умирать на улице, он сразу же вызвал лекаря, дабы убедиться, что у меня не чума. Был проведен осмотр, и никакой чумы у меня не оказалось. Я умирал от загноившейся раны на шее, причинявшей мне жуткую боль
 – Он не дотянет до вечера, – сообщил лекарь, – а я могу только немного облегчить его страдания.
 – Вот несчастье-то, – вздохнул хозяин,  – если он умрет – это будет плохим знаком. До сих пор в моем заведении никто еще не умирал.
Я слышал их разговор, как сквозь толщу воды, он перебивался  другими голосами – резкими, словно какие-то люди громко переговаривались по обе стороны моей постели. Казалось, эти голоса также обсуждают мою судьбу, однако они были такими громкими и неприятными, что причиняли физическую боль, проникая через уши прямо в мозг. Иногда эти голоса усиливались так, что заглушали все прочие звуки. Это было невыносимо, и я, несмотря на жестокую слабость, пытался попросить их говорить тише, иначе они разорвут мою несчастную голову. Но мои просьбы оставались без ответа.  Вдобавок я не мог разобрать ни слова и тогда  решил, что умираю в незнакомой далекой стране. На самом же деле я так и не успел выехать из Венгрии.
Последние сутки были самыми мучительными в моей жизни. Никогда ни до, ни после этого мне не приходилось испытывать таких страданий. Ни на минуту не утихающая пульсирующая боль в шее белыми вспышками отдавалась в закрытых глазах. Все тело ломило, словно в каждую кость  вонзались сотни раскаленных игл. Голоса усилились до такой степени, что я ничего не слышал, кроме их диких криков у себя в голове. Они не давали мне заснуть и спокойно умереть. И я уже молил Бога о смерти, которой раньше так страшился. Но и Бог отступился от меня. В ночь, когда я встретил вампира, моя бессмертная душа без моего согласия была передана совсем другому хозяину.
Наконец  под утро мне стало легче, а через несколько часов я понял, что здоров. Боль, терзавшая меня в последние дни, прошла. Голоса сначала ослабли до невнятного шепота где-то на периферии сознания, а потом и вовсе пропали.  Но я был так слаб, что не мог пошевелить и пальцем, даже открыть глаза не было сил.
Пока я блаженствовал, наслаждаясь внезапно наступившим облегчением, в комнату кто-то вошел.
 – Да он мертв! – сказал незнакомый голос. – Всегда вы меня поздно зовете. Какое уж тут соборование, когда отпевать в пору…
 – И, правда, преставился, – услышал я голос хозяина. – Вот несчастье-то. Должно быть, под утро отошел. От меня чего хочешь, отец Бонифаций? Я не сиделка следить тут за постояльцами.
Я попытался открыть глаза или хотя бы пошевелиться. «Я жив, я жив!» – кричало все внутри меня, но и только. Ни одного слова не вырвалось из моих сомкнутых губ. Люди еще не научились распознавать мысли. Отец Бонифаций забормотал надо мной молитву, глотая слова. В дежурных словах не было ни капли души. Он барабанил их, как барабанит дождь по крыше – сухо и монотонно. Такая молитва не явится подспорьем на пути в загробное царство. И странная мысль посетила меня: скольких же покойников вот такие святые отцы так и не довели до Бога? Внешне все казалось нормальным, сам не раз присутствовал при соборовании и прочих приготовлениях, но, выходит, для служения Богу требуется что-то большее, чем простое знание молитв.
Эти двое удалились, а через какое-то время пришли другие, судя по голосам, могильщики. Они небрежно завернули меня в простыню, на которой я лежал, и начали ее сшивать. Я ясно слышал, как толстая игла протыкала ткань, и как за ней протягивалась нитка.
«Сейчас меня похоронят», – понял я. Но поделать ничего не мог. Оставалось только ждать момента, когда мои члены вновь обретут гибкость.
Могильщики подняли мое спеленутое тело и переложили его на жесткие носилки.
 – Какой снежище валит, – сказал один из них. – Не помню такого снегопада в последние годы. А холодина…
Я не чувствовал ни холода, ни прикосновения хлопьев снега, которые должны были бы промочить простыню насквозь. Я вообще ничего не чувствовал кроме покачивания носилок в такт шагам. Эти двое никак не могли приноровиться идти в ногу. Носилки швыряло из стороны в сторону, потом они накренились, и я понял, что меня стряхнули в яму. И тут же комья земли начали шлепаться на мой саван.
 – Земля смерзлась,  не закопаем как надо, – бурчал могильщик.
 – Да брось, – отвечал второй. – Пока зима, с ним и так ничего не случится, а к весне земля оттает и облепит его, как миленького.
 – А ну как волки разроют и утащат?
 – Да пусть их тащат. Волк – тоже тварь божья, есть хочет.
Про себя я поразился иронии ситуации. Совсем недавно я рассуждал так же. Странно, но я не испытывал ни страха, ни какого-либо неудобства. Казалось, я должен вопить про себя от ужаса, ведь меня живым закапывают в могилу! Я попытался сказать себе это, но тело отреагировало на удивление спокойно. Я был совершенно невозмутим, как будто чувствовал – все должно идти так, как идет. В конце концов, я прекратил вызывать в себе панику и отдался на волю случая. Странное оцепенение не проходило, но никаких неудобств оно не причиняло.
Я ощущал  давление толщи земли, а голоса становились все глуше, пока, наконец, и вовсе не умолкли. Из чего я заключил, что мое погребение свершилось. Не знаю, сколько проклятых часов я пролежал неподвижно. А потом вдруг  почувствовал холод и массу других неприятных вещей. Я попробовал пошевелить руками, крепко стянутыми простыней, и мне это удалось. Я поздравил себя c  этой маленькой победой и пальцем проковырял дырку в ткани. А потом с легкостью разорвал ее, лишь проведя ногтем по всей длине. Про себя я поразился  этому факту. Неужели я пролежал столько времени, что прочное полотно успело истлеть? Или настолько отросли мои ногти? Я решил сесть в своей могиле, зная почти наверняка, что мне не удастся поднять слой земли в рост взрослого мужчины. Не такой уж я силач, особенно после болезни. Но мне удалось не только сесть, а и подняться во весь рост. Земля послушно поддавалась усилиям, и вскоре моя голова оказалась на поверхности.
По земле гуляла метель, и все вокруг было усыпано снегом. Было немного холодно, но холод совершенно не донимал меня. Он лишь слегка бодрил, освежал. Оглядевшись, я понял, что меня похоронили не на кладбище, а в стороне от него. Впрочем, мне на это было наплевать, я же не собирался лежать там во веки веков. Мое тело просило, нет – оно требовало движения! Я с хрустом потянулся, выпрямившись во весь свой рост и расправив крылья, похожие на огромный плащ за спиной. Сейчас я чувствовал непонятную легкость во всех членах и необычную силу. Казалось, нет такого дела, которое было бы мне не по плечу. Я пробежался по снегу, привыкая к новым ощущениям. За мной оставалась цепочка следов, которые тут же пропали, заметенные порошей. Метель била в лицо холодными и колючими снежинками, но мне были в радость эти прикосновения суровой венгерской зимы. Я вытянул руки и залюбовался их красотой: длинные,  покрытые короткой черной шерстью, с кинжально острыми когтями, они были перевиты тугими жгутами мускулов, по крепости соперничающих со сталью.  Попрыгал на месте и неожиданно для себя понял, что хочу взлететь. Развернул огромные черные крылья и закружился вместе с метелью. Ощущения приходили постепенно. Неожиданно на меня обрушился водопад звуков. Слегка поворачивая уши, я мог слышать завывание ветра в кронах деревьев. Я слышал ржание лошадей и мычание коров, разговоры людей в деревне неподалеку. Я засмеялся, широко распахнув зубастый рот, и свечой взмыл в суровое небо, кувыркаясь там, как огромная птица.   Мое новое тело подчинялось каждому движению мысли. И вместе с легкостью пришла жажда, которая потянула меня к людям. К их теплым и мягким телам, как губка пропитанным вкуснейшей кровью. Жажда охватила все мое существо, да так, что занемело небо и пересохло во рту. Я представил, как нежно прокусываю вену на тонкой шее какой-нибудь девушки, представил, как ее сладкая густая кровь водопадом извергается в мое пересохшее горло, даря   жизнь мне и забирая у нее. Дрожь предвкушения пробежала по моему телу. Но на постоялый двор возвращаться я пока не рискнул, а со смехом понесся вдоль заснеженной дороги, той самой дороги, на которой я умирал в тряской телеге. И ни один лекарь мира, ни один святой отец не был тогда в состоянии мне помочь.
Мне повезло, далеко в поле я заметил всадника, сбившегося с пути. Лошадь кружила почти на месте, хотя до прямой дороги было рукой подать. Но из-за густого снега и темноты не было ничего видно и в двух шагах. Мои же глаза прекрасно видели в темноте. Я сделал вираж, как коршун, сложил крылья и бросился вниз, сбив всадника с лошади. Он замерзал и даже не пытался сопротивляться, зато вредная кобыла заржала так, словно на нее напали черти, и понесла. Всадник запутался ногой в стремени, и  она поволокла нас по глубокому снегу, оставляя широкий вспаханный след. Тогда я когтями  отрезал ему ногу. Мои замечательные острые когти легко прошли сквозь сапог, разрубили сухожилия и мышцы, и я приник к сладостному источнику, чутьем угадав артерию на его шее. Не могу передать вам чувство необыкновенного счастья, когда его теплая кровь заструилась в мое нутро. Я предполагал нечто подобное, но действительность превзошла мои самые смелые ожидания. Не знаю, как называется такое состояние, но оно сравнимо с действием  кубка хорошего вина (хотя упоение вином неизмеримо слабее).
В ту ночь я еще долго летал, наслаждаясь своими способностями. Но с первым лучом солнца почувствовал, что силы оставляют меня, а в членах появилась скованность. Боясь оказаться распростертым и беззащитным  посреди снежного поля, я направился к небольшой группе деревьев, и, раскопав когтями снег и землю, пристроился между корнями. В то время я еще не знал, что солнце не только вызывает паралич, но является смертельным врагом моей новой сущности, однако инстинкт подсказал мне, что нужно делать. Лежа в неподвижности под землей, я, тем не менее, не терял способности мыслить. Наоборот, я перестал отвлекаться и смог полностью погрузиться в размышления. Лежа в летаргическом оцепенении, я анализировал свои новые способности, вспоминал предыдущую, человеческую, жизнь и прошедшую ночь, мою первую ночь вампира. И вот что я понял: изменения коснулись не только  моей наружности, но и произошли внутри. Человек во мне умер. Вместе с ним пропали все моральные и нравственные нормы и заповеди, с рождения забивавшие мою голову. Теперь  их место внутри меня заняла хладнокровная и расчетливая сущность. Хорошо, правильно, для меня было то, что выгодно прежде всего мне. Пропала необходимость в семье, в друзьях, в любви. Впервые, я ощутил, что могу быть полностью самодостаточным, ни от кого не зависеть не только в материальном, но и в духовном плане. Неподвижно лежа между корнями деревьев, я представлял себе, как убиваю мать, отца, сестру, убиваю и пью их кровь. И ни одного чувства не всколыхнулось в моей душе. Они для меня перестали быть родными, а стали всего лишь пищей, теплыми и мягкими мешочками с кровью, существующими лишь для того чтобы я насытился.  Возможно, это звучит страшно, но я чувствовал, что так, как я рассуждаю – не прикрываясь ложной моралью, – правильно. В конце концов, я же не человек. И там, в роще, где-то на западных окраинах родной Венгрии, занесенный снегом я навсегда отрекся от своей человеческой сущности. Другими словами, я освободился. И так легко стало в этот момент, будто я сбросил тяжелую ношу, гнетущую меня всю жизнь. Сбросил и разогнулся, с наслаждением выпрямив спину. 

4.
– Фил! – раздался окрик.
Фил, вырванный из мучительного и тяжелого сна, вздрогнул и открыл глаза. Через секунду после пробуждения он уже не мог рассказать свой сон. Видение улетучилось тотчас же, но гнетущее чувство осталось. По скрипучей лестнице к нему поднимался опекун.
 – Фил! Филипп! – звал он негромко, уверенный, что мальчик уже проснулся, – Анна пришла за тобой. Вы собирались сегодня в больницу.
Да, конечно, Фил об этом помнил. Сегодня они собирались навестить маму в больнице, куда она попала после смерти отца. Фил долго ждал момента, когда его пустят к маме, но сейчас неясная дрожь пробирала его, словно он боялся того, что увидит. Какая она сейчас? Он много наслушался про психов, в школе не упускали случая рассказать про то, какие они ужасные. А главное – они не узнают близких…  Больше всего Фил боялся, что Алекс не узнает его, равнодушно отвернется. Фил боялся этого момента – это означало бы, что он остался совсем один. Он и Магги – одни в огромном-преогромном мире.
 – Уже одеваюсь, – крикнул он в сторону закрытой двери, которая словно по волшебству тут же отворилась.
Иштван Беркеши возник на пороге как всегда бодрый и без малейших признаков  долгого сна на лице. Мальчик  не мог понять, как удается Иштвану с утра выглядеть столь свежим. Он никогда не видел опекуна усталым или сонным. Уходя спать, он всегда проходил мимо библиотеки, где видел его, склоненным над письменным столом. Даже очень рано опекун бывал тщательно одет и выбрит, словно давным-давно уже проснулся. Внезапно Фил ощутил горячую признательность к Иштвану. Нет, они с Магги не одни. Не одни, пока есть Иштван. Он, как скала, всегда рядом, всегда невозмутим, силен, и на него всегда можно положиться во всем. Фил посмотрел на венгра, и нужные слова пришли ему в голову. Иштван – его настоящий друг.
 – Вставай, лентяй, – сказал венгр улыбаясь. – Анна  долго ждать не будет.
Фил сунул под подушку руку и убедился, что тетрадь находится на месте, хотя в какой-то момент ему показалось, что это был сон, и никакого дневника он не находил.
 – Сейчас, – ответил он, зевая и потягиваясь, – уже одеваюсь.
Как только Беркеши, всегда очень вежливый и тактичный, скрылся за дверью, Фил схватил тетрадь и спрятал ее на полке за учебниками. Лишь после этого он отправился умываться.
Анна сидела в столовой с чашкой утреннего кофе, который в этом доме подавался в одно и то же время вне зависимости от того, находились ли желающие его пить или нет. Точно так же незаметно делалась вся работа по дому. Незаметно. Да, но зато за две недели Фил не слышал, чтобы хозяин повышал голос на кого-то из слуг. Они прекрасно знали свои обязанности.
 – О, вот и маленький Карми, – воскликнула Анна. – Ты хочешь увидеть свою мамочку?
Фил очень хотел увидеть мамочку и в то же время совсем не желал отправляться в больницу вместе с Анной. Она казалась ему фальшивой и злобной особой, хотя ни разу еще себя так не проявила. Но мы-то знаем, что просто так ничего не бывает. И Фил прекрасно понимал, что если человек производит какое-то впечатление, то чаще всего это впечатление правильное. Фил всегда доверял своей интуиции и умению разбираться в людях. Хоть он и не называл  представление о человеке, которое у него возникало, интуицией, но факт остается фактом – Фил в людях разбирался, и Анна ему не нравилась. Очень.
Впрочем, все дети отчасти фаталисты, поэтому Фил лишь вздохнул, подумав о перспективе полдня провести под  назойливым вниманием домоправительницы.  Нервы мальчика были напряжены из-за предстоящей встречи с Александрой. Он не представлял себе, какой увидит мать, да еще в этом жутком месте – психиатрическом отделении больницы святого Игнация.
 Филу приходилось бывать в этой больнице. Однажды он потянул мышцу на ноге, и тогда веселый врач наложил на нее фиксирующую повязку. Больница была современная и светлая, персонал – улыбчивый и разговорчивый. Больница располагалась на огромном участке земли,  в парке, где там и сям прятались среди деревьев небольшие двухэтажные корпуса. Но в самой глубине парка был построен высокий каменный забор, вокруг которого не росло ни единого деревца. Из-за него можно было увидеть лишь верхний этаж большого темного здания постройки еще середины прошлого века. Оно разительно контрастировало с остальными корпусами, которые были перестроены под требования современной медицины. Здание психиатрической лечебницы было весьма неприглядным, краска на фасаде местами облупилась, обнажая осыпающуюся серую кладку. Окна, видневшиеся из-за забора, были забраны надежными решетками из толстых прутьев.  Мрачное здание лечебницы, словно темный замок безумного злодея, царило над парком.
Сегодня им предстояло оказаться за этим забором.
Анна подвела его к маленькой зеленой дверке и энергично нажала на кнопку звонка. Где-то далеко-далеко раздался звон, или это лишь показалось Филу, который напряженно ожидал звука, похожего на сирену полицейской машины. Представления Фила о психиатрии, и особенно о психических расстройствах были почерпнуты из фильмов ужасов, которые он иногда смотрел тайком от родителей. Кроме того, его сверстники, узнав, о том, что его мать попала в гости к святому Игнацию, не преминули обстоятельно рассказать о диких криках,  доносящихся по ночам из-за толстых стен лечебницы, о непонятных опытах, каковые якобы проводят над больными врачи. Варварский метод лечения электрошоком, действительно применявшийся на заре лечения психических расстройств, выглядел детской шалостью по сравнению с тем, куда заводило Фила его богатое воображение. Все, что относилось к психиатрии, в его голове связывалось с шумом, гамом, опасностью и страхом. Ему представлялось, что в лечебнице сумасшедшие не только пациенты, но и врачи, и санитары, словно безумие заразно и передавалось как какой-нибудь грипп. Фил представлял, что сумасшествие навсегда угнездилось в стенах, мебели и  желтом линолеуме, которым был покрыт пол больницы. Мальчик и сам толком не мог объяснить, почему больничный пол должен быть обязательно застлан линолеумом. Но его воображение, не на шутку разыгравшись, представляло ему именно такую картину: пол, покрытый бледно-желтым линолеумом, собравшимся в бугры, голые лампочки, свисающие с потолка, в углах – плесень и паутина, а зеленая кафельная плитка на стенах покрыта бурыми разводами, оставшимися от засохшей крови. Врачи обязательно были психами, самыми главными психами во всех этих историях. И вот сейчас ему нужно было переступить через порог, а точнее, переступить через себя, чтобы войти туда.
Раздался скрежет ключа, и дверь раскрылась. Не распахнулась, нет, а осторожно приоткрылась, придерживаемая сильными руками санитара в голубом застиранном халате.
 – Нам нужно повидать Александру Карми, – уверенным голосом произнесла Анна.
И Фил понял, что она здесь бывала уже не раз за эти две недели, а вот он был почему-то отстранен. Холодное чувство обиды и осознания несправедливости кольнуло его, заставив лишний раз убедиться в подлости этой женщины. Ведь Алекс была его матерью, а вовсе не матерью этой противной Анны.
 – Четвертое женское отделение, – сказал санитар густым басом, отстраняясь, но так, чтобы они могли пройти мимо него по одному.
 – Знаю, знаю, – ответила Анна и, ухватив Фила за руку, буквально втащила его внутрь.
Мальчик огляделся. Он ожидал увидеть мрачный дворик, стиснутый массивными стенами больницы, куда солнце попадало лишь случайно. Действительность оказалась не такой печальной, как в его фантазиях. Он увидел довольно большой двор, похожий на обычный сквер, поросший зеленью. Жизнерадостно щебетали птицы, и можно было бы подумать, что это просто парк, так как  среди деревьев был виден какой-то памятник. Однако впереди, разрушая иллюзию, темнело приземистое здание приемного покоя.  Анна перехватила удобнее пакет с фруктами и почти побежала следом за санитаром. Все ее движения выдавали нескрываемую нервозность. Санитар подошел к закрытой двери приемного покоя и позвенев связкой ключей, отпер ее лишь для того, чтобы пропустить их, а потом за их спинами снова запереть. Он провел их по длинному, ярко освещенному холлу, в котором витал навязчивый запах больницы и стояли пальмы в кадках. Фил ожидал, что вот сейчас-то они и пройдут в таинственное отделение, прячущееся где-то в этом здании. Но не тут-то было. Санитар подвел их к очередной двери, находящейся в дальнем конце холла, и вновь проделал весь ритуал с открыванием и закрыванием замка. Теперь они оказались во внутреннем дворике, и мрачные фантазии Фила получили подтверждение. Действительно, маленький дворик без всяких следов зелени был стиснут с трех сторон высоким бетонным забором, большую часть дня закрывающим солнце, а темное трехэтажное здание лечебницы спящей громадой возвышалось с четвертой стороны.  Заасфальтированная площадка заканчивалась перед зданием, в котором были четыре тяжелых металлических двери, покрашенные в казарменную синюю краску. Массивные замки и засовы на дверях выглядели нерушимыми. На каждой двери был выбит номер.
Они подошли к дверце с номером четыре, и санитар ее отпер. Фил зачарованно глядел в открывшийся перед его глазами коридор. Хоть на потолке не было лампочек без абажуров, и кафельной плитки на стене тоже не оказалось, но (и тут Фил вздрогнул) желтый линолеум, смятый и влажный, лежал на полу, сплошь устилая его.  Бугры, возникшие от влажности, напоминали барханы в пустыне, бесконечные и смертоносные. По ним можно идти и идти, задыхаясь от жары и страдая от жажды, и, в конце концов, упасть на вершине одного из них без сил. Фил вспомнил историю про караван, который сбился в пути и заблудился в пустыне. Они кружили по пескам, преодолевая бесчисленные барханы, постепенно умирая от жажды и невыносимого зноя. И, наконец, последний оставшийся в живых погонщик увидел вдали зелень оазиса. Он бросился вперед из последних сил, но пустыня обманула его – это был всего лишь мираж. И он умер, а его белые кости растащили грифы. Точно так же и Фил, не в силах справиться с воображением, стоял на пороге, не решаясь шагнуть вперед. Санитар, желая поскорее закрыть дверь, слегка подтолкнул его, и мальчик, прикрыв от страха глаза, ступил на желтое пространство, изо всех сил надеясь, что под его ногами не окажется предательского песка. Но линолеум мягко спружинил, и Фил открыл глаза.    Не раздавалось ни звука. Такая тишина обычно бывает на кладбище. По обеим сторонам коридора, казавшегося бесконечным, чередовались тяжелые металлические двери. Фил почему-то представил морг, где за каждой дверью на металлических столах лежат покойники. Неосознанно, как в детстве, он ухватил Анну за руку, ища поддержки, и большими глазами смотрел, как санитар отпирает, наверное, последнюю на их пути дверь.  На стенах были нарисованы цветы и разноцветные птицы, однако рисунки совсем не улучшали мрачную обстановку, наоборот, своей неуместностью еще больше нагнетали тяжелую атмосферу.
