Елена

Наша с Еленой жизнь:
1935 год – родилась Елена,
1937 год – родился я,
1963 год – мы познакомились,
1977 год – мы поженились,
1 февраля 2008 года Елена скоропостижно скончалась.

Я с тупой надеждой ловил ее дыхание.
Вот совсем ровное… перерыв… опять ровное… перерыв…
Врач накрыла лицо Елены простыней.
Принесли ширму и отгородили кровать.
Мы с Еленой остались одни.

А накануне вечером, после всего кошмара и суеты врачей дыхание у Елены выровнялось. Кончились хрипы, лицо опало, почти сошла синева, появился румянец.
Я все время держал руку Елены с иголками от капельниц, но тут она уже совсем успокоилась и затихла.
К приезду Гали, а потом Лени с женой, она уже как бы спала.

Я совершенно не умею разговаривать с врачами. Всегда это брала на себя Елена. Но Леня и его жена работают в институте Склифасовского, поэтому у них разговор с врачом начался профессионально, со слова «коллега».
В общем, решили, что сейчас Елену трогать нельзя и потом уже вечер, а утром мы организуем ее перевод в Склифасовского. Там все по-другому и специалисты, и аппаратура.
Мы с Галей привезли из дома чистое белье, купили в аптеке памперсы, и Галя уехала.
Часов в девять врач сняла капельницы. Я собрал всех дежурных сестер, и мы Елену переодели, сменили постель, уложили ее немного на бок, и дыхание вроде стало еще лучше.
Я дремал у кровати. Тишина. Страх во мне сменился туманной надеждой, что вот Елена проснется, не поймет, где она находится, а я ей все объясню и успокою…

Неожиданно, где-то часов в шесть, Елена стала часто дышать.
Я побежал за дежурным врачом, все еще спали, с трудом нашел ее на другом этаже.
Врач пришла, сразу вызвала еще одного врача, сделали несколько уколов. Я волновался, лез с вопросами, а они с отрешенными лицами меня не слышали, сделали еще укол… Наконец, дежурная врач с какой-то прямо злостью сказала: «Ну, что вы не понимаете, что она умирает».

А неделя началась как обычно. В понедельник Елена занялась уборкой квартиры. Теперь она это делала с передышками и за день не успевала.
Вечером прихожу – Елена с тряпкой в руках, вытирает пыль.
- Ты что это на ночь глядя?
- Как ты не понимаешь? У меня вечером сил больше.
Елена всю жизнь была ночным человеком.
Я встаю в пять утра, к десяти вечера у меня глаза слипаются. А у Елены за полночь идет все самое интересное по телевизору.
В среду вечером Елена объявила, что утром она хочет съездить в «Ашан» (от нас это минут двадцать на маршрутке).
Ходить с сумками Елене уже давно было тяжело. И в наши большие магазины: «Рамстор», «Перекресток», «Ашан» мы отправлялись запасаться по выходным.
Шагали так это не спеша, под ручку, как бы гуляя по делу.
Обратно я тащил сумки, но Елена же не могла быть слабой и обязательно требовала:
- Дай мне одну сумку.
- Не дам.
- Дай, тебе говорю.
- Не дам…
Конечно, я сразу начал ее уговаривать подождать до субботы, но Елена уже решила:
- Я чувствую себя нормально. Что я дома засиделась? Прогуляюсь за мелочами.
Раньше я с работы звонил по необходимости, Елена могла прилечь отдохнуть, и я боялся попасть в этот «тихий час». Но тут как-то мы решили среди дня перезваниваться: дескать, старые уже, нужно страховаться.
Поэтому часа в два, решив, что Елена уже вернулась, я позвонил и услышал в трубке: «Это скорая помощь…»
От неожиданности я выключил связь и тут же набрал снова.
- Вы что трубку бросаете? Вы кто?
- Муж.
- Вашу жену подобрали у «Ашана», везем в больницу.
Дальше путаный разговор, из которого я, наконец, понял, что это больница в старых Химках.
Я на стройке в Мытищах, сидим в прорабке, напротив мой напарник, смотрит на меня вопросительно.
Слава богу, у него машина и мы сразу поехали.

Елена лежала в торце коридора, у окна.
Вся в капельницах. Глаза закрыты.
Вид был ужасный, лицо посинело, раздулось, не дыхание, а какие-то хрипы.
На меня сразу бросились: «Где документы?» Тут же кучей лежали вещи, я порылся в сумке, достал кошелек, паспорт. Заставили пересчитать деньги. Мне не до этого, но им важно, что денег довольно много и все целы.
Врачи суетились с уколами, толком ничего не отвечали, и не мог я связать их отрывистые слова: «скачок давления», «кровоизлияние», «сердечный криз»…
Видно, что очень плохо, нужно спасать.
А что значит спасать? Вроде вот и спасают. Уколы, капельницы, врачи работают.
Так, в суматохе прошло часа два и внешне состояние Елены стало улучшаться. Дыхание наладилось, хрипы остались, но редкие, и эта жуткая фиолетовость постепенно сошла.

Вспоминая эти часы, реплики врача, мне теперь кажется, что она с самого начала считала положение безнадежным. Поэтому и была такой нервной и раздраженной.
Что вообще можно было сделать при таком диагнозе: «внутримозговое кровоизлияние при гипертонической болезни»?
Сон Елены нас тоже убаюкал, и мы слишком понадеялись на «завтра».
Можно только очередной раз проклинать условия нашей жизни, наши власти и самих себя за то, что все терпим.
Химки – та же Москва, столица. А в ней центральная городская больница без отдела реанимации и без современной, специальной аппаратуры.
Каких врачей обвинять? И до какой правды докапываться?
Лучше уж не тревожить покой и память Елены.

Уже больше года, как Елены не стало.
Прошли похороны, поминки, девять дней, сорок дней, день ее рождения, годовщина. Каждый раз в нашей маленькой квартире собирались родные и друзья: Ирина Пригожая, Неля и Юра Майоровы, Лида Александрова, Таня и Валерий Корнюшко, Таня Крюкова, Людмила и Евгений Писаревские, Женя Князева, Люся Дубская, Лена Потапова, дочери, внучки, соседи по дому…
Вспоминали, какая Елена была яркая, красивая и обаятельная женщина. Как много в ней было доброты, сердечности, желания помочь, утешить, успокоить. Как с ней было интересно общаться, каким она была душевно богатым человеком.
Все это время я искал себе заботы и хлопоты: бегал по магазинам, готовил и накрывал столы, разбирал все наши бумаги и документы. На Химкинском кладбище переделал могилу Екатерины Васильевны, теперь их общую с Еленой, заполнил живыми цветами этот крохотный садик.
Я цеплялся за ощущение самого для меня главного, нашего дома, в котором я, как всегда, что-то делал для Елены.

Елена.
Любимая женщина.
Мы были вместе больше сорока лет, но я так и не научился говорить «моя женщина». Елена всегда была самой в себе, всегда близко и чуть поодаль. Что-то у нее в душе постоянно варилось и созревало.
И я всю жизнь был к ней прилеплен, находясь в постоянном калейдоскопе состояний: удивления, досады, любви и радости.

Последние четыре года, каждый сентябрь мы приезжали в Евпаторию. Я выучил наизусть узкие, кривые улочки старого одноэтажного города.
- Вот наш двор, а дом уже сломали… здесь подруга жила, я ей стучала в окошко и мы бежали в школу… а вот школа (простенькое свежепокрашенное здание)… а это улица, где Пригожие жили…
Мы едем на смешном одноколейном трамвае и я, хихикая, продолжаю экскурсию: «А это, Лена, больница, где ты Галю родила».
Но главное для Елены море. Мы ходим на «дикий пляж». Это тут же в старом городе, огромные, бетонные, уходящие в море ступени, протянувшиеся почти на километр.
Я хвалюсь, показываю разные кроли и батерфляи, которым научился на своей маленькой Протве, а Елена в море, как дома, она, улыбаясь и почти не шевелясь, быстро удаляется от берега.
Я нервничаю, кричу: «Назад» (мало ли сердце).
Елена, удивительное дело, слушается.
Ступени высокие, да еще скользкие от водорослей, я протягиваю руку:
- Не надо. Я сама.
Ну, конечно, всегда «сама». Опираясь на коленку, Елена одолевает одну ступеньку… другую… и вот уже стоит на площадке, очень довольная собой.
Вечерами мы приходили окунуться и посидеть на ступеньках. Море чуть шелестит. Такая философская, расслабляющая тишина. Покой.
Везет же людям родиться у моря.
Мы смеялись, говорили о пустяках. А ведь была возможность оглянуться в прошлое, покопаться в душе. Время самое подходящее, уже за семьдесят лет.
Но нашим родителям, измученным нуждой, было не до задушевных бесед. И нас они к этому не приучили.
Елена всегда рядом и мне кажется, что я знаю ее наизусть.
Но вот ее вдруг не стало, и у меня сразу оказалось масса вопросов, а ответа уже нет.
Вот и собираю я нашу жизнь по скупым документам, немым фотографиям и оставшимся в памяти, случайным картинкам и словам.
Мы совсем не думали о разлуке. Правда, один раз я как-то к слову сказал, что мы с Аленой заходили в деревне на наше кладбище, и я ей показал место, где меня похоронить.
- Как в деревне? – тут же возмутилась Елена. – Я что, буду туда ездить!..
Пауза… и мы рассмеялись…
Не приходило мне в голову подводить итоги. Казалось, мы на ногах и еще столько сил. А Елена, оказывается, все же оглядывалась и что-то там перебирала, только я в своей отрешенности этого никак не чувствовал.

Летом 1953 года Елена окончила школу с серебряной медалью, приехала в Москву и поступила в институт.
Почему в МИИТ? Почему, например, не в актрисы?
Не знаю. Не догадался спросить.
Наверное, Елена была прагматиком. Вроде меня. Я очень хотел учиться на журналиста, но было точно известно, что туда поступают только по блату. Поэтому мы с Гайяром, тоже медалисты, оглянулись, какой институт поближе к дому, и потопали в МИИТ, ну а мосты – это уже немного романтики.
А вот поступок Елены меня поражает. Особенно после того, как я проникся ее маленькой родиной.
Саня Пригожий тоже из Евпатории, но он парень, ему все равно уезжать, не в институт, так в армию. Как же Елена решилась поехать бог знает куда?




Справка о МИИТе
Старейший московский институт инженеров железнодорожного транспорта (МИИТ), тогда имени И.В.Сталина, в перестроечные годы стал университетом.
Факультет «Мосты и тоннели» считался сложным, «мужским», а факультет «Промышленное и гражданское строительство» (ПГС) – легким, «женским».
Мостовики с удовольствием помогали симпатичным «пегеэсницам». Пример – семья Сани и Ирины Пригожих.
Елена получила профессию «инженер-строитель мостов и тоннелей» с мостовым уклоном и стала одним из немногих выпускников института, в том числе и мужчин, кто всю жизнь работал по своей специальности.

Еще в институте Елена вышла замуж за однокурсника. Была шумная комсомольская свадьба и в том же году родилась Галя.
Елена взяла академический отпуск, и целый год жила в Евпатории. Там было тепло, море и мама очень вкусно готовила. Тогда в Москве мы все ели не до сыта, а уж приезжие особенно.
Когда Елена вернулась в институт, я уже учился на следующем за ней курсе.
Я тоже женился в институте, и тоже родилась дочь, которую мы назвали (тайные намеки судьбы) Леной.
Так что около трех лет мы с Еленой ходили по одним коридорам.
Хотелось бы «вспомнить», как мы случайно столкнулись и «внимательно» посмотрели друг на друга.
Но нет. Не было.
У судьбы все по порядку.

По своему составу оба курса, на которых училась Елена, до и после рождения дочери, были преимущественно иногородними.
В Москве собрались юноши и девушки из унылой советской провинции. Москва поражала и восхищала, но относилась равнодушно к нищим студентам. И они организовали свою красивую, столичную жизнь в аудиториях, в общежитии, а главное, в большом и прекрасном Доме Культуры МИИТа.
Амбициозная, приезжая молодежь кипела энергией. И вот уже гремел знаменитый  в институте ансамбль – «Мальчики Томсона», пела собственная звезда – Эльда Главацкая, читал стихи, исключительно про любовь, обожаемый поэт – Саня Пригожий и дурачились на сцене несколько очень смешных ребят. КВН тогда и в помине не было, но что-то похожее, и даже лучше, они изображали.
А на наш курс «пошла Москва». Приезжих в тот год приняли намного меньше прошлых лет. Мы с Гайяром попали в первую группу, которую вообще собрали из московских медалистов, иногородних у нас было всего несколько человек.

Москва всегда была криминальным городом. Революция и войны сделали всю страну бандитской, но большая, богатая Москва оставалась первой по своей истории и традициям.
Я родился и жил на Трубной улице. Вокруг: Цветной бульвар, Сретенка, Сухаревка, Марьина Роща, то есть «воровское гнездо» столицы.
Старая Москва была дворовой. Все выходы из квартир – во двор и уже через арку на улицу. Раньше ворота в арках запирались и охранялись дворниками. Потом ворота исчезли, а дворники остались и вместе с участковыми милиционерами нас воспитывали.
Коммунальные квартиры в доме были очень тесными, поэтому крупные скандалы выносились во двор, с апелляцией к народу. Таким же манером выплескивались во двор и большие торжества и праздники.
Мы наизусть знали все самые хитрые проходные между окрестными улицами и переулками, а вот во двор напротив без дела не заходили – там была чужая территория, свои хозяева.
У нас во дворе не было старших ребят: кто-то сидел по тюрьмам, кто-то где-то пропадал, мой родной и двоюродный братья после седьмого класса уехали в Баку и поступили в морское училище, а другой двоюродный брат мотался с геологами.
Потом, когда дворовую дружбу сменила школьная, я уже в основном обретался у своих приятелей одноклассников, у Генки и Гайяра, в их «татарских» дворах.
Было время на задних партах у нас сидели здоровенные лбы – второгодники.
Потом вся эта муть постепенно рассосалась и в школе, и на улице.
К старшим классам мы стали уже вполне добропорядочными мальчиками и с девочками из соседней школы репетировали разную классику. Мой друг Генка так рвал из себя сердце Данко, что я падал со смеху, а учительница бросалась его успокаивать.
С естественным тогда волнением мы вступили в комсомол, а в десятом классе я даже был секретарем комсомольской организации школы.
В общем, учителя сумели нас увести от уголовной улицы.
Тогда и распространилось мнение, что после школы ребенок обязательно должен поступить в институт. Сразу образовались большие конкурсы, пройти которые стало как бы делом чести.

Студенческая жизнь мне очень нравилась. У нас образовалась неразлучная, развеселая четверка:  Баграт Арутюнов,  Саша Шрабштейн, Леша Сперанский и я. Студенты все веселые и в этом общем настрое мы успешно потешали свою группу, а на общих лекциях наши с Багратом стишки и разные хохмы развлекали весь курс.
А вот общественная жизнь нас совершенно не интересовала. Мы посмеивались над энтузиазмом старшекурсников и уклонялись от разных предложений, вроде сочинения программ тех же вечеров. Юмор по заказу не получался. Мы с удовольствием варились в своем окружении.
Конечно,  на вечера мы ходили, смеялись на концертах, танцевали, но все наши групповые вечеринки проходили в городе, в основном на квартирах наших гостеприимных однокурсниц.
Правда, в студенческой газете напечатали несколько моих фельетонов под «загадочным» псевдонимом «З. Лев». Редактором газеты был однокурсник Елены Виктор Белицкий. Мы с ним встречались и после института, когда я баловался сочинительством, а он уже стал профессиональным журналистом. Так вот он просто давал мне материал и на пару часов запирал в своем кабинете.
А вот, если бы я не капризничал и ближе подружился со старшекурсниками, глядишь, и с Еленой бы познакомился.
Но опять нет.
И очень хорошо и правильно.
Любовь должна быть подготовлена. Как потом говорила Елена, копаясь в своей астрологии: «Все должно сойтись в месте и во времени».

Вспоминая институт, да и школу тоже, я удивляюсь, как много у нас было свободного времени. А сейчас все учащиеся очень перегружены и озабочены, впрочем, возможно не столько науками, сколько массой разных соблазнов и возможностей.
А мы жили в искусственной стране с естественно простодушной реакцией на предлагаемые обстоятельства.
Мы прогуливали, убегали с лекций, списывали все, что можно, пользовались конспектами старательных однокурсниц, но не были совсем уж шалопаями, а последнюю сессию я, вообще, сдал на «отлично», да еще с четвертого курса работал на полставки в институтской мостоиспытательной лаборатории.
Досуга-то хватало, а вот денег не было совсем.
Так что развлечения были самые дешевые: кино, выставки, иногда театр, по рукам ходило много интересных книг.
У одной девушки я выпросил «Библию» - огромное дореволюционное издание, и у меня хватило времени ее прочитать.
Баграт, у которого родители бывали за границей, и, вообще, он жил в «доме на набережной», приносил много джазовых пластинок.
А однажды мы с одной симпатичной однокурсницей попали на живой импорт. Это, когда к нам из Америки приехал мюзикл «Моя прекрасная леди».
Музыка, костюмы, актеры – все американское и на английском. Это было шикарно.
Еще в институте я стал поклонником известной тогда певицы Аллы Соленковой, ее удивительной красоты и чистоты серебряного голоса. Конечно, у подъездов я ее не ждал, но ходил на все концерты, благо пела она в Москве всего два-три раза в год, в зале Чайковского. Ну еще, в том же зале она пела арии Сольвейг в литературно-музыкальной композиции Всеволода Аксенова «Пер Гюнт».
Но я ухитрился попасть и на ее единственное выступление в Большом театре. В тот день оперой «Вертер» со слушателями прощался великий Сергей Лемешев. В зале светопреставление, поклонницы рыдают, голос певца тонет в криках и аплодисментах, шестидесятилетний юбиляр полноват для юного Вертера. Остальные солисты тоже были в теле и в возрасте. Среди них хрупкая Соленкова прозвенела своим колокольчиком и на этом ее театральная карьера  закончилась, и вообще она как-то странно исчезла.
Еще одной культурной вехой для меня невольно оказался Леша Сперанский, вернее место его обитания. Прожив все детство в Барвихе, Леша, став студентом, поселился у своей тетушки, известной переводчицы Н.Дарузес. Его родная сестру оказалась у тетушки еще раньше, совмещая секретарские и хозяйские обязанности. Вот я и стал их частым гостем. Сама хозяйка скрывалась где-то в глубине квартиры, и я мог беспрепятственно пользоваться ее огромной библиотекой, где был и весь запрещенный тогда «серебряный век», и вся опальная литература 20-х и 30-х годов, и книжные новинки, которые тетушка получала как член Союза Писателей.
Так что за студенческие годы сильно поменялись мои авторитеты и, вообще, весь литературный табель о рангах.
Позже с книгами из этой библиотеки я успел познакомить и Елену.

