Власть и мораль

                «Философу, как и поэту, мораль
                не должна заслонять истину».
                А.Шопенгауэр

                О совместимости понятий

       Власть и мораль. Может быть, власть или мораль?
Этот вопрос звучит еще со времен Платона, который мечтал построить на побережье южной Италии идеальное государство, в котором коллизия между властью и моралью исчезла бы навсегда.
Как сочетаются правила власти и законы морали? Где проходит граница «дозволенного»? И отчего то, что понимается властью как неизбежность и практичность, воспринимается нами как цинизм и аморальность?
        С другой стороны, что происходит, когда власть решается править с высоты морального императива, когда именно власть, а не философия и церковь ставит перед обществом определенную моральную цель?

Эти вопросы задают себе и те, кто открывает книгу Н.Макиавелли «Государь», при этом многие из её читателей совершенно равнодушны к истории  Флоренции  начала 16 века, их не трогает ни судьба автора, ни его взаимоотношения с семьей  герцогов Медичи, но, тем не менее,  вот уже  пятое столетие эта книга находится в списке самых популярных произведений в мире.
Примерно в это же время Т.Гоббс пишет свой знаменитый «Левиафан», в котором высказываются схожие с флорентийским автором мысли, но, высказанные не столь откровенно, они не навлекли на него впоследствии столько упреков в пренебрежении нравственными законами.

И если для Платона только то государство достойно выживания, которое соответствует высоким моральным принципам, то для Макиавелли, Гоббса, а впоследствии  Гегеля, К.Леонтьева и многих других исследователей феномена власти, государство само по себе является высшей целью, которая оправдывает действия, направленные его выживание.
В конце концов, им, как докторам, следящим за состоянием пациента, в первую очередь   было важно состояние здоровья государства, а не средства, которые необходимо применить для  его лечения, в то время как Платона лишь раздражал шум афинской агоры, на которой обычно проводились городские собрания, он мешал его мечтам.

Все мы: идеалисты и реалисты, непримиримые моралисты и практики, живем в обществе, которое накладывает запреты, ограничивает свободу, требует от нас исполнения определенных действий.
Требует общество или власть от его имени? И если власть, тогда какое она имеет на это право? Где границы этого права и существует ли для власти какое-то «особое право» и мораль, которые ей позволяют преступить то, что не позволено преступить никому из нас?

Вправе ли мы говорить о врожденной  и полной несовместимости власти и морали? Или, быть может, это  не более чем распространенное заблуждение, которое возникает оттого, что власть в силу своего положения вынуждена призывать  к соблюдению моральных норм и напоминать о необходимости соблюдения внутреннего нравственного закона. Ведь не может власть, и в самом деле, опираться только на силу принуждения и на репрессивный  аппарат, чтобы обеспечить нормальную работу государственного механизма, как не может любая власть: учителя, чиновника, офицера, - опираться только на окрики и угрозы.
В то же время тот, кто призывает к соблюдению моральных норм, уже становится заложником своего положения, – он должен быть лучше, честнее и справедливее. И, кроме того, он всегда на виду, как и его промахи (не забудем и об амбициях, и ежедневных соблазнах).
В таком случае мы явно требуем от власти невозможного,… и тогда она начинает скрывать и лицемерить, вызывая  к ней неприязнь и недоверие, тем самым, давая нам полное право обвинить её во лжи и с полной уверенностью заявить о том, что власть аморальна по своей природе.

Этот упрек был брошен и Макиавелли многими из его читателей, которые несколько упрощенно считали, что в «Государе»  автор оправдывает власть  в отсутствии у неё  моральных принципов. Между тем,  Макиавелли говорил лишь о том, что власть, как и всякое явление жизни, имеющее место быть, должна подчиняться определенным законам для того,  чтобы быть успешной.
Эти законы политической игры он и описал в своей работе, повторив тот путь открытия нового знания, по которому идут все исследователи. Он открыто заявил о том, что принято было скрывать и замалчивать и о чем  должна была «знать» любая власть, чтобы избежать своей неизбежной гибели. Вновь подняв вопрос о соотношении власти и морали, он справедливо полагал, что эти области не всегда совпадают и что авторитет власти не может и не должен совпадать с нравственным императивом (моралью).   

Этот нравственный императив всегда выражает философия и церковь, которые  могут только убеждать и даже настаивать, но  внутренний выбор  в его пользу должен сделать для себя сам человек.
Государство, напротив, управляет и приказывает, его воля должна воплотиться в конкретное действие. Поэтому когда оно обращается к морали, оно точно так же превращает её в нечто вполне определенное: законы или идеологию. Тем самым государство подгоняет бесконечное разнообразие человеческих мнений, ситуаций и взаимоотношений под один узкий шаблон, следовать которому мы обязаны под угрозой принуждения.
Так возникает вечный антагонизм между государством (обществом) и свободной волей индивида, между властью и моралью.

                _____________________________


Но что происходило тогда, когда в силу различных исторических причин граница между властью и моралью стиралась, когда власть сливалась с моралью в одно неразрывное целое? Во что превращается власть, и что остается от морали?

                Начиная с древнегреческого тирана Дионисия в южной Италии, который увлекся идеями Платона о создании идеального государства  под управлением правителей-философов на основе безусловного выполнения этических принципов, и заканчивая чудовищными экспериментами в области создания «новой морали» и государства в двадцатом веке, любая попытка строительства общественного здания на зыбком фундаменте государственной морали, как показывает практика, всегда заканчивалась одинаково – массовыми жертвоприношениями во имя её торжества.
                Костры инквизиции полыхали тем чаще, чем менее определенной становилась граница между властью и моралью. Сованаролла, Кальвин, Филипп II, Робеспьер, прорвавшиеся во власть религиозные фанатики,  всевозможные диктаторы, одержимые идеями строительства «нового мира» и «нового порядка» - разве все они не верили, что ими движет благородная цель – нравственное возрождение народа?

Их портрет нарисовать несложно – по локоть в крови, они одержимы одной ведомой им целью, на пути к которой их ждет неизбежная гибель. Того, кто вступил на этот путь, уже никто не остановит. Как не смог остановить Великого Инквизитора  в знаменитой сцене из «Братьев Карамазовых» сам Иисус, во имя которого и совершались бесчисленные злодеяния.      
        Моральная проповедь и власть земная были для  Христа несовместимы: «Божие – Богу, кесарю – кесарево». И только после своего Вознесения он скажет ученикам: «Дана мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите, научите все народы соблюдать все, что я повелел вам» (Евангелие от Матфея, гл.28)

Римские иерархи  позднее восприняли этот завет как оправдание своих притязаний на власть: как духовную, так и земную (папоцесаризм), которые закончились яростным протестом со стороны миллионов верующих (протестантство), невиданным ослаблением католической церкви и бесконечными религиозными и гражданскими войнами.
                В России подобного хода событий удалось избежать только потому, что власть земную олицетворяло собой государство, моральный авторитет – церковь.   «Кесарю – кесарево» означало в соответствии с православной традицией  не только утверждение принципа лояльности к действующей власти законопослушного гражданина, но и напоминание кесарю о том, что  он не имеет права  вмешиваться в ту область, которая связана с духовным выбором человека. Во всяком случае, вмешиваться напрямую,   методом  государственного принуждения.
         
Вместе с тем, таких попыток массового «перевоспитания»  населения история знает немало. Как и того, к каким последствиям они привели те государства, в которых власть и мораль слились в единое целое. В результате этого несчастного союза власть превращалась в тиранию, а мораль в массовую  (коллективистскую) идеологию.
                «Коллективисты всегда видят перед собой великую цель, оправдывающую  их действия, - утверждал Ф. фон Хайек, -  ибо никакие права и ценности личности не должны, по их убеждению, служить препятствием в деле служения обществу».

Так, что же -  лучше потерять с властью, которая  иногда склонна «забывать» о моральных принципах, чем найти с властью, которая о них никогда не забывает?
                Власти первого рода достаточно видеть перед собой лояльного и законопослушного гражданина, власти второго рода этого мало, ей должна безраздельно принадлежать и его душа. Она считает своим высшим долгом переформатировать сознание и мысли граждан в соответствии с требованиями государственной морали. Поэтому такая власть легко оправдывает свое вторжение в область до сих пор для нее закрытую, действуя привычными для нее методами.
                В итоге принуждение к уплате налогов, законопослушанию и к изменению ключевых установок сознания в соответствии с требованиями государственного мировоззрения и морали выполняется одними и теми же средствами, а подчас и одними и теми же людьми.

Эксперимент по «пересадке души» заканчивается либо её утратой, и тогда мы имеем дело с массовым зомбированным сознанием, либо с расколотым сознанием, которое, чтобы не выжечь себя изнутри,  либо вовсе отвергает любую мораль (цинизм чаще всего и порожден именно отчаянием), либо внешне приспосабливается, перекрашивается точно так же, как это происходит  в живой природе, когда возможность выживания напрямую зависит от способности менять свою окраску.
                В итоге та власть, которая ставит своей задачей моральное перерождение общества, получает социальную среду, состоящую из людей духовно опустошенных, зомбированных, с расколотым и в большинстве своем фарисейским сознанием. Циники и приспособленцы приходят на смену фанатикам,  надолго похоронив очередную «великую идею духовного перерождения».
М.Мамардашвили говорил: «Покажите пример идеального или совершенного общества… И когда мы не можем этого показать (а показать нельзя – этого нет), то торжествует нигилизм (из непонимания того, как устроены мы сами, как устроена наша нравственность)».

В конечном итоге природа  берет свое, восстанавливая равновесие там, где оно было нарушено, и в соответствии с теми принципами, на которых основана  формула выживания человеческого сообщества.
                Власть может распорядиться  жизнью и судьбой подвластных ей людей, она может искалечить их души, но «сотворить» их ей не дано.
Именно поэтому власть не должна и  неспособна править на основе принятого ей морального кодекса или императива, а только на основе писаного закона и юридических норм. «Государство ведь лишь служебный орган общества, а не алхимическое лоно выплавки чего-то общественно или нравственно нового, например «нового человека», «новой морали» и тому подобное» (М.Мамардашвили)
Определенным исключением является принятый в странах ислама шариатский суд, основанный на толковании моральных норм, изложенных в Коране, – но в данном случае власть  принимает и подчиняется наравне со своими подданными высшему духовному авторитету.

Итак,  если попытка совместить понятия морали и власти в одно целое заканчивается гибелью тысяч и тысяч неповинных жертв и нравственной деградацией общества, может быть, эти понятия
изначально несовместимы?
                Когда мы говорим об этом, мы, безусловно, имеем в виду диктаторские общества. Но так ли это? Проблема современного западного общества и власти, которая  не способно его защитить, разве не в том, что оно увязло в  бесконечной толерантности, которая, по сути, и  является современной моралью?
В данном случае не власть взнуздала мораль, превратив ее в свою служанку, а, наоборот,  мораль украла  вожжи у власти.
В итоге: и том, и в другом случае стерлась незримая граница, которая обозначала те области жизни общества, в которых понятия власти и морали не совпадали в силу внутренне присущих им свойств.


                Бунт совести против закона.

История  многократно подтверждала, что  мораль никогда не станет только законом, а совесть -  только идеологией.  Тем не менее,  власть в силу своей природы никогда не смирится  с тем, что есть области общественной жизни, в которых она не имеет приоритета.  Именно в этом и заключается причина никогда не затухающего конфликта между властью и той частью общества, которая никогда  в свою очередь не смирится с диктатом власти в духовной жизни.
Правда, с течением времени бунтари могут сами стать властью, но принципы власти они изменить не в состоянии.

                Принуждение к совершению  действий, определенных властью, ограничение свободы волеизъявления, насилие именем закона и порядка – все это далеко от идеалов свободы и жизни вольных общин. Именно поэтому социалисты, начиная с Прудона и раннего Маркса, так решительно выступили за отмену всякой власти: поскольку  любая власть несовершенна, её не должно быть в совершенном (социалистическом) обществе. О том же  самом всегда говорил и Ленин, полагая, что государство рабочих и крестьян необходимо лишь на самом первом этапе строительства коммунизма. Он говорил о власти и государстве исключительно как о временной мере.
Вместе с тем, захватив власть, большевики создали государство, которое по своей жестокости и возможности манипулирования массовым сознанием, далеко превзошло знаменитый «Левиафан» Т.Гоббса. Их соратники по борьбе с ненавистным режимом - анархисты, которые  сразу после октябрьского переворота, провозгласили немедленную отмену власти,  быстро оценили обстановку и поспешили перекраситься под большевиков  или превратились в обыкновенных мародеров. Идея  же безвластия так и осталась  бесплодной фантазией.

И, тем не менее, спросим себя, -  разве в каждом из нас не скрывается вечный протест против неизбежного шаблона, которым власть пытается заменить наши нравственные убеждения, утверждая вместо них свои законы и идеологию?
Бунт совести против закона – это всегда и бунт против власти, чьей функцией является практическое исполнение закона, и бунт против власти как принципа общественного устройства. Такие бунты вспыхивали и разгорались в течение всей человеческой истории и затухали сами собой, сталкиваясь с непреодолимой внутренней силой самосохранения, заложенной в нас природой, – тем древнейшим стайным инстинктом, который породил и иерархию, и вождя, и власть, и закон, словом, все то, что мы определяем понятием «государство».

Вероятно, самым ярким примером бунта совести  против власти как принципа государственного устройства явилась французская революция 1789 г., которая вместе с тем низвергла все прежние принципы и каноны общественной  и частной жизни: государство, религию, мораль, культуру, обычаи и т.д.
В отношении власти отрицался не просто политический строй (монархия), отрицался сам принцип власти как принцип устройства любого государства и общества, в основе которого всегда лежит иерархия и неравенство. Вместо него провозглашался лозунг – свобода, равенство и братство.  Если бы этот лозунг был последовательно воплощен в жизнь, то это означало бы конец всякой власти, а, возможно, и человеческой истории.

События во Франции были столь грандиозны и значительны для всего мира, что вплоть до русской революции семнадцатого года французскую революцию называли одним словом -  «революция»  (эпитет «французская» выпал, т.к. он слишком узко характеризовал события уже мирового масштаба).
                Знаменитый лозунг до сих пор красуется на государственном гербе Франции, он лежит в основе многочисленных деклараций и преамбул к  большинству конституций мира. И вместе с тем, может ли  на самом деле человеческое  сообщество  выжить, основывая свою жизнь на принципе равенства и братства, и может ли хоть одно государство существовать в условиях безвластия? Или, другими словами, к чему ведет торжество морали? И к чему ведет гибель власти, как не к торжеству еще более жестокой и циничной власти?

Известно, что революционный лозунг был необходим разбогатевшим французским мещанам, чтобы поднять массы на гражданскую войну против аристократии и захватить политическую власть в свои руки.  Точно так же и под тем же самым лозунгом  гучковы и милюковы в России в феврале 17 года подняли толпу на свержение русской монархии. К сожалению, в России Корнилов не смог сделать то, что удалось Наполеону во Франции – обуздать вышедшую из берегов народную стихию.
Тем не менее, этот лозунг, который с самого начала был не более чем простой декларацией, оказался на удивление живучим – этот фантом породил все последующие анархические и социалистические учения. И, несмотря на их полный крах, джинна, выпущенного из бутылки в 1789 году, видимо, уже никогда не удастся  запечатать обратно.