 – Карми в двадцать пятой, – сообщил санитар, снова проделав весь ритуал с ключами. – Она тихая, но во избежание, я вас все-таки запру.
Он легонько подтолкнул их в палату, вошел сам и аккуратно запер дверь.
«Настоящая тюрьма», – подумал Фил. И тут же увидел мать. Алекс сидела на кровати, расчесывая щеткой волосы. На вошедших она не обратила ни малейшего внимания.
 – Госпожа Александра, – позвала Анна, и ее голос разорвал вязкую тишину больницы.
 Александра даже не повернула голову, продолжая размеренно водить щеткой по волосам.
 – Мама, – решился Фил.
С тех пор, как они вошли на территорию отделения, он не сказал ни слова, точно опасаясь потревожить злых духов.
 – Пакет не оставляйте, – шепнул санитар. – Выложите все вот сюда, на тумбочку. Так, апельсины, яблоки… шоколад нельзя.
 – Почему нельзя? – удивилась Анна.
 – Он возбуждающий. Нельзя кофе, нельзя шоколад. Ничего режущего, колющего. Пакет, пакет заберите.
Все это было странно и страшно.
 – Да знаю я про пакеты, – проворчала Анна. – Не впервой здесь. Только про шоколад впервые слышу. Хотя и не приносила раньше шоколада-то.
 – Лучше ничего не носить. Все есть. Вы же платите за больную Карми, так и мы стараемся. Можете после посещения зайти к ее врачу и поговорить.
На протяжении всего этого краткого разговора Алекс так и не повернулась в их сторону. А Фил почему-то никак не мог решиться снова окликнуть ее. Так он и топтался посреди палаты, уставившись на лицо больной. Алекс очень исхудала, и теперь на ее бледном лице сильно выделялись скулы. Глаза же, наоборот, словно ушли вглубь и теперь казались черными провалами. Особенно поражал их «стоячий» взгляд, похожий на спокойную черную воду заросшего пруда. Она механически водила щеткой по волосам,  одним и тем же движением по одной и той же пряди. Волосы немного отросли, и блонд у самых корней сменился более темным цветом, но не темно-русым, а каким-то серым, седым.
Это было жутко и непонятно. Как могли волосы матери вдруг в одночасье сделаться седыми? Будто бы вместе с разумом она потеряла и жизненные силы, и теперь медленно умирала от недостатка воли к жизни.
  – Госпожа Александра! Алекс, смотри, кто к тебе пришел. Филипп пришел, – сказала Анна.
Таким голосом обычно говорили с маленькими детьми. Мать снова не отреагировала, а Филу сделалось совсем страшно. Он почувствовал, что не может больше выдержать и минуты, и сам сейчас закричит диким голосом и понесется  по коридору. А потом его поймают здоровые санитары, скрутят и отправят в одну из этих камер, которые здесь называются палатами. И будет он сидеть в такой же камере, пустыми глазами уставившись на стену.
Но он должен был попробовать.
 – Мама… мама! – Фил подошел к Алекс и взял ее за руку.
 Слезы душили его. Она спокойно сидела, так и не повернув головы. Тогда он сильнее сжал ее руку. Он знал, у нее очень чувствительные руки. Когда, бывало, он слишком сильно обнимал ее или слишком крепко сжимал ее ладонь, она всегда морщилась от боли и называла его медведем. Но сейчас ее лицо по-прежнему оставалось бесстрастным и отрешенным.
 – Бесполезно, –  заметил санитар, из деликатности подождав немного. – Идемте отсюда. Я вас провожу к доктору.
Мальчик ожидал, что и кабинет врача заперт, но оказалось, что врач передвигается по отделению свободно, хотя вначале было похоже, что кроме санитара все являются узниками этого страшного места.
Врачом оказался маленький тщедушный старичок. Тонкие, как пух, абсолютно белые волосы  торчали во все стороны, делая его голову похожей на одуванчик. На лице выделялся огромный нос. Создавалось впечатление, что долгое время он питался всеми соками этого жалкого тела, чтобы к старости гордо восседать посреди лица, демонстрируя своим видом, кто здесь главный. Еще этот  врач носил длинную еврейскую фамилию, повторить которую не в силах был бы даже полиглот, и Фил сразу же пропустил ее мимо ушей.
 – Что я могу вам сказать? –  проговорил доктор писклявым голосом, – болезни такого рода приходят сами собой и точно так же уходят. Лечения от них нет. Но однажды больная может проснуться  такой же,  какой была до этого… мнэээ… печального случая. А может и до самой смерти пребывать в состоянии… неадекватности. Как кому повезет. Будем надеяться, что Александре Карми повезет. Но когда это везение случится, мы знать не можем.
Уже потом, когда они с Анной вышли из дверей приемного покоя, сопровождаемые все тем же санитаром, Фил неожиданно спросил:
 –  А что там за памятник? Можно посмотреть?
Санитар лишь пожал могучими плечами и махнул рукой – смотри, мол.
Фил помчался к памятнику и застыл перед серым гранитным обелиском, на котором было выбито: «Димитрос Пападас, профессор, главный врач психиатрического отделения больницы святого Игнация. Погиб от руки пациента». Эту же фамилию носил один из учеников школы, и Фил, взглянув на дату рождения, подумал, что убитый мог бы быть его прадедом. Он попытался представить Димитроса Пападаса огромным мужиком в латах, сражающимся с вооруженным до зубов сумасшедшим. Но на память почему-то все время приходил маленький врач с большим носом. И хотя в герои он не годился, Фил вдруг понял, что каждый работник этой унылой больницы постоянно рискует своей жизнью.
Молчаливый и печальный, он вернулся к Анне.

5.
– Так-так-так, – говорил Беркеши, слушая Фила.
Тот взахлеб рассказывал о посещении больницы, причем весь его страх словно рукой сняло.
– Значит, в любой момент? Что ж, было бы неплохо, если бы твоя мама смогла вернуться домой.
 – Еще бы. Врач сказал, что она станет такой же, как и была. И мы снова сможем жить втроем в нашем новом доме. Или поедем путешествовать далеко-далеко.
 – Ты хочешь путешествовать? – спросил Иштван.
 –  Конечно. Кто же не  хочет? Я бы в Америку поехал к индейцам.
Иштван мягко улыбнулся и потрепал Фила по голове.
 – Боюсь, что индейцы теперь стали другими. Но можно и в Америку. В Перу. Я тоже всю жизнь мечтал там побывать.
 – Туда и поедем, – тут же решил Фил. – И ты с нами.
Он желал фантазировать о будущем, как желает путник глотка свежей воды. Несмотря на все свои способности, Фил был всего лишь подростком, который устал от несчастий, преследующих его семью.
Иштван достал атлас, и они провели великолепный вечер, выбирая маршруты и попутно изучая все самое интересное, что могла бы принести такая поездка.
 – А знаешь, – вдруг сказал Фил, – в нашем городе когда-то жил маньяк-убийца. Кто-то вроде Чарльза Мэнсона. Он был совсем-совсем ненормальный и хотел только одного – убивать. А потом его посадили в психушку. Да-да, в нашу городскую психушку, туда, где сейчас…– мальчик хотел сказать «моя мама», но почему-то не смог произнести эти слова. – Ну вот, и он там убил главврача. А знаешь, кто был этот врач? – Фил сделал огромные глаза. – Это был прадедушка нашего Пападаса. Того самого, друга Редли. Я сегодня видел там памятник.
                – Фил, – серьезно ответил Иштван, – даже не думай рассказывать кому-то такие глупости. Ты должен понимать, бывает, что люди сходят с ума. Бывает даже, что они становятся буйными. Для буйных есть два отделения в нашей больнице – первое и второе. Мужское и женское. И работать там очень опасно, потому что такой человек в период обострения становится сам не свой. Не понимает, что делает и все тут. Никакого кровожадного убийцы не существовало, был просто один больной, который до этого никого и не думал убивать. И… и все произошло случайно. Возможно, потом он долго жалел о содеянном. А может быть, и не вспомнил даже. Но, поверь, это не было его желание, это была болезнь. Вот ты откуда взял маньяка? Придумал ведь?
               – Придумал, – согласился Фил. – Увидел памятник и подумал…
                – Теперь подумай о другом. Если бы здесь когда-то был маньяк, то о нем рассказывали бы легенды. Городские легенды. Ведь так? Но никто ничего не рассказывает. Даже самые главные сплетницы. Даже Анна. Хочешь знать, как было на самом деле?
Фил кивнул.
 – Димитрос Пападас работал в психиатрическом отделении почти полвека. Пришел он туда совсем молодым санитаром, потом учился и, в конце концов, стал главным врачом. Это говорит о том, что он был очень целеустремленным человеком. В тот день он делал обход в отделении для буйных. И только вошел в палату человека по имени… впрочем, я не знаю его имени. Пусть он будет просто Х. Так вот, когда он вошел в его палату, то Х вдруг набросился на него и даже успел зубами прокусить профессору шею. Но врач умер не от этого. Он был уже старым, и его сердце не выдержало. Да-да… случился обширный инфаркт. Вот и вся тайна. А главное – урок на будущее и для тебя – никогда не придумывай что-то, не узнав сначала правду. Вот, например, обо мне много говорят? Ты не опускай голову, посмотри мне прямо в глаза и скажи – много говорят обо мне или нет?
 – М… много…
 – Вот видишь. А что говорят? Наверное, говорят, что я вампир?
 – Нет, – затряс головой Фил. – Говорят, что колдун, чернокнижник.
 – Ты живешь в моем доме. Скажи, ты хоть раз замечал, чтобы я занимался колдовством?
 – Нет…
 – Конечно, нет. Потому что это неправда. Но люди говорят. А все почему? Потому что никто из них никогда не пытался узнать правду. Ведь для этого нужно прийти в мой дом или хотя бы  поговорить со мной. Так? Кто-то придумал, что колдун – и понеслось. А ведь что проще – прийти и спросить? Только теперь они напуганы настолько, что уж точно никто не придет. Сами придумали, сами боятся. Но я не хочу, чтобы ты повторял их ошибки. Человек, боящийся собственных домыслов, – трус, достойный лишь презрения. Ты понял? Понял?!
Беркеши схватил Фила за подбородок и заглянул ему в глаза. Впервые мальчик видел это лицо так близко, и на мгновение ему показалось, что в черноте глубоких глаз пляшут красные искры. Конечно, это было лишь  отражением лампы от витражного окна библиотеки. Но ему все равно стало страшно. И опекун словно прочитал его мысли:
 – Я напугал тебя? Ну, извини. Мне просто очень не хочется, чтобы ты уподоблялся этим глупцам. Я такой же человек, как ты или любой другой. Все – иди, мне нужно писать.
 – Спокойной ночи, – послушно сказал Фил и вышел.
Спать он, однако, не собирался. Спрятанная рукопись не давала ему покоя. Она, словно светящаяся точка, постоянно напоминала о себе. Кроме того, Фил боялся, что ее могут обнаружить и забрать. Но едва лишь он переступил порог спальни, как его неодолимо потянуло ко сну. Он рухнул на постель, не раздеваясь, и проспал до самого утра.
Иштван вернулся к работе, но писать не мог. Его мысли постоянно возвращались к одному и тому же, и вы ошибаетесь, если думаете, будто его потрясло известие о том, что в городе его держат за колдуна.
 – Значит, она может очнуться в любой момент…– бубнил он, как заведенный, – в любой момент, в любой… как я мог быть так слеп? Нельзя, нельзя этого допустить!
Он с грохотом стукнул кулаком по столу, что для его флегматичной натуры означало высшую степень гнева. Если бы Фил увидел в эту минуту своего опекуна, то был бы очень удивлен. Гримаса злости исказила безупречные черты венгра, руки бессознательно сжались в кулаки. Он вскочил со стула, опрокинув его, но даже не заметил этого.  Верхняя губа приподнялась, обнажив удлинившиеся клыки. Он зарычал, как дикий зверь, смахнув со стола раскрытый ноутбук и письменный прибор. Хрустнул вырванный с мясом кабель, и компьютер грохнулся на пол. Книги, оказавшиеся на столе, разделили  ту же участь. Иштван едва заметил образовавшийся беспорядок. Прекрасные глаза сузились до двух щелочек, в которых плясали багровые искры. Он рванул на себя оказавшийся рядом шкаф, книги горохом посыпались с полок, а следом с грохотом рухнул и сам шкаф, расколовшись на две части. Но и этого венгру показалось мало. Размахнувшись, он изо всех сил пнул разбитый шкаф, словно тот был виноват в его несчастьях. Он продолжал пинать его, злобно шипя сквозь зубы что-то по-венгерски. Иштван успокоился, только когда перед ним оказалась бесформенная куча обломков, уже не имевших ничего общего с книжным шкафом. Он молча стоял над этим разгромом, плотно сжав бледные губы.
В палате Алекс установилась плотная и душная больничная тишина. Ночь была тем самым временем, когда особенно явными становятся признаки душевных болезней. Обитатели четвертого отделения неспокойно спали в своих постелях. То раздавались приглушенные крики, то невнятный голос произносил какие-то никому не ведомые слова. Сон окончательно лишал больных воли, и наружу вырывалось то страшное, из-за чего они и находились в больнице святого Игнация.
Алекс с вечера казалась неспокойной, поэтому после обхода врач дал сестре указание  сделать больной укол успокоительного. На всякий случай ее пристегнули к кровати широкими ремнями – мера, обычная в этом заведении. В ту ночь дежурила сестра Вероника. Высокая и мускулистая, как и все работники психиатрического отделения, она одна могла бы справиться с любой из своих пациенток, но все равно каждую ночь в отделении оставался еще и санитар. Хотя не было случая, чтобы к его услугам прибегали в такую глухую пору. Поэтому сейчас он просто спал на кушетке в коридоре.
Ровно в десять вечера сестра Вероника вооружившись шприцем, направилась в двадцать пятую палату.
Алекс лежала на спине, но не спала, глядя широко открытыми глазами в потолок. Осторожный луч уличного фонаря падал прямо на ее лицо, заставляя загораться глаза кошачьим блеском. В темноте этот эффект производил страшное впечатление, и сестра Вероника поспешила задернуть занавеску, которую с вечера почему-то оставили открытой. Потом она зажгла под потолком  маленькую лампочку с матовым абажуром. Больная перевела пустой взгляд на эту искусственную луну и  снова застыла в неподвижности.
Сестра Вероника не привыкла работать молча. Тишина наводила не нее жуть, поэтому она постоянно говорила, даже если ей не могли ответить. Вот и сейчас она трещала без умолку:
 – Как мы себя чувствуем? – спрашивала она и тут же сама отвечала, – благодарю, сегодня неплохо. – А почему у нас такой грустный взгляд? – Соскучилась по дому. – Ничего, скоро поправишься и поедешь домой. А вот мы сейчас укольчик сделаем и будем спать, а завтра проснемся здоровые…
Она протирала место будущего укола ваткой, смоченной в спирте, а сама все ворковала, словно над ребенком, который никак не хочет спать. И уже поднесла шприц к руке больной, как вдруг ощутила за спиной  чье-то присутствие. Таинственный острый взгляд как ледяными иглами колол затылок. И Вероника вдруг почувствовала, как ее с головой накрывает черная тоска. Никогда до этого момента она не знала, как скучна и пуста ее жизнь. А кто-то прекрасный и загадочный звал ее обернуться и увидеть, что жизнь может быть и другой. Светлой, красивой, интересной. Кто-то шептал в ухо про то, что у людей бывает любовь и счастье. Кто-то дышал в плечо, заставляя томиться все ее сильное тело. Бессильно опустилась рука, сжимающая шприц. Вероника стояла возле кровати, выпрямившись во весь рост и слегка покачиваясь. Перед ее глазами проплывали картины, одна соблазнительнее другой, а голос все звал и звал обернуться и посмотреть на того, кто изменит все ее будущее.
Вероника начала медленно поворачиваться влево, скользя по палате отрешенным взглядом, пока наконец ее глаза не встретили… Два красных, светящихся как угли, глаза не мигая смотрели на нее в упор. Вероника взвизгнула, вскинула руки к лицу, словно защищаясь от удара, и как безвольная кукла повалилась на пол.  Алекс на секунду отвлеклась от созерцания лампочки и, повернув голову, с интересом вгляделась в тело, лежащее на полу без движения. Потом ее внимание привлекла черная тень, стоявшая над бесчувственным телом сестры. Она увидела черные крылья, сложенные за спиной подобно длинному плащу, увидела широкую грудь и костлявые плечи. Она увидела короткую шею и маленький, словно вдавленный вглубь черепа, нос. Подняла глаза выше и столкнулась взглядом с алыми глазами чудовища, пристально рассматривавшими ее. Вдруг ее тело охватила дрожь. Она задергалась в ремнях, надежно ее удерживающих. В эту секунду к Алекс, наконец, вернулся рассудок. Вместе с рассудком возвратилась память, освободившаяся от внушения. Воспоминания вернулись к ней полностью, вплоть до мельчайших деталей. Она вспомнила, как пришла в мотель и как потом застрелила незнакомого мужчину, вспомнила, как откуда-то спустилась черная тень и жадно приникла к шее трупа. И еще через мгновение, Алекс поняла, что ее ожидает буквально в следующую минуту. Он пришел за ней.
 – Ты! – выдохнула она. – Так это был ты!
Это были ее последние слова. Она открыла рот, чтобы сделать единственное, что могло спасти ее – закричать во весь голос, позвать на помощь, поднять тревогу. Но нерожденный вопль так и замер в ее горле, повинуясь жесту крылатой твари, стоявшей напротив ее кровати. Слабый хрип, полный ужаса, вырвался из ее   рта. А через секунду и он прекратился. Лишь широко раскрытые глаза и движения век свидетельствовали о том, что женщина в сознании. Ее тело оцепенело, подчиняясь неведомой силе крылатого чудовища. Пот выступил на лбу Алекс. Она боролась. Боролась, но эта схватка была безнадежной: она по-прежнему не могла пошевелиться.
Тем временем распростертое на полу тело Вероники шевельнулось и начало подниматься. Сестра двигалась как автомат. Она дотянулась до шприца, валявшегося рядом, взяла его и на четвереньках подползла к кровати. Алекс лежала все в том же положении, только глаза, неподвластные воле чудовища, лихорадочно блестели и следили за действиями Вероники. Сестра Вероника, опираясь на обе ладони, с трудом поднялась и активно начала копаться в аптечке. Наконец она торжествующе сменила иглу на шприце на самую большую, которую только смогла найти. Такие иглы применяются для пункции спинномозговой жидкости,  но она вовсе не собиралась делать пункцию. Шатаясь как пьяная, подволакивая ноги, словно сломанная механическая кукла, она медленно приближалась к кровати Алекс, держа как кинжал шприц с длинной иглой.
Алекс  с ужасом следила за приближающейся сестрой. Из ее сомкнутых губ доносилось слабое мычание. Но на большее не хватило сил. В это время сестра Вероника, замерев над кроватью пациентки, взяла шприц в обе руки,  держа его, как древний ацтекский жрец держал обсидиановый кинжал на вершине жертвенной пирамиды. Потом резко опустила руки, до конца вогнав толстую и длинную иглу в широко раскрытый глаз Алекс. Тело судорожно дернулось, но Вероника продолжала давить на шприц всем своим корпусом, загоняя его все глубже и глубже. Потом, словно не удовлетворившись тем, что сделала, она вытащила шприц из кровавой раны и, с хрустом пробив грудину, всадила шприц под левую грудь пациентки. Толстая игла достигла сердца, прекратив мучения несчастной.
  По телу Алекс пробежала судорога, она дернулась в последний раз и вытянулась на постели.
Стоит ли говорить, что на жертву тут же опустилась некая черная тень и припала к шее своей треугольной головой, а вдоволь напившись свежей крови, внимательно посмотрела в глаза Вероники и прошептала:
 – Забудь все… –  что та тут же и сделала.

Первой страшную новость узнала Анна. Услышав звонок телефона, она с тяжелым сердцем сняла трубку, словно чувствовала, что услышит плохие новости.
 – Как умерла? – ужаснулась она. – Мы же только вчера там были. Она была живая и здоро… нет, не совсем здоровая, но и помирать не собиралась. Что? Да, конечно, сейчас приедем.
Анна принялась лихорадочно нажимать кнопки, но  трясущиеся пальцы не могли попасть куда следует. Поняв, что с телефоном ей не справиться, домоправительница набросила куртку и кинулась к дому Беркеши.
Фил был в школе, а Иштван принял новость как всегда невозмутимо. Он велел принести Анне стакан воды, потом позвонил директору школы, чтобы мальчика отпустили домой.
 – Арчи… – шепнула обессилевшая Анна, напоминая, что нужно вызвать Арчибальда Торна, ее сына.
 – Мы с тобой превратились в похоронную команду, – невесело пошутил Арчи, усаживаясь в автомобиль Иштвана. – Кто бы мог подумать, что этой семье придет конец?
 – Да, печально все это, – согласился венгр. – Но дети пока еще живы, и что с ними теперь будет? Вдруг попечительский совет отнимет у меня Фила и решит поместить его в семью?
 – Я на твоей стороне, – тут же отозвался Арчи, – и буду бороться, чтобы Филиппа оставили у тебя. Думаю, он  и сам не пожелает уходить, а в его возрасте дети уже имеют право выбирать. Ему ведь тринадцать?
– Угу, тринадцать.
 – А…– Арчи помедлил, словно подбирая слова. – А ты не знаешь, что произошло с госпожой Александрой на самом деле?
 – Я слышал, что она покончила с собой. Хотя я не могу себе представить, каким образом. Ведь там очень строго, даже пакеты не разрешают оставлять в палатах.
 – А ты откуда знаешь?
 –  Анна только что рассказала. Они с Филом были вчера в больнице.
Арчи покачал головой и уставился в окно. Они проезжали по центральной улице Кингдом, где располагалось здание  мэрии, два частных отеля и огромный торговый центр. На главной площади, перед зданием мэрии, Кингдом пересекал бульвар Роз, который брал начало в южной части города и дотягивался до самой северной его окраины. Возможно, все это было не таким уж грандиозным, как казалось жителям Барнеби, но они любили свой город и как могли, украшали его. Вот и сейчас по всему бульвару стояли  фигуры быков, раскрашенные учениками художественной школы к ежегодной сельскохозяйственной ярмарке, которая должна была открыться только через три месяца. Но отчего бы и не полюбоваться на гипсовые скульптуры, сверкающие яркими боками – красными, желтыми, зелеными. Город радовался наступившему лету, и никому не было дела до несчастной Александры, чье тело покоилось в морге больницы.