Закончив институт, Елена получила распределение в подмосковный Мостоотряд, где уже работал ее муж, что и  помогло им не уехать бог знает куда, а закрепиться около Москвы. Сначала это было общежитие в Спасе, в районе Тушино, потом квартира в Химках.
Елена четыре года отработала в Мостоотряде инженером технического отдела. Про эту свою жизнь она мне практически ничего не рассказывала, а я и не допытывался – дескать, что мне за охота слушать про ее радости без меня, хотя по своему отрядовскому опыту могу представить, что жили они на стройке весело, тем более в совсем молодые годы.
Потом у них произошла малопочтенная авария: во время монтажа рухнул пролет небольшого моста. Можно было такой казус пережить, но дело осложнилось гибелью рабочего, притом, что он долго лежал в реке, у всех на виду, придавленный бетонной плитой.
Отряд расформировали, и Елена оказалась в ЦПКБ.
Наверное, для Елены это была большая удача. С рутинной отрядовской должности она попала в организацию качественно иного профессионального и кадрового уровня.
Ну, и вообще – мы встретились.

Справка о ЦПКБ
Центральное Проектно-Конструкторское Бюро (ЦПКБ), потом Специальное КБ (СКБ), а еще позже уже институт «Гипростроймост» Главмостостроя – единственная в нашей стране организация, проектирующая способы постройки больших мостов.
Наши проекты так и назывались: сложные вспомогательные сооружения и устройства (СВСУ) для строительства больших и внеклассных мостов.
Работа уникальная и сложная, потому что большие реки очень разные, а еще широкие, глубокие и быстро текут.
Проект постройки уникального моста больше по объему и дороже проекта самого моста.
Ну и, конечно, инженеры ЦПКБ – «Гипротстроймоста» -  признанная творческая элита нашего мостостроения.
Елена проработала ведущим конструктором и руководителем бригады более 20-ти лет.  Благодарная организация до конца жизни добросовестно присылала ей поздравительные открытки по большим праздникам.

Меня в ЦПКБ порекомендовал кто-то из преподавателей института, с которыми я общался в лаборатории, и которые в свою очередь подрабатывали в ЦПКБ. Мостоиспытательное начальство тоже оформило на меня заявку, и какое-то время я висел между двумя организациями, но ЦПКБ к счастью перетянуло.
В тот период ЦПКБ решило омолодиться и сразу приняло много выпускников с нашего курса и с обоих курсов, на которых училась Елена. Поэтому работа в чем-то стала продолжением институтской жизни: много знакомых лиц и похожая общая атмосфера.
Товарищи Елены, крепкие общественники, и на работе принялись устраивать вечера, конкурсы, капустники, выпускать стенные и световые газеты , вообще, всячески тормошить и эпатировать старые кадры.
И вот тут я уже во всем принимал активное участие. Еще мои маленькие пародии стали печатать в разных журналах, особенно в «Крокодиле», и даже читать по радио в утренней развлекательной передаче ( а ведь мы уже забыли, что совсем недавно вся страна была окутана проводами и в самых глухих уголках обязательно висел репродуктор – главный источник всей информации). В общем, я тогда был в коротком расцвете своего, как потом выразилась Елена, «искрометного» остроумия. Заметив, что меня от этого слова всего передернуло, Елена-умница больше никогда его не произносила. Она вообще очень чутко себя корректировала.
Как-то на перекуре мелькнула идея во время отпуска сплавать на плотах. Сразу всем очень захотелось. Но ближе к делу осталось лишь четверо желающих. Мы, абсолютные туристы-дилетанты, поездом доехали до Оренбурга, а там, на берегу реки Урал напилили жердей и собрали плот на автомобильных камерах. Никто нами не заинтересовался, только вечером к костру подошел удивленный милиционер, расспросил, кто мы такие, перекурил, согрелся стаканчиком и пошел по своим делам.
Две недели мы плыли по течению, снимая все подряд примитивной камерой. Больше всего запомнились лютые вечерние комары и такой шик, как уха из стерляди. Но главное, судьба нас пощадила с погодой, не было никаких штормов и мы, слава богу, благополучно вернулись из этого путешествия. А наш фильм с успехом был показан на одном из вечеров.
Еще это было время повального увлечения пинг-понгом и биллиардом. Резались в обед и после работы. Играли и очень почтенные люди, начальники, вокруг собирались остряки-болельщики. И страсти кипели, особенно, когда мы, шпана, замахивались на корифеев.
Я «заболел» обеими играми и допоздна торчал на работе.
Елену я учил пинг-понгу. Она очень мило старалась, и у нее очень мило не получалось.

Справка о работе в ЦПКБ
Все работники ЦПКБ были распределены по бригадам.
Бригада – 6-10 человек. При аврале могли позаимствовать специалистов из других бригад. Во главе бригады стоял отец родной – главный инженер проекта (ГИП).
Тогда было естественным максимально работать на месте стройки. В нашей упорядоченной стране срок командировки разрешался не более месяца, дальше сразу выписывали из гостиницы. Мы разными путями обходили эти рамки или просто на несколько дней возвращались в Москву.
Собирались, как мешочники: чертежные доски, рулоны ватмана, справочники, вся рабочая мелочь до кнопок и ластиков. Работали обычно прямо в номерах гостиниц. Вагончики мостоотрядов были всегда переполнены, да и стояли они, как правило, на другом, сельском берегу реки, и, например, в Перми перебираться через километровую Каму было сложно, особенно зимой.
Самые волнения были при устройстве в гостиницу. Простой человек туда попасть не мог. Таблички «мест нет» стояли, как памятники, в гранитном исполнении. Пропуском была только команда с самого «верха», от городских властей.
ГИП очень тщательно подбирал сотрудников не только по деловым качествам, но и по житейской совместимости.
Территориально ЦПКБ занимало два помещения: недалеко от метро «Сокол», верхний этаж большого здания вечерних факультетов МИИТа (кличка «провинция»), и два этажа здания в Ветошном переулке, напротив ГУМа, то есть почти на Красной площади (соответственно и кличка «столица»).
Мы с Еленой встретились на Соколе.

Все свои девять лет в ЦПКБ я проработал у Гевондяна.
Завен Серапионович, высокий, худющий, совсем не типичный, застенчивый армянин. Может из-за ранней седины он нам с Максом казался пожилым, «стариком», а ему было чуть больше сорока лет.
Как-то в командировке, расслабившись, он немного пооткровенничал. Оказалось, что у него есть любовь, чуткая женщина, и есть совершенно прозаичная жена, а еще обожаемый сын и вообще семья.
Интеллигентнейший, деликатнейший Завен Серапионович – все житейские проблемы были для него совершенно неразрешимы.
А вот специалистом он был от бога. Наши ветераны, которые всех руководителей считали бестолковыми засранцами, «Завенчика» встречали с улыбкой.
Мы по молодости лет все проблемы брали штурмом, а Гевондян сомневался, тянул, крутил вопрос в разные стороны и часто находил такие решения, что мы с Максом смущенно поджимали хвосты.
Вообще работа мне очень нравилась.
Что-нибудь решив, очень модно было задать вопрос: « А не дурак ли я?» И ответ, стараниями друзей- коллег, часто бывал положительным.
В результате, в моей жизни оказалось два начальника и два коллектива, о которых я всегда помню, как уже о недосягаемых образцах – это бригада Гевондяна и Мостоотряд-4 во главе с Михаилом Матвеевичем Грутманом. Все остальные многочисленные работы уже не дотягивали до такого уровня профессионализма.
У обоих начальников я ходил в «любимчиках», а чисто по житейски: Гевондян принял в бригаду Елену, он же, «спасая» меня, убрал ее подальше и, действительно, спас наши отношения от гибельного ежедневного привыкания; Грутман дал мне квартиру, а, когда я развелся, отечески матерясь, выхлопотал мне комнату в Химках, то есть опять все как-то связалось с Еленой.
В Химках были, и до сих пор работают секретные космические заводы. Грутман дружил с заместителем генерального директора Мельниковым – тогда фактическим хозяином Химок.
Дружба была очень выгодной. Выполняя небольшие работы, вроде путепровода на железнодорожной станции, Грутман получил в  Химках много квартир для своих сотрудников.
Грутман брал меня на деловые встречи с Мельниковым, которые проходили, как сейчас принято, в неформальной обстановке, под Клином. Там же находился пионерский лагерь и моя бригада монтажников строила в нем бассейн. И, естественно, в лагерь была устроена моя дочь.
Если сюда добавить, что первый мост, на котором я работал в Мостоотряде, строился через канал на Ленинградском шоссе,  почти рядом с домом Елены, то Химки для меня действительно мистическое, знаковое место.

Справка о бригаде Гевондяна
Владимир Иосифович – помощник ГИПа, очень правильный мужчина лет пятидесяти, единственный наш член партии. Женщин возмущала его жена, которая, видите ли, играла на арфе и берегла пальцы, а все домашнее хозяйство, дачу и двоих детей тащил на себе бедный Владимир Иосифович.
Через несколько лет, во время командировки в Кутаиси, мы с Владимиром Иосифовичем будем жить в одном номере, и ночью он умрет от сердечного приступа. Я ничем не сумею ему помочь, а скорая помощь опоздает.
Парзик Леоновна, просто Парзик, маленькая симпатичная брюнетка, тоже за пятьдесят, очень душевная, но с восточной стервозностью.
Парзик наивно считала, что своим возрастом и порядочностью она гарантирует отсутствие супружеских измен в наших командировках.
Макс и Валентин – однокурсники Елены, главные расчетчики в бригаде, опора Гевондяна. Макса я знал еще по работе в институтской лаборатории, а уже в бригаде мы стали признанной дружеской парой.
Ольга – женщина за тридцать, наш незаменимый техник и калькировщица, ксероксов тогда не было.
В разное время работало еще несколько ребят и девушек.
Когда я пришел в бригаду, главным объектом был мост через реку Каму в Перми. Буквально через несколько дней я уехал туда в командировку, и на четыре года Пермь стала почти вторым домом.
В институте внешность друг друга как-то не обсуждалась, а тут женщины сразу отметили мою «глазастость» и Ольга даже как бы возмутилась:
- Ну, зачем мужику такие опахала? Давай меняться, а то меня замуж не берут.
А Парзик, когда мы устраивались в гостиницу, отправляла меня постоять около стойки администратора:
- Похлопай глазами, может, подобреет.
Конечно, номеров за красивые глаза не давали, но все-таки смеющаяся администратор казалась человечней.
С работой я быстро освоился. ЦПКБ было прекрасной школой. Старые ГИПы имели огромный опыт строительства мостов на больших и сложных реках Сибири и Дальнего Востока при наличии, в общем-то, довольно примитивной техники. Поэтому проектировщики тогда были очень изворотливые и придумывали много оригинального.
Я приставал к ним с разными вопросами, они наизусть знали наши архивы, и мы подолгу копались в старых проектах. Теперь уже и я представляю, какое удовольствие для старика внимательный слушатель.

И вот в один прекрасный зимний день 1963 года открылась дверь, и Гевондян вошел с молодой красивой женщиной.
- Познакомьтесь, наша новая сотрудница, Елена Филипповна Пекарская.
Где у нас свободный кульман?
А свободный кульман рядом со мной.
Смущенная Елена стала устраиваться, приветливые Парзик и Ольга ей помогали, попутно знакомя с бригадой:
- А это, Леночка, Лев. Вы с ним осторожней, он у нас очень коварный.
Да уж, такой коварный, что залился краской до ушей, и женщины засмеялись.
Потом уже Елена вспоминала, как она внутренне ахнула и сказала себе: «Все, мать, пропала».
Ну, это Елена немного романтизировала свои воспоминания, но, конечно, и у меня волнение началось сразу. Так улыбается красиво, а из глаз просто лучи.
В нашей большой комнате, где сидела еще одна бригада, постоянно возникал треп на разные темы. Я в нем активно участвовал, смешил публику, но теперь уже всегда с тайной оглядкой на Елену.
Вообще-то, при всей нашей внешней общительности, мы с Еленой были очень зажатые, да, и все были такими же, это еще витало в воздухе от прошлых лет.
Вроде такой бойкий в разговорах, я в знакомствах был  очень стеснительным, а Елена по натуре была очень сдержанная, да и в коллектив она еще только встраивалась.
Слава богу, судьба нам помогла, а то мы бы еще долго мучились со своими комплексами.

Елена родилась 28 апреля, именно на этот день в ЦПКБ назначили первомайский вечер.
Все, как всегда: торжественная часть, концерт и застолье в институтской столовой.
Из всего я помню только танцы.
Мы танцуем с Еленой, я что-то нашептываю, Елена смеется…
- А у меня сегодня день рождения…
- Правда? Поздравляю…
- Спасибо…
- Леночка…
Замечательно, что в танце можно быть так близко, почти обнимать… Какое почти! Мы уже обнялись, и лица совсем рядом, и я целую в шейку…
Людей так много. Толкают. Мешаются.
Мы оказываемся в пустом темном здании института и находим самое укромное место.

Потом я провожал Елену в ее далекое Тушино. Домой вернулся глубокой ночью.
Начались наши встречи и мои ночные путешествия на последних электричках, товарных поездах, запоздалых автобусах и уборочных машинах.
Мы тайно побывали в моей коммунальной квартире на Цветном бульваре.
Потом Тушино, комната Елены в общежитии.
А потом… потом было много всего.
Оказалось, что мы просто созданы друг для друга, и какое счастье, что мы, наконец, встретились!
Тут, очень кстати, появился роман «Мастер и Маргарита»:
«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!» - читали мы абсолютно про себя.
Недавно Ирина мне рассказывала, как Елена вроде бы переживала:
- Представляешь, он меня каждый раз провожает до дома. Возвращается ночью. Мне его так жалко.
Ну, это Елена кокетничала перед подругой.
Может быть, провожания были наши лучшие часы.
Время летит. Нужно обнять, поцеловать, сказать.
Каждая минута последняя.
А еще можно было сойти на Левобережной и погулять в лесочке.
Ночь, луна, звезды. Мы одни в мире.

Мы встретились уже взрослыми людьми. У обоих семьи, маленькие дочери.
Нам казалось, что мы нашли свою судьбу, но жизнь была до того бедная и так нас привязывала к единственному жилью и налаженному семейному быту, что нам пришлось еще долго жить в практически разваливающихся семьях.
Проза жизни много раз напомнит о себе, но пока мы были в эйфории, очень заметной для окружающих.
Первый раз мы с Еленой пошли на концерт и сразу засветились. Мой очень любопытный сокурсник, знавший мою жену, а теперь еще и наш коллега с Ветошного переулка, таращил на Елену глаза и со своего места делал мне разные знаки, дескать, что это значит?
Смотрели мы в ЦДРИ блестящий вечер пародий группы В.Полякова (все его помнят по роли фокусника в «Карнавальной ночи»). Было очень смешно, только вот проклятый Эдик никак не мог успокоиться.

Скоро небольшой группой мы поехали в Пермь, в нашу с Еленой первую и последнюю командировку.
Какое счастье, свободные в чужом городе! Только Владимир Иосифович хмурится и Парзик с Ольгой поджимают губки. Как так, я был собственностью бригады, а тут не успела появиться и сразу все ей.
Сама Елена вела себя идеально, добросовестно корпела над  чертежами, а я такой весь балованный и нетерпеливый портил ей репутацию.
Вот, например, всей компанией мы отправились в кино, только Елена этот фильм видела и осталась в гостинице. Когда стали рассаживаться, гасить свет, я исчез и вернулся к самому концу сеанса. Удивленные контролеры пустили меня в зал, зажегся свет… и вот он я – просто в темноте потерялся и сидел на другом месте.
Были в этой командировке и другие фокусы. По возвращении Гевондяну обо всем было соответственно доложено, особенно авторитетно, я думаю, выступил Владимир Иосифович со своей партийной прямотой, и Елену, от греха подальше, перевели в другую бригаду, в наше помещение около ГУМа.

Позже мы с Еленой согласились с тем, что должны быть благодарны Завену Серапионовичу за то, что он развел нас по разным углам. Это наверняка спасло наши отношения и, главное, деловую репутацию Елены.
На новом месте Елена обрела душевное равновесие и со всем своим честолюбием занялась делом.
А еще Елена действительно переехала из «деревни» в «столицу». Этот наш отдел был знаменит очень интересными и модными женщинами, да еще рядом легендарный магазин.
Елене очень повезло с ГИПами, немного поработав с оригинальным и незаурядным Эпштейном, она окончательно обосновалась в бригаде Севы Белого.
Сева был талантливый специалист и просто хороший человек. Мы с ним какое-то время общались на почве сочинения стишков и разных шуточек для «световой газеты». У него была небольшая, в основном женская бригада. Тон задавали Люся Дубская и Лена Потапова – женщины такой активности и стервозности, что любимый Севочка был, как за каменной стеной от всех конторских несправедливостей и посягательств. Елена прекрасно вписалась в эту компанию.
Еще в бригаде была пожилая Наталья Михайловна, по общему мнению – наказание божие, всегда громко объявлявшая свое твердое мнение по любому вопросу. Мне с ней пришлось поработать несколько месяцев на одном объекте и как-то мы хорошо ладили, в общем-то, она была умница. И Елена с ней подружилась, и потом навещала на ее пенсии. Наталья Михайловна была одна из тех, кто с симпатией относился к нам с Еленой, как к паре, и до конца ее жизни мы получали добрые поздравительные открытки «от Наташи».