Робеспьер, Прудон, Маркс, Ленин, Сталин, Мао Дзе Дун, Че Гевара – этим  кумирам будут всегда поклоняться миллионы последователей со всего света. При этом мало кого из них смущает тот факт, что итог их деятельности катастрофичен,  а сам принцип отрицания власти и призыв к  тотальному равенству привел к насаждению такой  беспощадной  государственной машины, которую человеческая история знала только в самые мрачные  времена.
Оправданием  же всех жертв, большей частью невинных, для революционеров  всегда являлась   святая убежденность в том, что требование «свободы, равенства и братства» -  есть, прежде всего,  требование высшего морального порядка, перед которым всё должно отступить и рассыпаться в прах и во имя которого сама гибель является высшим счастьем.

Революционеры  всегда приходят для того,  чтобы уничтожить  действующую власть, но именно французская революция зародила идею об уничтожении самого института власти во имя торжества высших нравственных ценностей.
Если мы откроем Декларацию прав человека и гражданина (Declaration des Droits de l'Homme et du Citoyen) — важнейший документ Великой французской революции, принятый  Национальным Учредительным собранием  26 августа 1789 года, то мы можем прочитать, что первое слово республиканского девиза - свобода -  определяется следующим образом: «Свобода состоит в возможности делать всё, что не наносит вреда другому»; второе слово девиза - равенство - означает, что все равны перед законом: «Все граждане равны перед ним и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями»; третье слово девиза  - братство - определено: «Не делай другим того, что не хотел бы получить сам; делай по отношению к другим такие благие поступки, какие хотел бы по отношению к себе».

Последнее определение (о братстве) практически дословно повторяет знаменитые слова из Евангелия: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними»  (Лук.6:31). Первые два определения (о свободе и равенстве) уже в качестве правовых конструкций вытекают из самого духа и смысла Нового Завета.
                Так идеи, ставшие краеугольным камнем христианской морали, с успехом были подхвачены французскими революционерами, что, впрочем, не помешало им сурово расправиться с церковью и монастырскими общинами, в которых эти идеи были практически воплощены.

В самом деле, именно в этих общинах  при обязательном отсутствии у монахов какой-либо собственности и полном разрыве с мирской жизнью и её соблазнами,  идея равенства перед богом на небе и на земле обрела относительную реальность:
-  в монастырях нет собственности, которая делит  на богатых и бедных;
- нет «лучших людей» и «худших»;
- нет эксплуатации, которая подчиняет одного служить другому;
- нет упоения превосходством своего ума, таланта, физической силы и прочих достоинств  (ибо это тягчайший грех гордыни);
-  власть настоятеля общины построена на его духовном авторитете, которая несовместима с тщеславием, столь характерным для  представителей любой другой власти;
- приходящие в общину добровольно принимают её установления, которые становятся их внутренним убеждением, предварительно испытав себя достаточно долгой школой послушничества;
- принятое обращение монахов друг к другу: «брат» или «сестра» и т.д.

Есть свидетельства о том, что сама  концепция прав человека в её современном значении   зародилась в среде ордена иезуитов, и это не случайно, т.к.  сами понятия личности, личной ответственности перед Богом находят свое выражение в христианстве.
Впоследствии выросший, в том числе, из идеала монастырского братства символ веры французской революции, воплощенный в её девизе,  стал идейной основой социалистического учения, которое, объявив войну церкви, по сути само ощутило себя «новой церковью» со своим символом веры, поклонением святым и ревнивым отношением к религии как к конкуренту.

Разгром церкви сначала во Франции, а затем в России после большевистского переворота  - этому свидетельство. При этом если раньше государство и церковь  были обособлены – по той причине, что  законы, принятые государством, и мораль, выраженная в религиозных учениях, далеко не всегда совпадали,  то  пришедшие  к власти  большевики активно взялась за формирование единого закона, морали и идеологии. А, по сути, ее теоретики провозгласили, что в светском государстве можно и нужно жить по законам, которые когда-то провозгласили монастырские общины.
Отсюда и известное выражение Сталина о партии как об «ордене меченосцев», и общие идеалы бедности, благородства и страстного служения своей вере.

Именно поэтому «государства» при социализме всегда больше, чем при любом другом государственном устройстве,  за исключением (и это тоже характерно) теологических государств, таких как кальвинистская Швейцария, протестантская Америка времен «отцов-основателей» и ряд сегодняшних мусульманских государств.
                Такое государство является не только воплощением закона, но также и церкви (вера, мораль), и философии (идеология, мировоззрение), неизбежно подавляя их истинное значение и умаляя до положения покорного слуги.

                Итак, начав с  яростной борьбы против несправедливости закона и действующей власти, и даже против самого принципа власти как способа организации человеческого общества, социалисты  неизбежно скатились к созданию сверхгосударства с беспощадными законами и  жесточайшим репрессивным аппаратом.
Ф. Хайек пишет: «Французские мыслители, заложившие основы современного социализма, ни минуты не сомневались, что их идеи можно воплотить только с помощью диктатуры. Социализм был для них попыткой «довести революцию до конца» путем сознательной реорганизации общества на иерархической основе и насильственного установления «духовной власти». Что же касается свободы, то основатели социализма высказывались о ней совершенно недвусмысленно. Корнем всех зол общества они считали свободу мысли. А предтеча нынешних адептов планирования Сен-Симон предсказывал, что с теми, кто не будет повиноваться указаниям предусмотренных его теорией плановых советов, станут обходиться  «как со скотом».
Конфликт между властью и моралью во время революционного бунта всегда разгорался с наивысшей силой, и гасить его победившей стороне приходилось самыми суровыми полицейскими мерами. При этом при любом исходе борьбы жертвами революции становятся её герои, а власть (и новая, и старая), пережив эпоху смуты, вновь удобно устраивается на своем законном месте. Известное выражение  о том, что революцию делают герои, а ее плодами пользуются подлецы,  всего лишь эмоциональное подтверждение известного  факта.

Идея равенства, рожденная французской революцией,  естественным образом трансформировалась в идею создания  социалистических коммун, созданных на ином принципе устройства общества, чем принцип властной иерархии. Эту идею  попыталась воплотить  в жизнь  уже русская революция.   
                Её победа стоила человечеству несоизмеримых ни с чем жертв, а её смерть осталась почти незамеченной, не вызвав в массах ничего кроме равнодушия.
Уничтожить сам принцип власти социалистам не удалось именно потому, что они представляли себе власть исключительно как социально-экономическое, классовое явление: им казалось, что для решения своей задачи им  достаточно уничтожить классы и власть как инструмент классовой эксплуатации, иерархию чиновников и, наконец, законодательную систему, которая оправдывала существование частной собственности и эксплуатацию (наёмный  труд).
Оставалось изменить матрицу человеческого сознания, которая складывалось тысячами лет. Однако для социалистов задача по её переформатированию казалась вполне преодолимой. Тем не менее, несмотря на  огромные усилия и жертвы, эту задачу им выполнить  так и не удалось.

_________________________________________________


Ошибка заключалась уже в исходных посылках: власть – не является исключительно классовым явлением, она, безусловно, может принимать классовую форму, но содержание такого явления, как власть, иное -  оно представляет собой принцип существования человеческого сообщества, которое возникло намного раньше появления классов.
Иерархия чиновников и законодательная система с её репрессивным аппаратом являются не столько орудием эксплуатации низших классов, сколько внутренней конструкцией любого государства. И подтверждением этому является тот факт, что социалисты так и не смогли придумать ничего иного, как вернуть иерархию, законы и сам институт власти. Именно это во многом  и дискредитировало социалистическую идею.
Современные социалисты, впрочем, не пытаются даже ставить перед собой такие глобальные задачи, которые ставили перед собой их предшественники. Они вполне признали то классовое общество, частью которого они  являются, и  озабочены лишь решением конкретных социальных проблем в рамках существующего экономического строя и существующей власти.

Должны ли мы теперь согласиться, что идея равенства – это idee fix (во всяком случае, для секулярного  общества), что общество неспособно жить без иерархии (властной пирамиды) и что  принцип власти – это единственный и непреложный принцип устройства нашего мира?
Тогда как же нам быть с тем  нравственным императивом, который заключен в матрице нашего сознания  и который определяет принцип безусловного равенства людей как непреложный и фундаментальный принцип человеческого общежития?  Способности, богатство, социальное положение, национальная принадлежность – все это не изменит то, что лежит на самом главном, самом глубинном уровне нашего коллективного сознания.
Равенство перед законом и совестью – это камень, на котором стоит наш мир, и в  Послании апостола Павла к Галатам (гл. 3, ст. 27-28)  сказано: «Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». В несколько иной форме высказался Сенека: «Равенство – начало справедливости».
 
На самом деле мы можем говорить о равенстве  лишь как  о требовании высшего нравственного порядка (нравственном императиве), как о векторе движения к идеалу, недостижимому априори.  И это совсем иное равенство, чем то, которое провозгласила французская, а вслед за ней русская революция.
Закономерно, что последние десятилетия социализма в СССР (обществе искусственного равенства и отсутствия конкуренции) называют  «эпохой застоя». Именно это ощущение хорошо знакомо всем, кто жил в эти годы. Движение огромного маховика стало все больше  и больше замедляться.  Равенство и только равенство привело к апатии, мимикрии и стойкому неудовлетворению своей «непрожитой» жизнью.
Революционеры  решили осуществить его самым примитивным образом – уничтожить все бесконечное разнообразие и отличие между людьми, порожденное другим великим принципом, на котором основан наш мир, - принципом личной конкуренции. Между тем,  равенство и конкуренция – это основа  матрицы человеческого сознания, два полюса одного явления и залог нашего развития.

Жить «по совести» и без власти  у нас не получилось.
Жить в условиях принудительного равенства общество решительно отказалось.  Нам всем стала очевидной та огромная пропасть, которая разделяет  понятие равенства как идеальной моральной ценности  и равенства как унылого факта социалистической действительности.
Общество разочаровалось не  столько в  морали, сколько в  идее строительства общества на основе  одних  лишь моральных принципов. На самом деле такое общество никогда и не было построено – была создана какая-то странная и крайне иерархическая конструкция, поддерживаемая со всех сторон тысячами подпорок и называемая себя обществом победившего социализма.
Но могло ли быть иначе?  И есть ли у человечества шанс построить общество без власти и государственного насилия? Вряд ли. Конфликт между властью и моралью  может  затихнуть лишь на время, чтобы разгореться снова в другое время и в другом месте.

               
                Причины конфликта.

Отчего же власть  допускает для себя (и внутренне оправдывает) несоответствие нормам морали своих действий? Может быть потому, что власть оправдывает свои действия  другой  моралью?
По мнению Ницше, свобода воли  благородного высшего класса  вообще не нуждается в чьей-либо оценке, более того,  власти надо освободиться от морали и смелее утвердиться в своем собственном праве: «Напротив, сами «добрые», т.е. знатные, могучие, высокопоставленные и благородно мыслящие, считали и выставляли себя самих и свои поступки как доброе, как нечто высшего сорта, в противоположность всему низкому, низменно мыслящему, пошлому и плебейскому».
Так же точно и Гегель полагал, что государство  – это высшее воплощение абсолютного духа и нет силы, которая могла бы судить его, включая и мораль. Государство становится выше морали  и уже не нуждается в оправдании своих действий.

С другой стороны, наверное, мы не ошибемся, признав, что  сакрализация власти – это давняя историческая традиция, которая лежит в самой глубине нашей души.
«Власть в своей сердцевине и власть на своей вершине чуждается превращения. Тут она удовлетворяет сама себя, она желает только себя. В этой форме она больше всего бросается людям в глаза: абсолютная и безответственная, она не существует ни для чего и ни для кого, а только для самой себя. Она вызывает в них больше всего благоговения, когда выступает именно в этой форме; и до сих пор ничто не в состоянии помешать ей появляться вновь и вновь именно таким образом» (Э. Канетти»)
Мы почти всегда готовы оправдать отступление от  морали во имя интересов государства. И точно так же -  во имя нации, общины, интересов города и т.д. Численность сообщества не играет никакого значения.

Небольшой пример: в северной Италии расположен небольшой  старинный город Сиена,  который  входит в перечень  излюбленных туристических маршрутов.  Вместе с красотой его зданий и соборов  времен средневековья этот город сохранил в себе  и  сам дух этого времени. Во время обзорной экскурсии по городу вам обязательно расскажут, что он издавна разделен на кварталы, каждый из которых имеет свое название и историю бесконечной вражды с соседями, которая, затухая и разгораясь, дожила до наших дней.
Эта родовая вражда принимает подчас самые причудливые формы и в современную эпоху носит  скорее характер театрального гротеска, но разве в Италии когда-нибудь можно было отделить жизнь от сцены? И  разве исчезла из нашей жизни борьба родов, кланов, партий и корпораций, которая меняет лишь названия, оставляя суть неизменной?

По мнению Канетти, эту борьбу объясняет т.н. «закон стаи». Как и в самые древние времена,  этот закон по-прежнему силен. Численность же стаи не имеет значения. Схватки уличных банд, общин, государств и цивилизаций имеют одну и ту же природу, которая подчиняется все тому же естественному закону.  Стая не нуждается ни в морали,  ни в каком бы то ни было ином оправдании, кроме интересов самой стаи. Ей нужен вождь, в котором стая чувствует «истинную волю к власти». Таким образом, стая воплощает в себе в чистом виде сообщество, существующее в соответствии и благодаря принципу власти.
«Говорить безотносительно о праве и законе лишено всякого смысла. Оскорбление, насилие, ограбление, истребление не может, разумеется, представлять само по себе правонарушения, ввиду того, что сама жизнь, в сущности, в основных своих отправлениях, действует путем повреждений, насилий, грабежей, истребления и не может быть вовсе мыслима помимо этого характера. Приходится признаться еще в большем: что с высшей биологической точки зрения, правовые отношения могут считаться только явлением исключительным, представляют частичное ограничение настоящей воли жизни, направленной к власти. Правовой порядок, мыслимый… как средство против всякой борьбы вообще, например, по коммунистическому шаблону Дюринга, что каждая воля должна относиться к каждой воле, как равной, - был бы враждебным жизни принципом, разрушением и истреблением человека, покушением на будущность человека, признаком усталости, медленным путем к Ничто» (Ф.Ницше)

С другой стороны, именно мораль и соответствующая ей культура, вырастая вместе с растущей цивилизацией, со временем начинает выделять из стаи отдельных её членов, отстаивая их правоту уже не с точки зрения стаи, но с точки зрения высшей справедливости. Видимо, это было связано с тем, что благодаря оседлому образу жизни и появлению  возможности жить отдельно от стаи, земледельцу нужен был иной закон, который бы защищал его частную, отдельную от племени, жизнь.
И такой закон ему дали новые религиозные культы, которые отошли от  родового почитания духов предков (т.е. обожествления все того же стайного инстинкта) и заявили о божественном законе, едином для всех. Ницше в своей несколько эпатажной манере выразил эту мысль так: «Прежде всего и важнее всего дела! А нужная для этого вера, будьте уверены, явится!»    
                Именно эти универсальные религии и создали основу современной морали,  заставив отступить стайный инстинкт для того, чтобы  дать  место сначала в церковной проповеди,  затем  в сознании прихожан  и, наконец,  в писаном законе - другой системе нравственных ценностей, основанных на уважении к  частному праву  в той же мере, как и праву общему.
 Её основной чертой является «уважение к личности как таковой, т.е.  признание абсолютного суверенитета взглядов и наклонностей человека в сфере его жизнедеятельности и убеждение в том, что каждый человек должен развивать присущие ему дарования. Терпимость – вот, может быть, самое точное слово» (Хайек).