Арчи отвел глаза от залитых солнцем улиц и вздохнул. По просьбе матери он должен был осмотреть тело, а по возможности присутствовать при вскрытии. Предстоял нелегкий день.

Фил прибежал домой бледный как смерть и все никак не мог унять дрожь. Анна встретила его равнодушно, но потом сжалилась над мальчиком, который, сидя на краешке стула, дрожал и всхлипывал. Она напоила его горячим молоком и отправила в постель. Фил покорно побрел на второй этаж, но уснуть не смог, хотя немного согрелся под одеялом. Предыдущую ночь он проспал как убитый, и сейчас ему почему-то казалось, что он сам виновен в смерти матери. Нельзя было спать, тогда он смог бы почувствовать неладное и уговорил бы Иштвана поехать в больницу. А теперь было уже поздно, и его грызла тоска, хотя Фил ни в чем виноват не был. Он снова и снова представлял себе маму такой, какой она была еще год назад, до переезда в Барнеби. Пусть тогда они были небогаты и жили в маленькой квартирке, но на лице Алекс всегда была готова расцвести улыбка. «Чертово наследство, чертов дом, – терзался он. – Зачем мы сюда приехали…»
 Слезы текли по щекам, попадая в рот, и Фил ощущал их соленый вкус. Подушка, на которой он лежал, скоро промокла, но Фил продолжал плакать и проклинать все, что так круто изменило их жизнь. Однако вскоре силы оставили его, и вместе с эмоциональной усталостью пришло облегчение – он провалился в глубокий и целительный сон без сновидений.
Проснулся он так же внезапно и понял, что проспал не больше часа. Он со всхлипом втянул воздух, и из опухших глаз опять потекли слезы. Но это были уже слезы физиологической природы, они не шли из глубины, словно глаза продолжали плакать по привычке, тогда как мысли текли ровно и спокойно. Фил слез с кровати и отправился в ванную, дивясь собственному спокойствию. Он не знал, что далеко отсюда, в больнице святого Игнация, возле морга стоит Иштван и, прикрыв глаза, повторяет как заклинание: «Ты спокоен, ты спокоен…»
Случайный прохожий решил бы, что Иштван успокаивает себя, медитирует. Но это было не так. Перед  глазами опекун удерживал образ Филиппа Карми.
А сам Филипп в это время, пристроившись на краю неубранной постели, жадно читал толстую старинную тетрадь.

6.
(Старинная тетрадь)
Первое время я боялся улетать далеко от своего логова, но пришла весна, и вода затопила мое убежище. К тому времени я убедился, что могу сохранять и человеческий облик, хотя в теле крылатого монстра охотиться было легче. Кроме того, оказалось, что в полете можно развивать огромную скорость, запросто обгоняя скачущих коней, а это означало, что передвигаться я могу очень быстро, и в кратчайшие сроки в состоянии достичь любой точки земли. Тем более что охотиться на жителей города означало самому подставить себя под удар:  с исчезновением  людей, несомненно, стали бы искать виновного, и рано или поздно наткнулись бы на меня. А кто знает, какое оружие могли придумать церковники для борьбы с вампирами. Поэтому я осторожничал, предпочитал нападать на одиноких путников, затаскивая тела в лес и оставляя их волкам. Кроме того, моими жертвами становились лесные разбойники, которых я выслеживал словно дичь. Без ложной скромности скажу, что за год, который я провел, путешествуя по Венгрии, количество лесных разбойников значительно сократилось. Ведь их никто не стал бы искать.
Дни удлинились, и для того чтобы каждый раз не ломать голову – где найти убежище, я придумал хитрость. Денег у меня теперь водилось в избытке – я опустошал кошельки жертв. И поэтому перед рассветом я стучался в двери первого попавшегося постоялого двора или трактира.  Щедро платил за комнату и просил в течение дня меня не беспокоить. Мол, устал, хочу выспаться, чтобы вечером снова двинуться в путь. Потом просто поднимался в комнату, плотно закрывал ставни и задергивал занавеси. А под дверь подкладывал свернутый плащ, чтобы свет не пробивался в щель. Комнату я обычно запирал. И таким образом мне удавалось переждать время до ночи. Летом было тяжелее. Обычно в летние месяцы я подолгу оставался на одном и том же месте, находя убежище в глухих пещерах или подвалах разрушенных домов. Короткие летние ночи оставляли время только для охоты. Хотя, скажу по правде, я не испытывал жажды каждую ночь, и вполне мог обходиться без пищи две, а то и три недели. Я многое постиг за это время, например то, что люди совсем не знают природы вампиров, а большинство рассказов о них – нелепицы. Моя нынешняя жизнь, если ее можно назвать жизнью, была легкой и приятной. У меня не было морали, а значит и угрызений совести, я всегда мог получить то, что хотел, и при этом ни капли не страдал от одиночества или тоски. Мне просто не нужна была компания. Да и что делать вампирам в стаях? Они независимы.
Таким образом, я обошел, вернее, облетел всю Венгрию. И через год случай вернул меня в родные края. Произошло это так. Однажды, кружа ночью в поисках добычи над дорогой, я увидел обоз из двенадцати повозок, смутно показавшийся мне знакомым. Любопытство проснулось во мне, и я рискнул спуститься чуть ниже, несмотря на то, что меня могли увидеть. И через несколько минут я узнал их. Это были те самые купцы, которые наняли нас с Дьюлой охранять их караван. Теперь они возвращались из Франции, тяжело нагруженные товарами. Я не смог удержаться. Меня влекло к этим людям какое-то новое, сентиментальное чувство, неожиданно появившееся в моей груди. И я следовал за ними, по ночам убивая их одного за другим, а затем складывая растерзанные тела около головной повозки, там, где сидел сжимавший в руках свою пику Петер. Конечно, я мог бы перебить их за одну ночь, но я растягивал удовольствие, совсем как ребенок, который откладывает леденец, чтобы насладиться его вкусом позже. Вскоре они догадались, кто их преследует. Купцы даже бросили часть товара и мчались днями так, словно за ними гнался сам дьявол. Что ж, возможно, так и было. Лес был очень большим, и они так и не успели добраться до города. Последней ночью, не скрываясь, я явился перед Петером, который остался один. Нужно отдать ему должное – он встретил смерть достойно, в отличие от своих попутчиков, умиравших с визгом и криками. Я сломал пополам его пику, а потом, невзирая на жалкое сопротивление, впился длинными клыками в его шею, пахнущую чесноком. Это было смешно. Он натерся чесноком, надеясь, что запах отпугнет меня. Детские сказки! Я пил, пока не насытился, и с грустью ощущал, как со смертью последнего уходит это новое чувство, волновавшее меня. 
Закончив, я взмыл в воздух и неожиданно обнаружил, что мне знакомы эти места.  Совсем недалеко была моя родная деревня. Когда-то я поклялся, что больше никогда не вернусь в свою деревню, но клятвы людей не распространяются на вампиров. Даже самые страшные клятвы, за которые люди расплачиваются смертью. Смерть мне уже не грозила, ибо я был мертв, а на бывшей родине побывать очень хотелось. И я полетел вдоль Дуная к Пешту.
Но тщетно, я ничего не нашел. Моя деревня опустела. И опустела, как видно, давно. Деревянные дома  потихоньку ветшали и истлевали под воздействием неумолимого течения времени. Словно смерч пронесся над жилищами, унеся с собой всех людей. В первую минуту я подумал, что тут прошла «черная смерть», которая в то время внезапно появлялась в разных местах, чтобы так же внезапно и уйти. Перед рассветом я отыскал свой дом, сиротливый и заброшенный. Виноградник за домом также пришел в упадок. Мне было все равно, вино я больше не пил, а новый напиток, поддерживающий во мне жизнь, нравился мне куда больше. Я бродил по комнатам, перебирая знакомые вещи, надеясь, что необычное ощущение вновь посетит меня. Напрасно. Видимо, то сентиментальное настроение распространялось только на знакомых мне людей. Я вздохнул, непритворно печалясь о смерти моих деревенских знакомых. Жаль, что они погибли не от моей руки, не подарив мне того приятного чувства, испытанного мною, когда я убивал купцов и Петера. Я переждал день в подвале дома, бывшего когда-то моим, а едва стемнело, направился в Пешт, решив в первом же кабачке разузнать всю правду.
Кабачок был бедным и запущенным. В одном помещении стояли три стола, за каждым из которых могло бы усесться не больше шести человек. За дощатой перегородкой скрывался нещадно чадивший очаг и винная бочка. Я мгновенно выделил из толпы самого жалкого пьяницу, одиноко сидящего в углу. По его взгляду, заискивающему и бегающему, было заметно, что он не дурак хлебнуть вина за чужой счет. Но в этот вечер никто не угостил его, и перед ним на столе не было ничего, даже обглоданной кости или пустого стакана. Лишь оплывшая сальная свеча, разбрасывая жирные капли, грозила вот-вот погаснуть. С такими людьми легче всего иметь дело, если желаешь что-то выведать.

 Разговорчивый поклонник Бахуса за чарку вина поведал мне, что деревню опустошил вампир.
 – Вампир был свой, – сказал он. – Его узнали. Думали, что к жене вернулся. Уезжал он надолго. А пока разобрались что к чему, так он уж многих загубил. Остальные ушли куда могли. Но, – он понизил голос, –  говорят, ушли недалеко. Всех он порешил. И продолжает… Что ни день – покойники.
Мой собеседник, конечно, преувеличивал. Но известие о вампире заинтересовало меня необыкновенно.
 – Вампиров не бывает, – уверенно сказал я. – Вот как он, например, выглядел?
 – Не бывает? – хитро сощурился выпивоха.
В эту минуту он почти гордился тем, что у них в деревне есть свой собственный вампир. Пьянчуга приглушил голос и заозирался по сторонам, добиваясь нужного эффекта. Я терпеливо ждал, и наконец он разродился речью:
– Ох, и страшен же был он! Глаза зеленые, как у кошки, размером с кулак! – он сунул мне под нос свой грязный кулачище. – Зубы – как у волка, только в три раза длиннее, когти – что сабли турецкие – кривые и длинные. Острые – жуть! Сам большой, а росту в нем, – пьяница задумался на секунду, рассчитывая эффект, – побольше будет, чем мельница в Пеште! А как пасть распахнет – так вонь идет аж до самой Буды!  Попадешь к нему в лапы – только и успевай молитвы читать – все едино помрешь, сгинешь.
Он торжествующе взглянул на меня, ожидая неизвестно чего. Я, едва сдерживая смех, заказал ему еще чарку.  Он заслужил это. Если люди будут верить в его рассказы, я смогу летать прямо у них над головами, и никто меня не заподозрит. Все будут искать огромное чудовище ростом с мельницу.
 – Не видел я такого, – признался я. – И не верю я в них.
 – В бога-то веришь? Так вампир – то же самое, только наоборот.
Такое толкование моей сущности льстило. «Бог наоборот». Заметьте, не исчадие ада, не дьявол. Этот пропойца  был тонким философом.
 – Сам-то что не пьешь? Не могу я один.
 – Выпью позже, – пообещал я.
Мы еще немного поговорили о вампирах, а потом он, рассчитывая еще на чарку, завел долгий и нудный разговор о местном колдуне. Но мне это было неинтересно, и я решительно поднялся из-за стола. Он потянулся за мной следом, рассчитывая выпросить немного денег. И это решило его судьбу. Мы вместе вышли в холодную ноябрьскую ночь, побрели через какие-то темные закоулки. В одном из закоулков я прижал его к стене. Заглянул в его кроличьи глаза и дружелюбно сказал:
 – Вот теперь и я, пожалуй, выпью.
Он задергался, как маленький зверек, когда я прокусил его шею, и попытался закричать, однако я плотно зажал ему рот, и ни одного звука не вырвалось наружу.
Его кровь отдавала запахом вина и ударила мне в голову. Я ведь даже не знал, что тоже могу напиться, и иногда очень сожалел о такой несправедливости. Поистине, мое новое существование открывало для меня все больше возможностей.
Слегка пошатываясь, я топал по подмороженной земле в сторону своей деревни. Путь пролегал через поле, и мой расчет основывался на том, что если некий другой вампир существует, то он непременно заинтересуется одиноким ночным путником.
Стояла такая тишина, что звенело в ушах. Поэтому голоса я услышал сразу, гораздо раньше, чем увидел двоих бредущих по полю людей. Размышления о вампире опирались на то, что он должен быть один. Поэтому я решил, что навстречу мне идут крестьяне, возвращающиеся с гулянки. Есть мне не хотелось, даже немного подташнивало, и эти люди не вызвали даже мимолетного интереса.
Но когда они  поравнялись со мной, слова обычного приветствия застряли в горле. Это были Дьюла и Пирошка. Изменившиеся, необыкновенно похорошевшие, но это были они. Я опустил капюшон пониже, чтобы скрыть глаза, и вежливо сказал, изменив голос:
 – Здравствуйте.
 – Здравствуй, и ты, – развязно произнес Дьюла. – Далеко ли путь держишь?
 – Прямо, – ответил я расплывчато.
 –  До ближайшего селения два дня пути.
 – Я в Пешт.
 – Тогда ты заблудился. Пешт находится в другой стороне, но мы можем тебя проводить.
Мне были смешны их попытки разыграть спектакль, прежде чем наброситься на меня. Они словно следовали каким-то негласным правилам, про которые мне приходилось слышать, когда я еще был человеком. Тогда было много разговоров о традициях вампиров, у которых, как я теперь точно знал, никаких особых традиций и не было. Во всяком случае, они были необязательны. Но Дьюла, как видно, остался верен человеческим традициям. Он никогда не отличался широтой взглядов.
Вот почему когда он гордо расправил крылья, приняв внешность летучего монстра, я рассмеялся. Пирошка, стоявшая рядом со мной, вцепилась мне в рукав, словно опасаясь, что я сбегу. Нет, они все-таки были странными.
Пока Дьюла выделывал пируэты в небесах, оглашая окрестности леденящим ухо воем, она стояла, закусив губу и не сводя с меня глаз. Потом ее муж опустился на землю, решив, что я уже до смерти напуган, и можно приступить к делу.
 – Я всегда мечтал…– начал он загробным голосом.
И тут я откинул капюшон.
 – Иштван…– прошептал он, но тут же опомнился и продолжал, – я всегда мечтал закусить близким другом, и такой случай мне представился.
Да, в самообладании и последовательности ему нельзя было отказать. Но я ему испортил всю обедню, лишь слегка приподнявшись над землей и повиснув в воздухе. Этот трюк я освоил недавно, и для него не требовалось размахивать крыльями. Видели бы вы выражение их лиц. Наверное, эти двое решили, что я могущественный маг и сейчас начну их убивать, потому что бросились бежать, забыв о крыльях. Если ты был глупым человеком, то станешь и глупым вампиром. Я взлетел и без труда догнал их.
 – Дьюла, – кричал я с высоты, – неужели ты не догадался, что нас обоих покусал один и тот же вампир?! Мы же с тобой теперь братья по крови!
Только тогда он все понял. Они с Пирошкой тоже поднялись в воздух, и мы полетели к своему жилищу. Дневали они, как и я, в подвале своего дома. Туда-то мы и направились.
Дьюла рассказал, что когда его похоронили, он даже был рад, что избавился от страданий, и начал ждать, когда за ним придут ангелы, чтобы отнести в божьи чертоги. Но ангелы все не появлялись, тогда к ночи, когда его отпустило, он решил выбраться из могилы и еще немного пожить. Чувствовал он себя прекрасно, раны на руке затянулись чудесным образом, не оставив даже шрамов. Поэтому он позавтракал какой-то нищенкой и решил отправиться домой. Удивительно, но он ни о чем не догадался, даже когда пил кровь этой несчастной. Он сказал, что это показалось ему естественным, точно он всю свою жизнь питался только таким образом. Поэтому совсем упустил из виду, что с наступлением дня следует прятаться. Утро застало его в лесу, и спасло его только то, что день был очень пасмурным, а в лесу стояла настоящая темень. Какие-то прохожие обнаружили его тело, и, решив, что перед ними мертвец, наспех забросали его землей и листьями. В ту пору нередко можно было набрести на брошенные трупы, и хоронить всех часто оказывалось  недосуг.
Когда до моего глуповатого друга наконец дошли ограничения, наложенные его новой природой, он стал осторожнее. Обжегшись на молоке, он стал дуть на воду. Не решаясь лишний раз воспользоваться крыльями, он пешком прошел весь путь до нашей деревни.
 – Уж очень мне хотелось жену увидеть, – сказал Дьюла. – Тянуло ну просто невозможно.
Когда в одну из ночей он ввалился в дом, Пирошка, ничуть этому не удивившись, тут же начала ругаться. Она решила, что он бросил ее ради другой, и теперь вымещала свою ревность потоком бранных слов. Но этого ей показалось мало, и она принялась швырять в мужа глиняную посуду. Сначала он уворачивался и пытался что-то объяснить. Но потом, оглушенный грохотом и воплями жены, совсем озверел и жестоко ее покусал. Все последующие события шли как по-написанному. Вдвоем с Пирошкой они загубили всех жителей своей деревни, а потом переключились на соседние. Это были недальновидные и глупые вампиры, которые совсем не думали о будущем. Они просто не могли вообразить, что собственными глупыми действиями сами роют себе могилу. Мы проговорили до утра, но дневать я ушел к себе. Несмотря на то, что тело теряло способность двигаться днем, сознание оставалось ясным. Я любил в это время предаваться размышлениям и анализировать то, что узнал за ночь. Поэтому совсем не хотелось думать, что рядом лежит еще кто-то. А вдруг вампиры ко всем своим способностям еще и читают мысли друг друга? Тогда покоя и не жди, начнется болтовня – не остановишь.
Я научил их всему, что знал сам. Пока они без смысла и без разбора убивали всех, кто попадался им под руку, я проводил ночи за книгами, которые находил, где только мог. За два года по Священному писанию, которое я позаимствовал у одного монаха, я выучил латынь. И в будущем надеялся приступить к изучению философов древности. Вечная жизнь может быть скучна, если не дает пищи для разума. Я научил Дьюлу и Пирошку безопасно передвигаться по стране и убивать только в случае необходимости, а такая необходимость, как вы знаете, возникала всего лишь раз в две недели. А иногда и того реже. Все зависело от качества крови и ее количества. Взрослый мужчина насыщал на более долгое время, женщина или ребенок  давали меньше. Но самое главное, человек должен быть здоров, иначе можно было себе обеспечить слабость и сильную боль в животе. Есть такие болезни крови, которые делают ее непригодной для употребления. Я научился распознавать их по запаху после того, как однажды сильно отравился.
Они научились всему, так что я мог не опасаться, что нас настигнут слишком ретивые христиане. Впрочем, я погорячился. Пирошка была неуравновешенной особой еще при жизни, а уж после смерти она совсем распоясалась. Иногда на нее находило что-то, и тогда она убивала направо и налево, не щадя никого. Она убивала не ради пропитания, а просто потому что ей нравился сам процесс. Однако, несмотря на кровавый след, тянущийся за нами, пока нам везло. Даже если нас подозревали, всегда удавалось уйти целыми и невредимыми.

7.
(Старинная тетрадь)
Так прошли сто лет, а потом еще сто. Мы объехали весь мир, и я овладел несколькими языками. Дьюла и Пирошка тоже довольно сносно заговорили по-французски, но языки им давались с трудом. Зато они выучились читать и писать. В глухом уголке Румынии у разорившегося аристократа я купил замок, где какое-то время мы втроем скрывались от преследований инквизиции. Вообще, наши собственные дома были рассыпаны по всему миру, и уже не приходилось особо утруждаться, чтобы найти дневное убежище. Деньги, те самые деньги, которые уже не имели для нас особой ценности, так как мы могли бы обходиться и без них, рекой текли в руки, потому что мы с легкостью проникали сквозь любые закрытые двери, и ни один замок не смог бы нас задержать.
Пока по Европе рыскали католические монахи из разных орденов, отлавливая ведьм и нежить, мы с комфортом носились по восточной ее части, не брезгуя ни христианами, ни язычниками. На вкус кровь у них была одинаковая. Пышные кафолические кресты почти не имели над нами власти, потому что Византия упорно гнула свою линию, что для связи человека с богом совсем не обязательна церковь. Отсюда в рядах ее последователей начались разброд и шатания. И в короткое время там наплодилось множество сект, проповедовавших жуткую ересь. Да и сама Византия была уже не той, что прежде. С самого момента схизмы она неуклонно двигалась к своему закату. Поэтому мы и не боялись, как бы ни трясли крестами застигнутые врасплох жертвы. Вера на востоке ослабла. Однако Божие – Богу, но человеческому терпению тоже иногда приходит конец, и тогда они начинают бороться иными способами.
Недалеко от моего румынского замка находился некий монастырь святого Василия. Монастырь имел какие-то угодья, на которых работали монахи, выращивая капусту и морковь. Работали они до темноты, и Пирошка повадилась туда за едой. Она никогда не удосуживалась прятать тела, а бездумно бросала их прямо на месте трапезы. Когда монахи обнаружили в течение одной недели троих своих братьев с прокушенными шеями, то сразу же поняли, что к ним наведывается  вампир, который не остановится до тех пор, пока не сожрет всю их братию. И они отправили трех соглядатаев, которым вменялось найти источник зла. Эти три брата – брат Николай, брат Феодор и брат Евпраксий – были снабжены памятками о том, как распознать вампира и чем его убить. Я читал этот листок и очень посмеялся, хотя там была и доля правды.
Например,  строчка о том, что мы боимся серебра, абсолютно не соответствовала действительности. Ведь даже дети знают, что серебро принадлежит луне, а где вы видели вампира, который боится луны? Это было наше солнце. Луна своим неверным отраженным светом пробуждала нас по ночам. И мы должны бояться лунного металла? Мы не любили золото, которое, как известно, металл солнца. Но не боялись его, хотя оно и было нам неприятно. Поэтому никак нельзя было убить нас золотыми или, тем более, серебряными ножами. Хотя рана от золота затягивалась медленнее, чем от серебра. Говорю об этом, потому что однажды сильно поранил палец о брошь какой-то девицы, которая вздумала сопротивляться.