Так что Елена добросовестная, во все детально вникающая, быстро стала ведущим конструктором и работала у Севы Белого до ухода на пенсию, неизменно возвращаясь к нему после  житейских разлучек.
Ну и, разумеется, Елена заняла свое место среди интересных женщин СКБ.
В те времена, когда все необходимое доставалось с боем, со стоянием в огромных очередях или разными хитрыми путями, женщине для того, чтобы быть хорошо и модно одетой, требовались ум, энергия, фантазия и деловая хватка.
Хорошо, что рядом был ГУМ, плохо, что денег платили мало.
Елену выручали ее швейные таланты, и большая часть ее обновок была делом собственных рук.

Теперь мы чаще всего встречались «у Вовика» - небольшой бюст Ленина в вестибюле станция метро «Театральная», стоит до сих пор.
От кульмана Елены до «Вовика» пять минут ходьбы, но я с «Сокола» всегда приезжал раньше и изнывал, пока в проеме дверей не появлялась улыбающаяся Елена.
Иногда, при хорошей погоде, мы просто гуляли. Елена еще плохо знала Москву, и я выискивал для нее что-нибудь занятное. Тогда Москва еще была небольшой красивой Москвой. В центре приютилось много небольших пустынных музеев и часто менялись разные выставки.
Было какое-то странное время, когда прорывы «оттепели» растворялись в привычном инфантилизме бедности и ограниченных возможностей.
Я завалил Елену книгами и бесконечными рассказами о своих литературных пристрастиях, любимых кинофильмах и спектаклях.
Если верно, что женщины любят ушами, то чувства в Елене должны были просто кипеть, а бедные уши, как они все это выдерживали.
Интерес Елены меня подстегивал, она смеялась именно там, где смешно и все впитывала, как губка. Поразительно, когда Елена успевала все усваивать и, вообще, выдерживать все эти перегрузки. Ведь еще дом, хозяйство и нужно поспать.
А сам-то я когда спал?
Вот и вспоминаю я то время со счастливым недоверием.

Первое время мы много ходили в кино. Очень доступно, потом в зале темно, а сидели мы всегда в последнем ряду.
Тогда в Москве каждую неделю вывешивались большие, сборные афиши всех кинотеатров и клубов и даже с расписанием сеансов. Мы эту афишу внимательно изучали и мчались куда-нибудь к черту на кулички, потому что все самое интересное показывали на окраинах.
Где-то совсем в глухомани посмотрели «Зеркало» Тарковского, в каком-то клубе отыскали «Земляничную поляну» Бергмана – невероятное тогда для нас копание в душе и в своем прошлом.
Очень смешной был английский фильм «Актер». Закулисная жизнь, снятая с веселой иронией. На тусовке мыкается пьяный актер с навязчивым вопросом: «Вот скажи, как играть заднюю часть слона, если передняя часть объелась чесноком…»
Другая богемная жизнь – картина Вайды «Все на продажу». Но это уже душевное раздевание, связанное с гибелью невероятно знаменитого Збигнева Цибульского. А на экране прекрасные Беата Тышкевич и Даниэль Ольбрыхский.
На массу афоризмов разлетелся блестящий «Айболит – 66», да еще с такой своевременной песенкой:
…Это очень хорошо, это очень хорошо,
что пока нам плохо…
Забавные грузинские короткометражки про компанию дорожных рабочих. И первые фильмы Отара Иоселиани.
А романтическое прошлое: жутковатые грузинские «Мольба» и «Древо желания». Яркие легенды Закарпатья – «Тени забытых предков», «Белая птица с черной отметиной», все в страстях, в крови, но с непременными песнями, плясками, с горами и бурными реками.
Мы находили фильмы, которые я еще студентом видел на неделях французского и итальянского кино.
А потом пошли картины Феллини, одна лучше другой: «Амаркорд», «Репетиция оркестра», «А корабль плывет», «Интервью»…
Наконец, мои обожаемые мультипликации, было как раз время их расцвета.
Когда в Москве была американская выставка с бесконечной очередью, я через разные дыры пробирался на нее несколько раз и даже утащил книжку про современное искусство. Но один раз я не вылезал из павильона мультипликации, где шли серии уморительных погонь и приключений разных зверюшек.
Все это я в лицах представлял Елене.
Какой интересной вырисовывается жизнь. Но, в общем-то, она такой и была.

С 43 года и до ухода на пенсию в 1968 году моя мать работала в цирке на Цветном бульваре сначала билетером, а потом заведующей директорской ложей. Так я до института и ходил по кругу: дом на Трубной, школа на Самотеке и цирк на Цветном.
По цеховым связям и своему радушному характеру у матери образовалось много подруг в разных театрах. Для всех этих Вер, Нин, Тамар я был Таниным сыном и мог заходить в их театры, как в гости.
Еще в цирке, рядом со специальным входом в директорскую ложу, приютился театральный отдел Управления Культуры. Обленившиеся административные дамы меня привечали и я бегал по их просьбам на соседний Центральный рынок за продуктами к обеду. За это они меня подкармливали и разрешали брать билеты из брони, которая у них лежала кучей посреди комнаты, на круглом столе. За час до начала спектакля я мог выбирать из того, что осталось, все, что мне нравилось. Так что, театр был моим обыденным времяпрепровождением.
На сценах тогда в основном игралась советская тоска, но  мастерство корифеев, все равно находило щели и прорывалось к зрителям. Этим театр и существовал.
Что-то Елена успела увидеть, я уж расстарался, но тут уже подоспело время, когда на сцену вырвалась молодежь.
Какое-то время театр Сатиры был у нас с Еленой одним из самых посещаемых. Началось его возрождение, среди авторов появились А.Арканов и Г.Горин, а на сцене – Ширвиндт, Державин, Миронов, Папанов и много других, новых и ярких. В режиссерах мелькнул Марк Захаров. То есть театр расцветал.

В стране еще продолжалась «оттепель», хотя Хрущев уже орал и топал ногами на встречах с творческой интеллигенцией.
Маленький кругленький Хрущев дал людям возможность вздохнуть после мрачной глыбы Сталина. Впервые один из молчаливых таинственных вождей открыл рот, выложил свой интеллект и развеселил страну.
Хохотали в зрительных залах, на кухнях и на работе. Ни один разговор не обходился без анекдота про главного комика страны.
Вот Хрущев на выставке картин:
- А это что за жопа с глазами?
- Да это зеркало, Никита Сергеевич.
В театре «Современник» публика рыдала от смеха на спектакле «Голый король».
Ю.Любимов вспоминал, как его и нескольких режиссеров позвали в качестве соучастников на совещание по вопросу закрытия «Современника»: «И все про «Голого короля» разбирали: кто голый король, а кто премьер – это при Хрущеве было. И до того доразбирались, что закрыли заседание, потому что не могли понять – если Хрущев голый король, то кто же тогда премьер министр? Значит Брежнев».
Такое было сложное время, такие были заботы у партии.
А театры кипели и бурлили. Как будто распечатали коробку и высыпалось огромное количество актеров, режиссеров, драматургов.
Цензура надрывалась, запрещая и вычеркивая, но театр в совершенстве овладел эзоповым языком, намекая и подчеркивая двойной смысл. А хорошо натренированная публика все понимала, хохотала и устраивала овации.
Театр «Современник» был самым отчаянным и блестящим. На сцену выходили молодые, красивые: Ефремов, Табаков, Казаков, Даль, Евстигнеев, Вертинская, Кваша, Гафт, Волчек, Неелова, Мягков, Лаврова – и это только «самые-самые». Просто невероятно, как их сразу столько образовалось.
Мы с Еленой пересмотрели почти весь тогдашний репертуар «Современника».
Само расположение театра на площади Маяковского было очень удобным: близко от наших работ, а после спектакля бегом в метро до «Сокола» и на автобусе в Химки. Станции «Речной вокзал» еще не было.

У нас с Володей Александровым были разговоры о трилогии «Декабристы», «Народовольцы» и «Большевики». Он считал спектакли блестящими, смелыми и честными. По тем временам где-то так и было. Вот только большевиков я не любил ни в каком виде, и весь пафос этой пьесы мне казался наивным.
Ведь был уже напечатан «Один день Ивана Денисовича» и начал ходить по рукам «Ленин в Цюрихе».
Я рос под бабушкины рассказы о добром прошлом, а в реальности, которая нас окружала, над людьми издевались, вроде того, как нас гонял колхозный бригадир, когда мы с бабушкой собирали колоски в поле.
А тут сплошные честные глаза и умные разговоры.

В 1964 году по Москве прошел слух о необыкновенном спектакле, который поставил педагог Щукинского училища Юрий Любимов со своими выпускниками.
Спектакль назывался «Добрый человек из Сезуана» по пьесе Б.Брехта. Мы с Еленой смотрели его в каком-то клубе.
Все в этом спектакле было праздником: непосредственность молодых артистов, их музыкальность, пластичность движений, множество песен, на отчаянной ноте звучали стихи Цветаевой «Мой милый, что тебе я сделала…» А зонги самого Брехта очень ложились на тогдашние настроения.
Любимов потом вспоминал: «Когда спели зонг «О баранах»
Шагают бараны в ряд,
Бьют барабаны…
И второй зонг особенно:
Власти ходят по дороге…
Труп какой-то на дороге.
«Э! Да это ведь народ!»
Публика стала топать ногами и орать: «Пов-то-рить! Пов-то-рить! Пов-то-рить» и так минут пять».
Как свидетели, можем подтвердить, что на спектакле было еще много моментов, когда эмоции зрителей перехлестывали через край. Время было такое, взволнованное.
Как и очень многие, мы с Еленой «заболели» Таганкой. Посмотрели все первые поэтические представления от «Антимиров» до «Пугачева», спектакли с Высоцким,  шедевры Таганки, в том числе и «Вишневый сад», который поставил А.Эфрос.
  То есть мы проучились в школе Любимова до самого ее кризиса: смерть Высоцкого, отъезд Любимова за границу и раскол труппы.

Мы с Еленой никогда не стояли в тогдашних безнадежных .очередях за театральными билетами.
Обычно я рыскал по уличным театральным кассам. Была реальная возможность найти дефицитные билеты с «нагрузкой», билетами на прогоревшие спектакли.
Слава богу, билеты в театры были еще дешевы, но все равно я был весь в долгах до отъезда в Сургут.
А большей частью я «стрелял» лишние билеты у входных дверей. Задолго до начала спектакля я уже шустрил в толпе и очень навострился в этом деле. Елена всегда говорила, что я глазастый, и, действительно, я издалека замечал, что человек не спроста еще далеко на подходе лезет в карман за билетом, и уже летел к нему с традиционным: «Нет лишнего билетика?» Кто-то выжидал до последнего, таких тоже нужно было не упускать из вида. Иногда женщины говорили: «Есть, пойдемте». Ну, тут я дико извинялся, дескать, мне бы билетик, а девушка уже есть.
В общем, мы попадали почти всегда. Такое было наше  счастье и везение. Люди нам симпатизировали.
И, конечно, наградой была радость Елены, когда я выныривал из толпы с билетами в руках.

Где-то классе в шестом со мной за парту посадили нового мальчика, Гену Нефедычева, очень такого живого и компанейского. Скоро мы стали не разлей вода.
До этого Генка учился в балетной школе Большого театра, где физические нагрузки были запредельные. Поэтому, когда у него обнаружились проблемы с сердцем, родители Генки, напуганные тяжелой сердечной болезнью его старшей сестры, тут же перевели его в обычную школу.
Когда у нас на вечерах появились девочки, Генка был вне конкуренции. Пока мы жались по стенкам, он непринужденно подходил к даме, кланялся и приглашал на танец. Естественно, летом Генка стал жить у нас в деревне. Он приезжал со своим аккордеоном, по вечерам растягивал меха, и мы под бодрый фокстрот шагали в клуб. Народ встречал его ликованием.
Моя двоюродная сестра безнадежно сохла по Генке, и хотя была уже красавицей, но слишком маленькой. Когда в доме над ней посмеивались, а она плакала, Генка бросался ее утешать и клялся, что обязательно дождется, когда она вырастет.
Конечно, Генка не мог забыть сцену, на которой он уже  танцевал в детских кордебалетах, и мы с ним начали ходить в Большой театр.
Генкины родители поощряли этот наш интерес, иногда даже покупали нам билеты, но чаще мы сами доставали копеечные входные контрамарки, а там уже пристраивались поближе к сцене.
И вот так, под Генкины комментарии, кто есть кто и кто чего стоит, мы пересмотрели весь балетный репертуар Большого театра.
Потом, в студенческой суете и простоте Большой театр отошел, как что-то слишком торжественное, и только уже с Еленой балет стал одним из наших главных театральных пристрастий.
Есть такое красивое выражение – вспышка новой звезды. В балете сразу ярко вспыхнула целая плеяда новых балетмейстеров и молодых солистов: Григорович, Васильев, Максимова, Лиепа, Бессмертнова, Гордеев, Наталья Касаткина, Алла Осипенко, Макарова…
Мы были на заключительном концерте Международного конкурса артистов балета, где Гран-При получила балерина из незабываемой Перми -  Надежда Павлова.
Продолжала блистать Майя Плисецкая. Ее «Кармен-сюита» стала эталоном нового балета.
Екатерина Максимова и Владимир Васильев слились в памяти с трогательным до слез «Щелкунчиком». Потом они же в «Анюте», и, конечно, слава богу, сохранившиеся на пленке шедевры Максимовой «Галатея» и «Старое танго».
Нам очень нравилась Наталья Касаткина. Яркая, резкая, очень динамичная балерина, особенно хороша она была в «Половецких плясках». Под бешеную музыку на огромной сцене она носилась с таким темпераментом, что один из критиков сравнил ее с молодой кобылицей. Сравнение может и не балетное, но там все было в масть: и полуголые татары с бичами, и Касаткина с развевающейся гривой волос во главе целого табуна кордебалета.
А в «Весне священной» она танцевала Колдунью. Там сошлись и музыка рваная, шаманская, и ее пластика то взрывная, то завораживающая. Очень нравилась языческая Русь, вся в бодрых, седобородых мудрецах, страстях и идолах, не то, что постное христианство.
Сейчас, перебирая старые театральные программки, я удивляюсь, когда мы успевали столько смотреть.
Еще же были потрясающие балетные группы К.Голейзовского, Л.Якобсона, Б.Эйфмана. А потом стали приезжать гастролеры, целые балетные театры из Америки, ФРГ, Франции.
Просто фейерверк. Даже фамилии были необыкновенные, например – Хозе Лимон.
Сейчас при всех свободах и неограниченных возможностях даже близко нет тех театральных потрясений.
Тогда виртуозное мастерство исполнителей падало на обостренное восприятие зрителей.
А сейчас нет не только тех мастеров, но нет и того зрительного зала.
Исчез душевный отклик.

Ах, кино! Ах, театр! Суета все это.
Поиски уединения – вот главная проблема.
Советская власть была очень пуританской. В любую гостиницу пускали только по паспарту и со штампом о браке.
Мы перебивались квартирами друзей, знакомых, разными случайными возможностями, даже будущий начальник Гипростроймоста Алик Холмский помогал нам своей дачей.
От Северного речного вокзала  на  двухчасовую прогулку до «Бухты Радости» и обратно ходил известный среди таких же бесприютных пар теплоход «Михаил Калинин». А на нем были двухместные каюты и документов не спрашивали. Я бегал к открытию касс и, отстояв очередь из понятных мне озабоченных мужичков, добывал заветные билеты.
Насаждаемая мораль перекособочила все человеческое в людях. Однажды я, по простоте душевной, попробовал снять комнату в пригородном домике. Меня не поняли. Как это я буду приезжать с женщиной!? Хозяевам показалось, что я склоняю их к чему-то гнусному, чуть ли не к измене родине.

Со своей новой бригадой Елена начала ездить в командировки. И, конечно, при первой возможности я мчался к ней на свидание.
Началось с Ленинграда. До этого никто из нас в нем не был, а тут, как по заказу, еще и белые ночи.
Елена уже прожила в городе неделю и, в восторге от ленинградских красот, бросилась мне все показывать.
Пришли на квартиру Пушкина, а там огромная очередь растянулась по набережной. Мы зашли во двор, открыли какую-то дверь – вроде кухня, открыли еще дверь и оказались в гостиной. Экскурсовод вытаращила глаза, но у нас был такой и ошарашенный, и виноватый и умоляющий вид, что она засмеялась и повела нас всех дальше.
Мы бродили и по романтическим пригородам. То ли дни были раньше длинней, как-то мы много успевали.

И когда Елена работала под Серпуховом, я туда ездил все выходные.
В этой командировке с ними был Абрам Лазаревич Зубок – легендарная в СКБ личность. В молодости он слыл хулиганом и бабником. Все наши женщины-ветераны смотрели на него с обожанием и краснели по старой памяти.
Как-то Елена встречает меня и смеется:
- Зубок спрашивает: «Куда это ты собралась? А, небось Лев уже караулит в лесочке? Слушай, да что она у тебя золотая что ли? Что он в такую даль к тебе мотается?»