Итак, мы имеем в итоге две системы нравственных ценностей, которые регулируют нормы нашего поведения в обществе. Первая основана на законе стаи и принципе власти, вторая – на  универсальных моральных ценностях  гуманистической морали. Для первой «голос единицы»  - досадная неприятность, с которой приходится считаться власти, для другой  - высшая ценность, вокруг которой крутится мир.  Стая – непримирима, мораль – терпима.
А.Зиновьев, посвятивший значительное количество своих работ проблемам взаимоотношения индивида, и общества писал: «Группа стремится к полному контролю за поведением индивида и к подчинению его воле группы. Правила морали были  в свое время изобретены как одно из средств самозащиты людей от буйства коммунальности, то есть от самих себя как существ коммунальных».

С точки зрения этих двух нравственных  систем одно и то же событие может быть интерпретировано совершенно по-разному.
                Так, в самом известном романе  Э-М. Ремарка «На западном фронте без перемен» жестокие сражения  первой мировой войны – бессмысленная и бесчеловечная бойня (точка  зрения гуманистической морали). Совсем иной взгляд  у участника этой войны   немецкого писателя Э. Юнгера (р. «Стальные грозы»  был создан на основе личных воспоминаний и дневников).
Ремарк:
«Лето 1918 года… Никогда еще окопная жизнь не была более горькой и ужасной, чем в часы, проведенные под огнем, когда бледные, прижавшиеся к грязной земле лица и судорожно сжатые руки молят об одном: «Нет! Нет! Только не сейчас! Только не сейчас, когда так близок конец!
Не может быть, чтобы все это ушло навсегда, - теплое, нежное дыхание жизни, волновавшее нам кровь, неведомое, томящее, надвигающееся, тысячи новых лиц в будущем, мелодии снов и книг, упоительное предчувствие сближения с женщиной. Не может быть, чтобы все это сгинуло под ураганным огнем, в муках отчаяния и в солдатских борделях».

Юнгер:
«В этом грохоте сражения была какая-то подавляющая сила, не оставляющая места для страха. Каждый стал неистов и непредсказуем, будучи перенесен в какие-то сверхчеловеческие ландшафты; смерть потеряла свое значение, воля к жизни переключилась на что-то более  великое, и это делало всех слепыми и безразличными к собственной судьбе».
И о состоянии  после боя: «Если десять из дюжины погибали, то двое оставшихся с убийственным постоянством собирались в первый же вечер, чтобы в тишине поднять бокал вина за павших товарищей и с шутками обсудить пережитое. Таков был праведный воинский обычай с древнейших времен. Здесь, где собирались носители фронтового духа и воинский авангард, концентрировалась воля к победе, обретая форму в очертаниях суровых и закаленных лиц. Здесь оживала стихия, выявляющая, но и одухотворяющая дикую грубость войны, здоровая радость опасности, рыцарское стремление выдержать бой. На протяжении четырех лет огонь постепенно выплавлял все более чистую и бесстрашную воинскую касту».

Последнее описание Э. Канетти вполне мог бы  взять для описания того феномена, который он назвал «воинская стая». С одной стороны, безразличие воина к собственной судьбе, с другой, гордость за принадлежность к «чистой и бесстрашной воинской касте».
По мнению Э. Канетти, «стайное чувство всегда сильнее, чем самоощущение индивида,  когда он один, вне стаи. Квантовое стайное чувство – самое главное и ничем не заменимое на определенном уровне человеческого существования».

Между тем, авторы (сами  участники этой войны)  говорили об одних и тех же людях.  Но разве эта «каста», которой  восхищался Юнгер – не то же самое «потерянное поколение» Ремарка, о котором сказано им в эпиграфе к роману, как о поколении, «которое погубила война и кто стал её жертвой»?
Любопытно, что спустя долгие годы (в 60-х) произошла встреча обоих писателей, которую описал Г.Грасс  в книге «Мое столетие». На закате жизни их взгляды остались столь же неизменными, сколь неизменны остались те самые принципы, которые сформировали их мировоззрение и мораль и которые были основаны на столь разных системах нравственных ценностей.

Эти различия кроются в особенностях и причинах  их возникновения. Нравственные установки стаи зародились в незапамятные времена вместе с формированием первых человеческих сообществ. Мораль возникла относительно недавно - вместе с рождением личности и для того, чтобы отстаивать право личности на существование или, точнее, мораль взяла на себя роль арбитра в вечном споре между личностью и обществом.       
Кроме того, появившись с помощью универсальной религии, мораль приобрела статус «общечеловеческой», что и предопределило её  неизбежный конфликт с интересами и нравственными установками отдельного клана, рода и государства.

Если для морали существуют «я» и «мы», то для стаи только «мы». Если мораль породила индивидуализм, немыслимый для стаи, то стая породила институт власти.   Но именно мораль сформировала современную (в особенности, европейскую) цивилизацию, современного человека и его эгоцентрические установки.
Вместе с тем, наше «муравьиное» начало (известное определение  Л.Толстого) по-прежнему определяет другую половину нашего сознания, создавая прочную основу для существования властной иерархии, её правовой  системы и  морали, которая исходит из коллективных интересов.

Конфликт  морали и власти предопределен различием двух нравственных систем, основанных на разных ценностях, и заложен на уровне матрицы нашего сознания. Поэтому нет и не может быть того краеугольного камня, стоя на котором можно судить исходя из единой системы базовых ценностей.
Насколько правы те, кто упрекает современную мораль в  отступлении от общественных интересов и покровительстве эгоцентризму, настолько же правы и  те, кто продолжает настаивать на врожденной аморальности власти. Или, скорее,  неправы обе стороны.
                Впрочем, характеристика современной морали не является задачей этой работы, поэтому вернемся к характеристике власти в том единственном аспекте, о котором мы говорим, ее взаимоотношении или ,точнее, ее конфликте с моралью.

Этот конфликт  неизбежно предопределил обвинение в «аморальности» власти, её нежелании и неспособности исходить из интересов личности, учитывать  разнообразные  человеческие особенности, в шаблонном и бессердечном отношении к людям и т.д.
И в  самом деле,  власть не признает и никогда в силу своей природы не признает личность равной себе, тем более,  никогда не станет исходить в своей деятельности  исключительно из ее частных интересов. Зачастую власть не даст себе труда даже услышать её. Да,  и стоит ли?  - «Голос единицы тоньше писка», - заявлял В.Маяковский.

Но можно ли говорить об аморальности власти?
Действительно, как и тысячи лет назад, власть продолжает смотреть на нас не  как на сообщество индивидуальностей,  с которыми надо считаться, а как на стаю, которую  надо вести за собой, несмотря ни на какие трудности и потери. И по-другому смотреть не может в силу своей природы.
Любая, даже самая демократическая власть  может лишь декларировать равноправие государства и личности, потому что истинное равноправие уничтожит любую власть, что окажется гибельным для общества.

                Власть не может в полной мере опираться в своей деятельности на те принципы, которые являются базовыми в морали, но путем сложных манипуляций может затушевать принципиальные противоречия с ней,  выразить согласие, подыграть публике, отдать на растерзание какую-то из второстепенных фигур, обеспечивая необходимую видимость торжества справедливости и добра (морали) над злом.
Либералы отличаются от консерваторов в этом отношении только тем, что первые играют  эту роль самозабвенно, время от времени теряя ощущение реальности, вторые играют  эту роль вынужденно, не испытывая при этом ничего, кроме внутреннего стыда перед собой.

Возможно ли когда-нибудь устранить противоречие между властью и моралью, а значит, неизбежную «ложь и лицемерие»  власти? Наверное, это возможно, но только тогда, когда мы изменим природу власти и свою собственную.  В политике, в науке, в искусстве и, вообще, в жизни  поставлены пределы, которые нам не преодолеть – для этого необходимо переформатировать сам человеческий материал. Как известно, все подобные попытки в истории заканчивались неудачно.
Таким шагом могло бы стать только уничтожение самого института власти, но возможно ли  говорить  всерьез о воплощении в жизнь этого несбыточного коммунистического  идеала? В силу «испорченности» человеческой природы попытки создания общин, в которых власть и кнут заменили бы общественное мнение и совесть, неизменно проваливались (достаточно вспомнить  коммуны  Оуэна, чернышевцев или толстовцев, движения хиппи и т.д.)
Эти общины либо быстро разваливаются, либо какое-то время продолжают существовать благодаря деспотичной власти своего лидера. Эксперименты продолжаются  и до сих пор, приводя к неизменному результату. Лишь в том случае, когда духовная жизнь такой общины укрепляется  религиозным авторитетом и глубокой верой,  продолжительность ее существования может существенно возрасти.

И все же,  как невозможно повернуть  вспять течение реки, так невозможно изменить природу человеческого материала и построить общество без института власти. Коллективное, стайное начало является частью матрицы нашего сознания и, скорее всего,  большей ее частью. Вся современная массовая культура, общие стандарты мышления и поведения, моды и пристрастий говорят нам именно об этом.
У Андрея Вознесенского есть строки:
                «Я не знаю, как остальные,
                но я чувствую жесточайшую
                не по прошлому ностальгию –
                ностальгию по настоящему…»

Эта ностальгия по истинному чувству и живому слову, бесконечное одиночество в толпе и стремление вырвать себя из неё, она  всегда преследовала тех, кому было дано иное ощущение бытия или дано было сказать иное слово, выйти за пределы банальных суждений и пошлых вкусов.
«Возможно,  это и верно, что большинство людей не способны мыслить самостоятельно, что они в основном придерживаются общепринятых убеждений и чувствуют себя одинаково хорошо, исповедуя взгляды, усвоенные с рождения или навязанные в результате каких-то более поздних влияний. Свобода мысли в любом обществе играет важную роль лишь для меньшинства», - констатирует Хайек.

Власть и стая являются частями одного целого и одинаково отчужденно относятся к таким личностям, потому что, в действительности, они говорят  и мыслят на одном и том же языке, и этот язык – язык стаи. Именно поэтому власть так любит говорить о том, что она «знает» народ и тот язык, на котором к нему надо обращаться, и очень часто  оказывается права.
Народ, тем не менее, может «не услышать» и  выступить против конкретных представителей власти и даже формы власти, но не против самого принципа власти, который заложен в матрице его сознания.

Принцип власти остается столь же неизменным, как и человеческая природа. В нем отражено наше коллективное (стайное) начало, глубинное ощущение самого себя клеточкой единого коллективного механизма, и этому принципу соответствуют определенные нравственные (коллективные) ценности.
Мораль является уже другой системой нравственных ценностей, которая призвана выстраивать на основе партнерства отношения индивида (для стаи понятие, не имеющее никакой ценности) и сообщества.
          В определении, данном Эрихом Фроммом, эти системы  обозначены как две различные этические системы: авторитарная и гуманистическая.     «В авторитарной этике авторитет диктует, что для человека хорошо, и задает нормы и законы поведения; в гуманистической этике сам человек является и создателем, и  исполнителем норм, их формальным источником, регулирующей силой и объектом управления».
         Однако, признав наличие двух этических систем, Фромм,  находясь во власти социалистических идеалов,  полагает, что в  будущем в сознании человека должна безраздельно восторжествовать  гуманистическая этика, поскольку именно она отвечает его интересам, в то время как «авторитарная этика отвечает на вопрос о том, что хорошо и что плохо, в первую очередь в интересах авторитета, а не в интересах индивида». 

Тем не менее, этот призыв до сих пор не получил никакого серьезного обоснования ни стороны автора, ни стороны тех, кто продолжает его отстаивать,  и  остается скорее свидетельством благородных намерений его сторонников.
Более того, Фромм сам отмечает нарастающий релятивизм современной индивидуалистической морали, которая начинает все более уверенно утверждать, что «ценностные суждения и этические нормы есть исключительно дело вкуса или произвольного предпочтения и что в области морали не может быть сделано объективно правильных утверждений».

Так, может быть, мы стоим как раз на пороге обратного процесса – возвращения в нашу жизнь коллективных ценностей, которые в значительной мере ослабли под напором ценностей индивидуалистической морали? И маятник, определяющий течение нашей духовной жизни, дошел до одного ему известного предела и теперь готов пойти в другую сторону?   
 
 Итак, конфликт между моралью и властью – это, в действительности,   наш внутренний конфликт,  это столкновение между двумя нравственными системами, опирающимися на действующие и очень  мощные установки нашего сознания. И, тем не менее, что, как не  противоречивость нашего сознания, является одновременно залогом  нашего развития?
                И разве вечный  сюжет  о нравственном выборе между долгом и счастьем, честью и жизнью,  общими и частными устремлениями, которым наполнена вся историческая и художественная литература, не  является также пружиной, приводящей в действие развитие  философской и шире - духовной мысли.
               

               


                Коллективное «мы» и личное «я»

Итак, в матрице нашего сознания лежат две этические системы, и подчас их разделяет лишь тонкий ручеёк, который можно перешагнуть, едва заметив, а иногда разлившаяся, словно море, река, у которой не видно берегов.
И когда человек проводит всю жизнь только на одном берегу, он способен вызвать у нас либо восхищение, либо недоумение и насмешку.

Как бы там ни было, время торжества коллективных ценностей – это эпоха героев; напротив, время ухода в себя и свою частную жизнь -  время, безнадежно потерянное для авторов исторических романов.
Р.Хьюз уверен: «Сегодня нет и не может быть второго Рубенса, потому что не существует больше того интеллектуального и этического контекста, в котором он работал, не говоря уже о системе образования и традиционном почтении к историческим прототипам, которые поддерживали и питали его творчество. И возродить все это к жизни невозможно; огромной рыбе негде больше плавать – устье реки пересохло».

Можно бесконечно сожалеть и вздыхать о безвозвратно ушедшем времени героев и величественных драм, когда жить только собой и для себя считалось низостью, а жить и умереть стоило только во имя высших, т.е. коллективных ценностей, но согласимся с тем, что на смену героическим временам приходят другие, в которые высокопарный общественный пафос не вызывает ничего, кроме недоумения и сарказма.
«Судя по всему, и я способен на нечто героическое. Только бы подвернулись подходящие обстоятельства. Может случиться, что когда-нибудь и я побегу со штыком наперевес вперед, а не назад. Конечно, если буду уверен, что человек, которому я должен выпустить кишки, действительно того достоин. Но к стыду своему, я до сих пор не могу назвать такого человека, которому проткнул бы живот с удовольствием», - иронизировал над своим «героическим» временем А.Мариенгоф

Вступив в эпоху Ренессанса, Запад постепенно начал склоняться к приоритету ценности частной жизни. Восток, не пропустив глубоко через себя идеи и культуру Возрождения, продолжал декларировать приоритет общественных ценностей.
 «Призвание человека  …служить идеям организующим, дисциплинирующим, - идеям вне нашего субъективного удовольствия, объективным идеям государства», - настаивал К.Леонтьев, досконально изучивший то ключевое влияние на Россию, которое оказала Византия и греческая христианская традиция с её идеей служения государю и государству и неотделимой связи  с миром – соборностью.