Еще там был пункт про святую воду. Конечно, когда вода была освящена фанатично верующим христианином, да еще и католическим крестом, то она действовала как серная кислота. Но в пятнадцатом веке даже среди святых отцов было мало истинно верующих, не говоря уж о фанатиках. Все обряды исполнялись кое-как, и с таким же успехом можно было бы налить воду из реки. Но один пункт меня испугал не на шутку. Там говорилось, что в сердце вампира нужно вонзить осиновый кол. Осина – проклятое дерево, потому что на нем повесился Иуда, и такое проклятье уже не шутки. Это древнее проклятье  было наложено много лет назад, когда каждый христианин был верующим, и за минувшие столетия оно не потеряло силы. Проклятье Иуды, предавшего сына Божия, было сильным и страшным. Иначе ведь и быть не могло, ведь тогда последователей Иисуса можно было пересчитать по пальцам, и все они были свидетелями его чудес. Само собой, что шли они за ним, только уверовав. Так что осиновый кол – очень опасная штука. Еще в памятках рекомендовалось использовать мощи святых или святые реликвии, оставшиеся от них. Это был тоже очень опасный пункт, но, к счастью, среди реликвий было много подделок. Однако истинная реликвия – очень могущественная вещь, ведь она освящена прикосновениями настоящего святого. Как-то в своих путешествиях я наткнулся в лесу на одинокого монаха. Я был голоден и без раздумий набросился на него. Однако монах выхватил какую-то полуистлевшую кожаную сандалию и выставил ее передо мной, словно это оружие. Признаться, я даже был слегка оскорблен и, вместе с тем, не в силах был сдержать смех. Отсмеявшись, я неторопливо протянул руку, чтобы взять его за горло.  Хорошо еще, что я не потянулся к нему зубами. Монах ударил по моей протянутой руке этой самой сандалией. Яркая вспышка осветила ночной лес, и острая боль пронзила мою руку. Боль была настолько сильной, что я временно перестал соображать и упал на колени, прижимая искалеченную руку к груди. И действительно, рука выглядела так, словно я засунул ее между мельничными жерновами – искореженная, изломанная, перекрученная. Вдобавок я заработал ожог – плоть была обуглена, как на очень сильном пламени. Он шагнул вперед, замахиваясь сандалией, и я побежал от него, запинаясь за корни и цепляясь крыльями за деревья. Он не стал меня преследовать, и только благодаря этому я остался жив. Рука потом заживала очень долго, а я зарекся в будущем недооценивать братию.
Последний пункт памятки тоже внушал страх: рекомендовалось отделить голову от туловища. Мы были абсолютно беспомощными во время дневания, работало только сознание, которое к ночи вновь объединялось с телом. Тело как бы умирало, и единственная возможность спасения в это время  исходила только от сознания. Силой мысли мы еще могли как-то побороться. Но вот при таких условиях – никогда. Голова умирала отдельно, тело отдельно. Какой же изощренный ум был у этих монахов.
А пока эта тройка бродила по окрестностям и выспрашивала, не видел ли кто вампира. Уйти мы не могли: я не хотел бросать замок. Поэтому пришлось начать ответную охоту. С толстым братом Евпраксием я разобрался сразу. Брат был не дурак выпить и часто удирал в кабачки. Там я его и нашел. Он делал вид, что расспрашивает завсегдатаев о вампире, при этом язык у него  самого изрядно заплетался, и можно было надеяться, что наутро он и не вспомнит ценные рассказы пьяниц. Я подсел к нему. Он как-то сразу приободрился, возвел на меня красные глаза, которые могли бы соперничать с глазами любого вампира, и задал свой обычный вопрос:
 – Ты не видел тут в окрестностях вампира?
Конечно же, я сказал, что видел. Зачем мне нужно было врать этому святому человеку. Евпраксий выкатил глаза и сообщил, что я первый, кто в этом признался.
 – Могу отвести тебя, святой брат, и показать, где прячется вампир, –  любезно предложил я. – Сколько ты мне заплатишь?
Неторопливо осенив себя знамением, он снисходительно посмотрел на меня. Его одухотворенное лицо вкупе с тяжелым алкогольным духом и видом запойного пьяницы вызывало лишь смех, а не почтение к его сану. Я повторил свой вопрос.
 – Ты хочешь, чтобы я платил за богоугодное дело? – возмутился брат. – Иди завтра в монастырь, и настоятель даст тебе благословение, и будет…  Можешь даже ничего не жертвовать на монастырь. Но сначала ты должен показать мне место, где видел вампира.
Конечно же, я был должен. Так уж повелось, что каждый человек должен святым отцам. Прямо так и рождается с большим долгом. И хотя я не был человеком, но долг решил отдать. И отдал его немедленно у задней стены кабака, у глухой стены без окон и дверей. Тело я оставил там же. Наверное, впервые я пренебрег осторожностью и не стал его прятать, уж очень мне хотелось припугнуть назойливых монахов.
Дьюла и Пирошка были в восторге от моей ловкости. Но я предупредил их, что нам, возможно, придется опустошить весь монастырь, иначе покоя не будет. А пока следовало избавиться от тех двоих, что вполне могли напасть на наш след. Я хотел сделать все сам, потому что не полагался на силы своих друзей. Дьюла был хоть и надежен, но туповат, а Пирошка – отчаянна и небрежна. Поэтому во избежание провала я решил подождать несколько ночей. Братья Николай и Феодор всегда ходили парой, и растащить их поодиночке не было никакой возможности.
Вдвоем, вооруженные осиновыми кольями и еще бог знает чем, они представляли нешуточную опасность для вампира. Если я нападу на эту неразлучную парочку, кто знает, чем кончится бой? Я не хотел рисковать, нападая на тех, кто готов к сражению и хорошо вооружен. Я не мог взять с собой Дьюлу или Пирошку – вампиры охотятся поодиночке. Ведомые жаждой крови супруги вполне могли напасть на меня, или передраться между собой. При виде крови они превращались в безумных кровожадных тварей, не терпящих конкуренции.
Ко всему прочему, Николай и Феодор еще и крутились в людных местах, а для поисков предпочитали день. Следовало все продумать, прежде чем бросаться сломя голову. Я предложил следующую ночь провести в замке и никуда не выходить. Можно было почитать что-то вслух, заняться домашними делами. С тех пор как Пирошка поела всех нанятых мной слуг, их место занял Дьюла. Да и ей самой приходилось убирать комнаты. Я не потерпел бы грязи.
Спали они в подземелье, которое проходило под всем замком. Там они установили для себя двуспальный гроб, сделанный на заказ. Роскошный лакированный гроб, обитый белым шелком.  Эти романтики наслушались рассказов о привычках вампиров, когда еще были людьми. Я не одобрял такое поведение и дневал в высокой башне без окон, где устроил себе нормальную спальню. Очень уж не хотелось лежать в жестком гробу. Потому-то я не уследил за Пирошкой, которая приняла роковое решение. Под утро мы договорились о том, что ночь проведем в замке, и я, будучи уверенным, что так оно и есть, очнувшись от дневного паралича, занялся своими делами, не интересуясь перемещением друзей. Места в замке было много, и уследить, куда кто пошел,  не было никакой возможности.
Я разгуливал по крыше замка, предаваясь мечтам. В те ночи, когда идти на охоту не было надобности, я выходил на крышу и часами бродил по ней, созерцая окрестности. И эта ночь не была исключением. Я прочел «Трактат о ведьмах» и теперь размышлял о  стойкой природе человеческой глупости.  Пока они отлавливали своих женщин по каким-то там признакам, описанным в трактате, настоящие ведьмы только посмеивались, осев в восточной Европе. Точно так же, как посмеивались и мы, зная, что католикам до нас не дотянуться, а у кафоликов – кишка тонка. А ведь для нас существовала еще и Африка, где христианские миссии лопались как пузыри на воде. Так, погрузившись в размышления, я не заметил Пирошки, которая прилетела прямо на крышу и теперь самодовольно ухмылялась, сидя на невысоком ограждении.
 – Эй, – окликнула она меня, – я принесла хорошую новость.
Я оглянулся, Пирошка сияла во весь рот, показывая зубы, испачканные кровью. Это меня насторожило.
– Слушай, – сказал я, – ты что, была на охоте?
 – Ага, – она радостно кивнула.
 – Но я же запретил. Да ты и не голодна, я знаю. Не далее как вчерашней ночью ты неплохо закусила, пока я разбирался с монахом.
 – Подумаешь, – протянула она, – он запретил. Да, если хочешь знать, я только что вот этими самыми руками расправилась с братом Феодором.
Меня кольнуло нехорошее предчувствие. Но виду я не подал, нужно было выведать всю правду до последней подробности и только потом решать, что же делать и куда бежать из замка.
 – Как тебе это удалось? – спросил я, изо всех сил изображая заинтересованность.
 – Очень просто. Брат Феодор дрых в собственной постели на постоялом дворе. Он даже не проснулся.
 – Но разве он был один?
 – Там стояли две кровати, но вторая была пуста. Наверное, брат Николай еще не вернулся… и я решила воспользоваться. Ты бы не воспользовался? Конечно, – она затянула свою волынку, – ты же среди нас самый ловкий и умный. Но в этот раз я тебя обошла, так и знай.
Она упивалась своей победой надо мной, словно это было соревнование. Ну, не глупость ли? Ведь мной двигала не гордыня, а лишь осторожность и желание спасти не только свою шкуру, а и ее тоже.
Но прошло еще две ночи – все было тихо. Я строго-настрого запретил этим двоим покидать замок, а сам пару раз слетал на разведку. Везде только и разговоров было об убитых монахах. Город охватила паника. По ночам люди старались не появляться на улицах, предпочитая отсиживаться по домам за крепкими дверями. Даже кабак оставался полупустым. Разговоры ходили только о том, что пора бежать из этого проклятого места.
Впрочем, мне все равно удалось узнать, что брат Николай вернулся в монастырь. Люди говорили, что он собирает новую тройку для дальнейшей борьбы, но большинство склонялись к тому, что брат Николай – трус и просто сбежал от опасности. Наверное, Пирошка была права, когда сказала, что проделала все аккуратно и без лишнего шума. Поэтому я расслабился и решил пока не покидать замок – он был моим любимым убежищем. И довольно дорого мне обошелся, между прочим. Вернувшись в замок, я строго-настрого запретил охотиться в этих местах. Мне вовсе не хотелось, чтобы селение, так выгодно расположенное в получасе лета от замка, опустело.
Этим и ограничились меры предосторожности, предпринятые мной.
Однажды, примерно через неделю после означенных событий, я вдруг понял, что  с самого вечера не видел ни Дьюлы, ни Пирошки. Это было странно, потому что мы обязательно встречались, как только темнело, чтобы решить, что делать ночью. Не найдя никого ни в библиотеке, ни в других помещениях замка, я решил спуститься в подземелье, надеясь застать их там за какими-то переделками. Пирошка постоянно что-то там украшала, вешала  на стены искусственные цветы, раскладывала салфеточки, словом, превращала убежище в аналог деревенского дома. За двести лет она так и не изменила своим вкусам. Я спустился вниз и издали увидел, что гроб открыт и, как мне показалось, пуст.
Но, когда я подошел поближе, понял, что это не так. На белом шелке покоились две мумии. Их черные сухие тела, похожие на ворох опавших и подгнивших листьев были проткнуты аккуратно заточенными осиновыми колами. А отсеченные головы напоминали кучки пепла, готовые при любом прикосновении обратиться в прах. Мои друзья были мертвы, и я догадывался, кто мог их убить. Впервые я потерял самообладание. Впервые я убедился собственными глазами, что вампиров действительно можно убить. Это было неожиданно… и очень страшно. Силы изменили мне, ноги ослабли, и я вцепился похолодевшими пальцами в белый шелк гроба. Я не оплакивал их, нет. Хоть они и были близки мне, я боялся прежде всего за себя. Страх парализовал мои члены, ледяными оковами сковал разум.
Из оцепенения меня вывел далекий шорох. По сводчатому коридору кто-то крался, осторожно ставя ноги на каменный пол. Так ходят, когда хотят произвести как можно меньше шума. Поэтому я и догадался, что это человек, который не знает о тонком слухе вампиров. Мы способны услышать даже шаги бабочки по цветку.
Некто шел по коридору прямо ко мне. Этот смельчак, как видно, решил проверить, достаточно ли мертвы Дьюла и Пирошка, и не собираются ли они оживать с наступлением ночи. Но я уже знал, кто это.
И вправду это был брат Николай с факелом в одной руке и осиновым колом в другой.
Я присел за высокой стенкой гроба, скрывшись от его глаз. Хоть бы он положил кол… Тогда его минуты будут сочтены. Я достойно отомщу за друзей, две сотни лет сопровождавших меня. Но Николай словно что-то чувствовал. Он мельком взглянул на останки Дьюлы и Пирошки, слегка поворошил их кончиком кола, чтобы убедиться, что они действительно мертвы. Слабый шелест, донесшийся до меня, свидетельствовал о том, что их останки совсем потеряли человеческую форму. Николай поднял повыше факел, осматриваясь. В этот момент я первый раз четко увидел его лицо. Массивный подбородок, колючие кустистые брови, пронзительный взгляд серых глаз. Безобразный шрам от удара секирой пересекал его лицо наискось, искривляя выдающийся орлиный нос. В этот миг я понял, кем был брат Николай. В то время не было  редкостью, чтобы младшие сыновья аристократов шли в духовенство: все равно наследства им было не видать. Вот они и пополняли ряды рыцарских орденов воинствующих монахов. Тогда было обычным делом сочетать в себе духовный сан и владение оружием, больше пристойное для какого-нибудь рыцаря. Таким, видимо, и был этот монах. Наверняка он знал, что в замке жило трое, и теперь он искал меня. Проклятье! И потолок слишком низок, не взлететь… А подобраться к нему на расстояние удара будет очень проблематично, учитывая его осторожность, и то, как напряженно он держал кол в руках. Я поднял камешек, лежавший рядом, и метнул его в сторону, за спину Николаю. Он мгновенно повернулся, выставив перед собой кол, ожидая нападения. И в этот момент я атаковал. Взметнувшись как плотно сжатая пружина, я выскочил из-за гроба, словно чертик из табакерки, и прыгнул на спину монаху. Я сразу же нанес ему удар растопыренными когтями в широкую спину, рассчитывая проткнуть его насквозь. Однако удара не получилось: я попал в кольчугу, скрытую под рясой. Монах развернулся и  сделал выпад колом, как будто это был меч. Я кубарем скатился с монаха, избежав удара лишь благодаря своим молниеносным рефлексам, и прыгнул на него снова, на этот раз снизу. Кольчуга не была для меня серьезным препятствием: я мог разорвать его незащищенную шею, ударить в глаза или в лицо. Но монах проявил неожиданную прыть: он  присел, пропуская меня над собой, и пока я разворачивался, воткнул мне в спину кол. Дикая боль пронзила тело, словно разряд молнии. Что-то зашипело, и из места, куда вонзился осиновый кол, заструился дымок. Проклятое дерево разъедало мою плоть! Я закрутился, как безумный, рыча и царапая себе спину, в безуспешных попытках извлечь кол. В это время монах достал еще один кол, длинный и остро заточенный. Я ничего не мог сделать: осина вытягивала из меня силы, высасывала из меня жизнь, как паук сосет свою жертву. Следующий удар пришелся в плечо – правая рука повисла как плеть, сразу же отказавшись служить мне. Я попытался вырвать кол зубами, но это было невозможно, слишком уж он глубоко вошел. Тогда я завыл от боли и безысходности, как волк, попавший в капкан. Я упал на холодные камни пола и катался по ним, разрывая в клочья одежду уцелевшей рукой. А надо мной навис как зловещий призрак брат Николай, воздевая еще один осиновый кол. И вот тогда я понял, что моей неестественно долгой жизни пришел конец. Ни сверхъестественная сила, ни скорость, ни моя хитрость – ничто не помогло мне. Об одном я молил сейчас: пусть он ударит скорее и, наконец, оборвет мои муки. Но монах не торопился. Возвышаясь надо мной, скорчившимся от боли, он придирчиво выбирал место, куда стоит нанести удар. Не знаю, сколько это продолжалось, но в конце концов он отбросил кол.
Я прохрипел, с трудом выталкивая слова из горла:
 – Убей меня…  не могу больше… больно...
Он глумливо улыбнулся, услышав мои слова. Для него это было как райская музыка – слышать мои стенания. Он медленно покачал головой.
– Хотел убить меня, как убил братьев? – его голос был низким и рокочущим.
Он по-прежнему улыбался, наслаждаясь моей беспомощностью.
 – Да, – простонал я, надеясь, что уж после этого признания, он сжалится и добьет меня. Однако рокового удара не последовало.
Он достал из сумки небольшую гибкую металлическую сеть и спеленал меня, словно младенца, так что я не мог пошевелить даже пальцем, а потом еще закрепил ее веревкой необыкновенно прочного плетения. Было видно, что готовился монах долго и тщательно. Я даже представил, как он нападал с этой сетью на братьев, вырабатывая необходимые навыки. Потом он взялся за кол, торчащий из моего плеча, и медленно вытащил его, наслаждаясь моими стонами. Точно так же, медленно и неторопливо, он вытащил и кол из спины. На его лице застыла садистская улыбка.
 – Нет, – покачал головой монах. – Я тебя не убью. Для тебя есть другое наказание. Подумаешь, кол, он годился лишь для твоих слуг. Но ты, наверное, сначала хочешь узнать, как я нашел вас. Это было довольно просто. Я оставил брата Феодора одного, потому что знал, кто-то из вас непременно этим воспользуется. Что ж, я был прав. Она примчалась тут же, не зная, что я нахожусь рядом, в шкафу, и все вижу через щелку двери.
 – Ты использовал брата как приманку? – изумился я, вдруг забыв о том положении, в котором находился. – Тогда почему же ты его не спас сразу же?
 – Если бы я его спас, то никогда не узнал бы, где вы обитаете.
Я в очередной раз подивился человеческой подлости. Подумать только, подставить своего соратника и спокойно наблюдать, как он умирает.
 – Брат Феодор сейчас в раю, – спокойно добавил монах. – Он пожертвовал жизнью ради богоугодного дела.
 – Нет, это ты пожертвовал его жизнью, – заметил я.
 – Может называть это, как хочешь. Тебе все равно не понять высоких устремлений богобоязненного человека, потому что ты – нечисть. Брат Феодор сослужил службу, наведя меня на след вампиров. А уж мое дело – рисковать своей жизнью, убивая их. Когда чудовище, влетевшее в окно, которое я предусмотрительно оставил открытым, превратилось в женщину, я узнал ее сразу. Потому что много раз видел вас троих в городе. Оставалось только выяснить, где вы обитаете, чтобы застать днем тепленькими. Сам понимаешь, что мне не хотелось бы сражаться с бодрствующими вампирами. Зачем? Когда можно без особых усилий справиться с вами спящими. Я дождался, пока она напьется крови и отправится домой. Тогда-то я и высунулся в окно, и отметил, в какую сторону она полетела. А дальше… дальше нетрудно было догадаться о замке. Признаюсь, замок с самого начала казался мне подозрительным. Хотя бы потому, что ворота никогда не запирались, а мост не поднимался. В наше время разбойников и воров только очень странные жильцы могли бы не запирать на ночь свое жилище.
Это был мой промах. Я никогда не вспоминал о ворах, а ворота и мост настолько проржавели, что лень было думать о том, чтобы приводить все это в порядок. Тем более что двери самого замка я тщательно запирал, не сообразив, что внутрь можно проникнуть и другими путями, коль скоро ты оказался во дворе.
Какую же казнь приготовил этот фанатик, не гнушающийся никакими средствами для достижения цели? Он мог придумать любые пытки, которые не приснились бы даже инквизиции. Если бы он вздумал прыскать на меня святой водой или кидать дольками чеснока, то я бы лишь посмеялся. Если бы он начал размахивать серебряным крестом, я бы тоже не особо пострадал. Но передо мной был человек, который додумался до тайны осинового кола, а это означало, что в его арсенале есть еще немало таких штучек.
 – Ты знаешь, что я с тобой сделаю? – продолжал вопрошать он, явно наслаждаясь моей беспомощностью. – Я тебя окрещу.  Ты будешь первым в мире крещеным вампиром.
Если сказать, что я был в ужасе от такого предложения, значит ничего не сказать. Брат Николай собирался совершить немыслимую богомерзкую вещь – он хотел наградить вечного вампира бессмертной душой. Конечно, существовала вероятность, что я просто погибну, но я ведь мог и выжить, потому что предполагался кафолический обряд крещения. Я мог остаться уродом, потерять все свои навыки и потом лишь медленно умирать в каком-нибудь углу.
 – Лучше убей меня сразу, – снова попросил я. – Не бери грех на душу, ты ведь святой человек, монах.
Но разве можно уговорить христианина, которого обуяла гордыня? Христианская гордыня не знает границ, для спасения души годятся любые средства. Только ведь брат Николай не просто желал спасти свою душу, он желал так же примкнуть к лику святых при помощи невообразимого деяния. Он готовил себе место возле своего бога и для этого готов был идти по трупам.
Словом, я лежал, как муха, спеленутая пауком, а сам паук торжественно готовился к обряду. Он расстелил белое полотно, которое извлек из своего мешка, поставил на него чашу для святой воды и положил большой крест. Потом извлек бутыль, в которой плескалась жидкость. Я понял, что это не вино, а святая вода. Но ему и этого оказалось мало, на краешке импровизированного алтаря он пристроил серебряную чарку с красным вином и просфору, пухлое подобие гостии, чтобы сразу же после крещения заставить меня причаститься.
 – Ты говорил, что тебя зовут Иштван? – спросил он. И не дожидаясь ответа, добавил. – Крещен будешь именем святого Стефана. Он был первым великомучеником, и ты будешь первым вампиром-христианином. Это хороший знак.
Пока брат Николай все это раскладывал, бормоча под нос какие-то молитвы, я чувствовал себя довольно сносно. Даже наречение меня именем святого Стефана прошло гладко, но вот когда он трижды плеснул  водой из чаши, приговаривая: «Крещается раб божий Стефан во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь», мне стало плохо. Наверное, из-за того что ту же формулу использовали и в католичестве, хотя и на другом языке. Первый раз я потерял сознание, когда добрый брат Николай повесил мне на грудь серебряный крест на шнурке, который снял со своей шеи. Фанатик напитал его какими-то флюидами, которые незамедлительно принялись терзать мое тело как раскаленный металл. Когда я пришел в себя, крест уже не причинял боли, но вызывал тошноту и вялость. Я лежал безучастный, замотанный в металлическую сеть, и ждал окончания процедуры.