Еще был случай на тему, что судьба помогает ненормальным и влюбленным.
Елена уехала одна, в месткоме «горела путевка»: Псков, пушкинские места.
Я пометался и рванул следом, абсолютно наобум. Мобильников еще не было.
Слез с поезда, зная только, что недалеко от вокзала могила Пушкина.
Подхожу, стоит экскурсия и в первом ряду Елена с блокнотиком.
Поднимает она глаза, а за могилой моя сияющая физиономия…

Во время «оттепели» очень популярной стала тема Древней Руси
Когда немного рассеялся туман советской власти, оказалось, что у нас есть яркое прошлое.
Вдруг, как будто открыли бабушкин сундук, и все ахнули.
Огромные очереди стояли на выставки картин Николая и Святослава Рерихов. Горы, клубы облаков, необыкновенной освещенности. Идолы в пустынях, таинственные знаки на скалах, вся эта мистика Гималаев переплеталась с древностями Руси, ее деревянными богами, ночным «Гонцом» в утлом челне.
И тут же ярморочная старина Т.Мавриной с ярко раскрашенными людьми и каруселями.
Солнечная зима Юона и «Русь уходящая» Павла Корина.
Глазунов подсуетился с глазастыми святыми, тонконогими конями и хоругвями.
И очень всех поразила небольшая выставка картин рано и трагически ушедшего Константина Васильева.
Ну и конечно, целая россыпь художников «серебряного века»: Добужинский, Бенуа, Лентулов, Билибин, Лансере, Серебрякова и много-много других. Это была старина уже не просто яркая, а очень изящная, такая вся из себя, о другом мире и о других людях.
Но самое чудесное то, что этой красоты оказалось очень много вокруг нас: иконы, церковные росписи, а главное, архитектура, храмы, особняки, загородные усадьбы.
Тут же и книжки интересные появились: путеводители по древним городам, туристические карты, наборы открыток по разной старине, по деревянному зодчеству Севера. Я всем этим добром завалил Елену, а прекрасно изданная книга Л.Волынского «Страницы каменной летописи» стала у нее повседневным справочником.
Этим нашим увлечением уже полностью командовала Елена. Она дотошно готовилась к каждой поездке и всю программу выполняла неукоснительно.
Мы знакомились со стариной расширяющимися кругами: все в Москве, потом усадьбы и монастыри: Абрамцево, Архангельское, Марфино, Загорск, Новый Иерусалим и, наконец, города, позже получившие название «Золотого кольца»: Владимир, Суздаль, Ростов Великий, Углич, Переяславль-Залесский, Муром, Ярославль.
Самой прекрасной была поездка в Суздаль. Солнечная зима. Гостиница пустая, кроме нас только пара командировочных.
Я тут же со своей подушкой прибежал к Елене и, вообще, жил бы в гостинице, не вылезая, в рай ведь попали.
Но Елена была тверда:
- А вот это вот не входит в наше трехразовое питание. Ты помнишь, зачем мы сюда приехали?
Я грустно закивал, какие с Еленой споры.
А на улице все специально для нас, двух единственных бездельников, которые бродят по городу и все им в ответ улыбаются. В церквях, музеях скучающие смотрительницы радовались нам, как родным.
Все мы облазили: Суздаль, Владимир, Кидекшу, а на Нерль пробивали тропинку в глубоком снегу.
Люди вспоминают мгновения счастья, а тут его была целая неделя.

Позже я даже написал «Сказку», которая мне очень нравится. И Володя Александров ее хвалил, а уж он-то искушеннейший читатель. Правда, в это время у них с Лидой был бурный период романа и возможно «Сказка» попала под настроение.
Я посылал ее в несколько молодежных журналов. Нигде не взяли. Только одна девушка ответила: «Очень мило, но не наша стилистика».
Черт бы побрал этих профессионалов! Мне казалось, что наша любовь должна радовать всех. Обычно в метро мы стояли, прижавшись, в углу двери, и я же видел краем глаза, как сидящая  напротив девушка смотрела на нас и улыбалась.
А тут какая-то «стилистика».


С К А З К А

Очаровательна эта сказочная Русь.
Среди лягушек попадаются царевны. Каждая курочка – ряба, а каждая лисичка – обязательно сестричка.
По лесам хоронятся простоватые лешие и переливаются в неописуемой чаще их любопытные, разноцветные глаза.
Лунной дорожкой выходят щекотать прохожих закутанные в серебристые волосы русалки. Прозрачные и грустные, но сытые в реках переполненных рыбой.
Смешно в сказочной Руси. Избушки топчут землю курьими ножками и поворачиваются к молодцам только передом. А спереди резное окошко. А у окошка, ах! красна девица. Неналюбуешься.
Но мельком смотрят на окошки добры молодцы. Конные и пешие ищут они по белу свету диво-дивное, и во чистом поле спотыкаются о замшелый камень: «Налево – пропадешь, и направо – пропадешь, а прямо и вовсе ужас». Жуть.
Кто судьбу пытает, а иной детина плюет налево, крестится направо, «кышь», - кричит вещему ворону и, устроившись в тени камня, открывает торговлишку – дорожные принадлежности: железные башмаки, железные лепешки, ну там – кистени, посохи. Вокруг объявляются другие умельцы: и плотники, и шорники, и гвоздари, и пуговишники.
Растут домишки, встает городишко.
Вот уже сидит у ворот старец и поет новому городу славу. Струится борода старца, мешается со струнами, вплетаются туда же его тонкие персты и не поймешь, что там звучит, но поет складно и сердцу сладко.
Так хорошо живут, что соседям обидно. Против них опоясывается былинная Русь богатырскими заставами.
Приник Алеша Попович к гудящей земле:
- Ужо слышу рать.
Илья Муромец поднял бровь… Шевельнул плечищами, погрозил кулачищами, заржал его борзый конь.
- Рать ужо ушла, - усмехнулся Добрыня, глядя из-под ладони.
И снова богатыри тешатся молодецкой силой, легонько забивая друг друга в сыру землю, но не более, чем по грудь.
А за широкими спинами хорошо растут большие животы. И заплывшие глазки смотрят на узкое бледное лицо:
- Иди-ка ты, братец, туда… не знаю куда. И сделай… не знаю чего.
Знают Мастера, что делать. Давно облюбовано место – огромный заливной луг, окаймленный лесом. Две реки пересекают зеленый ковер и, сливаясь, исчезают за деревьями. На зеленом холме, среди небесной и речной голубизны построил Мастер белый храм.
Стройный, соразмерный с природой, легко стоит он, чуть возвышаясь над окрестностями. Нежная белизна храма светится под темной тучей, и среди поникшей осенней листвы он неизменно ясный.
Возвращаются с чужих сторон купцы и ратные люди, поднимаются ладьи по реке, лес редеет и дрожит во влажных глазах бесконечный простор с белым чудом посредине.
- Родина.
Другой мастер отошел от законченной картины.
Трое задумчивых юношей. Один сидит прямо. Он уходит, его ждет новая земная жизнь, и жизнь эта будет мучительной. Двое других погружены в свои мысли. Но сдержанный наклон в сторону уходящего говорит, что их мысли о нем. Они знают его судьбу и сам он ее знает. Дерево за их спинами склонилось к нему, и гора наклонила свою вершину.
Огромна и прекрасна древняя Русь.

Помнишь, милая.
Жили мы были и вдруг очутились в старом-престаром городе.
Утром вышли на улицу и засмеялись: приснится же наяву. В белом беззвучном просторе хороводы церквей. Они окружают площадь, стоят на всех пригорках, и с каждым шагом из-за крыши, из-за дерева, друг из-за друга появляются маковки, купола, луковицы.
На распахнутом настежь небе сияющая солнечная улыбка. Из труб летят вверх белые колечки и на длинном пути тают в изнеможении. Упираются в край неба поля нарядного снега. Дома низкие, горизонт свободный, земля кажется огромной и, наверное, она вся такая же сказочная.
Вон, видно по щучьему велению, на горке, над речкой растет чей-то терем. Раскрасневшиеся плотники играют топорами на крыше. Желтые щепки ныряют в снег.
Терем почти готов. Нужна только царевна, чтобы открыла окошко и подперла белой ручкой румяную щечку.
Да, вот же она царевна. Идет рядом, смеется, обнимает меня и толкает в сугроб.
И я тяну за собой в сугроб царевну.
- Ха-ха-ха, - заливается царевна и протягивает ко мне залепленные снегом губы. Снег осыпается с ресниц и тает между нашими щеками.
Мы бродим по городу и трогаем камни морщинистых стен. Суетливый ветер метет за нами и холодом толкает в бок:
- Ближе, ближе теплее…
И кончился день. Наступила ночь.
- Милый.
Откуда вдруг такие большие глаза. Улыбается в них солнце, вспыхивают бесконечные снежинки и нежность, нежность. Как перенести столько нежности. Где у времени рукав? Схватить! Дернуть!
- Не беги! Постой. Ну, чуть-чуть. Ведь у тебя вечность…
Но время спешит. Вот оно уже ведет рассвет, а за ним ведет день. День новый, но опять счастливый.
Мы кружим по карусели ярмарочного города. Я размечтался о жизни, про будущее.
У этого города не будет конца. Он вечный и годы его только красят. Пусть наша жизнь коротенькая, но где ее конец. Мы не знаем. А тогда она тоже вечная.
Я любуюсь своей царевной.
Вот сказка. Вечно рядом со мной будет прекрасная женщина.
И мне очень понравилось, что любить можно долго.
Уютно в сказочной Руси.

А время снова гонит вперед, не дает разнежиться, и некогда оглядываться на бегу.
Другая зима и другой зачарованный город.
У него свое настроение. Кругом ночь с черными силуэтами куполов на темном небе. Бездонные тени скрывают мощь несокрушимых стен. А мы маленькие, озябшие, посреди широкой площади, на белеющем среди черноты снегу.
В проемах звонницы, в безмолвии ночи застыли колокола. Древний Кремль за века сросся с землей, и стоит каменной глыбой.
- Видите, какой я мощный. Я на могучем фундаменте. И мысль у меня одна. Великая! А вы, крошки, бегаете тут и мысли ваши вразброд. И ваше счастье, эта ваша любовь – вон, какая она случайная, мелькнет и сгинет.
Мне стало тревожно в темноте.
- Что ты, милый?
Я молча придвинул ее поближе.
- Вот оно ваше главное, - шевельнул Кремль звонницей, - ваша людская забота.
И запрыгали, зазвенели маленькие суетливые колокольчики: планы, надежды, разочарования. Мы привычно заволновались и забеспокоились
Но тут ударил главный колокол.
- Слушай, милый, слушай.
Мы сразу его узнали. Это он слал нас навстречу друг другу, и ненавистно было медленное время и бесконечное пространство между нами. Это он нес мне имя, как только утром я открывал глаза и был единственным каждый наш общий день. Он делал родное мне лицо самым красивым и волновал малейшим прикосновением.
- Бамм… Бамм… - звучал колокол, и после каждого удара я боялся, что удар последний.
- Ты не должен замолчать, - убеждал я колокол. – Ты сам знаешь, какая она легкая и ускользающая. Видишь, какой большой, беспокойный мир, а нас только двое, а любовь всего одна.

И опять все бежит наперегонки. Мы в шумном городе. Летит время и тысячи забот, каждая из которых называет себя важнейшей. И какой-нибудь начинаешь верить. Это опасно. Это очень опасно – служить одной заботе. Можно все проглядеть, даже то, что земля, по которой ходишь, большая и изукрашенная. Тут нужно обязательно услышать в себе давний звук.
- Бамм… - ударит колокол. Но как сохранить его голос. Как оставить возникать в душе вечно, не дать заглушить его бойким колокольчикам.

Очаровательна эта древняя сказочная Русь.
Смешливая и доброжелательная делится она с нами мудростью и сказками. Милыми сказками, где лягушки становятся царевнами, где в каждой курочке золотое яичко, каждый медведь – добродушный дядя, а все прекрасное живет вечно.
Не смуты и не душегубы складывают наше прошлое и настоящее. Главное в нашей жизни – сказка.

Спустя несколько лет я возвращался из командировки. Поезд остановился во Владимире. Я выскочил из вагона и махнул в Суздаль. Вспомнить о счастье.
Лето. Жарища. Пылища. Городок оккупировали туристы. Толкотня, экскурсоводы орут.
Я себя обругал и быстро развернулся назад.
Елена выслушала мой рассказ с удовлетворением.
- Я тебе всегда говорила, не суетись, не жадничай, все испортишь. На что ты, дурачок, надеялся?
- Да вот… думал, что вот… опять… струны там… зазвучат, - мямлил я под снисходительный смех Елены.
«Э-э, - заметил я себе, - а ведь это уже не первый раз Елена с удовольствием учит меня уму-разуму».

Я-то, конечно, считал, что это я очень сильно влияю на Елену. Да, и сама Елена, в тот счастливый период головокружения от безоглядной близости очень мне льстила, и восхищение в ее сияющих глазах вдохновляло и отрывало меня от земли.
Казалось, повторяется история Пигмалиона, и моя благодарная «прекрасная леди» растворена в моем обаянии.
Как все неопытные романтики я путал состояние влюбленности с цельностью характера и жизненной реальностью.
Елена, может и бессознательно, но целеустремленно строила свою личность. С уже сложившимися взглядами и привычной установкой «Я сама», она очень недолго меня безропотно слушала, а я, как всегда легкий соглашатель, без сопротивления отдал ей инициативу.
А вообще, мы, несомненно, очень повлияли друг на друга, особенно, когда стали жить вместе и проходило неизбежное сглаживание мелочей.
Спасибо Сургуту – условия северной жизни очень сплачивали семьи.
И, когда я остался один и ко мне перешли все домашние заботы, оказалось, что я их умею делать точно так, как делала Елена и даже с тем же выражением лица.

Но все это потом, я забегаю вперед, а возвращаясь к нашей, той повседневности, не все же время мы мчались куда-то,  как ненормальные, просто это был самый доступный способ быть подольше вместе.
А так, как все, мы ходили в гости к Ирине и Сане Пригожим, к Холмским, к Володе и Лиде Александровым, байдарочная компания собиралась.
И было такое, что Елена заболела воспалением легких и лежала в больнице на Соколе. Я суетился вокруг, приносил ей одежду, она переодевалась, и мы потихоньку убегали к Вике, подруга Елены жила рядом с больницей, можно было помыться и отдохнуть в человеческих условиях.
Очень долго у Елены не было улучшения. Кто-то рассказал о чудесном импортном лекарстве, очень редком.
А лечащий врач считал разные заграничные штучки вредительством.
Я поднял на ноги всю свою родню и лекарство мне достали. Елена стала его тайно принимать, и быстро пошла на поправку.
- Вот видите, - торжествовал врач, - а вам все иностранное подавай.

А еще (это уже в Мостоотряде) я у себя на полигоне привел в порядок старую прорабскую. Она стояла очень укромно, на границе нашей территории и по железнодорожным путям к ней был скрытый проход. Иногда вечером я задерживался на работе, и приезжала Елена.
Тогда появилась мода на парики и как-то я иду ее встречать к автобусу, а она уже приехала и очень так робко выходит из тени, и смотрит на меня вопросительно.
Господи, да она же блондинка и вся в кудрях. Такая смешная.
- Нравится? – неуверенно улыбается Елена.
Да, конечно, нравится. Все нравится. Мне Елена нравится.

А вот мы на Кузнецком мосту встречаемся с Александровым.
Володя знакомит нас с Лидой, будущей женой. Он ее запугал рассказами о том, какие мы могучие интеллектуалы, и Лида смущается.
Но у Володьки, как всегда, с собой есть. Мы устраиваемся в пирожковой, на Рождественке. Володька в ударе, распушил хвост перед Лидой, читает стихи, рассказывает истории в лицах, набрал новых анекдотов и все мы покатываемся со смеху.

У Александрова с Лидой мы были свидетелями в ЗАГСе, на Варшавском шоссе.
Вышли, рядом, на скверике выпили шампанское и, по-моему, на этом вся свадьба закончилась. Для тогдашнего умонастроения это было нормально.

И тут наши отношения переехали самые что ни на есть житейские обстоятельства.
В 1967 году мужа Елены направили в загранкомандировку, в Афганистан.
Для тогдашней жизни это означало, что человеку привалило счастье. Из таких командировок приезжали с машинами, всякими импортными вещами и пачкой чеков, на которые в специальных магазинах «Березка» можно было купить все, что душе угодно. Теперешняя душа над ассортиментом «Березок» просто бы обхохоталась, но в те времена, когда и наш кособокий ширпотреб был дефицитом, а уж за любой  импортной вещью люди давились в очередях, «Березки» были предметом мечты и зависти.
Одно из условий загранкомандировок – ехать обязательно с женой.
Собственно, какие у Елены могли быть колебания и возражения. Отказаться от возможности резко улучшить материальное положение, вырваться, хоть на время, из нашего паскудного быта, да и просто семейные обязанности никуда же не делись.
Я-то, что мог предложить взамен?
Загранкомандировки были строго дозированы: три года работы и жесткой экономии на всем, чтобы уж потом отвести душу. Кстати, для жен там никакой работы не было, только домашние обязанности.
Мы с Еленой без конца прощались. Я был в отчаянии и нервы Елене трепал без зазрения совести. Без упреков, конечно, но хватало моего настроения.
А через 192 дня, к концу того же года, Елена вернулась в Москву, заболела Галя.
У меня дома был полный разлад и большей частью я жил у матери. Какие-то отношения сохранялись, Алена пошла в школу, но все было на нервах и в слезах.
Елена вышла на работу, в свою бригаду и, в общем, пробыла в Москве почти год.
Мы много времени проводили вместе, ходили в гости к друзьям, весной плавали на байдарке, у Елены я бывал регулярно, портил ей репутацию: соседи же все видели.
Потом Елена стала опять собираться в Афганистан, а я выкинул такой фортель: пошел в Главк и попросился на работу куда-нибудь подальше. Скрыться от проблем мне показалось их оптимальным решением.
В Главке меня похвалили и с удовольствием направили в Узбекистан, в самую его дальнюю дыру – Каракалпакию. Правда, на приличную должность – начальник производственного отдела Мостоотряда 14.
Теперь Елена меня провожала и мы обменивались какими-то нелепыми планами, что вот, дескать, я буду рядом с Афганистаном и она ко мне приедет. На маленькой карте мира расстояние между нами было ничтожным.
В СКБ меня долго уговаривали одуматься и расстались со мной в полном недоумении от моей решительности.
         Елена после моего отъезда застряла в Москве еще на четыре месяца.

