Главный врач больницы держал в руке чашку кофе и смотрел в окно.
У подъезда приемного покоя стоял желтый автобус-реанимобиль, возле него суетились четыре бестолковых парня-санитара, мешали друг другу и оборачивались к старшей медсестре, полной, очень решительной даме с короткими ручками, которыми она отчаянно размахивала.
- Кого-то привезли… – подумал главврач и тут же забыл о новом пациенте, как и об остывающей в руке чашке кофе.
С утра Игоря Петровича занимал вопрос, на который он давно уже сам себе дал два равнозначно уверенных ответа: «Эвтаназии – да!» и «Эвтаназии – нет!» Он знал случаи, когда помочь страдающему человеку мог только одним способом: прервать жизнь, чтобы прекратить мучения. Но в десяти других случаях он ни за что не взял бы на себя ответственности, потому что оставалось призрачное, лукавое «а вдруг?..»
Девятого октября Игорь Петрович выступил на Совете у Президента. «Закон об эвтаназии» был отклонен. Как и прежде, сотни тысяч умирающих будут ждать смерти, как благодати.
В кабинете главврача было тихо. За окном по-прежнему метались фигурки санитаров. Но что-то с доставленным пациентом было не так. Медсестра исчезла, вместо нее выскочил молодой врач-ординатор в голубой распашонке и широких портках. Он немедленно организовал броуновское движение санитаров вокруг машины, и спустя минуту каталка с больным исчезла в двери приемного покоя. Машина уехала, двор опустел.
Пошел тихий снег. Мягко, беззвучно он летел с высоты и опускался на черный асфальт. Главврач любил смотреть на снег, на нежность тихого благословения зимы.
Стенные часы вздрогнули, в медном чреве заурчало, пробило пять, и снова наступила тишина.
- Пора!
Главврач вдруг почувствовал голод, рассердился: снова не успел вовремя поесть. Напряжение вчерашней борьбы с депутатом Глуховым до сих пор отзывалось резью в желудке.
Глухов, член Общественной палаты и самый влиятельный из медицинских работников, выступал против закона об эвтаназии. Бороться с ним было невозможно. Потому что рычаги влияния, про которые любил поминать Глухов, находились в руках деятельных невидимок с неисповедимыми желаниями.
Главврач не мог понять, откуда у энергичного, образованного и необыкновенно хитрого Глухова столько жестокого прагматизма и тупого желания настоять на своем? Как пронзить его сознание ужасом чужой боли? Почему Глухов обороняет свою настойчивость общими словами, на которые нет возражений и быть не может, как и на вопрос: что вам милее – правда или ложь? Конечно, правда! – скажет любой.
Главврач не знал того, что было известно лишь ограниченному кругу знакомых депутата. Глухов боролся против эвтаназии, защищая свои личные интересы. Все было просто: коллега по бизнесу ухаживал за безнадежно больным отцом. Давно испорченные отношения отца с сыном дали шанс одному компаньону Глухова стать единственным наследником умирающего старика. Завещание уже было составлено - начерно. Если закон примут в ближайшее время, то в силу он вступит через тридцать дней, следовательно, сын успеет добиться эвтаназии, старик не подпишет завещание и подопечный Глухова не принесет в компанию те несколько сотен миллионов долларов, на которые Глухов так страстно рассчитывает.
Главным толкачом закона об эфтаназии был Министр обороны. Молодой генерал с совершенно белой головой и багровым шрамом через щеку недавно вступил в должность и с собой принес прямолинейную армейскую точность во всем. Он не желал двуличных вздохов о наших потерях в войне за лунные рудники: космонавты должны иметь в неприкосновенном запасе яд мгновенного действия – вот за что собирался бороться Министр. Сколько было случаев, когда погребенные под обвалами рудников или выброшенные взрывом люди улетали в бездну, зная, что скафандры, эти минижилища, будут изо всех сил сохранять их жизнь. Сколько воплей и стонов слышали в центрах управления и на командных пунктах, когда живые люди молили о смерти.
Конечно, Глухов тут же закричал, что яд для астронавтов не имеет отношения к эвтаназии, армия может включить свой яд куда желает, хоть в сухой паек! Тем более, что ядовитых веществ у военных хватает и без личной ампулы космонавта.
Глухова активно поддержали боссы частных клиник, академики и коммерсанты от медицины: богатые клиенты – основное сырье для сложнейшей медицинской аппаратуры. Безумно дорогие препараты и аксессуары, подгузники, подкладные судна, калоприемники, шикарные койко-места – медицина для элитных тел с угасшим мозгом отрицала гуманность разумной эвтаназии.
Главврач вспомнил энергичный, уверенный тон Глухова и вдруг подумал, что когда-то этот человек был обыкновенным стоматологом и лил на раны лидокаин.
- Игорь Петрович! – услышал врач голос старшей медсестры.
Женщина испуганно глядела в приоткрытую дверь и нервно облизывала полные губы.
- Там привезли… Привезли…
- Иду! – сказал Иванцов.
Раз зовут, значит, что-то случилось, хотя Игорь Петрович знал, что молодое поколение врачей, которых он собирал со всех концов страны, учил, пестовал и продвигал, умеет больше него, старика. И руки у них ловчее, и ум быстрее. Но знал и другое: его уверенный голос, строгость и даже некоторый апломб действуют на пациентов целительно.