Он насильно причастил меня. Хотя он утверждал, что в кубке кровь Христова, там было лишь отвратительное дешевое вино, которое я не смог проглотить, и оно потекло изо рта по щеке. Чтобы не пропадал продукт, монах заткнул мне рот просфорой.
Когда сейчас я вспоминаю весь этот «обряд» мне становится смешно. Христиане, постоянно принимающие на грудь «кровь Христову», мало чем отличались от вампиров, за единственным исключением, что пожирают собственного бога. Теперь попробовал и я. Невкусно. Но тогда смеха не было, не было даже злости. Все чувства притупились, а звуки достигали моих ушей как через вату. Отвыкший от вина за триста лет, я опьянел. И все дальнейшее меня уже не интересовало. Мешала только просфора, зажатая между зубами. Я бы с удовольствием выплюнул ее, но боялся еще каких-то действий в наказание. Брат Николай был непредсказуем и фантастически изобретателен. Сквозь туман я услышал слова монаха: – Я ухожу с молитвой, чтобы Бог даровал тебе легкую смерть.
Между тем наступало утро. Я чувствовал признаки оцепенения. И было уже все равно, проткнут ли меня колом или нет.
Очнулся я на том же месте, на сыром полу подземелья. Как ни странно, было холодно, хотя я уже давно забыл такое явление как холод. Я осторожно пошевелился и попытался сесть, но вскрикнул от боли. И это было тоже что-то новое. Никогда раньше так не болели мышцы, а любая боль, причиненная ритуальными предметами, была сиюминутной и проходила тотчас же. А сейчас по всему телу разливалась глухая боль, пронизывающая и мышцы, и кости. Я выплюнул размокший кусок хлеба и почувствовал кислый запах вина. Глаза опухли и слезились так, словно я перепил и лег спать. Но вампирское оцепенение никогда не было сном, и уж конечно, кровь пьяниц не давала такого тяжелого эффекта. С трудом ворочая остатками разума, словно застрявшими жерновами, я припомнил события прошлой ночи и огляделся. Металлической сети на мне не было, и брат Николай исчез со всем своим скарбом. Двуспальный гроб стоял на своем месте, но без мумий, виднелись лишь две кучки пепла. Исчезли и оба осиновых кола.
Цепляясь за стену, я поднялся во весь рост. Ноги дрожали, а руки были так слабы, что я не удержал бы и пушинку. Никогда еще я не испытывал такого осознания собственной слабости. Это было унизительно и в то же время странно.
Конечно же, за стенами замка была ночь. Я нисколько в этом не сомневался. И представьте себе мой ужас, когда я оказался в покоях, залитых солнечным светом. Неужели монах вернул меня к жизни простого смертного? Но откуда у него была бы такая власть?
Я был слаб, голоден и растерян. Потому что и чувство голода было совсем другим. Я желал отведать жареного барашка, но, ясное дело, что в замке не было ни крошки еды.
Только через несколько дней, я понял, что произошло. Виной всему было, конечно, крещение. Если бы его проводил католик, я был бы уже мертв точно так же, как Дьюла и Пирошка. Но ни один католик не позволил бы себе такого святотатства. После усилий брата Николая я застрял между миром живых и миром мертвых. Человеком я не стал, за что благодарю судьбу, но приобрел многие человеческие черты. Перестал бояться света, испытывать неприязнь к крестам. Днем мучился голодом и жаждой точно так же, как любой смертный. И заново научился спать. Ночами же я возвращался в привычное состояние. Мог обращаться в крылатое чудовище и испытывать жажду крови. За одним лишь маленьким исключением: люди могли нарушать заповеди, я – нет. Я больше не мог убивать сам и не мог открывать любые замки. Хотя способность к внушению не только сохранилась, а стала во сто крат сильнее. Я приобрел способность становиться невидимым, как любое привидение. Но проведя череду опытов, убедился, что даже в таком состоянии человек может меня увидеть, если оглянется ненароком через левое плечо. И я возвел это в ритуал. Каждый, кто видел меня таким способом, тут же попадал под мое влияние и делал все, что я ему приказывал. А приказывал я убивать, чтобы хоть немного поддержать себя свежей кровью от умирающего. Только так я и мог теперь охотиться. Я уже говорил, что кровь и раньше была мне нужна крайне редко, теперь же хватало одного тела в месяц. Но без этой крови я начинал терять свои тайные ночные способности, а значит, и бессмертие. Так что отказываться совсем было бы не разумно. Я желал жить вечно и делал для этого все.
Очень часто  мог добыть пропитание во время поножовщин и драк, которые в то время не были  редкостью. Да что я говорю, прошло столько лет, а ничего не изменилось. Люди продолжают убивать друг друга, и длиться это будет вечно. Если бы вы только знали, как поддерживали меня религиозные войны.
Но вернемся назад. Я был зол на брата Николая, поэтому проклял его и с любопытством следил за его жизнью. Хотя она оказалась печально короткой. Вернувшись в монастырь, он через полгода перебил всех братьев и повесился на той самой осине, с помощью которой заставил меня принять Святое Крещение. Его грозный бог не простил ему святотатства.
Но как бы там ни было, в мире появился единственный вампир-христианин, повязанный по рукам христианскими условностями. И чтобы выжить, мне пришлось искать другие пути в этом мире.
Всей своей недвижимостью я теперь владел на законных основаниях. Подвалы и подземелья ломились от богатств, награбленных в более счастливые для меня времена. Но если желаешь жить вечно, то необходимо подумать о будущем и умножать богатство отработанными методами. Сами понимаете, если уж жить, так жить в роскоши, не зная ни в чем недостатка. Я был красив и молод, хотя женщины меня совсем не интересовали в силу двояких причин – с одной стороны как  нежить, а с другой – как доброго христианина. Конечно, как христианин я мог бы жениться, не впадая в блуд. Но на кой черт мне нужна была бы смертная женщина? Это же постоянно искушение - иметь рядом сосуд с теплой кровью. Я бы мог оказаться на грани страшного греха, убийства. И кто знает, что со мной стало бы после этого. Может, и рассыпался бы в прах. Неисповедимы пути бога людей.
Вряд ли я бы смог иметь детей. Хотя, смотря с какой стороны на это взглянуть. Я мог бы иметь детей духовных, обретая их посредством укуса. Но мне этого не хотелось. Вампиры по своей природе одиночки. Мне не нужны были ни дети, ни компаньоны. Тем более что люди вокруг были удручающе глупы, невежественны и ничем не выделялись из серой массы себе подобных. Вот скажите, стоило ли даровать кому-нибудь из них вечную жизнь?
Но, в конце концов, с изменением своей природы я стал чувствовать одиночество и поэтому начал обзаводиться знакомыми среди людей. Во-первых, их можно было бы использовать как помощников в охоте, а во-вторых, со многими из них было приятно проводить время. Хотя, конечно, ни один из них не знал столько, сколько знал я. В трактатах о колдунах, очень часто пишется, что распознать врага рода человеческого можно по некоторым приметам. Одной из таких примет было – «обширные знания и способность ко многим ремеслам». Такая примета оправдывала человеческую глупость, что цвела повсеместно. Но и мне приходилось скрывать свои знания, чтобы никто не заподозрил во мне врага. А ведь это было странно, что любой способный и умный человек приравнивался к колдунам. Таким образом, можно было сжечь на кострах и утопить лучшую часть человечества. Чем дольше я жил, тем больше убеждался, что люди – странные создания, и целью их жизни является не умножение себе подобных, а уничтожение. Любое живое существо старалось сохранять свой вид, и выживали сильнейшие. Мы можем предположить, что умный человек – чаще всего слабый или имеет какие-то физические недостатки, которые восполняет учением. Но природа уничтожала слабых. И получалось, что в жизни «венца творения» спорили две непримиримые вещи – природа и разум. Но и сильных не щадило человечество, направляя их на бесконечные кровопролитные войны. Нет, с этим божьим подобием было явно что-то не так.
Однако я ударился в философию. Поэтому оставим пока праздные рассуждения и двинемся дальше.

8.
В кабинете главврача двое полицейский допрашивали сестру Веронику. В распахнутое окно билось лето, подсвечивая ярко зеленым цветом полупрозрачные листья деревьев. Казалось, что парк стремился захватить и все мрачное здание четвертого отделения. Наверное,  с воздуха, из самолета вся территория психиатрического отделения казалась лесом. Но сам кабинет, с его серо-голубыми стенами и белым столом посредине, казался холодным и мрачным. А сейчас особую мрачность ему придавали двое полицейских в форме и зареванная Вероника.
- Вы говорите, что ничего не помните, - спросил, наверное, в сотый раз, один из полицейских.
- Ничего, ничего я не помню. Как зашла – помню, а потом ничего.
- Начнем с начала. Вы зашли и…
- Мне показалось, что она жива. А потом сразу – мертвая. И все, и все…, - Вероника зарыдала в голос.
Полицейский подал ей бумажную салфетку.
- А вот у нас другие данные, - сказал он. – Жертве были нанесены повреждения огромной иглой, и плюс к этому на шее рваная рана. Где, по-вашему, она могла взять эту иглу? И… покусала она себя тоже сама?
Я ничего не знаю про укусы, - прорыдала Вероника.  – Я просто собиралась сделать обычный укол.
- Иглой для пункции? – Ехидно спросил полицейский. – Да в шприце находилось успокоительное, которое вы так ей и не ввели. Вы понимаете, что версия самоубийства полностью отпадает? А это означает что? Правильно, это означает, что вам уже недолго осталось ходить по этой земле. Потому что, - он повысил голос, - кроме вас в этой комнате никого больше не было. Не привидение же ее убило?
- А может и так…
- Что так? Привидение? Ну, знаете…, - возмутился второй, который до сих пор только молча слушал разговор.
- Я все равно, ничего не помню, - упрямо повторила Вероника. – Но я ее не убивала.
- А кто? Кто тогда ее убил?
- Не знаю.
Допрос двигался по кругу уже не первый час. Вероника бледнела, краснела, но не сознавалась. Да и в чем ей было сознаваться, когда она и вправду, ничего не помнила? Хотя кровь на ее халате говорила о другом.
Наконец, на нее надели наручники и вывели из кабинета главврача, который все это время сидел на краешке стула за дверью. Увидев, что его медсестру выводят в наручниках, он потерял дар речи.
Но Веронику до полицейской машины так и не довели. Едва только троица вышла в холл приемного покоя, как навстречу им шагнул человек.
- Отойдите, отойдите, - прикрикнул полицейский. – Это не цирк.
Но человек, проигнорировав грозные слова блюстителя закона подошел почти вплотную к арестованной и внимательно посмотрел ей в глаза. Впрочем, он тут же и ушел, наверное, принял Веронику за кого-то другого, но сразу понял ошибку. Психиатрия она и есть психиатрия.
Вероника сделала два шага к двери, как вдруг пошатнулась и села на пол.
- Вставай! – Крикнул полицейский. – Чего расселась?
Он наклонился, чтобы поднять ее, но тут же отпрянул. Мимо него смотрели два тусклых глаза, а из уголка рта сбегала слюна.
- Возвращаемся, - сказал он напарнику, - Клиентка спеклась.
Они подхватили обмякшую Веронику под мышки и поволокли обратно в четвертое отделение. Где она и провела остаток своих дней в инвалидном кресле, взирая на мир с философским спокойствием растения.
Но ничего этого родственники несчастной Александры так и не узнали. Для них осталась единственная версия – самоубийство по недосмотру персонала. Если бы кто-то решил прояснить это дело, то не затратил бы слишком много времени, но Фил и Магги были малы, а всем остальным не было никакого дела до причин смерти. Так уж получается, что смерть человека интересна только его близким, остальные же – сочувствуют, но издали. Как ни странно чужая смерть порождает в душе не только печаль, а еще почему-то, облегчение, словно смерть является сознательным существом, которое проходит мимо, выбирая для себя жертвы. «Слава богу, не я», - говорит обыватель и вздыхает. – «Соболезную», - уверяет он родственников, но почему-то его голос кажется таким фальшивым, а сдерживаемые рыдания такими искусственными. Хотя, какое дело родственникам до актерской игры далеких сочувствующих? Они и не слышат ничего, становясь слепыми и глухими от горя.
Целая вереница друзей и знакомых прошла мимо  одетых в черное Филиппа и Иштвана. Каждый наклонялся и произносил несколько слов тихим голосом, а потом растворялся в траурной толпе. Судьба семьи Карми всколыхнула весь город. Если бы это была какая-то нищая семья, ютящаяся на окраине в бедной лачуге, никому бы и в голову не пришло переживать за ее судьбу. А здесь двое малолетних детей оказывались наследниками почти миллиардного состояния, и, конечно же, такая сумма привлекала воронов. Уже несколько горожан в неприязнью косились на Иштвана, словно примеряясь, чтобы нанести ему удар. В самом деле, по какому праву он так хозяйственно обнимает мальчика за плечи. Обнимает так, словно все имущество Карми уже у него в кармане.  Слишком много было уважаемых людей, желающих нагреть руки на чужих деньгах, но все они понимали, что передать Фила под опеку других будет очень непросто, потому что мальчик по закону уже мог сам решать, у кого ему жить, а Иштван Беркеши был официальным опекуном и опекуном образцовым.
Кое-кто заметил, что юный Филипп вовсе не выглядит расстроенным, как то приличествовало бы моменту. И этот грех они тоже отнесли на счет «распроклятого колдуна» Беркеши. Ребенок находился под дурным влиянием – это же видно с первого взгляда. Мальчика, несомненно, следует отвести к детскому психологу и выяснить под каким влиянием он пребывает. В том, что влияние было дурным, не сомневался ни один горожанин. Но пока, красавец венгр надежно  держал в руках своего воспитанника, и подобраться к нему поближе не было никакой возможности.
Поэтому до лучших времен все взоры обратились в сторону Магги, которая до сих пор находилась в доме семьи Карми под наблюдением няньки и домоправительницы. Не успели еще увянуть цветы на могиле Александры, как Магги была передана под крылышко немолодой бездетной супружеской пары, имевшей огромный дом на бульваре Роз. Для малышки это оказывалось подарком судьбы. Вместе с ней переехала и Маргарита Бонне, которая счастлива была оставить пустой и мрачный дом Карми. О котором ходили теперь дурные слухи. Говорили, что госпожа Елизавета обратилась в привидение и теперь губит одного за другим своих наследников. Передавалась и история со склепом в подвале дома – словом пищи для досужих умов было досыта. Прибавить к этому еще и красавца чернокнижника, и получался полный комплект для дешевого фильма ужасов.
Через неделю к Анне подошла горничная Нора. Анна в этот момент вязала нескончаемую ажурную шаль из алой пряжи. Она обожала огромные шали,  укутавшись в которые, проводила долгие вечера возле телевизора.
- Я ухожу, - объявила горничная так громко, что Анна уронила спицу.
- Зачем? – Удивилась Анна. – Работы почти нет, а деньги ты получаешь вовремя. Любой мог бы только мечтать о такой работе. Поддерживай дом в чистоте и все. Или спи целыми днями. Жильцов-то не осталось, да и тебя никто не гонит. Хочешь – пыль вытирай, хочешь книжки читай.
- Книжки читать мы не обучены, - грубо ответила Нора. – А находиться в пустом доме с привидениями – то еще удовольствие.
- Вот еще глупости, - пожала плечами домоправительница. Ты где их видела, привидений? Во сне, что ли явились?
- Честно скажу – не видела. А только вчера на рынке мне про все объяснили. Торговки даже не желают продавать нам овощи. Говорят, что мы тоже связались с дьяволом.
- Глупые они – твои торговки, или завидуют, что живешь ты теперь как барыня. Я вот слышала, что дом продавать не будут, и останется он до тех времен, пока дети не вырастут, вот тогда они и будут решать, что делать с домом. Может еще и жить сюда вернутся. Вернутся, а все в запустении, потому что, видите ли, Нора была настолько глупа, что оставила выгодное место из-за пустых слухов.
- У вас все глупые. Сами не можете съехать, вот и удерживаете. Ухожу.
И она ушла, получив расчет. В пустом доме осталась только Анна и вечно пьяный Якоб. Можно даже сказать, что Анна-то осталась в своем доме во флигеле, а вот Якоб так и продолжал жить в крыле для слуг, и никакой черт его не брал. Иногда, глубокой ночью, он вдруг включал все лампы и бегал по пустым комнатам, размахивая топором для рубки мяса. У него это называлось «гонять духов». Трудно сказать, сколько духов он прогнал, но редкие ночные прохожие стали обходить дом стороной. Кроме того, Якоб обладал редкой для мужчины способностью к сплетням, и где бы не появлялся, тут же начинал расписывать привидений и прочую нечисть, с которой ему приходилось встречаться чуть ли не каждую ночь. Чем только укрепил в горожанах неприязнь к несчастному дому. Роскошное гнездо бабушки Елизаветы стали считать позорным пятном на репутации Барнеби. А как известно, плохие слухи хорошими не перебьешь, и все усилия Анны втолковать городским сплетницам, что нет никаких привидений в доме, и все происшедшее, является лишь цепью несчастных случаев, успехом не увенчались. И почему людям легче верить в плохое? А если плохое оказывается, на их взгляд, недостаточно плохим, так еще и расписать самыми черными красками, какие только имеются в арсенале.
Первое время Филипп еще забегал в покинутый дом, но все время проводил на третьем этаже, выискивая всяческие редкости – то облезлую музыкальную шкатулку, то сломанную золотую брошь. Все это он переносил к Иштвану и целые вечера проводил полируя украшение или подкрашивая и покрывая лаком облупившуюся поверхность шкатулки. Потом, восстановленные вещи отправлялись на чердак уже другого дома, а Филипп о них больше не вспоминал, найдя другой предмет для восстановления. Ему нравился только процесс, и он понятия не имел, что делать с кучей красивых вещей, которым он давал вторую жизнь. Подарить кому-то? Но кому? Ведь во всем мире у него теперь никого не было. Даже свою сестренку он не мог навестить, потому что  ее опекуны встречали его очень неласково. Новая семья Магги была набожной, и на Фила они смотрели как на исчадье ада, хотя и жалели его  «загубленную» душу. Для Фила же слово «церковь» всегда было пустым звуком, ни Ленни, ни Алекс в церкви не бывали, и детей туда не водили. Поэтому для Фила церковь являлась чем-то вроде культурного центра, а вера в бога – всего лишь игрой. Об истории этой жестокой игры, заложников которой стало все человечество, он лишь частично узнал из найденной рукописи, но и ее он воспринял как фантастику. А пожелтевшая тетрадь между тем была уже почти прочитана до конца, причем обрывалось повествование на самом интересном месте.

9.
(Старинная тетрадь)
Так тянулись годы, но лет примерно через тридцать я понял, что мне надоело выискивать случайные жертвы. Одно только выслеживание занимало несколько дней, а мне так хотелось потратить эти дни с пользой. Я сильно пристрастился к чтению, а в какие-то моменты и сам подумывал о писательстве. Конечно, это было наглостью, но мне хотелось проводить свою жизнь со всем возможным удобством, а не мерзнуть как шелудивый кот в засаде, надеясь лишь на то, что кто-то порешит своего ближнего.
В то время кафолические христиане  сражались с обширной Османской империей, раскинувшейся на юго-востоке. Разрозненные христианские княжества могли противопоставить могучей и отлаженной военной машине турков только храбрость и хитрость. Храбрость в то время изрядно путали с жестокостью, а хитрость – с беспринципностью. Тогда-то я и услышал  о некоем румынском воеводе, господаре Валахии Владе Втором Драконе. Или как его все называли по-румынски – Влад Дракула. Такое прозвище он получил, потому что состоял в некоем ордене Дракона, известном своими кровавыми злодеяниями, совершаемыми, естественно, под знаком креста. Сам воевода уже ушел на вечный покой, и меня интересовал его сын Влад Дракула Третий. Говорили, что более жестокого правителя Трансильвания не знала. А что вы хотите, когда родной папаша еще ребенком отправил Влада в Турецкий плен, чтобы получить для себя какие-то выгоды. Казалось бы, мне уже давно следовало прекратить удивляться человеческой подлости, но я никак не мог привыкнуть к тому, что подлость эта имеет  столько разнообразных форм, что просто глаза разбегаются. Итак, родной отец  сдал своего сына туркам. Я могу только догадываться, что испытал этот несчастный в плену, но домой он вернулся недовольный такой несправедливостью и тут же принялся за дело. Отец и сын стоили друг друга, но сын пошел дальше. Всегда приятно видеть, что твой ребенок более талантлив в общем семейном деле. Думаю, что Влад Второй обязательно бы порадовался успехам Влада Третьего, но к тому времени доброго отца уже зарезали бояре, что, собственно, и послужило причиной возвращения Влада Третьего на престол.
Весной 1457 года я явился в замок Влада Дракулы, назвавшись венгерским монахом-богословом. К венграм у Влада было трепетное отношение, ведь именно они в этот раз посодействовали его укреплению на престоле. Поэтому я крепко рассчитывал быть принятым воеводой, а затем стать особой, приближенной к нему. Конечно, всего этого я мог добиться, просто влетев ночью в его опочивальню, но мне хотелось попробовать свои силы на актерском поприще. Странствующий монах-богослов, кто может быть еще более безобидным?  Меня впустили и приютили на несколько дней. Господарь, несмотря на свою дурную славу, был мягок к простому народу, а я был представителем лучшей части простого народа, ибо нес слово Божье, прося за свой труд лишь кусок хлеба и крышу над головой. А всем известно, что благочестивые речи стоят для христианина прежде его телесных нужд. Самого Влада III мне удалось в эти дни увидеть лишь мельком. Он прошел, задев меня краем алого плаща, в одном из коридоров замка. Но я заметил бешеные глаза под грозно нахмуренными бровями и прыгающую походку чрезвычайно нервного человека, каждую минуту способного обвинять и карать. Не знаю, было ли это маской, специально придуманной для вассалов, или же характер Влада и вправду был отвратительный. Он  прошел мимо, не удостоив мою персону взглядом, хотя я думаю, что он просто не заметил меня в темном коридоре. Черная ряса сливалась с темнотой, а свет факелов выхватывал лишь некоторые лица из его свиты.