         Справка о Мостоотряде 14
          Отряд раскинулся на берегу Аму-Дарьи, там, где пустыня Кара-Кум (черные пески). На другом берегу находилась пустыня Кызыл-Кум (красные пески) и столица области – Нукус.
           Основная работа – сооружение струенаправляющей дамбы гидроузла на Аму-Дарье. Мостовики бурили дно реки и погружали железобетонные оболочки диаметром полтора метра. Стоила эта работа очень дорого и приносила отряду основной доход.
             Еще строили небольшие мосты на трассах в пустыне и в соседней Туркмении.
              Незадолго до моего приезда возник личный конфликт между начальником мостоотряда Николаем Карповичем Каралкиным и управляющим треста. Просто уволить заслуженного специалиста с такой должности было нельзя, поэтому его стали выживать экономически. Трест, под разными предлогами, сократил поставку свай-оболочек и Мостоотряд быстро оказался в бедственном положении.
               Так что я сразу попал в зону боевых действий и слышал лишь вздохи о прежних больших премиях.
               Тем не менее, жили мы прекрасно. На берегу реки располагались только база мостоотряда и рабочий поселок, а мы, начальство устроились неподалеку, в городке Тахиаташ, в небольших двухэтажных домах со всеми удобствами.
                Тахиаташ – типичный восточный городишко, с базаром и чахлым сквером, на который заходить не советовали, можно было нарваться на змею или на тарантула.
                На базаре сидели деды в своих толстых халатах и шапках с мехом. Продавали все за один барсум (рубль). Виноград – один барсум, дыня – один барсум, лук – барсум, очень легко запоминается.
                Вокруг хлопковые поля. Круглый год хлопок собирали, возили на огромных прицепах и складывали в белые прямоугольники. Дети ходили в школу в свободное от сбора хлопка время.
              Солнце печет, арыки журчат, ишаки орут – Восток.
              Мы ужасаемся размахом коррупции и забываем, что началась она при советской власти. В Узбекистане продавались все должности от милиционера до самой большой шишки. Человек покупал место бригадира хлопководческой бригады, ему приписывали небывалый урожай, он получал звезду Героя и освобождал место для следующего покупателя.
              Когда я приезжал в учреждение, то сначала почтительно пил чай с начальником-узбеком, а потом шел оформлять документы к русскому главному инженеру.
               Это я к тому, что управляющий трестом, вхожий к главе компартии Узбекистана, мог из личного каприза развалить большой коллектив. Москва далеко, управы на него не было.

              Итак, при общем мнении, что у меня что-то с головой я улетел в Ташкент. Добрался до треста, представился начальству. Меня оформили, горько посетовали, что еду к таким нехорошим людям и пообещали не оставить в беде.
               А в коридоре я встретил ГИПа из СКБ Виктора Калашникова. Мы так обрадовались друг другу в этой дали и так напровожались, что я чудом успел на самолетик до Нукуса и предстал перед своим новым руководством в довольно потрепанном виде.

              Коллектив мостоотряда оказался таким доброжелательным, что я быстро и легко в нем освоился.
              Тон задавал Николай Карпович – здоровенный мужик с густыми, насупленными бровями. Отряд он держал в трепете, но на наших вечерних планерках, в узком кругу, вся его хмурость разглаживалась и оказывался очень симпатичный, ироничный человек, умный и с хитринкой. Идиотская война с трестом его изводила, и хотелось ему помочь, чем только можно.
               Ну, а когда мы совсем сработались, он мог благодушно сказать главному инженеру:
              - Что-то, Володь, у нас Лев загрустил, пусть в Москву слетает, померзнет.
             Так что за время работы я раза три летал в Москву и по надуманным предлогам, и один раз в командировку от треста. Незабываемое впечатление – аэропорт рядом, в Нукусе, в тех же песках, а через несколько часов я качу из Внуково между берез, и снег лежит.
             По работе моим шефом был главный инженер – смешливый, непробиваемо спокойный хохол Володя Слободяников. По выходным они с женой часто звали меня по-соседски на обед и очень смеялись над моим «московским» говором.
              Из развлечений у них был мощный приемник. Заграница рядом, никто не глушит, все, что хочешь, в чистом звуке. Как-то Володя говорит, сейчас я тебе обалденную мелодию поймаю, и полилось:
                «Дорогой длинною,
                Да ночкой лунною…»
               Так эта мелодия и прошла рефреном через всю мою жизнь в пустыне Кара-Кум. Хорошо было под нее себя пожалеть, особенно, когда получал письмо от Елены.
                В «Литературной газете», на популярной тогда странице «Двенадцать стульев», напечатали мою пародию. Елена писала, что на работе ее все поздравляют с моим успехом. А потом, уже из Афганистана, Елена жаловалась на дикую жару и на то, что приходится ходить, завернутой в мокрую простыню.
               Ну, а я теми же днями, в поезде, на самолетах-«кукурузниках», а чаще всего стоя в кузове грузовика, мотался по своей пустыне. Работы было много и я не глядел на время, а чем еще заниматься.
                Мой смешливый женский отдел встречал меня по утрам, мы быстро перебирали бумажки, я раздавал задания и на пару с геодезистом обычно исчезал на весь день. Сам я документами и чертежами занимался большей частью по выходным.
                Основной инженерный состав отряда был сосредоточен на Аму-Дарье, а на широко разбросанных маленьких объектах работали, кто послабее, вот и ездили мы, как «скорая помощь».
               Геодезист Володя Аршавин, красивый, легкий на подъем парень, только недавно женился, поэтому, когда мы возвращались, обгорелые, как головешки, и набитые песком во все щели, прекрасная Надежда старалась угостить нас чем-нибудь особенным и обязательно по стопочке.
              Вот судьба: Надежду я встретил в Сургуте. С Володей они разошлись, и Надежда превратилась в трестовскую даму царственной осанки. Но родную пустыню вспоминала с нежностью. Столкнувшись в коридоре, мы ахнули, а потом битый час хохотали, перебивая друг друга: «А помнишь?..»
              Самыми нелюбимыми были поездки через плато Устюрт, на мосты железнодорожной линии, которая тянулась мимо Аральского моря к Гурьеву, на Каспий. Едешь по пустыне и вдруг вырастает высокая меловая стена, и мы хитрыми зигзагами поднимаемся на плато. Говорили, что оно кишит змеями, но мы их не видели. Мы вообще ничего не видели, стоя в кузове грузовика, в плотном облаке пыли. Волосы встают дыбом и превращаются в колтун, который потом долго вымачиваешь под душем.
Иногда на участке приходилось влезать в работу и оставаться на несколько дней. Так один раз монтировали пролеты моста шагающим экскаватором – гигантской махиной, предназначенной рыть великие каналы. Оторопь взяла, когда этот монстр подъехал к маленькому мосту, размахивая висящим на цепях ковшом размером с избу. Разнести опоры – это было бы ему без проблем, а вот положить на них балки – цирковой номер с нарушением всех технических правил.
             Я, как лицо ответственное, должен был это безобразие пресечь, но не пресекал, а наоборот, активно участвовал, потому что другого варианта не было, и балки мы, в конце концов, поставили.
             Разные сюрпризы преподносила Аму-Дарья, казалось бы такая спокойная река. Но вот, в начале весны с гор пошел лед и выше по течению начал образовывать заторы. Вода за ними тут же поднялась, начала топить окрестности и сносить глиняные дома прибрежных кишлаков.
              Пригнали войска, чтобы спасать людей и ловить мародеров.
               Заторы бомбили. Самолеты шли на бреющем полете. Сначала над головой проносились тени, а потом по ушам бил грохот двигателей. После этого сами взрывы уже казались тихими. Мы, страхуя поселок, наращивали дамбы, таскали мешки с песком, дежурили ночью, жгли вместо костров автомобильные покрышки, а вокруг ползали слухи, что вода нас уже обошла и мы на острове.
            А летом Аму-Дарья преподнесла другой сюрприз – дегиш. Это, когда река в каком-то месте вдруг начинает быстро размывать свой песчаный берег.
            Поселок мостоотряда располагался недалеко от берега, в низине, и размыв пошел прямо на него. В реку пихали все, что было под рукой, привозили и камни, и бетонные конструкции. Все проваливалось, как в прорву. Положение становилось отчаянным, начали эвакуировать поселок, да люди и сами разбегались.
             А буквально за несколько десятков метров до обрыва река вымыла, наконец, себе какую-то плавную кривую и спокойно понеслась вдоль берега, как будто ничего и не было.
             В общем, забот хватало, но и отдыхать мы тоже не забывали. Например, в выходной могла образоваться компания и махнуть на «кукурузнике» к соседям, в Туркмению, в небольшой городок Ташауз. У нас там был объект, но главное там чехи завезли оборудование и запустили линию своего пива.
              А у нас по берегу стояли рыбожарки – огромные котлы с кипящим маслом, в них бросали свежую рыбу и, пожалуйста, уже готовая, с золотой корочкой, и сколько хочешь местного пива с осадком песка на полбутылки. По разным поводам собирали вечеринки, устраивали пикники, все, как у людей.
             Бывало и тоска накатывала, Еленины письма зачитывал до дыр. Но в общем нравилось, не болел, не уставал, беззаботная жизнь.
              Иногда Каралкин брал меня на торжества к большим начальникам. Большая комната, вокруг низкого стола навалены подушки, но скрестив ноги, я сидеть не могу, на боку неудобно, стою на коленях, приседаю.
             Долго пьют чай со «стеклянными» конфетками, смеются, без конца шутят, частично по-русски, но я мало чего понимаю, сижу, улыбаюсь. Появляются плов, шурпа, всякая всячина. За спиной женщины, как тени, ставят, убирают, подливают.
              Ездили мы на грузовике, Каралкин за рулем. Споить его невозможно. Около дома он вытряхивал меня из кабины.
              Утром мои девицы ехидничали:
              - Как съездили, Лев Матвеевич? Что-то вы поздно вернулись. Устали, наверное. Шли, покачиваясь…
              А еще ведь была и зима, когда от сырого холода все окостеневает. И зимние метели, когда не снег, а песок драит тебе физиономию, как наждачной бумагой.
              Потом все беды забылись и от пустыни остались воспоминания, как о чудесной поре, когда, чем трудней, тем смешней было в компании за вечерним столом.

               Уже больше года я работал в Мостоотряде.
               Елена в мае 1969 года снова вернулась в Москву. По какой причине не помню. Возможно, было все вместе: и то, что она там сатанела от безделья, и то, что здесь она сразу начинала работать и получать деньги.
               А у нас трест методично добивал отряд. Когда я в очередной раз приехал в Ташкент с отчетами, мне сказали, что при возможной смене руководства я должен остаться и помочь новым людям войти в курс дела.
              Наконец, Каралкин и Слободяников подали заявления об уходе.
              Я тоже написал бумажку на увольнение. Никто мне не подсказывал, я сам так решил: трест вел себя паскудно, людей   лихорадило и материально мы много теряли, а на смену приехали известные трестовские подхалимы. Меня похлопывали по плечу, обещали «блага», но я уперся со своим заявлением и тогда из треста пришел приказ уволить меня, как не справившегося с работой.
              С таким пятном я бы потом оправдывался всю жизнь.
              Назвали и причину увольнения: не выполнил задание по командировке.
               Действительно, где-то полгода назад трест посылал меня в Москву с заданием переубедить МПС.
               Рядом с плато Устюрт, на маленькой речке Раушан мы начали строить железнодорожный мост. Когда были закончены опоры, оказалось, что МПС их не принимает, так как в бетон опор была заложена арматура, а в реке, где очень много солей, да еще с полей течет всякая химия, железо быстро разъедается.
            Проектировщики кричали, что им не дали анализы воды, что трест их торопил и сам, без согласований отдал чертежи на производство.
            Вот трест и направил меня в Москву улаживать конфликт, хотя вопрос был совершенно не моего уровня.
            Мы со Слободяниковым нарисовали вариант бетонной «шубы» вокруг опор, и я согласовал этот чертежик в Ташкенте.
             В Главке моему приезду удивились, обругали трест и выделили мне помощника, который тут же исчез по своим делам.
             В МПС я попал к главному эксперту с безнадежной фамилией Иродов. Маленький старичок посмеялся над нашим чертежом и ласково так меня выпроводил:
             - Идите, молодой человек, и напомните своим дуракам – начальникам, что железные дороги должны быть безопасными.
             В тресте отказ приняли, как должное, отметили мне командировку, и вот теперь эта история пригодилась.
             - Брось ты, Лев, переживать, - сказал мне наш кадровик. – Мы тут сами хозяева. Беги за коньяком.
             Очень душевно мы посидели. Я еще раз сбегал в магазин, и он мне записал в трудовую книжку стандартное: «уволен по собственному желанию».
              - Приказ лежит у меня, книжка у тебя. Все в наших руках.
             Хорошо, когда над гневом самодура можно посмеяться в обнимку с исполнителем.

             Я ехал в Москву в самых растрепанных чувствах. Я привык к своему бесконечному рабочему дню и одновременно полной свободе. Мы больше года не виделись с Еленой и ворочались в голове неясные обиды, что вот она меня бросила и ко мне не приехала. Обиды глупые, но я их лелеял и всю дорогу готовил речь.
            Я прощался со Средней Азией. В древней Хиве я бывал по делам, а вот в Бухаре на сутки слез с поезда, потом так же сутки пробыл в Самарканде. До Москвы я добирался неделю.
            С Еленой мы встретились на квартире у Александровых.
           Хозяева деликатно исчезли.
           У Аркадия Аверченко есть рассказ о писателе, который встречи всех героев, кто бы они ни были: водолазы в скафандрах, бабушка и внучек, две мухи – кончал одинаково: увидев глаза, грудь, бедра, «он бросился к ней, схватил в объятия и все завертелось». Вот и мы с Еленой, лишь только оказались рядом – сразу «все завертелось».
           Какие слова! Какие обиды!
           Вернувшиеся хозяева увидели двух совершенно счастливых людей.
           - Ну, вы, ребята, даете. А мы боялись, что у нас вся посуда перебита.

           В СКБ я не вернулся, а устроился в Мостоотряд 4, привык я уже к производственным отношениям.
           Пришел я без протекции, как бы с улицы, и мне предложили должность мастера. Для специалиста с почти десятилетним стажем это было в общем даже унизительно, но я согласился. Иногда на меня накатывает такое неожиданное состояние: я вдруг каменею, когда дело доходит до унизительного, как я считаю, торга. Гордыня одолевает, наверное в Грузии заразился.
              Как раз в это время Мостоотряд взялся за непривычную для него экспериментальную работу и довольно быстро меня назначили этим делом руководить. Я влез в проблемы по уши, и это очень отвлекало меня от очередной тоски, потому что Елена опять уехала в Афганистан, правда в последний раз и всего на четыре месяца.

              Справка о Мостоотряде 4
              Война двигалась на восток, а в искалеченной стране нужно было налаживать дорожное движение, и в том числе срочно восстанавливать и строить заново огромное количество мостов. Для этого была организована сеть мостостроительных трестов. В Москве появился свой особый «Мостотрест», а Мостоотряд 4 стал его самым большим и образцовым подразделением.
              Рабочие кадры отряда прошли военную школу и были уникальными по профессиональному уровню. Ну, а уж по инженерному составу столица могла выбрать лучших из лучших, тем более, что в отряде было налажено получение квартир.
             Начальник Мостоотряда 4 – Грутман Михаил Матвеевич имел ордена, звания и авторитет у хозяев Москвы. Так что мы были на виду, но и работали всегда на пределе.
              Я быстро стал начальником полигона, собственно довольно  большого завода, который делал все, что требовалось отряду для строительства, но в первую очередь мостовые железобетонные конструкции. Для этого у нас был свой бетонный завод, различные цеха, пилорама, пропарочные камеры, различные мощные краны, железнодорожные пути, тепловозы и около двухсот рабочих.
              Начальник полигона очень нервная, зависимая и неблагодарная работа. На строительных участках свободней и можно погеройствовать. Я, особенно по началу, просился на волю, и строительные начальники пытались меня перетянуть, но Грутман и думать запретил.
              А располагался полигон на берегу Москвы-реки, почти напротив гостиницы «Украина». Набережной в этом месте не было, можно было купаться и сидеть с удочкой. Вообще, обстановка была полу деревенская: рабочие жили рядом в бараках и все праздники мы отмечали за общим столом, со своим урожаем. Такая вот была идиллия почти в центре Москвы там , где потом вырос Белый Дом.
              Отряд построил все послевоенные московские мосты, и работы у него постоянно было через край. Мы гнали конструкции, всегда очень срочно, а  иногда были такие авралы, что к нам на помощь присылали рабочих с монтажных участков, начиналась толкотня и полный кошмар.
               Но нервы еще были крепкие, характер спокойный, а моя дружба с монтажными участками позволяла без паники выпутываться из сложных обстоятельств.
               Хуже у отряда обстояли дела с внешними поставщиками. Вот они-то подводили и по срокам, и по качеству.
               Тогда отряд решился на рискованное дело: готовить на своем полигоне мостовые железобетонные балки длиной по тридцать метров. Для монтажной организации это гири на ногах, все равно, что на войне солдатам начать самим делать винтовки. Но тогда каждого руководителя тянуло к натуральному хозяйству, чтобы иметь все свое и не зависеть от поставщиков.
              В итоге мы производство балок наладили и даже опережали, особенно по качеству, специализированные заводы, чем Грутман очень гордился.
              В этом производстве была давняя неприятная проблема, которую отряд также взялся решить. Чтобы балка не прогнулась, когда по ней поедут машины, ее заранее как бы выгибают вверх. Для этого натягивают нижнюю арматуру, которая представляет собой пучки из проволоки диаметром пять миллиметров, правда сталь особая, в десять раз прочнее обычной. Проволочки заклиниваются в специальных анкерах, но, когда идет натяжение, они норовят из анкеров выскочить, обычно несколько штук, и это достаточно неприятно, а бывает, что вылетают все, анкер рассыпается и большая работа идет насмарку.
               Отряд взялся освоить новую технологию на основе проволочек с высаженными на концах головками. Метод уже использовался в Америке, оттуда привезли мощную гидравлику, но нужно было испытать и внедрить все свое, потому что в случае успеха, технология распространялась сразу  по всей отрасли.
              Работа была непривчная,  с огромными усилиями в оборудовании, проволока норовила спружинить и попасть прямо в глаз. Проблемы выскакивали одна за другой. У меня был механик, который очень любил оформлять рацпредложения. Только осуществится идея, у него уже готова заявка, и таких бумаг он за год нашлепал штук пятьдесят, так что мы выполнили план мостоотряда по рационализации на несколько лет вперед.
               В общем, у нас все получилось, и нашим триумфом стал как раз мост через канал в Химках. Зажатый сроками, отряд пошел на авантюру: решил заранее изготовить пучки для напряжения плиты проезжей части, а это целый вагон толстых канатов длиной в несколько десятков метров каждый, вытянутых с миллиметровой точностью.
              И наша продукция оказалась идеальной, да еще мы своей бригадой приехали помогать на мост и выиграли у хозяев соревнование по скорости натяжения пучков.
              С этими пучками у меня был первый случай, когда я чуть не погиб.
              Все наши работы шли с участием отраслевого научно- исследовательского института. И вот мы с одним доцентом ходим по камере и меряем разброс усилий в проволочках. Пучки натянуты на сто тонн, но из-за их большой длины усилие не заметно, проволоки лежат на дне. Закончив работу, мы поднялись на стенку камеры, я махнул рабочему, он включил насосную станцию, из домкрата, как снаряд, вылетела траверса, и камера мгновенно превратилась в дикое переплетение стальных пружин.
              Министерство выпустило несколько тоненьких книжечек о нашем опыте. Я был среди авторов. И меня даже уговаривали писать кандидатскую диссертацию. ЦНИИС предлагал и помощь, и руководителя, но как-то меня не тянуло в науку.
              Да, и Елена окончательно вернулась в Москву, и свободного времени у меня не было.

