По улице полз тусклый, бесцветный декабрь. Было обычное утро, быстрое и хлопотное. В доме монотонно гудели варка, стирка, глажка, беспризорно бубнело радио. И тут, среди дела, поднося дымящийся черпак ко рту, мама сказала:
- Юлька умерла.
- Как... умерла? - меня резко зазнобило.
Зимний серый туман крепче подобрался к окну и обхватил его мягкий свет.
- Пила, пила... Голова разболелась у ней. Она наглоталась таблеток, давление упало. Там уже и печень почти разложилась.
Мама облизнула губы, положила жирный черпак на блюдце, чтоб не замарать столешницу.
- Соли, по-моему, достаточно. Дядя Валера позвонил и все сообщил. Там еще похороны бесконечные, везде приглашали, всюду пила на поминках. И до своих добралась…
- Господи...
Юлька, разбитная и рыжая, была моей двоюродной сестрой по матери. Училась в интернате для слабоумных, где-то нагуляла дите, дочь Настеньку. Это все из-за бабушки. Когда Юлькиной матери, тете Тане, было два года, бабушка уронила ту на камни. Метала-метала, нарадоваться не могла. Танька после падения долго спала. А потом и начались все проблемы с головой. Красавицей была, да внутри что-то потухло. Потом подвернулся ей муженек, Мишка. Тещу маманей называл, выпивал, гонял с ружьем Таньку по улице, строгал детей. Танька рожала быстро и без боли, опорожнялась гуской между делом. Беременность заставала бабушку врасплох. Иногда Танька могла пожаловаться на сердце:
- Ох, колит..
А через месяц уже пузо торчало.
Красота ее быстро смылась. В тридцать она добродушно роготала полым ртом и, сидя, подпирала под себя округлые икры.
Юлька была третьей по счету. Отца она лишилась рано. Того в вытрезвителе добила милиция, надоел он им как горькая редька. А кто будет разбираться? Только вздохнули легко. Земля покойничку пусть будет пухом, успокоится пусть на небесах, намаялся на земельке-то, намаялся.
Танькины дети росли прожорливыми. Питались в интернате, а на каникулах и выходных Танька шла по родне собирать, кто чем подаст.
Помню ее под окном в старой лохматой шали. В красных, потрескавшихся руках сетка с мутными солеными огурцами и черным хлебом.
«Опять бедным подаешь», - смешливо ворчал отец на маму.
Как-то, когда Танька занемогла, бабушка приютила у себя всех Танькиных отпрысков.
«Понимашь? А? Понимашь ты меня али нет? – шептала бабушка маме,- Наварю с утра чугун картошки, ведро борща. Они поедят, в туалет сходют. Потом опять за стол жрать. Пожрут - посерут. А к обеду все пусто. Как в прорву. А сколько штопать пришлось, стирать! Намучилась, ох и намучилась я с ними, крест мой пожизненный. И сказала: “Все: я вам больше не слуга. Идите до своей мамки”. Они плакаться стали: “Не хотим до мамки, там есть нечего”. А у меня сил больше нету».
Есть одно фото, на котором я и Танькины дети. Я серьезная, они – с разинутыми от смеха ртами. Веселые.
Был какой-то день, дома полно народа. Мы бегали, хватали куски хлеба, обмакивали их в молоко и сахар.
И еще как-то чуть не пустили дом на клочки. Хотели без спичек газ зажечь.
Помню, бабушка, а она доживала свой век с нами, все просила написать Юльке письмо. О чем? Привет, как дела? О чем ей писать? Да и некогда, ребенок. Проходило время, бабушка опять принималась за свое: напиши да напиши, она будет рада-радешенька.
Один день помню очень ярко. Последний день моего детства. Тогда мне было четырнадцать.
Мама собрала все игрушки в пакет и велела нам с сестрой идти с этим на День рожденья к Юльке.
Тетя Таня стояла у плиты и пекла пончики на кислом молоке. Это было угощенье. Мы напоролись пончиков, растаскали пакет по частям. И пошли на речку. Я во главе, так как самая старшая, следом гуськом - Юлька, Олька, самая младшая из Танькиных детей и сестра.
К концу лета речка вконец обмелела, и, задрав подолы платьев, мы ходили по ней, как гулливеры. Дети, словно привязанные, следовали за мной, никуда не отставая. Брызгались водой, ковырялись в носах, орали. Наступив, на острый камень, я порезала ногу, подняла ее, чтобы посмотреть на рану. По воде заструился красный ручеек.
Солнце дико слепило в глаза, и было таким же неотвязным, как выводок детей. Неуклюже я отворачивалась от солнца, пригибалась к воде, чтоб разглядеть зеленое дно. Дети хором наклонялись вслед за мной, и тогда я опять каланчей выдавалась среди них."Мальки! Смотрите, мальки!" - кричали они. Как хотелось в тот миг стать юрким мальком или... просто мягкой, шелковистой водой. Плыть себе, плыть и легко и беспечно смотреть в высокое небо. Или стоять незаметным деревом спелой черемухи на том берегу.
Обмелевшая, безлюдная река смеялась на солнце,задорно играла лазурными переливами, неторопливо, но упрямо текла вперед.
Едва ли к тому времени, как мы шагали по ней, Юлька умела складывать цифры и знала весь алфавит. А после выхода из интерната она бойко шуровала лопатой на пыльном зерноскладе.
Вечером мама позвонила тете Тане.
- Таня! Танечка! Как же так? Как так? Горе-то какое... Крепись, крепись теперь. Настеньке еще не говорили? Бедная девочка... Я буду за вас всех молиться...
Рыжая, вечно всклокоченная Юлька. Обо всем она знала меньше других. Гладкая и бездумная, как яблоко. Смотрела весело и без задних помыслов. Над ней подсмеивались и втихаря тыкали пальцем.
Теперь она знала все, больше их, вместе взятых, - тех, кто ее породил, кто подкармливал, глумился или стыдился.
И Юлькина дочка, десятилетняя Настя, не загороженная перед временем теплой мамкиной спиной, теперь знала больше меня.