К тому времени он приобрел кличку Цепеш, что означало «кол» или «колосажатель», так как был любителем посадить на кол пару-тройку бояр. Вы знаете мое отношение к колам. Хотя его колы были не из осины, но к такому виду умерщвления я испытывал стойкое отвращение.  Тем более что по части жестокости Влад переплюнул любого вампира. Колы, на которых гибли его поданные, были настоящим произведением палаческого искусства. Концы их были специально затуплены, а по всей длине на них делались специальные зарубки, из-за чего жертва умирала не сразу, как ее посадили на кол, а со временем как бы «проваливалась» от зарубки к зарубке, насаживаясь на кол все глубже. Кол постепенно разрывал внутренности, причиняя человеку невыносимые страдания.  Нечего и говорить, что большинство обреченных долгое время оставалось в сознании, и их душераздирающие крики день и ночь звучали под стенами родового замка господарей Валахии. Главный и любимый его кол был установлен напротив окон опочивальни, и на нем постоянно болталось какое-нибудь тело, источающее кровь прямо на камни, которыми была выложена площадка. Камни никогда не мыли, и они были отвратительного бурого цвета. Я с тоской смотрел, как драгоценная кровь пропадает всуе. Это было расточительство, какого свет не видывал.
На третью ночь, невидимый, я проник в опочивальню воеводы, которого готовили ко сну. Это помещение, так же как и парадные покои, было выполнено в красно-коричневых тонах. Одежду Влад III тоже предпочитал таких оттенков. Странная это была мода, постоянно напоминавшая мне об окровавленных камнях под колом. А надо сказать, что жажда уже давно мучила меня. Стекающая по колу кровь лишь возбуждала аппетит, которого никак не могла утолить. Но я не стал бы ее слизывать даже под угрозой смерти. Человек, для которого убить ближнего было легче, чем чихнуть, казался особо ценным. Разрушительную энергию Влада можно было пустить в полезное для меня русло. Поэтому главным делом было отучить его от дурных привычек и заставить убивать нежно и желательно не на площади, где каждый мог меня увидеть.
Цепеша готовили ко сну. Умывали из каких-то плошек ароматической водой, разоблачали, одевали в ночные одежды, а он лишь отдавался на волю заботливых рук, ничуть не беспокоясь, что в одной из этих рук может оказаться кинжал. Непритязательный в походах, дома он расслаблялся до крайности.
Я притаился за его спиной, ожидая счастливой случайности. И она не замедлила представиться. Давая слуге возможность натянуть на него длинную белую рубаху, Цепеш отвел назад левую руку и неосторожно глянул при этом через левое плечо. Его неприятный взгляд отразил еще большее безумие, чем обычно. Воевода покачнулся и без чувств рухнул на турецкий ковер.
На другое утро он самолично заколол повара как свинью, решив, что тот хотел его отравить. И дело пошло. Почти шесть лет провел я в замке этого безумца, послушного моей воле. Днем я был при нем постоянно. Попав под мое влияние, грозный господарь на другой же день выделил меня из толпы и приблизил к себе. Ему необходим был духовник, которому он мог бы доверять. Ну а мне, как вы понимаете, он мог доверять безоговорочно. А как же, я ведь сам ему это внушил.
Странное дело, вселяя страх во всех и вся, Влад Дракула очень заботился о впечатлении, которое он производит на свой народ. Можно сказать, что наши с ним разговоры постоянно крутились вокруг этого вопроса. И я честно отвечал ему, что народ его очень любит. Потом, через много лет, я обнаружил в исторических книгах некоторые ссылки на наши с ним разговоры. Что ж, мне удалось невозможное, я заставил историков пересмотреть образ Влада III Дракулы, заронив в их головах сомнения насчет кровожадности воеводы. Но здесь, в своих записках, я скажу правду: Цепеш был отвратительным, извращенным и очень жестоким человеком. Вряд ли был кто-то в его владениях, кто любил бы его или хоть немного сочувствовал. Этот подлец сеял лишь смерть и страх, пребывая при всем том еще и глубоко верующим христианином. Я помню, как он возмутился, когда ему предложили перейти в католичество. Признаться, я сам опасался такого поворота. Ведь тогда мне пришлось бы искать другое место, а я уже привык жить в роскоши на всем готовом. Но мой мудрый правитель отказался, понимая, что тогда господарства в Валахии ему уже не видать.
Животное убивает потому, что хочет есть. Человек убивает просто так, из любви к искусству, оправдываясь тем, что так лучше для государственной власти. Живя при Цепеше, я понял, что мои грехи – ничто по сравнению с грехами людей. Я был наполовину животным, которое вынуждено искать жертву, Влад III был человеком. Но кое-какие его выходки заставляли содрогаться даже мое естество. Например, творческий подход к казням на колах. Он возвел эту казнь в ранг искусства. Колы вытесывались разной высоты. Жертвы насаживались в зависимости от настроения господаря. Любил он иногда трапезничать возле очередного места казни, словно представляя себя вампиром. Хотя точно могу сказать, что тогда он еще был обычным человеком.
Часто он задавал мне один и тот же вопрос, лицемерно прикрывая свою садистскую натуру:
 – А скажи мне, Стефан, разве я делаю что-то неверное, греховное? Я ведь осознанно беру на себя все грехи этих людей, которых казню. Все для блага Валахии и для блага их бессмертных душ. Ты только подумай, сколько горя они могли бы принести, если бы остались живы. А так – они теперь праведники, и только я запачкан их грехами. Но разве не то же самое сделал Христос?
Я с удовольствием поддерживал его нелепую игру в самооправдание, вторя ему как эхо.
 – Да, мой государь, – говорил я. – Ты и есть новый Христос, и деяния твои – лишь отражение кротости и смирения перед Богом.
После таких разговоров Влад Дракула начинал еще больше неистовствовать, ревностно выслуживаясь перед Богом. А я наблюдал за ним и размышлял, где этот милейший человек обретет свой личный кол. Тем и хорошо христианство, что любое деяние можно представить так или эдак, оправдать все что угодно, потрясая никому неведомой высшей целью.
Говорили, что Цепеш был хорошим политиком и прекрасным воеводой, но эти его качества меня интересовали меньше всего, потому что я знал, что перед ликом времени любая политика – ничто. Исчезают государства, и на их месте появляются новые. Поэтому тайные шашни Дракулы с королем Матиашем и турецким султаном я описывать не стану. Зато расскажу о том самом случае, после которого и появилась легенда о господаре Дракуле.
Кротчайший король Матиаш обвинил Влада в шпионаже в пользу Турции и заточил его в крепость Пешт. Вслед за Цепешем и я перебрался в родные места. Не потому, что так был привязан к господарю, а всего лишь из-за того, что я не любил надолго задерживаться на одном месте. Мой румынский замок мне опротивел после гибели друзей, и я продал его, решив позже присмотреть себе другое жилье.
Очень быстро Цепеша перевели в другое место заточения – королевский замок в Вышеграде. Где он и жил как король в высокой «башне Соломона» вместе с женой и детьми. Он утопал в роскоши, но не имел свободы. И не мог предаться любимому занятию – убивать. Такое положение вещей его томило. По слухам, он практически сходил с ума. Однажды он обратился к королю Матиашу с просьбой привести к нему его духовника, то есть меня. В то время духовники выполняли функции психоаналитиков, приводя в унисон расстроенные чувства сильных мира сего и требования Священного Писания. Поэтому просьба Влада была понятна.  Двое чехов из «черного отряда», охраняющего замок, отправились на поиски и нашли меня в Пеште. Если вы думаете, что это было счастливое стечение обстоятельств, то ошибаетесь. Я иногда навещал Дракулу в башне, конечно же, пребывая в состоянии невидимости. И внушил ему такое желание – позвать меня. Навел его и на мой след.
Уже тогда я решил найти себе помощника, и Влад как нельзя лучше подходил на эту роль.
 – Стефан! – вскричал он радостно, едва лишь завидев мою черную рясу. – Я искал тебя, чтобы получить утешение. Ты видишь – я пленник и несправедливо оболган бывшими друзьями. Больше всего я желал бы вернуться в Валахию. Что же делать, что делать?
Королевский узник неплохо выглядел, даже пополнел. И только его бешеные глаза казались теперь потухшими от свалившихся невзгод. И тогда я решился на отчаянный шаг.
 – Мой государь, – почтительно сказал я, опустив глаза долу, – я слышал, что ты обречен жить здесь до самой смерти. Матиаш никогда не даст тебе свободу.
Он глянул на меня с отчаянием и тяжело опустился в кресло с высокой спинкой.
 – Я так и знал! – безнадежно вскричал он.
 – Но есть одна возможность покинуть замок, – продолжал я. – Матиаш не откажет в просьбе умирающему, тем более что он верил в вашу дружбу с турецким султаном примерно так же, как и ты. Твое заточение – политический ход и только.
 – Я должен притвориться умирающим? – изумился Цепеш. – Но они сразу же пришлют лекаря, который определит, что это ложь.
 – Нет, мой господин, ты и вправду будешь при смерти, но оживешь.
Говоря так, я куснул его за дрожащую руку. И прошептал:
 – Забудь.
Пока он с изумлением смотрел на глубокую рану, из которой текла кровь, я растворился в воздухе.
Через несколько дней Дракула был освобожден из-под стражи и поселен в дом в Пеште, который я благоразумно купил загодя.
В день его мнимой смерти я избавился от лекаря, опасаясь, что он разнесет эту новость по всему свету. К ночи, как и ожидалось, Влад ожил, и тогда я поведал ему, кем теперь он является. А также кем являюсь для него я. Хотя я опасался бурной реакции – ее не последовало.
 – Что ж, – сказал он смиренно, – такова награда Господа за все мои труды.
Вместо того чтобы ужаснуться, оскорбиться, как следовало бы истинно верующему христианину, он с радостью принял новую жизнь. Более того, он считал это наградой за свое христианское служение. Если смотреть в общем, Дракула всегда был  кровожадным чудовищем. Пусть снаружи он был человеком, но внутри – в нем всегда жил вампир пострашнее меня.
Что и говорить, охотился он за двоих. Жили мы замкнуто, и никто не знал о ночном образе жизни узника. Но однажды пришло письмо, подписанное самим Матиашем. Король высочайше объявлял помилование и требовал Цепеша ко двору.
Новообращенный вампир подкатил ко мне с просьбой:
 – Стефан, – спросил он, – скажи, как удается тебе никогда не впадать в оцепенение и быть бодрым и днем, и ночью? Разве мы с тобой имеем не одну и ту же природу? Скажи, что мне теперь делать? Король знает, что я жив. Возможно, он решил снова короновать меня в Валахии. Но разве я могу появиться в таком виде?
Конечно, мне было жаль терять помощника, хотя утомлял он меня несказанно. Его кипучая энергия не давала ему покоя и после смерти. Он легко выходил из себя и тогда нападал на всех без разбору, совершенно не думая о последствиях. Несколько раз он чуть не привел за собой в дом каких-то охотников на вампиров, а это были уже не шутки. И все-таки той же ночью я вызвал кафолического священника и окрестил Цепеша. Я сделал это еще и потому, что помнил судьбу своих друзей, и как бы ни был мне противен Дракула, я решил сохранить ему жизнь. Тем более что теперь он должен был идти своей дорогой, а я своей.
Однако царствовал он недолго и в результате кровавого террора, который он развернул на всю страну, Дракула нарвался на заговор против своей особы.  Как-то ночью к нему вломились бояре, жаждущие мести. Нечего и говорить, что обычный человек повторил бы судьбу Юлия Цезаря, но, к счастью для Цепеша, он был вампиром. Отведя глаза ворвавшимся, он вылетел через окно и отправился в мой пештский дом. Впрочем, к тому времени я покинул Пешт: мне захотелось уединения.
Пару недель он метался по Венгрии и Румынии, оставляя за собой кровавый след, пока не сообразил, что нужно всего лишь воспользоваться своими способностями.
К тому времени я купил домик в горах Трансильвании.  Это было спокойное глухое место. И главное, что вокруг моего нового жилища не было никаких монастырей. Только небольшая деревня в нескольких часах пути. Меня это вполне устраивало. За долгую жизнь мне надоели люди, их невежество и глупость. Поэтому я вылетал из дома только на охоту.
В тот тихий вечер я сидел, распахнув обе створки витражного окна, и наслаждался видом засыпающих гор. В такие вечера я долго не зажигал свет, который мне не особенно и нужен. С наступлением ночи у меня появлялось вампирское ночное зрение. Но, следуя традиции, и для того, чтобы случайный прохожий не подумал, что дом необитаем, я зажигал вечерами несколько свечей в бронзовых канделябрах.
Я смотрел в темнеющее небо, как вдруг увидел птицу, которая увеличивалась в размерах по мере ее приближения. Вначале я искренне заинтересовался, тем более что эта странная птица направлялась к моему дому. Но когда ее силуэт отпечатался на фоне ущербной луны, я понял, что это была за птица. Ко мне приближался Влад III собственной персоной. Не долетев нескольких метров, он сложил крылья за спиной и спикировал на подоконник, едва не сбив меня.
 – Стефан! – радостно воскликнул он, даже и не думая принимать человеческий вид.
– Я не разговариваю с летучими мышами, – сказал я спокойным тоном, хотя внутри все клокотало от злости. Я готов был видеть кого угодно, но только не его. Его активность раздражала.
 – Стефан, друг мой, – продолжал Цепеш, словно нехотя принимая вид человека.
Сначала пропали крылья, потом втянулись когти и прочее. Врать не стану, выглядело это впечатляюще. Но для чего нужно было разыгрывать целое представление перед своим? Он не мог не знать, что меня трудно удивить такими вещами. Хотя бывший воевода обладал поверхностным умом, не способным к глубоким размышлениям.
Я уже не называл его «мой господин», потому что в нашем мире господин тот, кто привел тебя сюда, но наш гордый господарь по-прежнему предпочитал называть меня Стефан без какого-либо особого почтения.
 – Спасибо, что навестил, Влад, – сказал я сухо. – Как Валахия, как престол?
Его лицо приняло привычное сумрачное выражение.
 – Нет больше никакого престола, – отрывисто ответил он. – И я больше не Влад III Цепеш-Дракула - воевода и прочее. Как я понял, для меня в моем теперешнем положении все это не является необходимым. Поэтому я ушел.
 – И где ты остановился? – спросил я осторожно.
 – Как это где? – удивился он. – У тебя, конечно. Здесь.
 – Я тебя не приглашал.
Он лишь отмахнулся, не воспринимая мои слова всерьез.
 – Вдвоем веселее…
Конечно, он ведь был таким развеселым малым, что при жизни, что теперь. Мне совершенно не хотелось делить с ним свой дом. Но нужно было знать Влада. Уж если он что решил, так желания других в расчет не брались.
 – Места у тебя полно, – продолжал он. – Много ли мне нужно? Чарочку вина и задушевный разговор.
 – Нам не прокормиться. Что ты, что я – повязаны заповедями. Ты ведь сам понимаешь, что за такое удобное существование, которое мы с тобой сейчас имеем, надобно платить. Я кое-как перебиваюсь, раз в месяц отправляясь по деревням. Когда повезет, а когда и не очень. Попадется крестьянин с больной шеей – и все труды насмарку. Не может он смотреть через левое плечо, и все тут. Драки тоже по заказу не случаются и не все со смертельным исходом.
 – А, глупости, – махнул рукой Дракула, – придумаем что-нибудь…
Через неделю Влад притащил искусанного мальчишку лет четырнадцати.
 – Вот, – сказал он, – как очухается, будет нам слуга. И в доме, и…
 – Ты где его взял? – грозно поинтересовался я.
 – Само собой, в деревне.
 – А если его искать будут? А если сюда придут и его увидят? А если…
 – А он сирота. Не хватятся. Обучим, и все будет хорошо. А без слуги нам нельзя. Мы не смерды.
Он до сих пор гордился своим происхождением. Хотя мог назваться теперь любым именем и купить любой титул или просто плюнуть на все человеческие титулы и осесть в спокойном месте, занимаясь самообразованием. Но говорить так – значит не знать Влада Дракулу. Он изо всех сил цеплялся за свой родовой титул, словно он прибавлял ему ума или силы. Хотя, наверное, он просто питал свое непомерное, чудовищно раздувшееся самомнение. При каждой возможности он козырял своим «благородным» происхождением и очень удивлялся, что я не поступаю так же. Я же предусмотрительно не рассказывал ему всей правды о себе, иначе он возгордился бы до небес и изводил бы меня требованиями почистить его сапоги. Но он нашел другой способ донимать меня. В зеркалах мы не отражались, это и понятно. Поэтому увидеть себя он никак не мог, и до последнего момента был уверен, что очень хорош собой и вполне соответствует своему новому положению. Он видел меня и почему-то решил, что став вампиром, приобрел такую же внешность. Не знаю, кто внушил ему такую глупость. Я с рождения был очень красив, во всяком случае, так мне все говорили. А Влад остался таким, каким и был: приземистым, с круглым лицом и светлыми глазами навыкате. К тому же за годы, проведенные в заточении, он сильно располнел и похудеть не успел.
Однажды я написал его портрет. Когда-то я брал уроки живописи у одного из известных мастеров того времени.
 – Кто этот мужчина? – поинтересовался Влад. – Кто этот толстяк с рыжими усами?
 – Это ты, – спокойно ответил я.
Что тут началось! Он забыл, что давно уже не является человеком и господарем Валахии.
 – На кол! – орал он. – Этот человек оскорбил правителя! На кол!!!
 – Я еще твои щеки сделал бледными. После охоты они у тебя разгораются багровым румянцем, а нос пламенеет после вина.
 – И усы у меня не рыжие!
Он потянул себя за ус и скосил глаза. Ус в его пухлых пальцах сиял как кусок меди. Но тогда он все равно мне не поверил.
Теперь он с беспокойством ждал пробуждения мальчишки, которого звали Зоран. Это был длинный и тощий подросток с бледным круглым лицом и приплюснутым носом. Даже родная мать не назвала бы его красавцем. Естественно, что после пробуждения он не стал красивее. И это повергло Влада в уныние на несколько дней. Надо отдать ему должное, что мальчика он обучил всему необходимому, хотя обращался с ним грубо и высокомерно. Зоран был сиротой и кормился за счет деревни. Для этого ему приходилось делать уйму грязной работы, а по воскресеньям мыть полы в церкви. Своему новому положению он был рад. А я радовался уже тому, что в светлое время дня он дневал и не маячил перед глазами.
Мальчишка оказался довольно шустрым и вполне мог обеспечить нам ужин. Без разбору и надобности не убивал, словно жалел людей, одним из которых он недавно был сам. В своей деревне никого не трогал, добычу приносил в дом и аккуратно  добивал в подвале, что освободило нас от необходимости сопровождать его на охоте. Зоран очень боялся Дракулы  и относился к нему с почтением, меня же еле удостаивал вниманием, а мои просьбы выполнял, только когда их повторял Влад.
Дракула не знал устали. Вместо того чтобы наслаждаться жизнью (какой бы она ни была), он вдруг решил заполучить свой родовой замок Бран. Поэтому раз в неделю они вдвоем с Зораном летали в замок, где изображали привидения. Это была лишь одна из его глупейших затей. Если начать перечислять все, то не хватит бумаги. За сто лет совместного проживания они извели меня, превратив тихий дом в подобие вулкана. И я уже серьезно подумывал о побеге, проклиная тот день, когда судьба свела меня с Дракулой. Говорят, что вампиры притягивают к себе удачу. Это – неправда. Хотя с философской точки зрения у вампира такая длинная жизнь, что вероятность удачного разрешения вопросов вырастает во много раз. Моим мучениям не суждено было длиться больше каких-то ста лет.  Понимаю, что для бессмертного – это не срок. Но время тянулось для нас точно так же как и для человека. Вампиры не живут в другом измерении. Сто лет меня выводил из задумчивости крик: «На кол!!!», который раздавался всякий раз, когда Влад изволил быть чем-то недоволен. Сто лет меня отрывал от чтения Зоран своими глупыми вопросами. Сто лет я терпел возле себя две сущности, лишавшие меня покоя. До сих пор не могу понять, зачем я это делал.
В 1580 году Дракула познакомился с графиней Элизабет Батори, и почти на тридцать лет сделался ее самым близким другом. Думаю, что его грела связь с особой, приближенной к королю. Да и сама графиня была красавицей. Каким-то непостижимым образом Дракула сохранил часть своей мужской силы, а недостаток ее восполнял кровавыми оргиями, в которые втянул и графиню. Он не торопился превращать ее в вампира, но в короткое время сделал чудовищем, внушающим страх.
Он перестал прибегать к услугам Зорана, оставив его мне. Его снабжала всем необходимым романтическая любовница. Оставаясь человеком, она постепенно теряла человеческие черты, а  имея огромную власть, почти не скрывала свои преступления, о которых говорила уже вся Трансильвания.
Влюбившись, Влад стал задумчивым и молчаливым. Однажды я застал его в саду сидящим под кустом роз. Он что-то бормотал, глядя в высокое небо. Сомневаюсь, что это были молитвы. Его тайну я узнал случайно. Раз он без стука ввалился в мою комнату и потребовал бумагу и перо. Поскольку я никогда не видел, чтобы он что-то писал, и даже не был уверен в его грамотности, то изумленно спросил:
 – Зачем?
 – Мне нужно записать стихи, – как-то не очень уверенно проговорил Цепеш, – ээ-э… стихи. В подарок.
 – И кому? – с насмешкой поинтересовался я.
 – Одной даме. Одной благородной даме.
Сначала я был уверен, что такая дама существует только в его воображении. Какая женщина могла бы позариться на Дракулу, ставшего вампиром? Тем более что он давно считался мертвым, а значит, не мог поставить себе в заслугу все прошлые победы.  Тогда я еще ни разу не прибегал к услугам особ женского пола. Она были слабы и мало годились для убийства. А что там еще делать с оцепенелой леди, я не знал. Сексуальная сторона вопроса меня не интересовала,  так же как и большинство вампиров.
Я был очень удивлен, что графиня осведомлена в истинной природе Дракулы и общается с ним в обычном своем состоянии, без какого-либо его влияния.
Он прочитал мне стихи, специально написанные для Элизабет Батори:
 «Твоя кожа как снег, а темные глаза – угли на нем. Синяя жилка бьется на виске. Я знаю, как течет по ней твоя алая чистая кровь».
Вот что он написал. Я, конечно, сказал, что стихи плохие. И надобно учиться, чтобы уметь складывать слова в стихи.
 – Учатся только дураки, – ответил он. – А я пишу сердцем.