Вероятно, истина в этом бесконечном споре между «мы» и «я» находится  в той точке равновесия, когда: «один человек представляет все человечество. Он – одновременно «он» и «все», он индивид со своими особенностями и в этом смысле уникален; в то же время он обладает всеми характеристиками, присущими человеческому роду» (Э.Фромм)
Признаем, что для человека, в силу его биологического  видового происхождения, социального характера воспитания и деятельности, естественной средой существования всегда являлось людская среда.
«Существование  в мире, - писал К.Ясперс, - есть жизнь в толпе, следование общепринятым ценностям и стандартам. Жизнь по формуле «я как все» позволяет разделить ответственность за свои поступки со всеми, поступающими так же».

Тем не менее, ведущая самостоятельное экономическое существование и выпестованная церковью личность, шаг за шагом отвоевывала себе жизненное пространство. Возрождение явилось катализатором этого процесса, который открыл дорогу и  протестантству, и современному западному релятивизму.
Таким образом, личность и новая мораль находили  себя и утверждались не в той ячейке социальной конструкции, которую им определило общество и государство, а в свободном выборе своего индивидуального пути.

И.Киреевский когда-то отметил: «Весь частный и общественный быт Запада основывается на понятии об индивидуальной, отдельной независимости. Отсюда святость внешних отношений, святость собственности. Каждый индивидуум – частный человек, рыцарь, князь или город – внутри своих прав есть лицо самовластное, неограниченное, само себе дающее законы».
Так возникает немыслимое прежде массовое явление, которое получит название «отчуждение». В его основе конфликт с обществом, и, как следствие, отчуждение от него.
В 19 веке обсуждением этого явления занято уже все просвещенное общество, живо обсуждающее проблему «лишнего человека» от Чайльд Гарольда и Печорина до героев А.Чехова и Г.Ибсена.

Мнения по вопросу значения общего и личного в жизни человека резко разделились:  так Гегель  твердо выступал за приоритет  государства над  частными интересами: общее, безусловно, выше личного. Б.Рассел следующим образом объясняет позицию философа: «Гегель представляет себе этическое отношение гражданина к государству аналогичным отношению глаза к целому: на своем месте гражданин есть часть ценного целого, но изолированный он бесполезен, так же как изолированный глаз».
Так же точно решается  Гегелем и вопрос о приоритете моральных ценностей, государство и есть высший моральный императив: «Государство есть действительность конкретной свободы; конкретная же свобода состоит в том, что личная единичность и ее особенные интересы получают свое полное развитие и признание своего права для себя (в системе семьи и гражданского общества) и вместе с тем посредством самих себя частью переходят в состав всеобщего, причем признают его именно как свой собственный субстанциональный дух и  действуют для него как для своей конечной цели».
Таким образом, государственные  ценности по Гегелю есть плод совместного духовного пути,  личностного поиска  этих ценностей и, в конечном итоге,  признания их  собственным духовным стержнем  индивидуума. Именно эти мысли Гегеля, впоследствии развитые другими немецкими философами, легли в основание колоссальной государственной машины Германии.

Однако идея приоритета личности, которую взяла под защиту т.н. «гуманистическая» мораль, постепенно одерживает верх в Западной Европе над гегельянцами.
Апостолы новой веры: М.Штирнер, А.Шопенгауэр, Г.Спенсер, Ф.Ницше, Л.Шестов и др. предают остракизму и не оставляют камня на камне от того, что лежало в основании коллективной морали: религию, традиции, воспитание, общественное мнение: «Божественное — дело Бога, человеческое — дело человечества. Мое же дело не божественное и не человеческое, не дело истины и добра, справедливости, свободы и т. д., это исключительно МОЕ, и это дело не общее, а ЕДИНСТВЕННОЕ, — так же, как и я — единственный. Для Меня нет ничего выше Меня» (М.Штирнер)
Человек должен стать выше  государства с его властью  и общества с его моралью. И в этом его громко убеждает его новообретенная мораль.

В это же время Вл.Соловьев же, исходя из православной славянской традиции, призывает к единению между властью, обществом и индивидом: «В общей жизни человечества царство зла и раздора есть факт, но цель есть царствие Божие. Полное разделение между нравственностью и политикой составляет одно из господствующих заблуждений и зол нашего века».
Политику, которую он приводит в пример,  он называет «христианской»,а в качестве отрицательного примера говорит о политике Англии: «Никто и на словах, и на деле не заботится так много, как англичане, о своих национальных и государственных интересах. Всем известно, как ради этих интересов богатые и властительные англичане морят голодом ирландцев, давят индусов, насильно отравляют опиумом китайцев, грабят Египет. Глупости и измены тут нет, но бесчеловечья и бесстыдства много. Если бы был возможен только такой патриотизм, то и тогда не следовало бы нам подражать английской политике: лучше отказаться от патриотизма, чем от совести».

В.Нерсесянц, комментируя взгляды Вл.Соловьева,  пишет о том, что под «христианской политикой» философ понимал  золотую середину, точку равновесия между государством и личностью: «Нарушение правильного равновесия между личным и общим интересом в пользу личного произвола, разрушающего общественную солидарность, грозит «жгучим адом анархий», а нарушение в пользу общественной опеки, подавляющей личность, грозит «ледяным адом деспотизма».
Безусловно,  тот путь, который избрала для себя русская интеллигенция вслед за западной,  путь индивидуализма и отчуждения от общества, Вл.Соловьев считал гибельным и для России, и для человечества.

В двадцатом веке борьба за приоритет между моральными установками, казалось бы, уже закончилась. Отчуждение личности от общества стало свершившимся фактом. Выражая уже общепринятую  точку зрения,  Б.Рассел в своём знаменитом труде «История западной философии» скажет: «Внутренняя ценность общества выводится из ценности его членов, государство есть средство, а не цель».
 Вместе с тем, мотив отчуждения звучит в западной философии и культуре все громче, т.к. остаются без ответа такие вопросы, как: способен ли справиться  человек, избавленный, наконец, от общественной опеки, со своим  свободным выбором пути? Или иначе – способен ли человек справиться с предоставленной ему свободой?

«Для большинства людей индивидуализм оказался всего лишь фасадом, за которым скрывалась неспособность достичь индивидуального чувства самотождественности, - пишет Э.Фромм. – Нация, религия, класс и род занятий служат тому, чтобы предоставить человеку это чувство. «Я – американец», «я – протестант», «я – бизнесмен» - эти формулы помогают человеку обрести чувство тождественности».
По сути, автор говорит о том, что эти формулы надо создавать заново. Но возможно ли это? И.Ильин совсем не был в этом уверен: «Внутреннее разложение индивидуальной души делает невозможным общественное устроение».

К чему придет оставленный на самого себя человек? По мнению К.Ясперса, он не способен за редким исключением превратиться в действительно свободную и самодостаточную  личность, способную найти своё воплощение в непрерывном развитии внутренних сил.
Напротив, отчужденный человек из «мы» превращается в случайную массу, толпу,  утратившую общие ценности и ничего не нашедшую взамен: «Всеобщим сегодня всегда становится поверхностное, ничтожное и безразличное. Желание поступать как все, не выделяться создаёт поглощающую всё типизацию, напоминающую на другом уровне типизацию самых примитивных времен».

Чувство самосохранения заставляет эту массу быть безликой (и всеобщей, что одно и то же), а также инертной, вызывая сожаление у одних, и презрение у других.
Один из идеологов и активных участников протестного движения во Франции в 1968 году Ж.Бодрийар с горечью пишет: «Массам преподносят смысл, а они жаждут зрелища. Убедить их в необходимости серьезного подхода к содержанию не удалось никакими усилиями. Массы ориентированы не на высшие цели. Разумнее всего признать данный факт, - и, наконец, бывший революционер делает беспощадный вывод. - Молчание массы подобно молчанию животных, более того, оно ничем не отличается от последнего».
Освобождение человека от пут общественной морали оказалось мнимым: «Он добился «свободы от», но не достиг «свободы для», т.е. свободы быть самим собой, быть продуктивным и полностью пробудиться. Поэтому он пустился в бегство от свободы. А его собственные достижения, его господство над природой открыли ему пути этого бегства» (Э.Фромм)

                _______________________________


Так, может быть, сегодняшняя задача  как раз и состоит в том, чтобы начать обратное движение: из случайной и отчужденной массы снова «собрать» народ?
К.Ясперс настаивал: «Вновь должен возникнуть народ. Человек должен вновь принадлежать сообществу. Человек не может быть человеком, если он оторван от своей почвы, лишен осознанной истории. Универсальный порядок существования превратил бы существование действительного, живущего в своем мире человека просто в функцию».  Когда-то и Гегель писал о том же: «Народ осознает себя как целое в связи времен».

Между случайной массой и личностью невозможно найти точку равновесия. Между возрожденным «мы» и индивидом  это возможно и необходимо.
Учитывая, что их взаимодействие в человеческом сознании носит диалектический характер притяжения и отталкивания, периоды относительного равновесия сменяются периодами бурной  внутренней борьбы и бесконечным спором о моральных приоритетах.
Словно Одиссей, человек отчаянно пытается найти проход между грозными  смыкающимися скалами: долгом перед обществом и личной свободой, коллективной моралью и собственными притязаниями.
«Существование человека – не круговорот, просто повторяющий в поколениях. Человек прорывается через пассивность постоянно возникающих тождественных кругов, и от его активности зависит продолжение движения к незнакомой цели. Решающее в этом – что он всё время должен противопоставлять себя себе. Нет человеческого бытия без расщепления (К.Ясперс)

В этом, безусловно, и состоит уникальность человеческого сознания, в котором  коллективному «мы» противостоит личное «я», и у каждой из сторон свои аргументы в этом  споре, своя правда и ложь, своя мораль, свои поражения и победы. Но в их общей судьбе, которой они связаны, словно сиамские близнецы, нет и не может быть победителя и побежденного, потому что жизнь и смерть одного является условием жизни и смерти другого.


                _________________________


Для того чтобы продолжить обсуждение главной темы, видимо, есть необходимость уточнить ключевые понятия. При этом понятие «власть» следует рассматривать в связи с такими понятиями, как «государство», «общее» (а не частное), «коллективное» (а не личное).
То, что государство – это и есть власть, не требует объяснений; то, что государство есть отражение общего, коллективного начала в человеке обусловлено уже тем, что государство исходит из общих, а не частных интересов.
«Сущность государства – это закон, не закон более сильного, не закон благодушия, но закон разума, в котором любое разумное существо может узнать свою собственную разумную волю»  (Э.Вайль о концепции Гегеля о государстве).

Таким образом, власть по своему внутреннему назначению является не просто зеркальным отражением общества, которое её породило, но и воплощением коллективной воли (конечно, не в самых худших своих представителях).
  Когда Г.Моро пишет о том, что «общество – это организм, развивающийся по своим внутренним законам, связывающий в единое целое и упорядоченное целое все составляющие его части», то связывает и упорядочивает в единое целое  именно власть, которая «…будет тем дружнее и успешнее разрешать свои задачи, чем глубже в гражданах будет чувство общей объединенности, чем сильнее в них будет уверенность в том, что  единый и общий высший интерес лежит в основании их объединения» (И.Ильин)

Безусловно, речь идет о власти как о функции, о её предназначении, без учета склонности отдельных её представителей к издержкам самолюбования, властительного хамства и безответственной болтовни.
И даже в том случае, когда «...на поворотных пунктах существования, когда возникает вопрос, ведет ли путь к новообразованию или гибели (появляется)  человек, который по сути своей способен взять в свои руки бразды правления, действуя и не считаясь с волей массы» (К.Ясперс), власть также точно действует от имени коллективной воли, но видит свою задачу глубже, острее, чем само общество или его большинство.
И если это можно назвать словом «господство», словом, которое хотели бы игнорировать в современном мире, то оно исходит из простой истины: «Без господства немыслимо существование масс» (К.Ясперс)
  В конечном итоге, общее стремление власти еще со времен Августа Цезаря заключалось в том, чтобы выразить коллективную волю в следующих моральных принципах: «мир (pax), традиционный порядок (mos) и закон (ius). Tantae molis erat Romanum condere gentem, - писал Вергилий: «Вот сколь огромны труды, положившие Риму начало» (Р.Хьюз «Рим»)

Власть концентрирует в себе общую волю и направляет её, но что такое «общее»? Насколько оно совместимо с «частным», «личным», «индивидуальным»?
Последние два столетия человек сознательно шел на отчуждение от общества, разрывая на себе коллективные узы, опутывавшие его с самого момента рождения, словно забывая о том, что «ничто не может быть взято в изоляции от целого, а все (части) вместе представляют собой ту сложную взаимосвязь равновесия, которая называется Жизнью. И получается так, что общий контроль над целым сохраняется и поддерживается частями, и функции частей всегда направлены на сохранение целого», - писал Й.Шмутц о взгляде современной физики на принципы организации материи.
Парадокс индивидуализма заключается в том, что « осуществиться» индивидуалист  может только среди людей, как часть целого.  Именно поэтому  Й.Шмутц заключает: «Индивидуальное Я, или Личность, покоится не на своих основаниях, но на целой Вселенной. Чисто индивидуалистическое Я, или просто индивидуум, является голой абстракцией. Ибо Я реализуется и осознается не в одиночестве, индивидуальной изолированности и замкнутости, а в обществе, среди других людей, с которыми оно взаимодействует, общаясь».

К.Леонтьев образно выразил эту же мысль через сравнение с непрерывно двигающимся механизмом: «Государство… есть машина, и сделанная людьми и вырабатывающая людей. Человек в государстве есть в одно и то же время и механик, и колеса или винт, и продукт общественного организма».
Возможно, Т.Гоббс, когда он писал свой «Левиафан», точно так же представлял себе соотношение и работу частей этого гигантского механизма, в том числе и соотношение общего и частного или, пользуясь формулой тождества, власти и морали.

В отличие от таких  определенных (во всяком случае,  достаточно цельных) понятий, как «власть», «общее» и «частное», «коллективное» и «личное»,  понятие «мораль» носит довольно размытый характер.
Что такое мораль? Голос совести, долга, общественного мнения, авторитета семьи и рода, его обычаев и традиций, религиозный канон, философское мировоззрение или  собственный кодекс поведения «вопреки» морали? Или просто «личное мнение», как принято в последнее время говорить?

Все эти определения односторонни, и только потому, что мораль, в действительности, не является цельным понятием. Мораль – двойственна, и такой она стала с того времени, как появился индивид со своими частными интересами, отличными от интересов общины.
Мораль стала напоминать профессионального адвоката, готового с одинаковым искусством защитить как ту, так и другую сторону, отстаивать незыблемость долга перед обществом и право на личное счастье, выступать с точки зрения общественных идеалов и святости частной собственности и жизни.
Фактически, существуют две морали, одна из которых стоит на страже общих интересов (и государства), другая отстаивает право индивида на приоритет  его частных интересов и жизни. Этот разрыв и положил начало эпохе «отчуждения» в Европе, распространившись позднее  по всему свету.