               Мы опять вместе и продолжается наша несуразная жизнь.
               Производственный роман уже давно стал общеизвестным, в том числе и в собственных семьях.
               Я не знал подробностей семейной жизни Елены. Никогда к ней в душу не лез и никаких исповедей или жалоб от нее не слышал. Про себя я недоумевал, как это у мужчины жена постоянно пропадает, слепой он что-ли. Тем более, что вращались мы в одной профессиональной среде, и, естественно, были доброжелатели, озабоченные желанием открыть глаза. В общем, я примерно представлял, что они дали друг другу вольную по обоюдным грехам.
                А у меня дома никакой «вольной» не было. Светлана по мягкости характера скандалить не умела, но слез лилось море.
                Периоды, когда я уходил жить к матери, все удлинялись, дочь я видел все реже, а мать меня методично пилила.
                В конце 1974 и начале 1975 годов , с разницей в два месяца, состоялись наши разводы.
                Мой развод проходил очень тяжело. Светлана плакала, судья ей сочувствовала и развела нас из отвращения ко мне.
               Ну вот, мы развелись. А дальше что? Как жить? При Елене остались мать и дочь.
               Выход просто напрашивался – уехать. Отстраниться от всех проблем, оглядеться, прийти в себя.
               Куда ехать? Конечно на БАМ, тогда все туда ехали. И мостов там много строили.
               И вдруг в тот момент, когда мы уже совсем определились, на БАМ решил ехать муж Елены. Это уже получалась комедия: действие первое – все разводятся, действие второе – все едут на БАМ.
              Муж Елены работал в Главке, имел возможность хорошо устроиться, а наши планы как бы рухнули, потому что другого такого подходящего места в обозримом пространстве не было.
              С другой стороны – что мы суетимся? Есть квартира в Химках, зачем куда-то ехать?
              Наверное, здесь начало ошибок, которые через какое-то время привели к тому, что мы разошлись. Совсем необязательно в семье командовать, нравится жене указывать пальчиком и очень хорошо, и на здоровье, но взять на себя заботы о семье нужно непременно. А я плюхнулся в насиженное место. Один чудак морочил Елене голову, теперь на его место сел другой.
               Вообще, десятки лет, которые прошли с тех пор, стерли память о житейских буднях, остались какие-то проблески. Как Леонов в одной комедии тыкал себя пальцами в голову: «Тут – помню, тут – не помню».
               Что-то вспоминается по зримым следам: дубовый подоконник я принес с работы и установил на кухне.
               Проездом в отпуск у нас гостил брат Елены, и мы с ним выпилили кусок стены и перестроили прихожую.
               Екатерина Васильевна сокрушалась, как много я кладу сахара в стакан.
               Потом я на работе сварил каркас и соорудил в прихожей шкаф. Очень я им гордился, а недавно с большим облегчением сломал и выкинул.
               Опять же с работы принес вагонку и обшил прихожую, да еще и обжег ее паяльной лампой, в лучших традициях уличных забегаловок.
              То есть, суетясь по мелочам, я ничего радикального в материально напряженный семейный быт не внес.
              Раньше каждая наша встреча была радостью, а теперь мы ежедневно и буднично толкались рядом.
              И совершенно забылось, почему мы сразу не расписались. Вероятно, самолюбие не позволяло Елене проявить инициативу, и она с возрастающей обидой ждала, когда я об этом вспомню. А я слишком разгулялся за последнее безответственное время.
               В памяти сохранилась идиотская сцена: день рождения Татьяны – соседки по лестничной площадке, с которой Елена дружила. Такая очень шумная особа, знавшая все и про всех.
               Елена поздравила и ушла, а я остался гулять. Компания была женская, меня осыпали комплиментами, и я с удовольствием нежился в похвалах. В общем, меня прилично подпоили, может еще и в пику Елене, за ее гордость. Помнится, я еще бегал за чем-то в нашу квартиру, легкомысленно проигнорировав хмурый взгляд, которым Елена обменялась с матерью.
                Все здесь Елене в обиду. Конечно, не это было причиной разрыва, но всяко лыко в строку.
                Совершенно не помню, как именно мы разошлись, и когда точно это случилось, не помню, видимо, ничего громкого не было. Осталась с тех времен только одна дата на театральной  программке – апрель 1976 года. Тогда в Москве гастролировал французский драматический театр «Компани Мадлен Рено – Жан Луи Барро». Мы смотрели пьесу «Гарольд и Мод» и нам очень понравилось. Игралась любовь старой женщины (Мадлен Рено) и юноши, которого она спасала от навязчивой идеи самоубийства.
                «Тонкость невероятного, противоестественного и даже фантастического сюжета» (как написано в программе) для нас была совершенно непривычна и любопытна. Ну, и актеры играли хорошо, по-французски.
                Не на следующий же день мы разошлись?
                А в марте 1977 года мы уже подали заявление в ЗАГС.
                То есть разлука была меньше года.
                В общем, поплыл я тогда по течению и причалил обратно к матери.
               Кстати, Александровы тоже разошлись через несколько месяцев совместной жизни. А потом уже соединились навсегда, до смерти Володи.

               Мне 39 лет. Я в расцвете сил и в личном тупике. В памяти от тех днях сплошная муть, какие-то случайные лица и встречи.
               Часто виделся с Александровыми, может еще и потому, что это оставалась ниточка к Елене. Володя в это время работал в журнале «Детская литература», продвигал писателей братских республик, особенно Прибалтики. Он мне давал небольшие книжки молодых авторов, и я писал к ним аннотации. За каждую такую напечатанную заметочку платили 10 рублей, которые мы радостно пропивали в их симпатичной редакции.
               Но это был редкий светлый эпизод в общем бестолковом досуге.
               А вот работа помнится в деталях, может потому, что было ее очень много, и шла она успешно.
               Грутман назначил меня своим заместителем по производству, а за строительство Рижской эстакады в Москве я получил орден. Это было совершенно против тогдашних правил: молодой, беспартийный, да еще с бородой, которую я тогда зачем-то отрастил. Министр даже попятился, когда я к нему подскочил принимать награду. Тогда списки награжденных печатали в газете «Московская правда» и меня поздравляли со всех сторон.
                Строительство Хаммеровского центра выпихнуло нас с уютного места на берегу реки, и мы начали осваивать новую площадку в районе Бутово. Я отвечал за оба полигона, да еще ходил с проектировщиками по бесчисленным организациям, согласовывая проект новой базы. Кстати, проектировщики были из СКБ и я стал часто заходить в помещение около ГУМа, но Елена уже переехала в новое здание у Рижского вокзала.
                В итоге работы навалилось столько, что при всем моем здоровье, я был на пределе сил, особенно нервных.
                А тут Елена, как заноза, жизнь беспросветная, тоска одолевала, прямо достоевщина какая-то, вплоть до того, что всплывало временами в сознании национальное лекарство от всех проблем:
               - А не удавиться ли мне?
               Особенно, когда я тащился с работы и по дороге принимал стаканчик-другой.
               Мать была мной недовольна, переживала и все мне подробно высказывала.

               И вдруг, совершенно неожиданный поворот судьбы: СКБ предложило мне должность начальника своего филиала в городе Сургуте.

               Справка об СКБ
               Чтобы стать общесоюзным институтом, СКБ потребовалось организационно расшириться.
                Тогда вся страна была поделена на десять районов, каждый из которых обслуживал мостостроительный трест. При трестах были маленькие проектные группы, которые делали разную текущую работу. СКБ все эти группы взяло под свое крыло, укрепило и дало статус своих филиалов.
               Когда Западная Сибирь стала качать нефть и бурно развиваться, организовали Мостотрест 11 в Сургуте. К нему полагался филиал СКБ. Вот мне и предложили его реально укомплектовать и организовать работу.
               То есть судьбе пришлось потрудиться, чтобы обеспечить меня условиями, достойными, чтобы посвататься к Елене.
               Слава Герасимов, крупный по фигуре и должностям общественный деятель СКБ, гулко хлопал меня по спине и радостно хохотал:
               - Ну, Лев, с тебя причитается. Тут все головы сломали, кого назначить в Сургут начальником. А я говорю, чего искать-то? Есть отличный парень, Лев Золотайкин.
               К счастью в СКБ меня не забыли и Елена была живым напоминанием, да и в отделе полигонов я как раз крутился. Проверили кадровики и мою работу в Мостоотряде. В общем, я подошел.
                Около Сургута только что закончилось строительство железнодорожных мостов через Обь. Река в этом месте разделяется на два потока: Обь и Юганскую Обь, соответственно в два и один километр шириной. Начиная от моста, между ними остров, на котором расположился целый большой город – Нефтеюганск.
               Мостовики построили на высоком берегу Оби поселок, аккуратно вписав его в сосновый лес. В этом поселке, от Сургута тридцать километров, и расположился трест, а потом и  наш отдел.
               Когда-то среди Елениных пластинок ко мне прицепилась и долго вертелась в голове песенка:
                Хороши вечера на Оби.
                Ты, мой миленький,
                Мне подсоби…
               Такой пустячок, а оказался пророчеством.

               2 февраля 1977 года я официально был назначен начальником Сургутского отдела СКБ. Все это время жизнь быстро вертелась и менялась, но я не мог себе представить, да мне просто в голову не приходило, что через три месяца мы с Еленой поженимся.
                Пока же было трудное прощание с Мостоотрядом. До сих пор это мой самый любимый коллектив. Я буквально оброс там близкими и надежными друзьями. Когда я уже вернулся из Сургута и начал строить дом в деревне, самую большую и доброжелательную помощь я получал в Мостоотряде: материалы, транспорт – все без проблем.
                Грутман на меня очень обиделся. Как раз давали премию, и он меня вычеркнул. Я зашел к нему, чуть ли не со слезой от такой несправедливости.
                - Ладно, засранец, иди, получай свою премию, но на нее поведешь нас в ресторан.
                Я аж задохнулся от такой неожиданной чести.
                Мы очень хорошо посидели в узком кругу начальников. Выпили крепко, до состояния необыкновенной любви друг к другу.

                Но вот Москва или, как говорили у нас в Сургуте – Большая Земля – осталась позади.
               Я прилетел в Сургут познакомиться с обстановкой и сразу угодил на крепкие морозы. Это, когда плевок ударяется о землю уже звонкой льдинкой. Бегу к тресту, а встречный парень кричит:
               - У вас щеки белые! Трите скорей!
Потом этот парень, Слава Фридман будет работать в нашем отделе и мы вспомним, как Сибирь обморозила меня при первом же знакомстве.
                Я представился в тресте, и меня познакомили с единственным пока нашим сотрудником, Сашей Барто, которого трест рекомендовал на должность главного инженера нашего отдела.
                Александр Барто – красивый, самолюбивый такой аристократ из Новосибирска. Пять лет назад он закончил мостовой факультет и проработал на строительстве моста через Обь от первого колышка до первого поезда.
                У них на этой стройке сложился настолько чудесный сплав молодости и опыта, что аура его продолжала ощущаться во все время нашей работы. Сложнейшие условия строительства на огромной северной реке соединили большую группу молодых инженеров в особую касту участников уникального производства.
Они чувствовали себя ветеранами, хозяевами поселка и это задавало тон всей нашей жизни.
                Сели мы с Сашей, выпили, рассказали друг другу про свои заслуги и стали прикидывать, что делать дальше: здание наше еще строится, коттеджи для будущих сотрудников тоже еще не готовы и главное для нас заставить трест все эти стройки быстро закончить.
                Пока же Саша со своей очаровательной Ольгой (наш будущий работник) и двумя дочками, смешливой Оксаной и совсем еще куклой Наташей, жили в своей старой квартире. А меня поселили в гостинице – такой барак, где у меня были две комнаты: в одной я спал, а в другой мы с Сашей уже стали делать какие-то срочные чертежи.
                Морозы, и правда, ударили нешуточные. Замерзло все отопление. Трубы резали, меняли, все сидели с обогревателями, и трансформаторная подстанция рычала от напряжения.
 
                Оглядевшись в поселке, я вернулся в Москву, чтобы отобрать на складах максимум всего необходимого.
                Заведующая библиотекой, а ей уже стала наша Ольга, встретила меня, как родного: «Да, бери, чего хочешь, разгрузишь нам помещение». Я отобрал гору книг, и в отделе у нас с самого начала был хороший подбор технической литературы.
                Вообще, СКБ встретило меня очень ласково, прямо как вернувшегося блудного сына.
                Но это все ерунда.
                Главное-то, я Елену увидел.
                И очень прозаически: открытая дверь в буфет, и она стоит в конце очереди.
                Такая, мне показалась, печальная.
                И она на меня посмотрела.
                И душа, и сердце у меня хором заныли, заскулили, сжались.
                Мы встретились на лестничной площадке. Как это устроилось – не помню. Наверное, все во мне ушло на то, чтобы выговорить:
                - Лена, выходи за меня замуж.
                Как именно она согласилась, я тоже не помню. Факт, что не бросилась мне на шею. Кивнула, наверное. Да, какая разница!
                В ЗАГСе нам назначили срок регистрации – 13 мая. Число такое опасное и месяц сомнительный. Есть же примета: в мае женишься – всю жизнь будешь маяться.
                Черт его знает. Жизнь была разная. Обиды были, но криков, скандалов не было никогда. Вообще, семейный базар – это какие-то непонятные мне отношения.
                А в СКБ сенсация, продолжение сериала: Кириченко и Золотайкин мирятся, женятся, и Елена едет за мужем в Сибирь. Рассказывали, что даже начальник СКБ на планерке сообщил, что «вот у нас интересная новость: Елена Филипповна едет работать в Сургутский отдел».
               Я опять улетел в Сургут, в мае вернулся и мы расписались.
               Приехали к матери. Она видела Елену в цирке, как мою знакомую, теперь вот встретилась с невесткой.
               Ну, мать, слава богу, молодец, была сама любезность и сердечность, хотя все ее симпатии остались на стороне Светланы.
               Как-то, еще давно, я обронил, что мы плывем на байдарке, и мать разочаровано протянула:
               - Так она у тебя еще и туристка.
По ее тону «туристка» рисовалась, как какая-то общественная женщина. К сожалению, не удалось ее разубедить, мать умерла, когда мы еще жили в Сургуте.
                Я снова улетел, а Елена еще два месяца заканчивала свои дела на работе и дома. В письмах Елена смеялась, что на работе с ней прощаются, как с безнадежной «декабристкой».
                Одним из первых к нам в отдел приехал Юра Алексеев. В московское СКБ он пришел недавно, о нашем романе с Еленой не слышал и был потрясен, когда узнал, что я женюсь на «самой Елене Кириченко», и что «сама Елена Кириченко» приедет в какой-то задрипанный Сургут.

                Сургут – это наша добрая сказка. Мы перенеслись в иную жизнь, в огромный природный и человеческий заповедник.
                Сразу за домом сосновый лес, а чуть дальше – обрыв, под которым широченная пойма Оби, вся в протоках и озерах, а дальше сама Обь. Мы такой огромной реки никогда не видели. С обрыва открывались бесконечные просторы земли и неба. Смотреть вечерние закаты над Обью мы ходили, как в театр.
                Спокойная работа рядом с домом.
                Народ другой, молодой, улыбается.

                Елена приехала в августе. Мы уже работали в новом просторном здании, в центре поселка, недалеко от Треста. И дома наши были готовы. Целая улица сборных коттеджей на две семьи: все начальство Треста и СКБ.
                Наш дом крайний, соседи – семья Барто. У нас небольшая двухкомнатная квартира, но со всеми удобствами, даже с телефоном, связанным через поселковую станцию с межгородом. Покупая все, что можно было достать из обстановки, я залез в долги.
                - Опять долги, - ахнула Елена в аэропорту. – Хочу назад.
                Но теперь этот страх был недолгим. Сургут, как ни как, имел статус Крайнего Севера со всеми его надбавками. Так что с долгами мы рассчитались быстро и навсегда. А через какое- то время, съездив по делам в Москву, Елена поделилась своими новыми ощущениями: «Знаешь, первый раз я шла по магазинам и могла позволить себе купить почти все, что мне нравилось». Освободилась, наконец, Елена и от постоянной головной боли, что купить практичней и растянуть подольше. И главное, можно было нормально помогать нашим матерям и дочерям.
 
                В отделе мы с Еленой во все время оставались старейшими-мудрейшими, все другие наши сотрудники были моложе, с опытом работы 5-7 лет.
                Общая численность отдела колебалась где-то в районе сорока человек.
                Елена, Саша Барто и его жена Ольга по своей квалификации задавали тон в работе. И нам оказалось по силам выполнять проектные разработки для всех без исключения объектов треста. А среди них были большие автодорожные мосты через Юганскую Обь у Нефтеюганска, через Туру в Тюмени, железнодорожные северные мосты на линии Сургут-Уренгой.
                Так что Елена не только, как обаятельная женщина, но и как опытный и очень добросовестный инженер, естественно стала лидером или, как это сейчас называют, лицом фирмы. Во многом благодаря Елене, мы выглядели очень привлекательно среди трестовских подразделений, особенно способствовало и расположение к Елене трестовских дам, узнавших о ее швейных талантах. На Елене, с ее ростом и прямой осанкой, любые вещи выглядели фирмой, а в тесном мирке треста постоянно шло негласное соревнование в умении одеваться, и любая помощь в этой области очень ценилась трестовскими модницами.
                То, что секретарша Управляющего встречала меня улыбкой, несомненно было заслугой Елены.