Я возблагодарил небеса, что он не пишет еще каким-нибудь органом. Но, скажу честно, эта история меня заинтересовала настолько, что я с нетерпением стал ждать его рассказов о свиданиях с таинственной Элизабет Батори. Обычно он прилетал под утро и сразу же вваливался ко мне. Эти часы я проводил в библиотеке, усердно занимаясь науками. В то время у меня была дерзкая мечта стать великим ученым, но я никак не мог выбрать основную область для своего величия. Разумеется, можно было охватить многое. В те времена хороший ученый мог изучить все смежные науки, а свободное время посвятить риторике. Но мне хотелось большего – открытий. Открытия, которое сделало бы бессмертным мое имя. А я бы через века продолжал наслаждаться уважением ученых мужей.
Вначале его  истории были пронизаны нежностью и трепетом, из-за чего я начал опасаться за его рассудок. Мне никогда не приходилось слышать о сумасшедших вампирах, но это касалось лишь самых настоящих вампиров, а не крещеных. Теперь же мы с ним были единственными представителями этого племени, полностью изменившие свою природу. Если Дракула был склонен к сумасшествию, то неизвестно какие отклонения могли бы проявиться и у меня. Конечно, я вел размеренный образ жизни, но мозговые изменения могли быть лишь вопросом времени.
Но когда однажды в своей трепетной манере он нежно начал рассказывать, какую комнату пыток они решили  создать в подвале ее замка, я успокоился. Влад был влюблен, но не по-человечески.
Элизабет Батори специализировалась на девушках. И ко всему прочему, в этом захватывающем деле ей помогали еще двое мужчин. Не считая, конечно, Дракулы.
Первое время я еще с любопытством прислушивался к его рассказам. Меня интересовало взаимопонимание между вампиром и человеком, я даже  подумывал написать любовный роман на эту тему. Но постепенно их развлечения становились все более отвратительными.
 –  А потом она взяла серебряные щипцы, – взахлеб рассказывал Влад, – и  начала вырывать куски тела. Девица вопила так, что смогла бы разбудить мертвых. Они вдвоем все вокруг залили кровью. Элизабет потом мне клялась, что дважды успела кончить, пока раздирала эту служанку.
Нет, что ни говорите, а все это было мерзко. Хотя чего можно ожидать от колосажателя. Кровавая графиня Элизабет Батори и Влад Дракула нашли друг друга.
Несколько раз он приглашал меня в замок Батори полюбоваться на его красавицу. Я отказывался, но однажды взыграло любопытство, и ночью я слетал с ним в Трансильванию.
Действительно, его избранница была необыкновенно красива. Алебастровое лицо, карие глаза золотистого оттенка, черные прекрасные волосы. Но все это убивал ее бессмысленный взгляд и суетливая манера поведения. Сейчас бы сказали, что она одержима манией. Тогда это называли плохим характером. Что и говорить, дурной характер у госпожи, служанки которой мрут как мухи.
К концу этой истории ей уже не хватало развлечений с щипцами, иглами и прочим инструментарием. Она часто вцеплялась в жертву зубами и откусывала целые куски. Влад говорил, что она пристрастилась и кровь пить, не желая уступать ему ни в чем. И это для меня было загадкой, потому что я знал, как слабы зубы человека, не приспособленные для того, чтобы кусать добычу. Кроме того, кровь очень тяжела для человеческой печени. Предполагаю, что хотя  Элизабет Батори обладала завидным здоровьем, к тому времени у нее начались серьезные проблемы с печенью и почками. Вдобавок она уже овдовела. И хотя ее мужем был не самый приятный из людей, но он умел сдерживать ее порывы. Конечно, скрутить слабую женщину было проще, чем отбиваться от целой орды турков. После его смерти безумная страсть полностью захватила Элизабет, и трудно сказать, к чему эта страсть тяготела больше – к убийствам или к Дракуле.
Больше всего Элизабет приводила в отчаяние наступающая старость. Ее безумно пугало, что вскоре она станет безобразной старухой. Поэтому, ради того чтобы сохранить красоту, она была готова на все и даже на большее.
Тогда Влад внушил ей, что омолодиться можно, принимая ванны из крови девственниц. Конечно, это была глупость, но графиня с радостью подхватила ее и каждый день убивала троих, чтобы до половины наполнить небольшую ванну из белого мрамора. Три девственницы могли принести не больше  бочонка крови, которая еще и сворачивалась прямо на глазах, но она не желала разводить ее водой, опасаясь ослабления эффекта, и погружалась прямо в эту густую, пахнущую железом жидкость, застывающую на ее теле струпьями. К тому времени меня уже тошнило от рассказов Дракулы.
 – Пришлось придумать способ быстрой добычи крови, – делился Влад своими техническими достижениями. – Мы придумали вешать всех троих вниз головой над желобом, который ведет прямо в ванну, где уже сидит обнаженная Элизабет. А потом мы одновременно всем троим перерезаем глотки, так что кровь стекает еще теплая, чуть ли не дымящаяся.
Он пристраивался в ту же ванну и слизывал с ее тела свежую кровь. Словом, все были довольны. Одно только огорчало, кровавые ванны не омолаживали графиню, и она продолжала стареть.
Опасаясь за свое положение, Дракула придумал следующее: он убедил ее, что кровь служанок не подходит, и нужна другая – девиц благородного происхождения. На этом оба и сгорели.
Один барон, не дождавшийся дочери с верховой прогулки, ворвался в замок с отрядом солдат. Они обнаружили графиню в потайной комнате, которую Дракула называл «комнатой пыток». На полу валялись тела девушек, которые еще не успели убрать, а сама графиня в этот момент обливалась чистой водой, чтобы смыть с себя кровь. Вода розовыми струйками стекала по каменному полу, и уходила  в щели между плитами. Очаровательная обнаженная Элизабет не произвела на барона никакого впечатления, потому что среди брошенных на пол тел он обнаружил собственную дочь.
Замок был окружен. Нашли множество костей, аккуратно закопанных в разных местах подземелья и во дворе, и графиню Элизабет Батори заключили под стражу.
Дракула, растерянный и печальный, появился, как всегда, под утро.
 – Все, – сказал он, – и эта страница моей жизни закончена. Мне больше не найти такой женщины. Никогда, никогда.
Я смотрел на него и размышлял о том, что актер из него довольно плохой, тем более что печалиться особо было нечего. Неужели он не вспомнил, как я вытащил из тюрьмы его самого? Рецепт был прост и лежал на поверхности. На что я ему и намекнул. И тогда он признался, что стареющая любовница надоела ему хуже горькой редьки.
 – Я устал от ее фантазий, – жаловался он. – Женщины бывают жестоки, но эта превзошла всех. И ты предлагаешь мне сделать такое чудовище бессмертным? Тогда уже нам с тобой придется бежать куда глаза глядят. Хотя от нее не спрячешься, нет. Она – это сам дьявол.
 – Но ты только что говорил, что такой женщины никогда больше не найти, – изумился я. – Ты, вообще, что имел в виду?
 – Я радовался, – признался он, – что больше таких нет. Какое счастье, что я не дал ей бессмертие. Признаться, в первые годы нашей дружбы у меня были такие порывы. Любовь не бывает вечной и незачем ее анимировать. Элизабет прожила красивую жизнь, пусть теперь достойно примет смерть.
Вот так вот. Тогда, наверное, впервые, я подумал, что нельзя недооценивать Дракулу. Он часто бывал глуп, безрассуден и попадал в нелепые ситуации, однако несколько слов, сказанные им сейчас, изменили мое мнение о нем. Пусть его ум был неглубок, но он возмещал этот недостаток подвижностью мысли.
Больше он никогда не упоминал о графине Элизабет Батори. Словно дочитал роман до конца, а потом потерял книгу. Он опять сделался раздражительным и гневливым. Ему теперь некуда было изливать свою агрессию, но и копить не хотелось. Таким образом, он сделал мое существование невыносимым. Наступил день, когда я понял, что желаю жить в одиночестве.
В, конце концов, я начинал ненавидеть Дракулу. За столетия вечной жизни его характер ничуть не изменился, по-прежнему оставшись склочным, злопамятным и взрывоопасным. У меня был свой путь, а у него свой, который он мог окончить очень плачевно из-за своей недальновидности. Если бы я продолжал жить рядом с ним, то и сам мог бы погибнуть, а в мои планы это не входило. По всей Европе наступил закат Инквизиции, близилась эпоха Просвещения. И я приветствовал утро нового дня человечества так, словно и сам был человеком. За последние сто лет многое изменилось, особенно в искусстве.  И я, желая увидеть работы великого Леонардо, отправился в Италию. Когда-то я мечтал посетить Ватикан и увидеть папу, но мне это было не суждено. Сейчас для меня это могло оказаться гибельным, так что Ватикан меня больше не привлекал. Я возжелал увидеть новое искусство во всей его красе, но застрял из-за романтических приключений Дракулы. Теперь же я оставил его с Зораном и пустился в долгое путешествие по преображенной Европе.
Больше никогда я не встречался с Дракулой. По слухам, он вернулся в подземелье своего родового замка и дал волю неуемному аппетиту, в считанные дни опустошив сначала замок, а потом и округу. Говорят, после этого они с Зораном перебрались в Англию, и там с ними вышла скверная история. Я не мог представить, как можно тратить свою вечную жизнь на подобные глупости.  Хотя вкусы бывают разные. Пока я старался использовать каждую минуту своей жизни для поиска нового, он мог добровольно похоронить себя в подземельях. Не удивлюсь, если его уже и нет на Земле.
Меняя имена, я обошел всю Европу, изучая языки и нравы. Конечно, я не мог выучить иностранные языки так, чтобы избавиться от акцента. Поэтому везде представлялся богатым иностранцем, не упоминая о настоящей своей родине. В Италии я был французом, в Голландии – итальянцем. На пороге стоял восемнадцатый век, и жажда знаний докатилось до самых далеких уголков континента.

10.
Фил перевернул последнюю страницу. Дальше шло несколько пустых листов, но нигде не было ни даты, ни имени писавшего дневник. Он взглянул на обложку – это была твердая картонная обложка, обклеенная мраморной бумагой, цвет которой определить было невозможно, так она выгорела. Местами на ней можно было различить следы от пальцев, но Фил криминалистом не был, поэтому никак не смог бы восстановить личность писавшего по отпечаткам. К тому же, автор, скорее всего, давно мертв. Очень обидно, что вещь не дописана до конца, очень обидно, что нельзя узнать, что же приключилось со смелым вампиром. Хотя, раз рукопись обрывается, то его, скорее всего, убили. Но, может быть, он просто забросил эту тетрадь, потому что в ней почти не оставалось страниц, а продолжение писал в другой? Фил подивился, как такое простое объяснение не пришло к нему сразу. Где-то в доме должна быть еще тетрадь, а может, и не одна. Он ведь бросил поиски сразу же, как только обнаружил этот дневник, а следовало бы еще пошарить по шкафам.
Поэтому, воодушевленный Фил снова бросился в библиотеку. Несмотря на то, что он честно перетряхнул все шкафы – никакого продолжения не нашлось, хотя пыли на старых фолиантах оказалось полно. Вышколенные слуги не часто навещали эту часть дома, думая, что книги мало кому могут понадобиться. До сегодняшнего дня никто их так усердно и не ворошил. Пользовались обычно лишь одним шкафом с современными изданиями, самому старому из которых, было от силы лет пятьдесят. Хотя Иштван предупреждал, что древние книги необходимо просматривать, иначе в них могут завестись вредители или просто страницы склеятся от старости, и тогда уже никто не в силах будет их разделить. Поэтому, когда в библиотеку вошел опекун, Фил сделал вид, что именно этим и занимается.
Иштван насмешливо посмотрел на перемазанное потное лицо воспитанника, и посоветовал взять тряпку, чтобы протереть полки. Хотя развлечение превращалось в работу, Фил теперь мог копаться в библиотеке сколько угодно на законных основаниях. Только вот не было там  продолжения таинственного дневника, не было и все. Он и не догадывался, что продолжение истории находится совсем рядом Буквально в двух шагах от того самого места, где он прямо в эту минуту сидел на полу и размазывал по лицу темные полосы из пыли смешной с потом.
Да-да, секрет прятался в той самой рукописи, которую Иштван Беркеши собственноручно писал каждый вечер, а как вы помните – все в доме знали, что он сочиняет роман. Как бы случайно заскрипела и приоткрылась дверь, впуская струю свежего воздуха в затхлое помещение, пропахшее специфическим запахом большого книжного хранилища. Как бы  случайно потянуло откуда-то легким сквозняком, который коснулся распаренного лица мальчика. Как бы случайно подхватил он несколько страниц рукописи, сложенных стопкой на краю стола, и по порядку рассыпал их перед изумленными глазами Фила. В глаза ему сразу бросились отдельные фразы и слова – госпожа Елизавета, хорошая помощь,  часовня, конюхи…
Фил на цыпочках подошел к двери и осторожно выглянул в холл. И как по волшебству услышал голос Иштвана, отдающего приказание слуге.
- Я сейчас уезжаю, - говорил опекун, - вернусь нескоро. Мальчика не тревожьте, он делает домашнее задание. А вот гостиную не мешало бы вычистить как следует – завтра у нас гости.
Это было неслыханной удачей. Фил плотно прикрыл дверь библиотеки, а для надежности дважды повернул ключ. Хотя обычно комната не запиралась, но ключ постоянно торчал в замочной скважине. Потом он уселся на пол, и аккуратно собрал упавшие листки, решив прочитать для начала то, что было написано на них. Уж очень его заинтриговало упоминание о собственной бабке. Все остальное – историческое, а Фил не сомневался, что толстая рукопись была исторической, можно будет прочитать потом. Он вел себя как любопытный любитель детективов, заглядывающий на последнюю страницу, чтобы узнать имя убийцы.
«В 1995 году я переехал в Барнеби. Не то чтобы мне очень нравился этот городок, но здесь меня никто не знал, а кроме того, нашелся очень удобный дом, который только что выставили на продажу. Если вся моя предыдущая жизнь была цепью путешествий и приключений, то в Барнеби я  обрел, наконец, покой и время для размышлений, а также возможность написать о своей жизни за последние триста лет. Этим я и занялся с большим желанием и жаром почти сразу же по приезду. Сейчас, когда я пишу эти строки, рукопись почти закончена, осталось лишь несколько штрихов, чтобы завершить картину. И штрихи эти касаются последних восьми лет моей жизни в тихом городке, который за восемь лет я успел возненавидеть.
Нет, сразу по приезду я был очарован и восхищен. Восхищен чистыми узкими улочками, яркими цветниками, медленным ритмом жизни, который располагал к мечтаниям и размышлениям. Но в такой жизни были и свои минусы: каждый житель такого городка находится у всех на виду, его зовут на увеселительные  мероприятия или балы, чем всегда богата провинция. Особых развлечений здесь нет, кроме телевизора и компьютера, а человечеству свойственно стремление сбиваться в кучи, дабы производить обмен животным теплом. Поэтому каждый новый человек, каждый приезжий почти сразу же попадает в радушные объятия горожан. Они начинают донимать его визитами с тортами в руках, по почте приходят всяческие приглашения, и любой отказ из твоих уст звучит словно оскорбление. Если не хочешь оказаться изгоем и прослыть странным, то приходится участвовать в этой бессмысленной кипучей жизни города. А если ты к тому же богат, то не избежать всяческих лотерей и благотворительных сборов.
Не подумайте, что я отказывался. Когда желаешь иметь покой, то волей-неволей идешь на какие-то жертвы. А мне очень бы не хотелось, чтобы сожгли мой симпатичный дом только потому, что кому-то пришло в голову, будто бы я неприятен их городу. Поэтому я посетил и рождественский бал, и благотворительный концерт в пользу бедняков Южной окраины. Было там несколько бедных семей, хотя вообще-то Барнеби славился тем, что здесь селились либо очень богатые люди, либо люди со средним достатком. Бедняки, я думаю, существовали больше на бумаге, специально для того чтобы было на кого жертвовать средства. Жертвовали на них легко и весело, прекрасно зная, что кое-кто все эти деньги спокойно пропьет, укорачивая себе тем самым путь к больнице святого Игнация. Таким образом, приличия были соблюдены. Деньги для меня не были проблемой, хотя добывал я их с большим трудом, чем в первые годы вампирствования.  Но теперь за меня это делали банки, выплачивая большие проценты, и я не раз благословлял прогресс.
На одном из вечеров я познакомился с госпожой Елизаветой. Эта старушка мне понравилась с первого взгляда. Ее внешность не соответствовала современной эпохе, она казалась выходцем из века восемнадцатого. Абсолютно белые волосы были затейливо уложены в высокую прическу и напоминали напудренный парик. Строгое бархатное платье с кружевным стоячим воротником казалось старомодным и неуместным, ведь в наше время даже старушки щеголяют в шортах и платьях на тонких бретельках. Было в ней что-то благородное и отстраненное. Внимательно вглядевшись в ее бледное лицо, все собранное мелкими морщинками и кое-где помеченное темными пятнами времени, я понял, что она очень стара. Ее можно было бы назвать даже древней, ведь ей было уже около девяноста лет. И хотя я почувствовал что-то родственное в этой женщине, вскоре понял, что к нашему роду она не принадлежала, а была обыкновенной смертной. Как иначе можно объяснить проявление дряхлости? Но какой бы древней ни казалась Елизавета, она обладала острым умом, совладать с которым не смогла даже старость. Знания этой старушки казались неисчерпаемыми, речь наполнена звучными и выразительными интонациями. Словом, я нашел для себя равного собеседника и друга, которому смог открыться без страха. Но была одна неприятность, которая меня очень беспокоила.
Дело в том, что меня постоянно тревожила мысль о скорой кончине госпожи Елизаветы. Ведь она была так стара, а век человеческий не долог. Однако с каждым днем я все больше зависел от наших бесед, от той утонченной интеллектуальности, которая так редко бывает присуща человеческому роду. Старушка была словно  засушенным цветком, сохранившим свой чудесный аромат. Поэтому однажды я решился и, рассказав ей свою историю, предложил обрести бессмертие.  Конечно, я очень рисковал в тот момент. Представьте, если бы Елизавета возмутилась и начала бы проклинать меня, как врага человечества, а потом еще бы и рассказала всему городу, с кем они имеют дело. Я впервые так рисковал за последнюю сотню лет.  Но на мое удивление, она спокойно ответила:
 – Я догадывалась о вашей природе, Иштван. И поверьте, я не порицаю вас и не боюсь. В моем возрасте люди уже ничего не боятся.
 – Но я пью человеческую кровь! – воскликнул я, задетый таким равнодушием. – Разве вас это не пугает?
Она помолчала, словно давая мне успокоиться, а потом продолжила:
 – Какое животное в природе не убивает ради жизни?  Так было всегда – одни выживают за счет других. Люди тоже поедают коров и овец, но не считают это убийством. Даже, если помните, делают кровяную колбасу. А некоторые народы, например тибетцы, пьют свежую кровь яков. Это делается лишь для того, чтобы выжить и вырастить детей. Вам, Иштван, нужна кровь, чтобы не деградировать, потому что вечная жизнь у вас и так уже есть, а убить вас непросто. И это понятно. Вы имеете могучий ум, который необходимо сберечь, и можете принести пользу человечеству, далеким потомком которого вы являетесь. Но на свете много людей, которые убивают себе подобных лишь для удовольствия.  Вот это – и есть грех и зло. Я знаю, что в этом вы и сами убедились, поскольку ваше пропитание зависит теперь от злобы самих людей. Поэтому я не порицаю вас,  да и за что? Не вы выбирали свою судьбу. Но я не хочу бессмертия. Предложи вы мне его раньше лет на тридцать, я бы согласилась. Думаю, что согласилась бы. Но сейчас – поздно. Просто дайте мне спокойно умереть, когда пробьет мой час.
Наивная старушка думала, что я продолжаю выискивать несчастные жертвы поножовщины, чтобы удовлетворить свой аппетит. Она думала, что я – этакий вампир-вегетерианец, не способный на убийство. И я не стал говорить ей, что могу еще и внушать обычным людям, что они должны убивать вместо меня. Хотя в последнее время я все чаще прибегал к такому приему, потому что всегда на месте случайного преступления тотчас оказывалась полиция. Да еще  взяли моду производить вскрытие трупов, и, обнаружив, что крови в них нет, могли бы раздуть целую историю, а потом выследить или вычислить меня. А мне очень не хотелось, чтобы жертв оказывалось больше, чем нужно, ведь в таком случае все равно пришлось бы прибегать к внушению и убирать всех причастных к моим поискам. Все это было хлопотно и могло отнять уйму времени, которое я желал бы проводить с удовольствием. Вот почему в последнее время я просто инсценировал убийства, выбирая на роль исполнителей неуравновешенных и сумасшедших людей, либо обставляя все так, что ни один детектив не догадался бы, в чем тут дело.
Я пристрастился к чтению детективов и полицейских отчетов сначала лишь для того чтобы обставлять свою охоту без ошибок, а потом  просто втянулся в это интереснейшее чтение. Поэтому с каждым разом моя охота становилась все более изощренной в художественном смысле. Я обставлял очередное убийство как спектакль, желая получить и пищу, и удовольствие. В помощницы для своих проделок я выбрал домоправительницу госпожи Елизаветы – Анну. Эта здоровая и не слишком грамотная бабища в те годы сильно облегчила мою жизнь. Я уже писал, что крови для поддержания себя в тонусе мне требовалось немного – литров пять в месяц, считай одна жертва. И эту жертву мне теперь как на подносе доставляла Анна Торн собственной персоной. Она выписывала слуг всегда издалека, такое правило ввел я сам. Очень часто слуга только и успевал, что переступить порог дома. Особенно доставалось конюхам – их перебывало человек двадцать и все из каких-то далеких, забытых богом деревень. Госпожу Елизавету о прибытии нового слуги в курс не вводили, иначе у старушки просто бы закружилась голова от смены работников. Трупы конюхов Анна собственноручно закапывала у заброшенной часовни в саду. Садом уже много лет никто не занимался, и не было опасности, что часовню захотят снести.
В список ее жертв также вошла пара-тройка горничных. Но здесь следовало действовать тоньше. Горничных Анна убивала, только когда они впадали в немилость, и Елизавета вдохновенно распекала их за какую-то оплошность. Вот тогда они были готовы к употреблению, потому что после скандала любая уважающая себя горничная должна была бы попросить расчет. А расчет выписывала Анна. Ну а уж в самые голодные месяцы я, конечно, искал другие пути. Сами понимаете, что особого труда это не составляло. Да и размяться не мешало.