Если в доисторическом обществе существует только понятие «мы», то в современном западном мире господствует «я». При этом надо не забывать о том, что в доисторическом обществе «я» еще не родилось, а в современном мире «мы», отодвинутое в самую глубину нашего сознания, никогда не сможет умереть окончательно в силу биологической и социальной природы человека.
Напротив, общественная мораль и мораль индивидуалистическая, находясь в состоянии антагонизма и непрерывной борьбы, в то же время представляют собой неразделимые части единого целого, чем  является человеческое сознание, и только такое состояние есть единственное условие их сосуществования. «Напряжение между универсальным аппаратом  существования (властью) и действительным миром человека не может быть снято. Одно воздействует только через другое; если бы одна сторона окончательно победила, она сразу же была бы и сама уничтожена. Притязания своеволия и экзистенции  так же не могут быть устранены, как необходимость  универсального аппарата (власти) в качестве условия существования каждого индивида» (К.Ясперс)


               


                Связки-регуляторы
               
Во всем, что связано с человеческим сознанием, мы видим двойственность, которую ничто не способно преодолеть. Это противоречия между высшими устремлениями духа и плотскими желаниями, между законом и совестью, общим и частным.
         Ф.И. Тютчев, пронзительно ощущая  в своем сердце этот разрыв, писал:
      «О, вещая душа моя!
      О, сердце полное тревоги,
      О, как ты бьешься на пороге
      Как бы двойного бытия!..»

Непреодолимый водораздел в человеческом сознании  возник тогда, когда  церковь выпестовала из человека, существа стайного по своей натуре, личность (вспомним, что христианство все построено на личной ответственности перед Богом). Вместе  с тем она поставила перед  своей паствой неизбежные вопросы: что является приоритетом - коллективные ценности или личные? Чем можно оправдать сделанный выбор? Как существовать в условиях вечного разрыва приоритетов?

В прикладной физике давно известно: чтобы снизить давление в сосудах, надо сделать их сообщающимися. Точно такую же роль играют связки, соединяющие в одно целое разнополярные части. Их можно назвать мостиками, переброшенными через водораздел нашего сознания.
И поскольку цель существования связок состоит в том, чтобы конструкцию не разорвали центробежные силы, они должны  представлять собой единую монолитную систему, способную выдержать серьёзные перегрузки. Как всякие «живые» системы, они не могут не иметь внутренних противоречий, но они не должны носить непреодолимый характер.

Что в таком случае может быть связкой между «мы» и «я»? Безусловно, религия, которая  во многом и создала сам феномен «личности», и в значительной степени современное общество (пусть его формирование  во многом шло  вопреки церкви, точно так же как формируется сознание подростка – не столько самостоятельно, сколько вопреки).
Второй связкой, которая соединяет водораздел нашего сознания, является мостик права, точно так же вышедшего из религиозного лона и с течением времени ставшего светским вариантом церковного мировосприятия в той его части, которая объясняла и регулировала область взаимоотношений человека и общества.

И вера, и право признают дуализм нашего сознания, его приоритетов и морали, в то же время являясь монолитными, вертикально выстроенными системами. Именно это и позволяет им выдержать те колоссальные перегрузки, которые возникают в периоды различных общественных потрясений. Именно  поэтому так важно сохранить эти связки от коррозии современного релятивизма, которое превращает все, к чему ни прикоснется, в относительное ничто.

Какие еще области нематериальной деятельности человека могут быть такой связкой? Культура, наука, образование, разнообразные общественные структуры? В той или иной мере, но лишь в ограниченной степени, поскольку они не являются строго интегрированными системами и, не обладая внутренним единством, не способны выдержать перегрузки, возникающие в человеческой истории. Главным образом они способны лишь обозначить проблему, привлечь к ней общественное внимание.
Безусловно, и религия, и право также не лишены внутренних противоречий, но они сохраняют форму и иерархию, т.е. готовность подчиниться установленному порядку. Именно это качество и позволяет им стать уникальными частями общей конструкции нашего внутреннего мира,  мощными связками, которые его скрепляют и уравновешивают.


                Мостик веры

Государству, выросшему из одного племени, собирающего вокруг себя земли и людей, нужна была объединяющая религия, в основе которой лежал бы принцип равенства и единения перед Богом, решительный отказ от родовых и племенных границ. Такими религиями и стали общечеловеческие, универсальные религии: христианство, мусульманство и буддизм.
Тем не менее,  у каждого государства, даже самого могущественного,  есть пределы роста, и на определенном этапе его окончательного формирования, т.е. завершения интеграционного процесса в национально-политических  границах, неизбежно возникает противоречие с установкой универсальной религии на  «всечеловечность» и установкой  государства  на отстаивание своих узко национальных интересов.
Когда-то Вл. Соловьев мечтал  о том, что  именно Россия станет тем особым государством, которое преодолеет эти рамки и окажется зародышем  будущего единого  христианского «всечеловечества», открывшим эпоху вечного согласия со своим заветом: всё и во всём Христос.

Универсальная религия не может в силу своей идеи оправдать   корыстные интересы отдельного государства, но в ней есть  великая интеграционная сила, которая необходима для стабилизации общества и мира в  момент кризиса.
Отчего проповедь священника неубедительна, когда он призывает к насилию  и агрессии против соседних стран? Как известно, на пряжках немецких солдат, отправившихся покорять мир, было написано: “Got mit uns!”, но был ли Бог с ними?
Другое дело, когда  служитель церкви оправдывает это необходимостью «священной» борьбы за  полное торжество той или иной веры на земле. Так были развязаны восемь крестовых походов, осуществлен чудовищный  геноцид индейцев, а в наше время гибнут тысячи воинов аллаха, увлекая за собой огромное количество ни в чем неповинных жертв. Исламский или христианский джихад не имеет границ – и в этом он так же универсален, как и религия, которая его породила.

К агрессии против соседей может вполне убедительно призывать родовой шаман, жрец племени, но не представитель церкви, за исключением того случая, когда он благословляет воинов на защиту отечества, действуя из объединяющего весь народ чувства оскорбленной справедливости, и, призывая к возмездию,  молится о милости и состраданию ко всем жертвам войны.
Но тот священник, который в момент столкновения интересов государства  и универсальной религии, решится выступить от лица государства (и стайной морали), быстро становится жрецом, поклоняясь уже не Богу, а древнему родовому идолу войны. И это искушение  в условиях разгорающейся злобы и  взаимной ненависти дано преодолеть  только избранным служителям церкви («много званых, но мало избранных»).

Именно поэтому государство, призывая религию к содействию в войне оборонительной (патриотической), может рассчитывать на её полную поддержку и духовную силу, в войне  же захватнической, агрессивной – только на поддержку «жрецов», пусть и надевших ризы священников, но утративших всю их нравственную силу.
Невозможно представить себе Сергия Радонежского, зовущего на захват Стамбула или Парижа!  Вся сила его высочайшего духовного авторитета была основана на следовании заповеди христианской справедливости, единой для всего человечества.

Не может быть оправдания призыву к насилию и агрессии в устах проповедника, так же как и делению на людей и нелюдей, высших и низших, ибо это противоречит самой сути универсальных религий.  «О люди! Мы создали вас мужчиной и женщиной и сделали вас народами и племенами, чтобы вы знали друг друга. Ведь самый благородный из вас пред Аллахом — самый благочестивый» (Коран, Сура 49, Аят 13).
Возможно, именно поэтому  сохраняющееся до сих пор деление на правоверных и неправоверных (что неизбежно приводит уже к политическим  и гражданско-правовым последствиям)  вызывает  по-прежнему так много споров в среде самих толкователей священных текстов.

Итак, с течением времени универсальная религия, призванная формирующимся  государством  прийти на смену родовым культам, становится ограничителем его корыстных интересов. Ведь подобная религия более широкое явление, чем любое государство, по сути оставшееся на более низком  уровне общественного строительства.
Вместе с тем, власть, прекрасно осознавая ту  стабилизирующую роль, которую способна сыграть религия в кризисные для государства  моменты, проявляет  повышенную заинтересованность в лояльности церкви, зачастую оказывая на неё прямое давление.
Однако силовые попытки подчинить церковь воле государства (скажем,  реформы Петра I) невиданно ослабляли как саму церковь, так и мощь  государства, которому в момент своей гибели ослабленная церковь не смогла оказать помощь. В России она не смогла сыграть ту роль, для которой она была предназначена  – стать  независимым арбитром в споре между властью и обществом и залогом их  стабильности. Принцип, который царь привез из Западной Европы: «Cuius regia, eius religia» (чья страна, того и вера) обернулся против государства, которое на нем настаивало.

Можно ли считать, что религия  в наше время исчерпала свой великий интеграционный потенциал в обществе и в мире? И дальнейшая интеграция носит уже  исключительно экономический характер?  При этом способна ли выгода быть более мощной силой, чем религия или возникшая на её основе культура?
Насколько человечество в принципе  способно соединиться в единое сообщество под знаком христианского братства, мусульманской уммы или в атеистическом варианте – содружестве наций, пролетарском интернационализме и т.д., преодолев стайную  грызню? Способно ли оно перейти от национального формирования к наднациональному, воплотив идею церкви?
Способны ли мы  изменить матрицу нашего поведения, которая складывалась  тысячелетиями и  внутреннюю противоречивость нашего сознания?

О.Шпенглер приводит любопытный пример: все без исключения революционные идеи Франция переняла от Англии.  Предполагалось, что эти идеи вслед за Францией  охватят весь мир,  который сольется в единое и равное содружество наций. Однако британский либерал и философ Эмунтд Бёрк холодно ответил братскому призыву Мирабо: «Мы требуем своих свобод не как прав человека, но как прав англичан».
С такой  же откровенно враждебной реакцией  окружающих народов и стран вслед за  романтиками революционного Конвента столкнулись и строители III Интернационала, мечтавшие установить советскую власть во всем мире.

 Первая попытка (Советский Союз) закончилась крахом и расползанием по национальным квартирам. Вторая (Евросоюз), судя по всему,  исчерпала свою интеграционную силу и сейчас нуждается в новых импульсах и аргументах для своего дальнейшего развития.
Напротив, в Европе все сильнее набирает силу сепаратизм. И в этом смысле сегодняшнее объединение стран Евросоюза против России является лишь временным импульсом для интеграции. Понятие  «Запад» и «западная цивилизация» еще более неопределенное и размытое. Так же как  и «Восток».

Есть государства и люди, которых объединяет общая религия и культура, но бесконечно разделяет их неготовность преодолеть свое стайное начало, воплощенное в наивысшем своем развитии в национальном государстве.
Этот конфликт между властью  и религией с её идеей всечеловечности и универсальных ценностей  не имеет никаких шансов на успешное завершение и пополняет список тех противоречий, которые именуют вечными, тем самым, оправдывая двойственность человеческой природы,  коллизию её морали и дихотомию, лежащую в основе всего сущего.
Скорее всего, линия этого противостояния повторяет ту границу, которая в каждом отдельном индивиде отделяет коллективное «мы» от личного «я», которое родилось в ходе общественного развития и получило свою защиту и оправдание  именно от религии.

Когда-то Ницше яростно протестовал против тех запретов, которые христианская мораль накладывала на присущие человеку древние инстинкты. Он призывал к  лишенной всяческих ограничений свободе вождя и стаи, полной борьбы и жажды жизни.
Ницше не смог поколебать христианскую твердыню. Но и церковь оказалась неспособной воплотить те универсальные ценности, которые лежат в основе символа веры.  По-прежнему  границы государств и цивилизаций проходят в головах людей так же четко, как и разграничительные пограничные линии.

Мораль стаи, которая оправдывает существование национального государства (сверхстаи) оказалась не менее живучей, чем тысячи лет назад. И современная история доказывает это вновь и вновь.
Голос церкви, взывающий к универсальным ценностям, идеям равенства и всечеловечности, лежащим в основе мировых религий, сегодня заглушается нарастающим валом взаимных национальных претензий и оскорблений, политической и журналистской грызней.
Древний инстинкт стаи, выступая от имени высших интересов общества и государства, вновь призывает не к единению и миру, а к расколу и вражде.

И этот призыв звучит все более ожесточенно на фоне общего ослабления роли церкви в обществе. Успешно завершив интеграционный процесс по созданию национальных государств, а, также создав условия для развития культуры и права, церковь, в сущности, выполнила ту задачу, которую перед ней поставило государство  в начале своего становления.
 Исключением является только Россия, в которой вновь оживились центростремительные процессы (идея русского мира), и роль церкви  в  нашем обществе  в силу этого невозможно переоценить. Но как только ослабленная страна окрепнет в своих границах, не  ослабнет  ли интеграционная роль церкви?

Точно так же сегодня ослабло значение церкви в качестве основы для развития духовной жизни личности. В свое время именно вера дала жизнь и оправдание самому  явлению прорастания личности из того уклада  жизни, в котором безраздельно признавались только общественные интересы.
 Мораль, которая оправдывала и защищала интересы личности перед обществом и государством, находила свою опору в религиозных авторитетах. Но в наше время у индивидуалистической морали отпала потребность в вере (бог умер!)
Еще со времен Гольбаха она стала  воинственно безбожной. Затем последовали Ницше «Антихрист. Проклятие христианству», Р. Докинз «Бог как иллюзия» и т.д..
Сегодня, утратив веру в качестве своей опоры, индивидуалистическая мораль  находит её в тех крайностях, от которых мы были ранее защищены священным библейским каноном.

В итоге, в условиях, когда власть и мораль не испытывает прежней нужды в религии, она уходит в область частной жизни.
Тем не менее, религия так же, как и право, сохраняет за собой уникальную способность – оставаться мостиком, связующим государственное и личное, общее и индивидуальное, власть и ее подданных.
Созидательный потенциал религии остается, по-прежнему, огромен: в трудную минуту для нации, во время растерянности и испытаний, государство обращается к церкви. Так было во время суровых военных испытаний сорок первого года, так происходит и сейчас в России, когда государство перестраивает всю общественную модель русского мира, начиная с фундамента.


                Мостик права.

Современное государство и современный человек являются во многом плодами религиозного познания мира. В то же время  светским вариантом  этого познания является право, исторически поставившее перед собой задачу объединить требования общественной морали и притязания личности.
Впрочем, в некоторых мусульманских странах право так и не развилось в светский вариант религиозного опыта, превратившись в один из исламских институтов (суд шариата).
Взаимосвязь религии  и права на глубинном уровне несомненна. В.Нерсесянц пишет: «Без права нравственная проповедь, лишенная объективной опоры в реальном мире, осталась бы только невинным пустословием, а само право, при полном отделении его формальных понятий и учреждений от их нравственных принципов и целей, потеряло бы свое безусловное нравственное основание и в сущности уже ничем более не отличалось от произвола».