                Атмосфера у нас в отделе сложилась спокойная и дружеская. Сказывалась и общая семейственность, свойственная маленьким поселениям. Авралов никаких не было, мы все успевали.
                Елена и Ольга активно выступали от имени народа, поэтому народ у нас никогда не безмолвствовал и начальники были под неусыпным контролем. Без церемоний заходя в наш с Сашей кабинет, жены заявляли:
                - А народ считает, что нужно воспользоваться хорошей погодой и устроить санитарный день с походом за брусникой.
               Тут и не поспоришь. Продукт в местном рационе питания наиважнейший, а сезон сбора – короткий. Рабочий день переносился на зиму и все дружно отправлялись в ближний лес, за железной дорогой. Был еще самый урожайный, дальний лес, но туда ездили только по выходным, на трестовских автобусах.
                А когда привозили молоко и сметану, нас вообще не спрашивали – громкий топот в коридоре и женский состав СКБ с бидонами и банками несся в магазин. В наши окна было видно, когда подъезжает молочница, поэтому на зависть и ропот трестовских дам – наши всегда были первыми в очереди.
                А уже мы, мужики, все это тащили домой, потому что объемы закупок были северные, все бралось максимально, до следующего завоза: сметана – не меньше трехлитровой банки, а консервы – ящиками. Так работа постоянно и естественно переплеталась с хозяйством.
                По выходным наше помещение часто  работало вроде клуба, собирались поиграть в биллиард, заходили трестовские и мостоотрядовские друзья и как всегда, когда мы отдыхаем, появляется стаканчик и разговор неизменно съезжает на рабочие дела.

               Я еще раньше нашу квартиру утеплил и заделал все щели, теперь с Еленой мы стали ее обживать. Из очередной командировки в Москву я привез здоровенный цветной телевизор «Рубин». Сейчас уже не представляю, как я такую махину волок, да еще в Тюмени пересаживался с ним с большого самолета на маленький.
               Тогда мебель и в Москве-то была жутким дефицитом, а в Сургуте даже магазина такого не существовало и все поставки мебели распределялись по блатным связям. Кое-что мы приобрели по случаю у кого-то в поселке: старый диван, стол, разные стулья. Но главным украшением стал сервант, который я воздвиг собственными руками. Он был очень похож на настоящий: большие шкафы внизу и нарядный верх со стеклянными полками и дверцами.
                - На хрен ты его сделал, - ворчал Барто.- Ольга всю плешь проела.
               Елена этот сервант даже ухитрилась продать, когда мы уезжали насовсем.
               Перед домами у всех были небольшие участки земли. От крыльца до калитки я наискось выстелил дорожку из досок и участок как бы разделился надвое: ближе к дому – сад из рябины, шиповника и других кустов, которых я натаскал из леса, а с другой стороны – огород со всякой зеленью и утепленным ящиком, где вызревала наша гордость – помидоры «черри».
               Есть фотография: стоит Елена с домашней улыбкой и в горсти держит весь наш урожай томатов.
              У Елены, вообще, было два смеха: один открытый, всем на радость, а другой – редкий, когда ее смешило что-то очень личное, она давилась смехом, вытирала слезы, и лицо становилось совсем счастливым. Каждый раз я от этого смеха приходил в веселое изумление.
              Зимой, чтобы выйти из дома, я прочищал дорожку от снега, вырастали сугробы, снег с крыши сползал на эти сугробы и дом оказывался в берлоге, только окна проглядывали и пар шел из форточки.
              Правда, в сильные морозы все равно включали электро печки. Счетчик должен был бы крутиться, как сумасшедший, но все умели его успокаивать. Периодически бухгалтерия обнаруживала, что в квитанциях на свет почти нули. Поднимался шум и по домам шли с проверкой. А все уже приготовились, ходят бедные контролеры, а хозяева сидят с постными физиономиями, и счетчик еле шевелится от одной лампочки.
               На маленьком пространстве – общение естественная необходимость, и скоро у Елены появились близкие подруги: Людмила Писаревская которая работала у нас, а потом в тресте, у своего мужа – начальника сметного отдела. Светлана Крапивина была завучем в школе, а муж – главным инженером треста. Татьяна Крюкова – сестра Светланы – воспитывала детей и занималась хозяйством, а муж командовал в мостоотряде.
               Писаревские жили от нас через дом и тропинка между нами была всегда хорошо протоптана, тем более, что и мы с Евгением дружили и в свободное время он старался забежать в СКБ, особенно в биллиардную.
               У Крапивиных мы бывали на торжествах, но чаще сестры прибегали к Елене на «чашку кофе». Чашка растягивалась на часы и обессиленная Елена, за полночь провожая гостей, изумлялась:
               - Я, старая кляча, уже еле рот открываю, а эти хохочут и ни в одном глазу.
               Вспоминая Сургут, я удивляюсь, сколько вокруг было красивых женщин. Ну, во-первых, в отделе у нас все были очень симпатичные. А из близких знакомых:
              Про Ольгу Барто я уже говорил – яркая женщина, веселая и насмешливая.
              Людмила Писаревская – настоящая топ-модель, только очень неуверенная в себе, вся в сомнениях, тогда наши женщины еще не знали, что они топ-модели.
              Зина Шебалдова – тонкая, красивая брюнетка, все у нее кипело и сверкало. Подвижная, шумная она лихо командовала большим, добродушным Юрой и целой кучей детей.
              Наташа Фридман – преподавательница литературы, наоборот, вся томная, в бездонных глазах и пушистых ресницах, а муж в противовес – сплошной фейерверк фантазий.
              Светлана Крапивина – изящная, точеная блондинка, такого прибалтийского типа. Она вела математику и, светло улыбаясь, держала в дружеском трепете и детей, и их родителей.
              А Татьяна просто красавица. Можно без конца ахать. Видно, господь нес охапку добра душ на десять и под настроение отдал все ей одной.
              Вот такая вокруг была россыпь самоцветов.
              Но, как говорится в старом еврейском анекдоте: «Наша-то лучше всех».
              Как-то после работы Елена, посмеиваясь, рассказывает:
              - Сегодня у нас девицы обсуждали семейные пары: «Вот, - говорят, - Елена Филипповна, как Лев Матвеевич на вас смотрит, как с вами разговаривает, сразу видно, что он вас любит, а наши…»
              - Леночка, - наконец, произношу я, слегка опешив, - у нас с тобой бывает, когда я про чувства тебе говорю очень проникновенно, и значит все мимо ушей. А тут со стороны заметили, и для тебя такое откровение. Кстати, они не увидели, тоже сразу, как ты ко мне относишься?
               Повела Елена хрустальным взглядом, засмеялась журчащим смехом, и отправила меня в подпол за картошкой.
               
              В Москве, в нашем возрасте мы уже забыли про танцы. Город большой, ехать долго, пока добрались, уже устали, а ведь еще обратный путь и завтра на работу. Так что сели, поели, поговорили и домой.
              А тут мы и так все время встречаемся, и «гости» - это чистое развлечение: выпили, закусили и стол в сторону, танцы. Мы так вошли во вкус, что, даже встречаясь с Писаревскими, всего-то пара на пару, непременно танцевали.
              На праздниках в нашем отделе вообще была пыль столбом, все же молодые. Особенно с размахом отмечался Новый Год. Готовились к нему заранее, наряжали мохнатый кедр, вешали всякие гирлянды, на стенах – разные смешные картинки, стишки и карикатуры, свобода творчества абсолютная. После полуночи, «на огонек» подтягивались гости из треста и мостоотряда. Гулянье шумело до утра, и потом долго  веселили народ рассказы о разных новогодних чудесах и чудачествах.
               А летний отдых – это в основном лес, грибы и главные ягоды: брусника, черника и клюква. Бескрайние сухие болота были обсыпаны брусникой и наша с Еленой норма – по ведру ягод, а такие автоматы, как Ольга и Светлана Крапивина, работая сразу двумя руками, «надаивали» за то же время по два ведра.
              За клюквой уезжали на дальние болота, огромные водные глади. Довольно жутковато было входить в черную воду с прогибающимся под ногами дном. Абсолютная тишина, неподвижная вода, крошечные люди выглядят одиноко и беспомощно, и страх шевелится довольно ощутимо, но воду разводишь, и всплывают клюквенные водоросли с гроздьями алых ягод. Ну, тут азарт.
               Елена на дальние болота не ездила, южный человек, боялась холодной воды. Клюкву собирали в конце лета, иногда уже и подмораживало, как-то мы с Писаревским вообще ходили по снежному месиву.
               Первые годы мы с Еленой бегали в лесу за домом и делали зарядку, потом угомонились. Но лыжи зимой были обязательны. Я иногда ходил на высокий берег Оби, там устраивались шумные сборища с разными скоростными спусками, трамплинами и другими способами лететь вверх ногами в снежном облаке.
               Но, в основном были прогулки по лесу с Писаревскими. Вставали у дома на лыжи и вперед. Евгений, как неистовый спортсмен, тут же убегал на своих скоростях, а я не спеша «катал девушек».
               На лыжне были небольшие горки, Елена съезжала и неизменно садилась на попу.
               - Лена, ну смотри, горка маленькая, пологая, ты только чуть присядь, наклонись вперед и езжай потихоньку.
               Елена кивает головой, и в конце спуска аккуратно приземляется.
               - Мне так спокойней, - смеется Елена. – Зато я плаваю лучше.
               Плавание вроде не при чем, но надо же ей сказать последнее слово.
               А еще зимой и летом повальное увлечение рыбалкой.
               Я рыбак никакой и в дальние поездки на лесные речки ездил больше за грибами. Но один вид ловли с удочкой мне нравился. Я спускался на пойму Оби и в протоках дергал на крючок маленьких щучек. Главное было на червяка поймать первую щучку, из нее вытаскивалась серебристая кишочка, и вот эта наживка уже шла нарасхват.
               Очень гордый я приносил десятка полтора щурят:
               - Вот, видишь! А то все, ах, какой Барто рыбак! Да, у нас в роду… да, мы в Протве… пудовых сомов…
              Елена бросала рыбу на сковородку и от запахов балдели окрестные коты.
              Несколько раз меня брали браконьерить, на муксуна. Ночью на мостоотрядовском катере мы поднимались по Оби и укрывались за небольшим островом. Дальше парами, по очереди, на двух дюралевых лодочках сплавляли сеть, а потом катер ее подтягивал. За раз втаскивали десяток-полтора рыбин, каждая, как калиброванная – по килограмму. И в конце по традиции – стакан под свежую икру.

               Мирная полу сельская жизнь предполагает много тихих домашних вечеров. Они и были, в основном у телевизора. На наше счастье, в те годы телевидение было довольно интересным, несмотря на всю свою партийность и государственность. До сериалов еще не докатились и снимали много телевизионных спектаклей, которые теперь стали недосягаемой классикой.
               Телепрограмму женщины обсуждали еще на работе, и на  интересных передачах мы сидели, как пришитые. Обычно Елена что-нибудь кроила, а я занимался переплетами книг.
               Этому искусству я научился еще в Москве. Здесь же, имея собственный множительный аппарат, я работал, как небольшая типография.
               Трестовских друзей и главных начальников я одарил сборниками стихов Высоцкого, перепечатанных с американского издания, и это очень укрепляло производственные отношения.
               Мы выписывали все московские, «толстые» журналы, то же самое делало и большинство наших сотрудников, поэтому обмен мнениями во время работы об увиденном и прочитанном проходил на вполне столичном уровне.
               Журнал «Север» и сургутская газета с мобилизующим названием «К победе коммунизма» иногда печатали мои пародии. Опять же вышел сборник «Урал улыбается», и там я тоже присутствовал. Наконец, на собрании сургутских книголюбов я единственный раз в жизни читал свои мелочи и поимел успех. То есть, текла вполне культурная жизнь

               Справка о моем книгопечатании
               Во времена Брежнева по Москве ходила масса подпольной литературы. Это были книги, привезенные из заграницы, старые издания, находившиеся под запретом, и, конечно, ручное размножение, слава пишущим машинкам, они неутомимо стучали днем и ночью.
                Значительную часть этой нелегальщины я разными путями доставал. Мы с Еленой все читали, обсуждали, и взгляды имели самые крайние, громко декларируя их на своей кухне и у близких друзей.
                В СКБ множительную технику обслуживал Паша Круминг. Обаятельный парень с золотыми руками и золотым характером. Любовь выпить у него совершенно естественно вплеталась в трудовой процесс. Наше знакомство плавно перешло в тесную дружбу. Поэтому все запретное, что я доставал, я еще и мог перепечатывать. Клиентура у Паши была огромная, так что у него я тоже добывал много интересного.
                В Сургуте я первым делом решил вопрос с размножением чертежей. Зубок, который стал уже заместителем директора по хозяйственной части, прислал нам новенький множительный аппарат. В поселке он был единственным, и мы с выгодой использовали свою монополию.
                Паша нам установил и наладил всю технику и потом часто прилетал для текущего ремонта, он подружился с Барто и Шебалдовым, а это, естественно, рыбалка, застолье, Елена только головой качала, но улыбка у Паши с его щербатым ртом была такая радостная и обезоруживающая, что все ему тут же прощалось.
                Все годы множительная аппаратура работала у нас, как часы. Мы были завалены бумагой и запчастями. Опять же, Паша обеспечивал меня всем необходимым для переплетных работ. Из командировок в Москву я привозил кучи материалов для перепечатки. Книги я расплетал, пропускал через машину и восстанавливал переплет. Копировала машина на рулоны, которые нужно было потом рвать на листочки, ну и дальше одна за другой,  все переплетные операции. А еще я старался украсить переплет, дизайн так сказать. Времени на все процедуры уходило очень много, но оно у нас, слава богу, было.
                Вообще-то за подобную деятельность легко было попасть за решетку, но в нашем благословенном краю никто на меня не стукнул. Я не бунтовал, не агитировал, а тихо копался в книгах. И вот основные итоги моего книгоиздательства:
 - десяток романов В.Набокова, в том числе «Дар» и «Лолита»,
- И.Бунин – «Под серпом и молотом», сборник воспоминаний,
- Б.Пастернак – «Доктор Живаго», переписка с Ольгой
   Фрейденберг, Ариадной Эфрон, сборник стихов,
- А.Солженицын – «Ленин в Цюрихе», «В круге первом», огромная
    книга, кем-то перепечатанная на машинке. Книга копий   
    с газетных вырезок, вся свистопляска вокруг Нобелевской премии и «Архипелага ГУЛАГ»,
- М.Цветаева – несколько сборников стихов (в том числе репринтные первые изданий), почти вся проза,
- отдельные сборники стихов: А.Ахматова, Н.Гумилев,    
   О.Мандельштам, И.Бродский, Н.Крандиевская, Ксения Некрасова,
-  А.Зиновьев – «Светлое будущее», «Зияющие высоты»,
-  М.Булгаков – «Мастер и Маргарита» с рисунками Нади Рушевой,
    «Театральный роман», «Роковые яйца», «Дьяволиада», много
    рассказов, сборник разных материалов о Булгакове.
-  В.Ерофеев – «Москва- Петушки», пьесы, дневники,
-  книги философов: «Вехи», В.Франк – «Избранные статьи»,
    Померанц – «Неопубликованное» (настольная книга Елены),
-  В.Кормер – «Крот истории»,
-  В.Аксенов – «Остров Крым», сборник пьес «Аристофаниана
   с лягушками»,
-  Е.Замятин – «Мы»,
-  С.Соколов – «Школа для дураков»,
-  В.Высоцкий – «Нерв», несколько зарубежных изданий сборников
    стихов, записи разговоров на концертах, вообще я собрал о
    Высоцком три книги разных материалов.
Ну и конечно, большое количество статей, писем и прочего, что тогда ходило по рукам.

             Самым оживленным ярморочным действом в поселке была осенняя заготовка продуктов, особенно когда в Сургут приходили вагоны с овощами.
              Работа прекращалась везде и сразу. Трест и мостоотряд выделяли максимальное количество транспорта, заводились личные машины, и все отправлялись на железнодорожную станцию.
              Целый день шла шумная кутерьма: затаривание, взвешивание, расчеты и развозка по домам. Все делалось сообща, компаниями, группами, но в общей свалке что-то путалось, перемешивалось. Крик стоял и смех, и шутки, и кто-то перекусывал, и по стопочке принимали для поднятия сил.
              В конце концов, все мои мешки сваливались у нашей калитки, и до поздней ночи мы с Еленой сортировали овощи и загружали подпол.
              И таких суматошных дней осенью было несколько.

              В Сургуте мы пережили и время, когда наши правители докомандовались до полной пустоты в магазинах. Появились карточки, отоварить которые тоже была проблема.
              Настали доисторические времена: жены у очагов, а мужчины на охоте. Так мы с Барто и Шебалдовым как-то раз смогли подрядиться в магазин рубить огромным топором мороженные коровьи туши и принесли домой мясо.
              Находили повод слетать на северные объекты, где по слухам еще сохранялись залежи консервов.
              Я печатал для столовой бланки меню и за это имел курицу и батон вареной колбасы.
              Трест выдавал продуктовые наборы.
              Жены стояли в очередях, отоваривая карточки.
              Но больше всего продуктов я привозил из командировок. Москва, вообще, была центром распределения всего. К моему приезду Паша доставал большие банки с югославской ветчиной, еще я сам по магазинам набирал, и накануне отлета у меня портилось настроение, я с ужасом смотрел на кучу сумок, не представляя, как все это я поволоку в аэропорт.
              Очередь на регистрацию напоминала сборище мародеров. Бедный самолет трещал и еле отрывался от земли.
               Но, как всегда в трудные времена: нас давят, а мы живем еще лучше. Все праздники отмечались, все поводы собраться использовались, столы накрывались по мере сил, а иногда с сюрпризами, так с успехом была подана гостям «ностальгия по курятине» - тушеная нутрия, приготовленная Ольгой Барто.

              Вообще, трудности переживались так весело, что казалось нам только их и не хватало.