- Иду! – повторил Иванцов, залпом опрокинул в рот остывший кофе, промокнул губы куском стерильного бинта и пошел следом за медсестрой к лифту.
Пациент, вызвавший переполох в госпитале, уже находился в реанимации. Вокруг него стояли практиканты, готовые спасать «во что бы то ни стало». Врачи глядели угрюмо.
- Вот! – врач Федоров отошел от стола, на котором лежало неподвижное тело пациента.
Володя Федоров, тридцатилетний нейрохирург, самый любимый ученик Иванцова, высокий плотный мужчина, похожий на здоровенного голубоглазого десантника, заговорил грубоватым басом, но Иванцов и пациенты знали, какие у него мягкие, нежные руки.
- Больной поступил с травмой позвоночника…
Старшая медсестра протянула профессору результаты анализов, Иванцов взял из рук Федорова снимки, принялся изучать, понимая, что играет, как актер на сцене – и без него уже принято решение.
Он кивнул, глянул мельком на мониторы, пробежал глазами записи в медкарте, сказал:
- Все верно, Владимир Васильевич.
Внезапно откуда-то из-за белых и голубых фигур вырвалась красивая блондинка в белом халате, небрежно накинутом на голубой песец шубы, и завизжала в лицо профессору:
- Я требую! Я не понимаю, как вы можете! Это безобразие! Я буду жаловаться!
- Кто это? – Иванцов поднял брови и спокойно обратился к Федорову.
- Это жена пострадавшего. Она требует… - Он не договорил, блондинка оттолкнула врача и пошла в наступление на профессора:
- Вы не имеете права! Я требую остановить аппаратуру. У него же мозг погиб, он никогда не придет в себя!
- Успокойтесь, уважаемая! – сказал Игорь Петрович. – Закон об эвтаназии отклонен. По новым правилам, врачи не имеют права отключать пациента от аппаратуры, поддерживающей дыхание, без личного согласия больного.
- Какое согласие?! Он же без сознания! Сердце бьется, потому что он подключен к аппарату!
- И поэтому считается живым.
- Но ведь раньше можно было… по согласию родственников…
- Раньше – да. Мы отключали безнадежно больных в интересах трансплантологии. Теперь – нет. Он будет дышать, пока бьется его сердце.
- Но это же глупо! Сердце будет биться, пока работает аппаратура!
И вдруг жена сменила крик на шепот:
- А нельзя ли пригласить трансплантологов?
- Зачем? Пересадка сломанных позвонков невозможна…
- Вы не поняли. Я говорю об изъятии органов у моего мужа. Почему бы не пересадить его сердце и почки умирающим? Он здоровый мужик, никогда не болел. Это было бы очень гуманно. Я подпишу любые документы.
- Постыдилась бы! – вдруг сказал сзади низкий женский голос, это вступила в разговор старшая медсестра, женщина суровой доброты. – Кому нужны его органы! Он же больной старик!
Игорь Петрович вышел из палаты, слыша за собой гневные голоса женщин, требовательный визг жены и спокойный бас врача. Где-то хлопнула дверь, метнулся холодный сквозняк: опять пациенты открывали окна и курили!
Игорь Петрович вернулся в свой кабинет. Было уже темно. Он включил свет и занялся текущими бумагами, которых за день накопилось немало.
* * *
Глухов понял, что еще миг и… слово «конец» он произнести не успел. Мгновенный толчок, хруст и – наступила темнота…
Сколько прошло времени, он не знал. Сознание вернула нестерпимая боль. Он ничего не видел, но постепенно начал улавливать звуки. Тактильных ощущений тоже не было. Превозмогая усиливающуюся боль, он прислушался и смог разобрать несколько слов. Понял: его телом занимаются врачи. Ему стало легче от мысли, что он не один, что вокруг люди и стараются ему помочь.
Он был слеп, терял сознание и снова приходил в себя. Слух обострялся, и тогда он начинал понимать, что происходит вокруг, но вместе с ощущениями приходила боль. Страдание было так велико, что он хотел стонать и метаться, но – не мог. Ему казалось, что нет ни рук, ни ног – ничего, одна только боль. Как она могла существовать, если не было тела? Он не знал.
Потом он услышал свою фамилию, кто-то сказал:
- Глухов!
Он снова ощутил движение, понял, что с его телом что-то делают, но тактильные ощущения исчезли вовсе. Чернота в глазах сменилась отсутствием вообще всего. С ним остался только слух и ужасная, терзающая боль.
Потом он услышал голоса и понял, что обсуждают его судьбу.
- Кома!.. – произнес внятно голос, но мужской или женский, Глухов разобрать не смог.
Ему стало так страшно, что он понял: еще немного и он сойдет с ума. Хорошо бы отключить сознание! Но страх оказаться во власти адских видений помешательства привел его в норму. Превозмогая боль, он прислушался. Жена! Она требует эвтаназии, умница! Профессор, эта старая гнида, что-то бормочет про закон. Уроды! Больно! Освободите! Мне не нужна такая жизнь! А-а-а!..
Он не мог кричать, стонать, дышать. Ему не хватало кислорода, он задыхался, словно воздух проникал в его легкие через подушку. Время превратилось в кошмар…
Боль потекла в вечность…