Как известно, неписаные нормы морали со временем формируют писаные нормы права. И, безусловно, право зеркально отразило двойственный и противоречивый характер сформировавшихся  в обществе моральных требований.
Вместе с тем, по своей сути и назначению право – это единая и строго кодифицированная система, хотя в нем содержатся очень далекие друг от друга отрасли (например, частное и административное право).  При этом  право - некий универсальный мостик, связывающий два берега, две системы моральных ценностей. Право можно назвать балансиром, который уравновешивает зачастую несовпадающие интересы отдельных лиц и общества.

Как известно, первые своды законов отражали несомненный приоритет государства и включали в себя в основном гражданские обязанности и только впоследствии,  с усилением значимости частных интересов, возникают и гражданские права.
Роль права как третейского судьи между властью и личностью возникает уже в римском праве с созданием суда преторов, который, не отменяя прежние законодательные нормы, исходит в своих решениях уже из сложившихся к тому времени новых моральных требований, защищавших интересы частной жизни перед общими.
По сути дела римская юриспруденция признала наличие и право на существование двух моральных систем: одна из них действовала в интересах государства, другая все больше отстаивала интересы частной, отдельной от общества, жизни. И таким образом, решения претора, идущие вразрез с общепринятыми законами,  становились  постепенно базой для формирования параллельного прецедентного права.

Такое право со временем с успехом развилось в англосаксонских странах, и именно отсутствие строго кодифицированной и единой системы законодательных норм, принятых государством (так, в Великобритании до сих пор не существует конституции  как основного закона страны), возможно,  и позволило развиться в этих регионах  мощному институту адвокатской защиты, отстаивавшей, прежде всего, интересы частной жизни.
Как известно, значение адвоката (англ. attorney) в судебном процессе  в англоязычных странах  намного выше, чем в странах так называемого континентального права – он может быть как доверенным представителем, оказывающим юридические услуги какому-либо лицу или компании, так и государственным должностным лицом, выполняющим функции  как защитника, так и обвинителя. И вероятно по этой причине состоятельные граждане нашей страны всегда могут рассчитывать в Великобритании на защиту своих интересов от претензий российского государства.

Отчего право в  состоянии  взять на себя  роль третейского судьи в конфликте между обществом (властью) и личностью?
Возможно оттого, что в одно и то же время в праве присутствуют нормы закона, предписывающие, с одной стороны, следовать требованиям общественной морали, а, с другой стороны, провозглашающие приоритет интересов личности (например, в преамбуле к конституциям многих стран, в том числе РФ).
Тогда существует ли право, на самом деле, как  единая система? И если существует, то отчего зависит положение регулятора права, который определяет в тот или иной момент приоритет норм, их значимость и «вес» в глазах судей? И что влияет на положение этого регулятора?

В первую очередь, влияет власть, которая  считает, что право обязано,  прежде всего, отстаивать интересы общества вопреки частным интересам. К этому требованию приходит любая власть, какие бы лозунги она поначалу ни провозглашала. Древний инстинкт безошибочно подсказывает ей, как сохранить стаю.
Именно в этом и заключается главная функция власти – сохранение (итал. - “conservare”)  общества и государства. И поэтому консервативный характер власти – её естественное состояние, при котором сложившийся общественный порядок и иерархия подвергаются наименьшему риску саморазрушения. И поэтому партия власти – это всегда партия консерваторов, какой бы риторики она ни придерживалась.

Матрица поведения любой партии, пришедшей к власти, даже самой революционной, требует от нее строго определенного поведения, заложенного самой природой власти. История английской, французской и русской революций – яркий тому пример: новая революционная власть с тем большей яростью настаивает на исполнении правил нового общественного порядка и признания сложившейся в ходе переворота властной иерархии, чем острее чувствует всю шаткость своего положения.
Закон сохранения стаи требует от революционной власти неизбежно стать ультраконсервативной и полностью игнорировать интересы личности, во имя которых и затевалась сама революция. Индивидуальная мораль объявляется враждебной и контрреволюционной. И  с этого момента  кто смог бы отличить революцию от контрреволюции, включая самих вождей?
    
Чистоту рядов проводят с помощью гильотины и револьвера, а итог оказывается один и тот же -  в строгом соответствии с законом сохранения стаи, который гласит: общее выше частного, а условиями существования стаи и государства являются наличие вождя, властной иерархии и традиций.
А что же революция? Революция – не более чем очередной кризис власти, который не уничтожит ни сам принцип власти, ни стаю, ни вождя, оставив неизменными те основания, на которых создано человеческое сообщество. Те революционеры, которые не примут этот факт как неизбежный финал любого бунта, обречены на гибель под топором Кромвеля, на гильотине Робеспьера или в  сталинском ГУЛАГе.

Что же кроме власти оказывает влияние на регулятор права, на то положение  весов, которые держит с завязанными глазами Фемида – богиня правосудия?  И к чьему мнению она вынуждена прислушиваться (ведь у нее закрыты только глаза)?
Таких факторов достаточно много – они разнородны, эпизодичны и противоречивы: общественное мнение, СМИ,  мнения авторитетных личностей и  оппозиционных лидеров, политическая обстановка в стране и в мире, деятельность церкви и общественных организаций, успехи и провалы самой власти и т.д.
В сумме из всех этих факторов складывается один вектор движения, который и оказывает влияние на регулятор права, наряду с непрерывным и  за редким исключением  весьма упорным фактором, - влиянием  самой власти.
 

                Мостик культуры.

«Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая красоту, он сумеет родить не призраки совершенства, а совершенство истинное, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинное совершенство, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он», - так говорил Платон в «Пире» о  гении.
Истина и совершенство – это то, что скорее относится к миру богов, чем простых смертных. Наверное,  поэтому  боги и обращают свое благосклонное внимание, по мысли Платона, на художников, способных создать высшую красоту.
И если совершенная красота – это отражение самой истины, то путь постижения совершенной красоты и есть путь постижения истины. И тогда  прав был Ф.М.Достоевский, когда он утверждал, что красота спасет мир.

Искусство способно в один миг перенести нас в свой идеальный мир. Для этого достаточно лишь взглянуть на прекрасную статую или картину. Но этот мир – иллюзия. Миг – и волшебное зеркало рассыпалось на тысячи осколков, в которых отражаются бессмысленные картинки пошлой действительности под будничным серым  небом.
Что может быть более переменчивым и  менее основательным, чем искусство? В нем все смешалось невообразимым образом, и все получило свое оправдание: незыблемость исполнения долга перед обществом и брошенный ему вызов, ненависть и сочувствие, низкое и высокое, - все это и есть лабиринт искусства, в котором нет определенности и строгой логики. При этом его очарование рассеивается как утренний туман, стоит только  критику  взять в руки перо и бумагу и с головой погрузиться в структурный анализ распростертого перед ним на столе произведения.

В таком случае может ли искусство взять на себя роль связки? В отличие от религии и права оно не является монолитной, вертикально выстроенной системой.
Оно в принципе не поддается единому толкованию. Попытки  подобрать универсальный ключ для анализа и оценки произведений не привели ни к чему кроме разочарования. Ни классовый, ни лингвистический, ни структурный анализ так и не нашли этот универсальный ключ к постижению искусства.
«Любимица богов» так же, как и сами боги, остается многоликой, переменчивой и непостижимой. В её руках, как у Немезиды, сверкает обоюдоострый меч, которым она может разить в любую сторону. Как же можно рассчитывать на ее постоянство?

И, тем не менее, человеческая история наполнена непрерывным рядом попыток использовать ту колоссальную силу воздействия на массы людей, которым обладает искусство.
«Если мы не облечем идеи в эстетическую и, следовательно, мифологическую форму, они не будут представлять никакого интереса для народа», - писал Гегель о задаче государственной власти. И поскольку в  государстве он видел воплощение коллективной воли и разума, которые стремятся к согласию общего и частного, то для Гегеля не было ничего важнее, чем поиск средств для достижения единства власти и народа.
Впоследствии мифотворчество стало важнейшей частью работы германской власти с населением, которую  главный идеолог нацизма А.Розенберг довел до совершенства. В своей главной книге «Миф XX века» он утверждал, что нужно править миром с помощью новых языческих мифов, которые должны прийти на смену христианским. III Рейх стал апофеозом этой идеи, и, на свою беду, он поверил в неё всерьёз.

Попытки напрямую использовать искусство в интересах власти не привели к созданию мировых шедевров,  все они до единой оказались обречены на провал, если не принимать, конечно,  за искусство  продукты т.н. «массовой культуры», с помощью которых власти еще со времен Нерона успешно манипулировали  населением.
Разочаровавшийся в революционном порыве масс бунтарь -шестидесятник Ж.Бодрийяр впоследствии скажет  о массах с язвительной усмешкой: «Массы – это те, кто ослеплен игрой символов и порабощен стереотипами, это те, кто воспримет все, что угодно, лишь бы это оказалось зрелищным».
Впрочем, как известно, заменить пустоту массовой культуры на наполненную смыслом новую  революционную культуру точно так же никому не удалось.

Однако вернемся к понятию  искусства в его «высоком», традиционном значении слова, к тому искусству, которое в состоянии оказать глубочайшее влияние на наши чувства и представления.
Способно ли оно, несмотря на всю свою противоречивость и непостоянство,   стать мостиком между общим и частным?
Видимо, способно, если признать значение искусства в этом качестве лишь частично и только в том, что оно обозначает проблемы, описывает ситуации, действия героев, проникает в мотивы их поступков и т.д. …но не более.
Искусство, как Труффальдино в пьесе Гольдони, -  всегда слуга двух господ, которые наивно полагаются на его исключительную преданность:
«О, как я вывернусь теперь - не знаю...
Двум господам служить нельзя как будто...
Двум господам сумел я услужить, и  ни один о том не догадался!
Ну, раз сумел я за двоих служить, сегодня я поем за четверых!!!»


                Мостик совести

Когда человек делает свой выбор в пользу коллективного «мы» или личного «я», он вольно или невольно прислушивается к своему внутреннему голосу, который мы называем обычно голосом совести.
«Послушай себя», «сделай так, как тебе подсказывает совесть» - эти советы дают нам окружающие в трудный час выбора.
Какому суду отдала себя на расправу Анна Каренина -  общественному или глубоко личному, внутреннему, который поначалу так страстно отстаивал её право на счастье? И если она исполнила  приговор совести: «Мне отмщение, и Аз воздам”, то, что же такое совесть?

Является ли  совесть, опирающаяся на интуитивный выбор, наряду с религией и правом, той универсальной связкой, которая поддерживает и регулирует равновесие всей системы нашего внутреннего мира?

Принято считать, что внутреннее повеление совести и внешний (формальный) закон совпадают лишь частично и даже в идеальном обществе («всеединстве» Вл. Соловьева,  «сознательной анархии» кн.Кропоткина или коммунистическом эдеме К.Маркса) они  никогда не смогут совпасть.
С этим без устали спорил Вл. Соловьев: «Полное разделение между нравственностью и политикой составляют одно из господствующих заблуждений и зол нашего века…. Они должны быть теснейшим образом между собой связаны».
Вл. Соловьев мечтал о всеединстве на пути в Царствие Божье, в т.ч. и  максимальном единстве закона внутреннего и внешнего, т.к. для христианина может быть только один закон – Слово Христа.

Идеалисту Вл.Соловьеву за двести с лишним лет до его выступлений возражал реалист Т.Гоббс. Он не делал различия между суждением или мнением человека и  повелением совести, подчеркивая, что «…как суждение, так и совесть человека могут быть ошибочны».  Поэтому положение о том, что «все, что делает человек против совести, есть грех» также ошибочно.
И в самом деле, когда человек прислушивается к голосу своей совести, неужели он и в самом деле ждет, что с ним заговорит сама Истина?
Ему ответит его собственное отражение, его судьба, его воспитание и внутренний опыт… и что же еще, кроме перечисленного, есть в том ответе, который даёт нам наша совесть?
И  если прав Т.Гоббс, и повеление совести в конечном итоге является лишь «мнением», то может ли совесть стать еще одной связкой, на которую может опереться вся конструкция нашего дуалистического сознания?
 
В том интуитивном знании, которое импульсами выходит на поверхность нашего сознания в трудные минуты выбора, есть определенная внутренняя система  и иерархия (вероятно, как отражение нашего собственного мировосприятия), но для того, чтобы интуитивное знание стало связкой, оно должно стать более обезличенным, вобрав в себя  другие авторитетные мнения, что невозможно в силу личного характера интуитивного знания, которое мы называем  голосом нашей совести.
Совесть – слишком индивидуальное и, стало быть, неустойчивое явление, чтобы стать прочной связкой наряду с религией и правом, оставаясь, тем не менее, важным регулятором нашего поведения в жизненных ситуациях.

                __________________________________               


Итак, можно назвать только две полноценных связки между коллективным «мы» и личным «я»: религия и право. Они обладают всеми необходимыми качествами для выполнения этой функции: во-первых, единой структурой и иерархией; во-вторых, они признают обе нравственных системы, отражающие дуализм общего и частного в человеческом сознании; в–третьих, они a priori лишены предвзятости и односторонности защитников, как общего, так и частного интересов, сохраняя авторитет, накопленный веками.

В определенном смысле связками являются и традиции, и культура, и воспитание, и общественное мнение, формируемое, как правило, СМИ, и, наконец, совесть.
Из них наиболее значительной связкой является, по-видимому, традиции в силу того, что в них заложена огромный потенциал мимесиса (подражания) поведения народных масс в тех или иных исторических ситуациях, которые оказались успешными.
Во всяком случае, само существование традиций уже говорит о том, что они оказались успешными: в противном случае не было бы ни традиций, ни народа, в котором они бы сохранились.
Вместе с тем, традиции, как и воспитание, культура, СМИ и т.д., слишком аморфная и неинтегрированная система, чтобы стать полноценной связкой-регулятором нашего внутреннего мира.

Что происходит, когда все эти связки истончаются и ослабевают?
А.Дж.Тойнби, говоря о распаде античного мира, писал: «Эллинская цивилизация надломилась, когда в процессе роста в какой-то момент что-то нарушилось во взаимодействии индивидуумов».
В подтверждение своих слов он приводит выдержку из послания  св.Киприана  Деметрию (III век н.э.): «Вы жалуйтесь на агрессию сторонних врагов; но если враг перестанет беспокоить, воцарится ли мир между римлянами? Если бы отпала внешняя опасность нападения со стороны вооруженных варваров, не встали ли бы перед нами тогда во весь рост жестокие раздоры, клевета и распри между власть предержащими и подданными их?».
Эти слова звучат как тревожный колокол, предупреждающий нас о том, к чему приведет тенденция к забвению и релятивизму прежних ценностей.
           Но разве европейское общество уже давно не встало на этот путь, когда отказалось от относительного  равновесия между общим и частным во имя умиротворения требований  индивида?

Тотальное ослабление религии и правовой вакуум быстро разрушают любое общество, которое стремительно скатывается вниз по ступенькам цивилизации.
И неслучайно, когда религия перестает быть связкой и сама превращается в поле битвы, общество погружается в годы и десятилетия бесконечного самоистребления.
 «Тридцатилетняя война» в Европе в 17 веке привела к  гибели и  полному обнищанию население воюющих стран. Религиозный раскол в России в том же семнадцатом веке, к счастью, не привел к распаду государства, но в значительной степени ослабил и церковь, и государство.