Анне я тоже открылся. Но сделал это без страха: глупая женщина была без памяти влюблена в меня. Поверьте, здесь обошлось без  всякого внушения. Как я уже говорил, люди считают меня очень красивым. За века существования я довел искусство флирта до совершенства, и мне ничего не стоило влюбить в себя домоправительницу Елизаветы. Забавно, но, кажется, я был ее первой любовью. Видели бы вы, как она смотрела на меня своими большими коровьими глазами, в которых застыло беззаветное обожание. Разумеется, я дал ей надежду: пару раз шепнул какие-то глупости и нежно коснулся ее пухлой руки. Удивительно, но этого хватило. С тех пор она стала моей верной служанкой. Требовалось лишь время от времени поддерживать ее чувства, с чем я успешно справлялся, даря ей какую-нибудь безделушку или преподнося цветы (разумеется, в строгой тайне). Это одновременно и забавляло меня, и было очень полезным.  Так что в Барнеби я обрел спокойную, размеренную, но вместе с тем интересную жизнь.
Могу сказать, что в те времена я начал крепко задумываться о карьере киносценариста и даже отослал несколько сценариев под псевдонимом. Один из фильмов был снят. Вы, конечно, помните историю про вампиров, которые питались консервированной кровью? Глупейшая история, но сценарий – мой. Я задумывал комедию, но,  как видно, люди еще не способны видеть смешное в том, что смешно. Поэтому фильм получился слабым, и я не горжусь авторством. Может быть, когда-нибудь я напишу выдающийся сценарий, а потом сам сниму по нему выдающийся фильм, но не в ближайшее время.
Несколько лет я провел в неге, посвящая все свое время удовольствиям и любимым занятиям. У меня был собеседник, книги, роскошный дом. Что еще нужно? Но всему приходит конец. Как я уже давно убедился,  абсолютно всему. Я научился отпускать прошлое без сожаления и ни к чему не привязываться в настоящем. Смерть моего друга Елизаветы хоть и не была неожиданной, но как и любая смерть,  показалась мне внезапной. Хотя я не склонен к сентиментальности, но потеря друга, равного тебе почти во всем, огромная утрата и для человека, и для вампира.
На похоронах Елизаветы я с любопытством изучал новых хозяев дома, который успел стать мне почти родным. Больше всего я боялся, что они окажутся противными и глупыми обывателями, ничего не видящими дальше своего носа и кормушки. Вы ждете, что сейчас я скажу, что все оказалось иначе? Нет, нет и нет. Леонид и Александра Карми были именно такими, какими я не хотел бы их видеть. Обычная среднестатистическая семья, не представлявшая никакого интереса. Во всяком случае, не представлявшая интереса для меня.  По моей просьбе Елизавета завещала флигель Анне Торн – я желал и после ее смерти пользоваться услугами этой достойной женщины. Теперь Анна была привязана  к дому Карми до конца жизни, и я мог еще несколько лет не волноваться о своих насущных проблемах.
Вопреки разочарованию я отправился-таки знакомиться с новой семьей, поселившейся в доме госпожи Елизаветы. Но в каждом несчастье, как водится, содержится и толика счастья. Таким кусочком счастья для меня оказался сын четы Карми – Филипп. Мальчик очаровал меня своим быстрым умом и мягкой манерой общения. Несмотря на свой возраст, он обладал такими качествами, как верность и бесстрашие, в чем вскоре мне удалось убедиться. Его интерес к истории был настолько глубоким, что мог бы сделать честь взрослому специалисту в этой области. Родители со своим поверхностным отношением ко всему, что свойственно недалеким особям, не замечали этого дара в своем сыне, и ребенок рос подобно сорной траве. Попади он в хорошие руки, из него бы вырос один из тех людей, на которых зиждется история человечества. Вот так и пропадают таланты, часто заброшенные или ориентированные не туда, куда следовало бы их направить.
Кстати, продолжая тему о неординарных личностях. Моего лучшего друга, Елизавету, поддавшись сентиментальному порыву, я перезахоронил. Прилетев в одну из безлунных ночей на кладбище, я вырыл гроб  моей старой подруги и забрал тело. Пустой гроб закопал обратно, а Елизавету похоронил в гробнице, скрытой под моим домом. Мне была невыносима мысль о том, что мой единственный друг лежит на кладбище среди простого народа, который не стоит даже ее мизинца. Она должна покоиться достойно, в тишине и благости. И вечная печаль мраморного ангела будет бесконечным плачем по единственному человеку, который понимал меня. С тех пор я часто приходил туда, отодвигал мраморную крышку и беседовал с ней как с живой. Эти беседы и встречи успокаивали, словно Елизавета не покидала меня. Даже когда глупый и трусливый Леонид обнаружил гробницу, я не стал перепрятывать тело. Я и по сей день искренне верю, что для Елизаветы так лучше.
Возможно, я так бы и следил за этой семьей, предоставив им губить зарождающийся талант, если бы Филипп, или, как его называли в семье, Фил, не выделил меня из своего окружения и не привязался бы всей душой. Наша дружба крепла, и вскоре я стал единственным его наперсником. Наверное, тогда мне пришла мысль вырастить чудесного мальчика как своего собственного сына, а впоследствии открыть ему правду и подарить бессмертие, если он сам того пожелает. О, когда бы сбылась такая мечта, я оказался бы счастливейшим среди бессмертных!
И я начал свой тяжкий труд. Дело было деликатное и требовало осторожности. Малейшая ошибка могла бы испортить все. Конечно, я мог бы внушить мальчику все, что желал, но мне хотелось искренности в наших отношениях. Мне хотелось, чтобы его собственные желания совпали с моими. Постепенно ребенок перестал меня дичиться, что свойственно всем детям, и начал раскрываться. По его просьбе был открыт заброшенный третий этаж дома. Исследуя его, Фил начал делиться со мной своими секретами, рассказывать о найденных сокровищах. Он мог часами придумывать историю какой-то шкатулки или веера, уверенный в том, что раскрывает подлинную историю этих предметов. Часто он ошибался, но иногда его догадки были настолько точны, что я начинал думать о какой-то сверхъестественной способности Фила считывать с предметов их информацию. Вы, конечно, знаете, что вампирам это подвластно, а вот среди людей этот дар встречается крайне редко. Таких людей называют ясновидящими.  Филипп находился на грани. Он балансировал между мирами, хотя мир тяжелый и материальный довлел над ним в большей степени. Поэтому его прозрения оказывались сродни лучу света, на мгновение прорвавшемуся между тяжелыми тучами действительности. Я никогда не говорил ему о том, что догадки его иногда бывают верны. Наоборот,  чаще я объяснял, что фантазия и реальность – разные вещи, и история  каждого предмета может оказаться совсем не интересной. Я боялся путаницы, которая непременно бы возникла в его голове, узнай он о том, что иногда прорывается в неведомое. Он стал бы принимать любую свою фантазию за реальность, а как вы знаете, это чревато психическими отклонениями. Я щадил его психику и осторожно направлял его порывы. Могу сказать, что за полгода я сделал для него больше, чем родители за всю его жизнь.
То, что Филипп доверяет мне безоговорочно, я понял, когда однажды он рассказал мне о найденных за часовней костях. Я знаю, что потом он мучился сомнениями, но, в конце концов, пришел к выводу, что только Анна имеет к этому отношение. И здесь опять сыграло роль его шестое чувство. Я позаботился о том, чтобы на следующую же ночь кости были перенесены на ближайшее заброшенное кладбище и там закопаны.
Но после этого случая, я понял, что пора действовать. Я проверил Фила на внушаемость, заставив хитростью избавиться от ненавистной няньки, а потом стер все воспоминания. Если говорить честно, то я не знаю, почему я это сделал. Наверное, лишь потому, что эта отвратительная Лукреция не давала ему прохода. Как ни странно, но я поддался эмоциям и разобрался с нянькой. Она обижала моего Фила. Но как бы там ни было, я сохранил навык охоты в его подсознании, очень надеясь на то, что в дальнейшем, если судьба будет благосклонна, он ему пригодится.
Потом я аккуратно избавился от Леонида. Мне было неприятно, что мальчик делил свою привязанность между мной и им. Глупый и никчемный Леонид ничего не смог бы дать сыну в жизни. Даже его идея с типографией лишь поглощала деньги и не приносила ничего, кроме удовлетворения. А кому нужно удовлетворение на пустом месте? Леонид был сам пуст и делал пустым все вокруг себя. Естественно, что его необходимо было убрать.
Моя же игра с Алекс и была только игрой. Вначале я думал, что, возможно, смогу жениться на ней, чтобы приблизить к себе Филиппа и официально его усыновить. Ведь разводы часто случаются в наше время. Я бы увез их далеко-далеко, а потом где-нибудь в Перу уж решил бы, что делать с этой женщиной. Но в последний момент передумал. Такая расстановка казалась мне слишком громоздкой. К тому же Александра оказалась слишком темпераментной, и я не смог бы дать ей всего, чего она хотела. А притворяться из ночи в ночь, что я безумно ее желаю, было бы слишком обременительно. Я никого не желал. При крайней нужде я мог имитировать половой акт примерно с таким же интересом, как подсчитывал бы баранов на чужом пастбище. Но чтобы при этом еще и испытывать желание – увольте. Инстинкт размножения во мне угас со смертью, а вместе с ним и желания как таковые.
Поэтому ей тоже пришлось умереть. Все прошло гладко, и я был уверен, что в убийстве обвинят медсестру, дежурившую в ту ночь. Однако один полицейский, кажется, напал на мой след. Я не хотел оставлять следов – это моя принципиальная позиция. По дороге в участок я напал на него, но этот человек обладал достаточно сильной волей, чтобы противиться моему внушению. Более того, он носил крест в котором, видимо, содержались какие-то святые реликвии. Впрочем, мне удалось его ранить, и пока он лежал в больнице, дело быстро закрыли. Конечно же, при моем деятельном участии. Так что, можно сказать, и здесь я победил.
Заканчивая свою историю, я могу сказать с чистой совестью, что не хотел ничьей смерти, но обстоятельства заставили меня поступить так, а не иначе. Надеюсь, что Фил поймет меня, когда узнает правду. А пока он отдан под мою опеку, и я сделаю все, чтобы вырастить из него великого человека».

Фил читал эти строки, размазывая по лицу злые слезы. Вот, оказывается, как. Некий тип вдруг решил, что может распоряжаться жизнью целой семьи. Он погубил всех ради того, чтобы заполучить его, Филиппа Карми. И этот тип – Иштван. Это он убил всю его семью, он погубил маму и папу.
Мальчик выбежал в холл, собираясь осуществить свое намерение, но в дверях столкнулся с Иштваном. Фил взглянул в красивое лицо опекуна,  увидел его приветливую улыбку, которой он так доверял.  Но теперь он знал, что все это – маска, а под ней скрывается безжалостный убийца, враг всего рода человеческого, вампир. Главное, не показать ему, что Фил знает, кто он. Он деревянно улыбнулся Иштвану и на подгибающихся ногах пошел к входной двери. Бежать, бежать отсюда! Его тело требовало, умоляло об этом, но Фил сдерживался и шел спокойно, не показывая смятения. Он уже коснулся  дверной ручки, как сзади на его плечо легла тяжелая рука. Фил медленно повернулся и, не глядя Иштвану в глаза, проговорил:
– А ты разве не уехал?
Иштван молчал. Фил упорно разглядывал свои ботинки, поклявшись не поднимать глаз. Наконец венгр нарушил паузу:
 – Посмотри мне в глаза, Филипп.
 Слова падали как камни. Фил вдруг страстно захотел поднять глаза. Возникло чувство, которое бывает после укуса комара, когда место укуса страшно зудит и требует чтобы его почесали. Вот так же и глаза словно бы сами, против воли Фила, хотели посмотреть в лицо вампира.
– Посмотри. Мне. В глаза. Немедленно!!!
Воля Фила сломалась как тонкая палочка в сильных руках. Он широко распахнул глаза и поднял голову, утонув в глазах венгра. Глаза Иштвана из черных вдруг стали красными как кровь.  Тело Филиппа онемело, как будто его вдруг заморозило ледяное дыхание зимы.
 – Это все ты! – выкрикнул он в ненавистное лицо опекуна. – Ты убийца. Я знаю теперь все. Тебя посадят в тюрьму! Не прикасайся ко мне!
Иштван медленно взял его за подбородок и приблизил свое красивое лицо к лицу Фила.  Они почти соприкасались носами. Впервые Фил видел так близко его глаза, его алые, как рубины, глаза. Он почувствовал, как проваливается в них, словно в бесконечную красную бездну.
              – Нет, нет, пожалуйста…– еле слышно шептали губы мальчика.
              – Значит, ты все знаешь? – спросил Иштван. – Тогда забудь.
Он легонько дунул Филу в глаза, в которых тут же исчезло выражение ненависти, и высохли слезы.
 Мальчик смотрел на Иштвана Беркеши, сияя доверчивой радостью.
– Я так тебя ждал! – воскликнул он. – Сразу побежал навстречу, как только услышал твои шаги. Я разобрал старые книги. И убрал в шкафах.
– Молодец, – ответил Беркеши ласково, – ты мне очень помог. И дал книгам вторую жизнь. Иди отдыхай.
– Можно посмотреть телевизор?
– Конечно. А потом будем вместе обедать.

Эпилог
Как только Фил занял свое место в самолете, он тут же поднял серую шторку иллюминатора, и уже не отрывал взгляда от  взлетного поля, которое виднелось сквозь толстый пластик. Непривычные ароматы салона, где кондиционированный воздух смешивался со специфическим запахом пластмассы и кожзаменителя, кухни и ароматизаторов, призванных заглушить все это разнообразие, раздражали и рождали какое-то беспокойство. Фил впервые собирался лететь самолетом, и услужливая фантазия рисовала ему картины одна страшнее другой. То он представлял, как во время полета отправляется в туалет, но делает неудачный шаг и пробивает ногой днище самолета, которое разламывается как вафельный торт. Пассажиры с ужасом смотрят со своих мест, как его затягивает в дыру, и никто не рискует протянуть руку. То пытался представить свои ощущения во время полета, зная, что под его креслом (почти под его креслом) начинается пустота. Такие мысли не прибавляли ни спокойствия, ни решимости, и он все чаще жалобно поглядывал на своего спутника, который, казалось, вовсе не был озабочен тем, что через несколько минут они окажутся в воздухе.
Впрочем, никто не выказывал особого беспокойства. По узкому проходу пробирались последние пассажиры,  едва не задевая уже сидящих, хлопали крышки багажных шкафчиков, куда Иштван сунул свой ноутбук и куртки. Словом, все вели себя так, словно полет на самолете – это самое обычное дело.
К их ряду протискивался какой-то толстый рыжий человек с неприятным бегающим взглядом, он озабоченно смотрел поверх голов, отыскивая свое место, которое оказалось рядом с Иштваном. Нервный человек долго усаживался и елозил на месте, а когда, наконец,  вбил свои телеса в узкое кресло, тут же защелкнул ремень безопасности на объемистом животе. Он все делал основательно и аккуратно. Оттянув мешок на спинке переднего кресла, тщательно проверил его содержимое: какие-то журналы, пакеты. Извлек из внутреннего кармана рыжей трикотажной куртки маленькую книжонку в бумажной обложке, по виду детектив, и футляр с очками и тоже сунул все это в карман переднего кресла. Он тщательно готовился к многочасовому полету, желая провести время с удобством.
Фил даже на время забыл о своих страхах, с интересом наблюдая за действиями толстого пассажира. Тот, наконец, угомонился и начал озираться по сторонам. Вначале он осмотрел пассажиров напротив, потом задумчиво перевел глаза вдаль, где за красноватой портьерой скрывались туалеты. В конце концов, он повернулся к Иштвану и Филу. Его бесцветные глаза обратились к мальчику, но взгляд на нем не задержался, зато реакция на Беркеши оказалась удивительной. Выпуклые глаза вдруг стали абсолютно круглыми, а рыжие брови поползли вверх. Правда, в следующую секунду странный человек отвел глаза и уставился на спинку переднего кресла. Фила, однако, заинтересовала такая реакция. Он пригляделся к соседу попристальней. И вдруг похолодел. Толстяк, похожий на суетливого комичного персонажа телешоу, был не так прост. Его глаза напоминали глаза быка – точно такие же круглые и бешеные. Глубоко внутри мальчик увидел безумие, скрывающееся под внешним спокойствием. В его глазах словно отблески костра плясали красные искры.  Полные, капризно изогнутые губы выдавали натуру, привыкшую без остатка предаваться  чувственным удовольствиям. Толстые руки, покрытые редкими рыжими волосами, выглядели сильными. Отчего-то непонятная улыбка кривила его губы. Толстяк старался сдержать ее, но она все равно рвалась наружу, торжествующая и победная.
В этот момент любезный голос из динамиков сообщил, что следует застегнуть ремни и приготовиться к взлету. Самолет затрясло – он выруливал на взлетную полосу,  – и Фил крепко вцепился в руку Иштвана. Не то чтобы он испугался, но так было надежнее. Опекун ответил ему ласковой полуулыбкой и тоже сжал пальцы мальчика. В иллюминаторе, словно последние кадры фильма, мелькали строения аэропорта, маленькие, словно игрушечные, самолетики на огромном поле и жухлая трава. Над всем этим яростно трясся край крыла. Фил даже успел испугаться – а вдруг крыло не выдержит напора встречного воздуха и отвалится? Но вот все прекратилось – самолет взмыл ввысь, и почти в ту же секунду оказалось, что они летят над деревьями. Вот уже и деревьев не было видно, а земля внизу напоминала туманную карту.
– Скоро ты увидишь облака, – пообещал Иштван. – Они похожи на снежные горы или на огромные куски ванильного мороженого. Это уж как кому нравится.
– Мне больше нравятся взбитые сливки, – пробормотал Филипп, задумчиво глядя на облака, сплошной стеной проплывавшие за окном. Плотные, объемно-теневые и такие близкие.
Иштван размышлял о том, что теперь о Барнеби следует забыть. В ближайшие десять-пятнадцать лет там лучше не появляться во избежание неприятностей. К тому же этот полицейский оказался достаточно въедливым типом. По-хорошему, теперь в Барнеби не следовало появляться лет пятьдесят, пока не умрут все, кто запомнил Иштвана. Обычно он бывал очень осторожен и старался избегать всех, кто мог бы заметить, что он не стареет. А для этого следовало постоянно менять места обитания и жить в каждом не более десяти лет. Только так можно было скрыть свое бессмертие. Но рано или поздно в Барнеби придется приехать хотя бы для того, чтобы совершеннолетний Фил смог вступить в права наследования. Что ж в мире существует краска для волос, и иссиня-черные волосы Иштвана смогут стать на время седыми. Лишь бы мальчику было хорошо. Филипп уже начал называть его папой. Хотя тут пришлось прибегнуть к внушению. Зато теперь мальчик уверен, что Иштван и есть его настоящий отец. В случае чего они не покажутся никому подозрительной парочкой, а Иштвана не назовут похитителем детей. Обычное дело – овдовевший отец с сыном путешествуют по миру.
Толстый пассажир с трудом извлек себя из узкого кресла и не очень твердой походкой направился к красноватой занавеске. Всегда так: только самолет взлетает, а к туалету уже тянутся толпы пассажиров, словно все они ожидали этого момента, чтобы разом оккупировать узкие кабинки. Фил, забыв о подозрениях, с улыбкой смотрел вслед соседу.
Толстяк дополз до конца салона, держась за живот, но оказавшись за занавеской, тут же ожил. Для начала он привалился к стенке и осторожно выглянул в салон. Он долго смотрел на Иштвана, словно отказываясь поверить глазам.
 – О да… это ты, – прошептал он, – мы все-таки встретились. А ты даже не узнал меня, глупец!
У толстяка было много имен. Сейчас его звали Кельвин МакГрегор, и он был бизнесменом, вылетевшим в Перу по торговым делам. Ему не сиделось на месте в своем городе, вечно он был в движении, перелетал с места на место, будто искал что-то. Или кого-то. Бизнес был лишь прикрытием: уже сотни лет им владела страшная, всесокрушающая страсть. Он метался по земле, не зная отдыха ни днем, ни ночью. И вот теперь, когда он уже почти потерял надежду, тот, кого он искал, его родич, которого он ненавидел пуще всего на свете, сидел с невозмутимым видом через кресло от него. Иштван даже не узнал его! Толстяка душил смех. Он вытащил платок и промокнул вспотевший лоб, наслаждаясь иронией судьбы. Он не узнал его, столько лет бывшего его верным спутником и другом.
О да, Беркеши был верным другом, настоящим другом. Никто не мог представить себе более верного и надежного спутника. А ведь Влад привык повелевать, не желая терпеть над собой кого-либо. Его происхождение было высоким, достойным королей. А Иштван бросил его, оставил, как надоевшую игрушку. Так нельзя поступать с другом. Никто и никогда не унижал  господаря Валахии так, как этот безродный крестьянин, проклятый ублюдок. Да, Влад теперь знал, кто такой был Иштван. Всего лишь жалкий смерд, недостойный даже пыли с его сапог! Он с размаху стукнул кулаком по переборке, его лицо исказилось от ненависти, а глаза покраснели.
К нему направилась встревоженная стюардесса.
– Мистер, вы в порядке?
– В полном! – он лишь отогнул краешек воротника и добавил. - Служба безопасности.
Стюардесса тут же вытянулась во фрунт.
- Неужели, кто-то….
- Нет-нет, с безопасностью пока все в порядке. Но мне нужны данные о пассажире, который сидит рядом со мной.
- Он…
- Нет, это частный интерес. Мне нужно его имя.
- Сейчас, все устрою, - ответила стюардесса. Она вышла и тут же вернулась со списком пассажиров. - Вот. Ряд 27 места А и Б. Беркеши Иштван, Беркеши Фулоп. Отец и сын.
Влад продемонстрировал ей самую широкую улыбку.
         Стюардесса вскрикнула и отшатнулась: Влад забыл спрятать длинные клыки, вырастающие сами собой, когда он терял самоконтроль.
Он чертыхнулся и быстро втянул зубы.
– Усни. 
Красные глаза без остатка поглотили сознание стюардессы. Она всхлипнула и безвольно осела на пол. Влад огляделся по сторонам и с хрустом впился в тонкую шею девушки. Не пропадать же добру. Алая кровь потекла по его подбородку. Дракула уже давно перестал соблюдать заповеди, став к этому времени убежденным и бесповоротным атеистом. Теперь он убивал сам, но никакая длань господа не покарала его. Но это уже другая история.
Иштван и Фил дремали в своих креслах, а самолет нес их на край света, в далекое Перу.



*Научный консультант - кандидат исторических наук Павел Ремнев.