Распад общества и государства неизбежен и тогда, когда право подменяется произволом тирана или разнузданной толпы, которая звереет от первой пролитой ею крови.
Оба этих явления: и религиозный раскол, и правовой вакуум в полной мере  расцвели на соседней Украине, являясь катализаторами процесса её распада. Не повернув вспять эти процессы, невозможно преодолеть тенденцию к распаду самого государства.

Итак, между коллективным «мы» и личным «я», общим и частным, властью и моралью существуют мощные  связки, которые поддерживают все части конструкции человеческого сознания и регулируют те  изменения, которые происходят  в нем в процессе исторического развития, стараясь не допустить его  «перегрева» и необратимого разрушения.
Однако в современном мире существуют и другие дополнительные факторы, которые ослабляют эту конструкцию – и, в первую очередь, это  деформация и ослабление самой морали.


                Релятивизм современной власти и морали

Релятивизм современной власти и морали явился следствием болезненного для общества сдвига от коллективного к частному во всех областях человеческой жизни. Он лишь обосновал и благословил свершившийся факт.
Вера человека Ренессанса и Нового времени в свои силы и возможность изменить окружающий мир с течением времени привела его к  самовлюбленности и эгоцентризму. «Не следует ли в абсолютном эгоизме видеть неотъемлемое и великое, да, великое свойство человеческой природы?» - спрашивал Л.Шестов

От права на защиту своей частной жизни от общественного гнета человек постепенно пришел к признанию абсолютного приоритета частного над общим, что выразилось в его  праве на мораль, религию и саму истину. «Не есть ли самое понятие об истине, самое предположение об ее возможности лишь результат ограниченности… нашего опыта?» - задумывался Л.Шестов.
От крайнего индивидуализма М.Штирнера и вызова общепринятой христианской морали Ф.Ницше до утверждения частного права на истину и мораль Л.Шестовым, Т.Куном, П.Фейерабендом и др. оказался всего один шаг.

В первой половине двадцатого века это положение становится уже общепринятым. О.Шпенглер, размышляя о типах мировых культур, пишет: «То, что здесь высказывается – не «истинно», но внутренне необходимо для данной культуры, и оно убедительно не потому, что истина лишь одна, но потому, что она принадлежит той же эпохе». 
Нет общепринятой истины, есть  калейдоскоп частных истин (и морали). Совсем, как у Луки в пьесе М.Горького «На дне»: «Коли веришь, - есть; не веришь, - нет. Во что веришь, то и есть!»

Истины нет – и всё, в том числе и мораль, стало несостоятельным. Есть только частный случай, который ничего не доказывает,  несмотря на все ухищрения индуктивной логики.  К.Ясперс иронично замечает: «Борьба за истину растворяется в синтезе различных возможностей». Так же точно растворяется и мораль. «Социальное качество морального долга более не основывается на метафизических ценностных основаниях, приобретая исключительно практический смысл» (А.Тазаян)
Не потому ли стали возможны в двадцатом веке чудовищные преступления против человечности, когда все стало позволено?
Человека всегда можно было упрекнуть в эгоизме и подчас сделках со своей совестью, но сегодня он получил на это  научное обоснование. И, оказалось, что он  был прав.  Когда-то Ф.М.Достоевский  предупреждал  об опасности подобных «теорий»: ведь между «теорией»  Ивана Карамазова и  «делом» Смердякова  всего один шаг.

Теория относительности в современном западном мире (в отличие  от физики квантовой  механики, в которой она до сих пор остается гипотезой) уже давно превратилась в практику: релятивизм проник во все поры общественного организма, вызывая  тотальную коррозию во всех элементах его структуры.
Всё становится под сомнение, и поэтому все становится несостоятельным: наше представление о мире, жизненные ценности, религиозные каноны, нормы права и морали, воспитание, прошлое и будущее.
В подобной среде человеку всё труднее состояться как личности. Скорее он может состояться как продукт массовой культуры, как функция социально-производственного механизма, каким является современное западное постиндустриальное общество. Как с сарказмом замечает К.Ясперс: «Быть означает быть в деле; там, где ощущалась бы личность, деловитость была бы нарушена».

«Успехи» релятивизма в современном европейском обществе ставят нас перед необходимостью прекратить его дальнейшее разрушение и сохранить то, что еще не подверглось губительной энтропии.
Поэтому единственно правильной стратегией власти (не имеет значения, как формально называется правящая партия) является консервативная стратегия. Латинский глагол  «conservare»  и означает: сберегать, сохранять.
Следующим шагом власти должно стать восстановление разрушенного «взаимодействия индивидов», возрождение общества и народа, т.е. той естественной жизненной среды, в которой человек только и может развиться в полноценную и гармоничную личность, заложенную в нем самой природой.
Остается признать, что наше время – это время собирать камни, сохранять и восстанавливать то, что осталось после минувшего неистового века, «века-волкодава» по выражению О.Мандельштама, двадцатого столетия от Рождества Христова.


                Власть и право «единственного»

Общее или частное? Что выше? Что является приоритетом для государства? Казалось бы, ответ очевиден – для государства как общественной структуры общие интересы выше и важнее частных.
Когда Макс Штирнер писал свою книгу «Единственный и его собственность» - апологию крайнего индивидуализма, в немецком государстве именно так и считалось.

          Между тем, современное западное общество и, самое главное, власть (во всяком случае,  на словах) дает нам прямо противоположный ответ: приоритет частного над общим – это основа современной государственной политики.
Это подтвердила и реакция представителей французской власти на события, связанные с гибелью журналистов в редакции журнала «Шарли»: непосредственное участие в массовой демонстрации протеста против действий мусульманских фанатиков в Париже и других городах Франции.   И, главное, безусловное признание права граждан свободной страны на самовыражение любым не запрещенным законом образом.
Но где же та грань, за которой толерантность превращается во вседозволенность, а терпимость защищает  фиглярство и кураж?

Связь между демонстративным признанием властью права личности на самовыражение (в особенности в средствах массовых информаций) и  непрекращающейся чередой террористических актов, с волной которых власть явно неспособна справиться, очевидна.
Власть как будто «забыла», что для своего выживания она должна опираться на общественную (стайную, по выражению  Э.Канетти) мораль («мы», а не «я»). Защищая индивидуальные права и ставя их выше общего права, она лишает себя опоры. Ведь для индивида конечная власть, с которой он может примириться, - он сам. С любой другой властью он всегда находится в состоянии скрытой или явной вражды.

Между тем,  общественная идеология  успешно заменяется идеалом приоритета личного над общим, что прямо ведет к разрушению  самого общества и, в частности,  института национального государства и власти в Европе.
Бесконечная терпимость по отношению к свободе самовыражения привела к абсолютной нетерпимости этой свободы к убеждениям и чувствам других людей, к тому, что им дорого и свято.

Макс Штирнер великолепно обозначил будущее мира, в котором торжествует индивидуальная мораль: «Когда мир становится мне поперек дороги – а он всюду преграждает мне путь, тогда Я уничтожаю его, чтобы утолить им голод своего эгоизма. Ты для меня – не что иное, как моя пища, точно так же, как и Я для тебя».
Эта картина могла бы выглядеть сатирой на человеческое сообщество, если бы «Единственный» принадлежал перу другого автора, но Штирнер утверждал то, во что верил, а вслед за ним к новой вере потянулся и всё возрастающий поток представителей «просвещенного» человечества.

«Свету ли провалиться, или мне вот чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить», - заявлял главный герой «Записок из подполья»  Ф.М. Достоевского.
С тем же самым непостижимым упорством журналисты из французского сатирического еженедельника раз за разом рисовали забавные карикатуры на пророка Мухаммеда вплоть до их бессмысленной и трагической гибели.

Тысячи людей вышли на улицы Парижа с протестом против действий религиозных фанатиков, отстаивая свои убеждения. Что они хотели защитить? Право на свободу, вырванную из рук кровавых тиранов, или  право «единственного» на абсолютную свободу самовыражения, на свою чашку чая (а там пусть вся вселенная рушится?)
Необычность ситуации проявилась в том, что на улицы вышла масса людей, которые защищали приоритет частного над общим, единицы против массы. «Франция вышла защитить свою свободу», - так объясняли свои действия участники марша. Свободу Франции? Или  свободу «единственного»?

Участие высших представителей власти в этом марше выглядело достаточно спорным: как известно, масса людей, заполняющая центр города, обычно быстро превращается в толпу, стаю, которая, в силу своей извечной природы, ищет и находит себе врагов.
И хотя масса вышла под антимассовыми,  индивидуалистическими лозунгами, она оказалась готовой превратиться в сплоченную и готовую на агрессию толпу, что неизбежно и проявилось в последующих событиях: волне антимусульманских демонстраций, поджогах, разгромах мечетей и т.д.
Толпа, следуя своей природе, очень быстро изменила и свои первоначальные лозунги, с которыми  она вышла на улицы: от частного права «единственного» на полную свободу самовыражения к праву стаи на свою территорию против расселившихся на ней чужаков. «Стайное чувство всегда сильнее, чем самоощущение индивида, когда он один, вне стаи», - писал Э.Канетти.

Эту естественную трансформацию толпы было легко предугадать, поэтому участие власти в марше оказалось по меньшей мере неуместной: при очевидном расколе общества поддержка властью одной её части против другой является деятельностью, направленной на разрушение единства общества и государства.
И сейчас, когда власти Франции заявляют об осуждении поднявшейся волны антиисламских  настроений, они ничего не получают в ответ от расколотого общества кроме справедливых обвинений в лицемерии и неспособности преодолеть нарастающее отчуждение.

Нетерпимость «единственного» столкнулась с нетерпимостью исламских фанатиков. И ответом французских властей должен был стать призыв к  терпимости и  взаимному уважению религиозных чувств.
В исламе, буддизме и христианстве эти слова звучат одинаково. Когда-то с ними  обратился  и апостол Павел к своей разноплеменной пастве: «Итак облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы. Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства» (Послание к Колоссянам)
Двусмысленное поведение власти и, тем более, её защита приоритета частного интереса  над общим, когда речь идет о единстве страны, противоречит самой природе власти и ведет её к неизбежному ослаблению.
Государственная власть обязана в пределах своих национальных границ создать единое общество, мораль и идеологию (единую стаю, вождя и иерархию, если говорить на языке тех древних инстинктов, которые лежат в основе матрицы человеческого существования).
В противном случае общество, сделав шаг в свое прошлое, расколется на враждующие между собой кланы, и все повторится вновь.

Бесспорно, что государство как высшая форма человеческой организации  неизбежно возродится  вновь после завершения процесса объединения родов и кланов, и оно вынуждено будет создать единое общество, мораль и идеологию.
Л.Тихомиров, когда-то пламенный революционер-террорист, а затем не менее яростный защитник монархии и государственности писал: «Торжество государственности всегда неизбежно, …с какой бы анархии мы ни начали, а кончим всегда восстановлением государственности».

Центростремительные силы возрождающегося государства, тем не менее, не беспредельны. В силу все той же стайной природы, лежащей в основе государства (стая только и может существовать при условии противостояния с другими стаями), оно не способно перерасти  в единое государства всечеловечества, как мечтал Вл.Соловьев.
Неслучайно К.Ясперс утверждал, что невозможно создать универсальный государственный аппарат, который бы охватывал «всю полноту существования отдельных людей…при этом аппарат испытывает в ряде случаев противодействие и неизбежно разрушился бы сам, если бы уничтожил своих соперников».
Национальные государства – это и есть тот предел, при котором центростремительные силы, объединяющие кланы в единое государство, и центробежные силы, в которых выразилась сама природа стаи – находиться в состоянии вечного противостояния, находятся в относительном равновесии.

События во Франции обозначили общую проблему для Европы – релятивизм самой власти, что, несомненно, является частью общего процесса размывания  традиционных ценностей: морали, культуры, религии и т.д.    
Современная аксиология констатирует тенденцию  к размыванию уже самой истины, которая, в сущности, становится частным делом. Коллективные ценности сменяются частными предпочтениями, и эта тенденция только усиливается.
Смена приоритета власти от общего к частному приводит её к слабости и лицемерию, вечному спутнику нерешительности. Все это ведет в конечном итоге к неспособности власти опереться на те силы, которые потенциально в ней заложены.

 Именно это Т.Гоббс в свое время и называл одним из самых опасных и непростительных промахов государственной власти – её неспособность понять свою природу и  оценить свои силы: «…одной из этих немощей является то, что человек, добившийся королевства, довольствуется иногда меньшей властью, чем та, которая необходима в интересах мира и защиты государства».
К чему это приводит? – задает  философ вопрос и отвечает: «Из этого вытекает следующее: когда такому королю приходится в интересах безопасности государства использовать и те права, от которых он отказался, то это имеет видимость незаконного действия с его стороны, побуждающего огромное число людей (при наличии подходящего повода) к восстанию».
История  краха государственной власти на Украине лишний раз подтверждают эти слова. Когда действующий президент  страны зимой 2014 года не посмел воспользоваться своим  конституционным правом на применение силы, боясь осуждения западного истеблишмента в ущемлении частных гражданских прав, тогда общая судьба украинцев оказалась предрешена  - она была отдана на растерзание враждующим между собой  кланам и  частным интересам дельцов.

Однако проблема власти в современном европейском национальном государстве усугубляется еще и тем, что сама власть передает частично свои функции в наднациональные европейские структуры, тем самым еще более себя ослабляя. Теперь, когда решение определенных проблем отдано на откуп чиновникам из Брюсселя, стоит ли французскому или немецкому чиновнику принимать на себя лишнюю ответственность?
Между тем, кто же решит в таком случае вопрос нарастающего национального раскола в европейском обществе, наступившего в силу очевидного краха теории  создания мультикультурного общества – очередной иллюзии западноевропейского социализма?

Решать проблемы глобального характера, такие, как нарастание национального раскола и нетерпимости в европейском обществе, Брюссель явно не готов, предпочитая заниматься в русле современной европейской традиции вопросами частного права.
Между тем создание наднациональных государственных образований ведет не только к укреплению центростремительных сил, но и закономерному усилению центробежных сил (сепаратизм в Шотландии, Каталонии, Венеции, Трансильвании и т.д.), к созданию замкнутых национальных сообществ, диаспор, усилению радикальных национальных организаций и т.д. Все это ведет к взаимной нетерпимости, вражде и, в конечном итоге, разрушению общества.

Европа оказалась не в состоянии стать  «плавильным тиглем» народов, как США.  Власть не смогла убедить своих граждан в том, что нужно поменять свои национальные квартиры на «мультикультурные» общежития. Итогом этой многолетней деятельности стало лишь ослабление самой власти в национальных европейских государствах.
И эта проблема власти является  следствием того сдвига в европейском сознании, который произошел в течение последних десятилетий: смещение приоритетов в сторону частного, индивидуального в ущерб общему, коллективному.

Когда Макс Штирнер писал «Единственного и его собственность» (1844), немецкое государство находилось накануне своего стремительного укрепления и подъема. Казалось, что чья-то невидимая рука, опираясь на незыблемые немецкие ценности: организацию, ответственность и порядок, ведет страну к воплощению давней мечты о германском единстве.
"То, что есть государство, – писал  Гегель, – это шествие Бога в мире; его основанием служит власть разума, осуществляющего себя как волю".
Кто же мог представить себе в середине 19 столетия, что когда-нибудь этот левиафан упадет к ногам «единственного», готовый принять любые его прихоти и капризы?

Сдвиг в европейском сознании от общего к частному обусловил необратимые изменения в соотношении частей, лежащих в основании формулы вещества, из которой  был когда-то сотворен усилиями поколений колосс власти.
Наверное, мы могли бы обратиться к  «единственному» со словами Алена де Боттона: «Мы не существуем до тех пор, пока рядом нет кого-то, кто может это подтвердить; наши слова не имеют смысла, пока рядом нет кого-то, кто бы их понял». Но услышал ли бы он их? А его власть?


                Выводы и прогнозы

История готова предоставить нам немало примеров, когда в силу тех или иных причин нарушалось относительное равновесие между коллективным «мы» и личным «я» в сознании людей, населявших прежде процветающую страну.
При этом те связки-регуляторы, которые должны были восстановить утраченное равновесие, оказались не способны это сделать: ни религия, ни право, ни традиции, ни общественное мнение, ни воспитание.

Взлеты и падения многих империй и государств, их сила и слабость зависели, хоть и опосредованно, от того, как их вектор развития отклонялся от точки равновесия между коллективным «мы» и личным «я».
Автократия, перерастающая в тиранию, и демократия, скатывающаяся  в охлократию, нарушают  нормальные взаимоотношения между обществом и индивидом, приводя к угрозе надлома и распада государства.
 
Поэтому искусство власти, возможно, и заключается в её способности балансировать на точке равновесия между двумя составляющими нашего сознания и морали, не отдавая ни одной из них явного предпочтения.
С одной стороны, власть должна быть готовой преклониться перед беззаветным служением во имя выполнения своего долга ценой полного отказа от своей  частной жизни. «Если, укрепляя свое сердце решимостью каждое утро и каждый вечер, человек сможет жить так, словно тело его уже умерло, путь будет для него свободен. Вся его жизнь будет безупречна. В этом суть Пути самурая», - наставлял молодых людей, избравших этот благородный путь,  Я.Цунэмото.
С другой стороны, власть обязана защитить интересы частной жизни и саму человеческую личность от общественного пресса, помня о том, что «люди рождаются и пребывают свободными и равными в правах» («Декларация прав человека и гражданина»). Эти права  обязана защищать  именно власть.

Точка равновесия колеблется где-то посередине между «мы» и «я», долгом и эгоизмом, отказом от себя и жизнью для себя, честью и здравым смыслом, подвигом и жаждой личного счастья, находясь  между  этими стремлениями, что так естественно и безнадежно переплелись в человеке, составляя его путь и судьбу.
Наверное, поэтому М.Мамардашвили как-то сказал: «Я согласен с Полем Валери, который говорил, что «в человеке еще не весь человек». Моя мысль сводится именно к этому; б;льшая часть человека – вне его».

Баланс между общим и частным помогают поддерживать мостики-регуляторы, которые принимают на себя в первую очередь те перегрузки внутреннего напряжения в сознании человека, которые обычно возникают во время изменений во внешней исторической среде.
Именно эти перекосы могут привести к необратимым последствиям, если власть не восстановит равновесие в обществе. При этом власть должна избежать крайностей, в которые она легко впадает, как показывает история, а именно: с одной стороны, не вторгаться в область частного права, не создавать универсальной (государственной) морали, в т.ч. для области частной жизни, с другой стороны, не допускать разрушения коллективного сознания в пользу индивидуального и, в итоге, вырождения народа, носителя коллективного сознания,  в разрозненную и отчужденную массу, что неизбежно происходит в эпоху торжества индивидуализма.  О.Шпенглер в свое время предупреждал об этой социальной болезни, которая  сегодня готова охватить все европейское общество: «Масса – это конец, радикальное ничто, всецело утратившее корни, оно не признает своего прошлого и не обладает будущим».

Когда мы говорим о важности и для власти, и для общества поддерживать равновесие между общим и частным, мы должны  отдавать себе отчет и в том, что оба этих понятия  уже подверглась серьезной коррозии, при этом  изменилось само «качество» материала.
Современная отчужденная масса людей, преследующая только свои частные интересы, - это не коллективное «мы», объединенное общей целью. Это иная субстанция, и иное общество.
Вместе с тем, победы частного за счет общего не получилось, и не могло получиться, потому что ослабление одного из элементов связки неизбежно ведет к ослаблению другой.

Глубокая и прекрасная идея Возрождения о развитии и самосовершенствовании личности в какой-то момент стала воплощаться  в жизнь не только за счет внутренних ресурсов человека, но и за счет вытеснения из коллективного сознания общественного начала, что неизбежно должно было привести к ослаблению и параличу личностного развития.
Проблема коррозии связки «мы» и «я» возникла неизбежно в силу самого традиционного западного миропонимания: человек всегда больше, чем он есть на самом деле. И для того, чтобы это доказать, сначала строится некая схема (многочисленные «измы»), затем под них формируется государство, экономика, культура и сам человек, homo urbis (городской человек)  западноевропейской цивилизации. Марксизм и либерализм стали точно такими же схемами.

На эту наживку попалась в семнадцатом году и Россия, совершив «метафизическое самоубийство, чтобы пойти в обход реальности к идеальному» (М.Мамардашвили). Но, удивительное дело, выжив чудесным образом в ходе чудовищного эксперимента, она всё переиначила на свой лад: и саму наживку, и  тех, кто водил её на крючке, и «измы» и т.д.
О.Шпенглер был убежден: «Не существует никакого лучшего, истинного, справедливого государства, которое было бы спроектировано и осуществлено. Всякое возникающее в истории государство может существовать лишь раз, и оно ежеминутно исподволь меняется даже под плотной скорлупой конституции».

Тогда, возможно, выход состоит в том, чтобы совершить  «обратное» движение? Действительно, мы уже давно топчемся на пороге понимания  того, в чем был глубоко убежден  К.Ясперс.  Размышляя о духовной ситуации своего времени (первая половина 20 в.),  он приходит к выводу: «Человек в своей оставленности должен вновь принадлежать к сообществу…вновь должен возникнуть народ».
Под словом «народ» философ понимал живое и полнокровное  коллективное «мы» в его естественном состоянии. Здесь ключевое слово – «естественном», т.е. внутренне присущим, данным самой природой состоянии.

Схема, организация и порядок играют, безусловно, колоссальное значение для успешного функционирования власти. Но почему тогда еще древние не спешили объявлять демократию высшей точкой политического развития, отказываясь от линейного пути истории и предпочитая ему кольцевой путь, а демократическому образу правления беспринципную смешанную форму власти?
В этом нас убеждали и Полибий, и Аристотель, и Цицерон и др.
Возможно, именно потому, что не формы власти и не схемы определяют процветание государства, а умение власти выдерживать хрупкое равновесие между общим и частным, балансируя на точке равновесия их интересов.

Это путь не фронтального преодоления вечных противоречий, присущих человеческому миру, а примирения с ними и поиску компромисса.    
Когда-то Лао-цзы убеждал правителей: «Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует. Когда правительство спокойно, народ становится простодушным. Когда правительство деятельно, народ становится несчастным».
Впрочем, это уже совсем другое понимание миропорядка, в котором нет и не может быть никакой схемы, конечной остановки и победного совершенства – только бесконечный путь без начала и без конца. «Я подобен тому, кто несется в мирском просторе и не знает, где ему остановиться», - говорил о себе Лао-цзы.
Спустя две тысячи с лишним лет К.Ясперс по-своему повторил эти слова: «Человек всегда больше того, что он знает о себе. Он не одинаков во всех случаях, он есть путь…»

Каков же наш путь?  Для того чтобы выбрать правильное направление, необходимо  осознать и принять  как данность следующие факты:
- Наше сознание двойственно по своей природе, но ни одна из его составляющих (ни коллективное «мы», ни личное «я») не имеет приоритета друг перед другом.
- Двойственность сознания порождает  двойственность  морали. Точнее, нужно говорить о существовании двух моралей, одна из которых отстаивает интересы общества и к которой чаще всего апеллирует власть, и другая, отстаивающая частные интересы. Ни одна из них не может иметь приоритета перед другой.
- Соответственно, искусство власти состоит в том, чтобы общий вектор политической деятельности был всегда направлен на точку равновесия между общим и частным. Именно она и является точкой опоры действующей власти.
- Мы должны констатировать тот факт, что современный релятивизм затронул  коррозией уже все элементы структуры общества,  коснувшись, в том числе, и морали, и  самой истины и сделав их частным делом каждого человека.
Именно этот способ познания мира создает такую модель взаимодействия власти и общества, которая является одинаково разрушительной как для общества, так и для индивида, который только и может состояться при условии сохранения жизнеспособности общества - единственной среды  его обитания.
- Средствами достижения необходимого равновесия (компромисса) являются связки-регуляторы. Ими, в первую очередь,  являются религия и право, во вторую, слабо структурированные и двойственные  по своей природе - культура, СМИ, воспитание и т.д. Все эти связки могут выполнить свое предназначение только потому, что они в равной степени признают право на существование и общих, и частных интересов и соответственно той морали, которая  их оправдывает.
По этой причине любая догматика и, в первую очередь, идеология не может играть роль связки: в любом споре она признает лишь собственную правоту.
В том случае, когда связки ослабляются в силу внутренних противоречий, коррупции, релятивизма, недооценки их роли со стороны власти и т.д.,  возникает угроза стабильности существования самого государства и общества в целом. В то же время, когда власть открыто вмешивается в работу связок, это приводит к их ослаблению и, в итоге, нарастанию напряжения между государством и его подданными.
- И, наконец, незыблемость власти  – это миф, за которым должна стоять непрерывная работа по созданию устойчивости власти в постоянно меняющемся мире и  выработке умения с помощью связок-регуляторов балансировать на крайне неустойчивой точке равновесия между общим и частным.

К этой мысли пришли многие из тех, кто поначалу загорелся идеями нигилизма и эгоцентризма (разрушение общего и усиление частного – один и тот же процесс): Ф.Достоевский, Л.Тихомиров, П.Струве и др.
Как-то В.Шульгин в своих воспоминаниях о П.Струве приводит такой факт:  после лекции (о Февральской революции) начались прения, и Струве заявил, что у него была единственная причина для критики Николая II — что тот был излишне мягок с революционерами, которых, по словам Струве, нужно было безжалостно уничтожать. Шульгин спросил его в шутку, не касается ли это и самого Струве? На что последовал немедленный ответ яростного борца с ненавистным царским режимом: «Да, и меня первого! Именно так! Прикладом по черепу!»
Все они: и Керенский, и Милюков, и Струве, и Шульгин и тысячи других борцов с  прогнившим  режимом, находясь уже в эмиграции, каждый день задавали себе один и тот же мучительный вопрос: «Как же так получилось? Как мы могли  всё это сделать собственными руками?»
Словно дети, они играли со спичками, пока не заполыхал весь дом…

Возможно, в этой печальной истории и содержится ответ на вопрос, который  постоянно задают западные исследователи: почему так низка политическая активность населения России. Ответ прост: та прививка от приступов самоистребления, которую мы получили в семнадцатом году, позволила нам избежать гражданской войны в начале девяностых и дожить относительно спокойно до наших дней. Хочется верить, что её действия хватит еще на долгое время.
Агрессивный тон обвинений западной прессы в  авторитарном характере власти в России  сегодня постепенно сменяется снисходительным отношением к традиционному менталитету её населения: что остается ждать от такого народа?
Отсюда уже недалеко и до возвращения понятий  «Untermensch» (недочеловек)  и «;bermensch» (сверхчеловек)  из идеологии национал-социализма. Впрочем, сами эти понятия по странной случайности  пришли в гитлеровскую Германию из англо-саксонских трудов по евгенике  (Л. Стоддард  «The Revolt Against Civilization: The Menace of the Under-Man»  («Бунт против цивилизации: угроза подчеловека»)  - о врожденной расовой неполноценности русских славян).

Тем не менее, Россия еще жива и, выбираясь из хаоса тяжелейших кризисов и потрясений, она идет своей собственной дорогой, теряя и находя её в лабиринтах истории, идет одним ведомым ей путем.
Еще живая память о смутах и лишениях заставляют нас ценить хрупкое равновесие, сложившееся в обществе, избегать его раскола с властью, помня о том, что власть и есть  в конечном итоге отражение нашего коллективного сознания.

В конце восьмидесятых, в романтическую эпоху несостоявшейся перестройки,  М. Мамардашвили уверенно заявлял: «Вязкое отождествление общества и государства нужно рвать и на пределе разрыва работать». Он говорил об этом еще до тех трагических событий, которые  пришлось впоследствии  пройти Грузии.
Что принес раскол этой стране? Распад государства, войны, перевороты и обнищание в прежде процветающей республике. Эти процессы возникли неслучайно, они начались в силу резкого сдвига страны с точки равновесия между коллективным «мы» и личным «я», ведь, в сущности, «общество» М. Мамардашвили – это не коллективная воля, а разнонаправленная воля творческих индивидуальностей, т.е. в итоге все того же «я».
Подобный  раскол  между «обществом», т.е. непримиримой частью русской интеллигенции, и властью,  Россия однажды пережила. Его история и  финал хорошо известен.

Надо признать, что раскол морали на коллективную и индивидуалистическую привел с течением времени к полному хаосу в определении ключевых этических понятий и кризису самой морали:  сегодня мы начинаем сомневаться в том, что в течение тысячелетий считалось аксиомой и принималось на веру: что нравственно и что безнравственно, что морально и что аморально, что лежит в основании морали, если «бога нет» и, наконец, есть ли, вообще, мораль, и, если все-таки есть, то не является ли она частным случаем  нашего собственного волеизъявления?
Преодолеть раскол морали  невозможно, он уже состоялся, но мы обязаны постоянно находить компромисс между «я» и «мы», между коллективной моралью и моралью «единственного», признав их равное право на существование. В этом гарантия нашего собственного существования.
И только это приведет страну к спокойствию и процветанию, что является высшей целью любого государства. «То, что спокойно, легко сохранить. То, что еще не показало признаков (распада), легко направить. То, что мелко, легко рассеять. Действие надо начать с того, чего еще нет. Наведение порядка надо начать тогда, когда еще нет смуты» (Лао-цзы)

Таким образом, коллизия между властью и моралью – это, на самом деле, коллизия самой морали, её внутреннего раскола на две нравственные системы, находящиеся в состоянии непрерывного конфликта и поиска компромисса друг с другом.
В силу своего функционального назначения власть всегда будет выступать от имени и под защитой коллективной морали (за исключением власти тирана – в этом случае происходит её стремительное самовырождение), но для неё нет и не будет иного выбора, чем  поиск пути компромисса между общим и частным, между коллективной моралью и моралью «единственного».
XXI век еще не определился, его лицо пока неясно. Оно будет определяться многими факторами, в т.ч. отношениями между властью и моралью, которые подверглись в предыдущий век структурной коррозии благодаря релятивистским настроениям, охватившим  европейское общество.
От того сумеем ли мы очиститься от коррозии и укрепить связку между общим и частным, «мы» и «я», зависит, насколько  мы будем готовы встретить то, что откроется за следующим поворотом истории.