              Для всех, рыдающих о советском прошлом, хорошо бы открыть магазин-музей советских товаров и продуктов.
              Висела бы блеклая, кособокая одежда, унифицированная под любой возраст и фигуру.
              Лежал бы на полках продуктовый феномен – полированная «кость пищевая», которая в центральном гастрономе Свердловска (лично видел) продавалась как суповой набор.
              Как это в СССР секса не было? Вранье. Вот они советские, мазохистские презервативы, не маркие, цвета солдатской шинели. В народе их добродушно называли галошами.
              И, наконец, универсальный шедевр – «коммунистическая тройка»: телогрейка, валенки и шапка-ушанка, удобные и в лагере, и на воле.
              Неутолимые были потребности, что ни сотвори, что ни выбрось – все нарасхват.

              Справка о работе начальника отдела СКБ
              Образно говоря, я был слугой двух господ: должен был исполнять все желания и даже капризы треста и выполнять план, то есть приносить Москве доход, но не быть ее головной болью, не беспокоить ее далекими проблемами.
               Семь лет мы с этими задачами благополучно справлялись.
               Непосредственно я работал с главным инженером треста – Юрием Крапивиным, начальником технического отдела – полным, добродушным Игорем Васильевичем Подшиваловым и главным бухгалтером. Все годы эта компания оставалась неизменной и доброжелательной. Особенно мы приятельствовали с главбухом. Петр Васильевич – финансовый гений треста сидел посреди своего женского отдела, как падишах. Преданные сотрудницы только что веерами его не обмахивали. В холодильнике, под рукой всегда стояла бутылочка и заботливо приготовленная закусочка. Сначала по стопочке, а потом уже: «Ну, что там у тебя?» (Первые годы после нашего отъезда Петр Васильевич, появляясь в Москве, звонил и я подъезжал к Главку на Лермонтовскую площадь, пообедать в  ближнем ресторанчике, поговорить о Сургуте и о жизни).
                Оплачивали нашу работу мостоотряды, разбросанные по Тюменской области и Ханты-Мансийскому краю, или проектировщики, когда дело касалось больших мостов. Иногда трест заказывал какую-нибудь работу, особенно, если у меня не хватало денег для плана, часто эту работу мы с Барто сами и придумывали.
                Со всеми заказчиками я подписывал договоры, в конце каждого месяца оформлял акты выполненных работ. То есть массу времени я проводил в самолетах и вертолетах. Тюмень, Свердловск, Челябинск, Ханты-Мансийск, район Уренгоя – все это места, где я бывал регулярно.
                Я на всю жизнь насиделся и намерзся в аэропортах. Постоянные задержки рейсов, вынужденные посадки в других городах, наплевательское отношение к пассажирам – это был стиль Аэрофлота, кусочек всей нашей жизни.
                После Сургута я ни разу не летал и очень рад. Теперь все издевательства над пассажирами я спокойно наблюдаю по телевизору. Террористы всех перепугали, а чиновники довели этот испуг до идиотизма. Охрана, обыски, никуда нельзя, ничего нельзя.
                А бывало. Я встречаю Елену. Охранник растопырил руки:
                - Нельзя.
                - Да пошел ты. У меня там жена с сумками.
                И я бегу по летному полю навстречу самолету.
                А если вспомнить совсем молодость. Ереван. Закончилась командировка. Мы с Валерой бегаем между самолетами. Ночь, мокрый снег, у нас на руках билеты, но все рейсы перепутаны. Стоит самолет, заходят пассажиры, летчик высунулся из кабины.
                - Куда летим?
                - Москва.
                Мы чуть на колени не плюхнулись. Мокрые, закоченели.
                - Дяденька! Ради бога!
                Летчик смеется:
                - Наташа, забери ребят.
                Самолет полный, дали нам табуретку на двоих, приткнулись мы около туалета. Полетели.
                Какие, оказывается, были безмятежные времена. А мы их ругаем.

                С Сашей Барто мы составляли наши планы, утрясали их с трестом, теребили трест, чтобы нас не забывали при распределении разных дефицитов, вроде ковров, одежды, продуктов и чего-нибудь импортного.
                Но все-таки основной работой Барто была подготовка и выпуск проектов. Вместе с Еленой они корпели над сложными расчетами. Иногда Саша ездил консультироваться в Москву или родной Новосибирск. А как-то мы запросили помощи и приехал наш с Еленой приятель, Леня Фокин, жил в поселке недели две. Основные чертежи выполняли Елена, Ольга и еще два-три наиболее квалифицированных инженера, остальные занимались деталировкой и другими работами попроще.
                Я только один раз сел за кульман: трест попросил сделать проект сбрасывания с опор стометровой, металлической фермы, что являлось частью работ по реконструкции железнодорожных путей в районе Свердловска. Барто и Елена не проявили никакого энтузиазма, дескать ерунда какая-то, что-то непонятное и непривычное. В конце концов, я тряхнул стариной и сделал несколько чертежей. А потом еще съездил и на само сбрасывание.
                Эту историю я включил в свою неизданную книжку «Моя профессия – мостовик». Вообще-то, ее почти собрались печатать, но тут грянула перестройка и все бросились на детективы, фантастику и гламур. Но не могу совладать с авторскими амбициями, и вот небольшой отрывочек:
                «В 1983 году проводились работы по смене пролетных строений моста через реку Тобол у города Ялуторовска. Жертвами были металлические фермы полигонального очертания длиной сто девять и высотой двадцать шесть метров. Вес такой фермы – шестьсот тонн.
               Семьдесят пять лет узлы моста днем и ночью принимали удары колес. Железо накапливало усталость, а поезда колотили все сильней. И вот финал – сбрасывание отработавшей свой век фермы. Она уже сдвинута в сторону, на временные опоры, осталось немного проехать и лететь двадцать метров на лед Тобола.
                Передвижка дело нудное, ехали часа два. Как обычно, в присутствии начальства что-то вдруг ломалось, вспыхивала нервная перепалка, но вот – последняя запасовка домкратов. Все ушли с опор.
                Проносились поезда с любопытными в окошках.
                Слышится только стрекот насосных станций и команды по мегафону: «Правая – стоп, левая – пять сантиметров, обе – стоп, обе – вперед…»
                Уже вечер. За мостом клубятся густые розовые облака. Белая река. Белые деревья. Красиво. Тихо.
                Мост на перегоне, случайных зрителей нет. Группа инженеров и рабочих стоит на берегу. У взрослых людей детский азарт, поймать момент, когда ферма качнется.
                А она рухнула без колебаний. Глухой удар, столб снежной пыли, и ферма лежит поперек реки».
                И я перекрестился. Авторские страхи меня не оставляли – вдруг, что не так. Кто виноват? А вот он, голубчик.

               Но, несмотря на все северные радости, основная наша жизнь осталась в Москве. И связь с Большой Землей была очень оживленной. К тому времени Галя училась в институте «Тонкой химической технологии», а Алена поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Галя побывала у нас во время зимних каникул, а я, приезжая в Москву, обязательно на день вырывался в Ленинград.
                В 1979 году Галя вышла замуж, в следующем году родилась наша первая внучка – Лена и отпуск мы провели в Москве. Сняли дачу в Переделкино, Елена работала бабушкой, а я шустрил вокруг: в магазин сбегать, с ребеночком погулять. Такой получился мирный отдых в тихих заботах и умилении.
                А в один из отпусков мы для разнообразия съездили по турпутевке на соседний Алтай, на Телецкое озеро. Прекрасно провели время, в Барнауле никак не могли наесться необыкновенно вкусными помидорами, но на обратном пути трое суток просидели в аэропорту Новосибирска, растрачивая отдохнувшие нервы в безнадежной очереди. Наконец, когда толпа накопила озверин, мы взяли штурмом кабинет начальника и  добились дополнительного рейса на Сургут.
                Только мы вернулись, и я почти тут же улетел в Москву на похороны Леши Сперанского. Нелепая смерть: чистил ружье и каким-то образом выстрелил себе в голову.
                А в 1981 году в деревне серьезно заболела мать. Перед этим у нее гостил Леня Столпер с женой и дочками. Матери Леня очень нравился. В этот раз мать жаловалась на здоровье, и уже после отпуска Леня заехал ее проведать, увидел в каком она состоянии, уговорил поехать в Москву и сразу сообщил нам.
                Я дозвонился до Севастополя, до Бориса и на следующий день он с Риммой и я были у матери. Три дня мать находилась в полубессознательном состоянии. Похоронили ее рядом с отцом, в кругу нашей родни, на Ваганьковском кладбище.
                Через какое-то время, по просьбе Лени Столпера, я подсуетился в Тресте и мне выделили «Жигули». Мы с Леней их получали в Тюмени, тоже не без приключений. Но в конце концов, он на них покатил в Москву. Так что я смог его как-то отблагодарить за помощь и участие.
                А еще в Нижневартовске, можно сказать рядом, жили и работали родной брат Елены – Володя с женой. Я там бывал в командировках и заходил в гости, и Володя нас навещал, а вот жены встретиться так и не собрались: Марина не могла оставить собачку, а у Елены – кот и, вообще, езда – это такие хлопоты.
               Бывали у нас проверки из Москвы. Всех мы встречали, как родных. Особо дорогим гостем была начальник отдела кадров СКБ – Екатерина Ивановна. Крупная, волевая женщина, нагонявшая страх на сотрудников. Но к нам, именно к нашему семейному союзу, она относилась с симпатией и даже нас как-то опекала.
               А к Светлане и Татьяне приезжал их отец – партийный секретарь из Новосибирска. И уже потом, в Москве, Татьяна мне рассказывала, что « Елена зашла в гости, а как раз папа приехал. Они познакомились и слово за слово, проговорили часа два. И папа был просто в восторге от такой интересной женщины».


Кошки – неизменная привязанность Елены. В Тушино, а потом в Химках у нее была ангорская стерва, которая бросалась на меня, когда я приходил на свидания. В Химках все дворовые кошки  были под опекой Елены, а заодно воробьи и вороны, которые по утрам рассаживались на ветках против наших окон.
И сейчас у меня осталась живая память – огромная рыжая Ксюша. Летом, во время отпуска я взял ее в деревню. После пожизненной тесной квартиры она обалдела от просторов и воли.  Три дня она ползала на животе, обнюхивая каждую травинку, а потом стала носиться по деревьям, заборам и чердакам, и уже вечерами я разыскивал ее по кустам и закоулкам, чтобы на ночь спрятать свое сокровище в доме, чтобы Лена «там» не волновалась.
В Сургуте коты были для Елены сплошным переживанием. Появлялся у нас очаровательный котенок, который быстро рос и непременно желал гулять на улице. А там поселковая стая собак загоняла кошек на глубокий снег и все: бедные животные с короткими лапками были обречены. Поэтому коты больше двух зим у нас не жили.
Самая типичная картина: собаки загнали кота на дерево, внизу стоит Елена и уговаривает его спуститься. Кот орет и не шевелится.
Я приношу лестницу, она короткая. На шум выходит Саша Барто, потом еще народ подтягивается. Наконец, кот у Елены под шубой, она его отогревает, кормит, а компания уже разгулялась, с Елены требуют магарыч. На кухне организовывается короткий сабантуй, и даже Елена на радостях выпивает пол стопочки.
Такие стихийные встречи очень оживляли нашу повседневность. А поводов для них в коловращении тесной, деревенской жизни находилось предостаточно.

Но все хорошее когда-нибудь кончается.
Осенью 1983 года Елена уехала в Москву, а через несколько месяцев я сдал дела и тоже распрощался с Севером.
В последнее время Екатерина Васильевна стала хворать. Да и у самой Елены сердце стало напоминать о себе. Летом, в жару огромные болота съедают кислород, а их испарения делают воздух очень душным. В пустыне солнце раскаляет, а тут ходишь весь влажный.
Да и соскучились мы по дому, по Москве, по родным и друзьям. Елена вернулась в свою любимую бригаду, к Севочке, а меня назначили начальником технологического отдела. Но больше года я в чиновничьей компании не выдержал и опять вернулся на производство. Сургутская свобода меня избаловала.
Еще до моего возвращения умерла Екатерина Васильевна, и я прилетал на похороны. Тогда для меня маршрут Сургут-Москва-Сургут был вроде трамвайной поездки.
Потом у нас с Еленой часто возникало желание, да и звали нас очень, навестить поселок, но уже прошла та легкость на подъем.

В Москве мы занялись устройством нашего жилья и быта. А для начала решили улучшить жилищные условия Гали, Лени и маленькой Лены за счет моей квартиры в Москве. Соответственно, я законно поселялся в Химках.
Это была забавная операция. Хорошо еще чиновник не вошел в теперешнюю силу, и вся затея нам обошлась сравнительно малой кровью.
Сначала мы с Еленой обменялись квартирами. В бюро обмена я представил такое письменное объяснение: дескать, фактически мы вместе не живем, но мне нужна большая площадь, на перспективу, а «так называемой жене» нужна московская прописка.
Став москвичкой, Елена прописала к себе Галю, «для ухода за больной матерью».
Наконец, последний финт: Елена выписывается из Москвы, и я должен прописать ее к себе, мужу в Химки.
Наши друзья вдоволь повеселились над этой ситуацией. Как раз у нас в гостях собралась байдарочная компания и при общем хохоте Леня Столпер меня вразумлял:
- Лев, используй подарок судьбы. Ты освободился от стервозной жены. Будь твердым. Никакой прописки. Пусть ходит на свидания.
Елена тоже смеялась, но тревога в глазах пробегала.
А по мне, так некоторая стервозность женщине необходима, придает ей независимость и забавную оригинальность – на взгляд со стороны, конечно. Во многих случаях я мялся, деликатничал, а Елена трах-бабах, и все получают свое, все ясно и понятно. А то взаимная умиленность доходит до приторности. Вот это с Еленой никогда не грозило. Она с удовольствием отмечала мои ошибки и  промахи, так что я перманентно находился в состоянии вины и раскаяния.
Это никогда не было чем-то шумным. Лаконичное определение или короткий допрос, и я смущенно кряхтел и почесывался, а у Елены было такое приятное осознание правоты и победы, что я особо и не спорил, не портил ей удовольствия.
В общем, наши переселения закончились благополучно. Мы с Еленой навсегда окопались в зеленых Химках, на берегу канала, а Галя с Леней выменяли себе квартиру на Ленинском проспекте.

Семь лет мы провели в приятном, но тесном жизненном пространстве, и теперь нас потянуло на путешествия.
Правда, первый наш отпуск снова определил Сургут. Обязательный Петр Васильевич привез нам путевки в Геленджик, где трест приобрел себе пансионат. Так что мы, прихватив маленькую Лену, отдохнули на море.
Следующие два отпуска мы вдвоем плавали на байдарке по северу реки Мологи и по Мещере, по реке Пре. Я никогда в жизни не видел столько белых грибов, как на берегах Мологи. За ними не нужно было ходить, я просто устанавливал палатку и попутно набирал ведро белых. Вокруг почти не было людей, мы проплывали мимо пустых деревень, мимо крепких домов с забитыми окнами. Люди уходили и не возвращались, потому что не было дорог. Сейчас наша знаменитая напасть – дураки и дороги достигла такого уровня, что становится одной из главных причин вырождения нации. А тогда мы с Еленой видели кусочек прогрессирующей реальности, безлюдье обжитых богатых земель. Например, тех же очень дорогих белых грибов здесь было просто некуда девать.
А потом мы привязались к Прибалтике, которая в СССР была кусочком Европы.
Сначала Елена брала на работе путевки в дом отдыха, в Светлогорск (прусский Раушан), рядом был Кенигсберг с развалинами и могилой Канта. Вообще , прусского вокруг оставалось к счастью довольно много. Старого города и моря хватало на наши две недели. А оттенял добротную старину новый район с облупленными пятиэтажками.
Ездили мы в сентябре, красивой прохладной осенью.
Елена свою страсть кого-нибудь кормить тратила на чаек.
Туча птиц окружала нас на берегу. Они отчаянно махали крыльями, пытаясь задержаться около руки дающего, и просто орали:
- Кидай… кидай… скорей…
Воздушные потоки сносили одних, подлетали другие, и посреди этой карусели стояла счастливая Елена с батоном хлеба в руках.
А потом мы просто ездили на выходной в Ригу, Вильнюс, Таллин погулять в другом мире.
В Тракай мы попали рано утром. Красивые, все в цветах, небольшие усадьбы и улыбающиеся хозяйки, выходившие с ведрами и щетками, чтобы помыть тротуар перед домом.
В крохотных кафе хочется попробовать все. Походили по старинным улочкам и опять на чашку кофе в какой-нибудь подвальчик.
Интересные музеи. Дом Чюрлениса, вся его звездная мистика с тихой  музыкой. Музей чертей, такой смех из ужаса.
Жалко, что Домский собор мы смогли только осмотреть, а раньше, во время командировок я ходил на органные концерты и даже слушал в соборе уникальную певицу Викторию Иванову.
Когда мы работали в Риге с Гевондяном и Максом, нам нравилось уезжать на электричке до последней станции в Майери и пешком возвращаться к Даугаве, отмечаясь в буфете на каждой
станции. Свежее пиво в разлив, дешевые, вкусные закуски, чистота, улыбки. Что еще нужно человеку?
А в родной Москве, в отчаянной борьбе, заехав кому-нибудь локтем и получив сдачи, добываешь, наконец, кружку пива и выбираешь сухое местечко на замызганном столе, чтобы положить соленую баранку.
Я очень жалею, что не смог показать Елене Грузию. Тбилиси – мой самый любимый город.
В Москве грузины – жадные торгаши. А в командировках мы работали с другими грузинами, бесконечно веселыми, умными и доброжелательными. Грузия – наша самая красивая, артистичная и интеллигентная соседка. Великие грузинские поэты, художники, архитекторы, забавные и трогательные фильмы, музыка. Это просто до слез, когда утром бежишь на работу, а на Руставели вдруг выезжает машина с громкоговорителем и разливается всеми тогда обожаемое «Тбилисо…»
В Тбилиси я еще застал великого танцовщика Вахтанга Чабукиани в балете «Отелло».
А строительство мостов на вторых путях железнодорожной линии Зестафони-Хашури, случайная ночевка на пустынном разъезде – и вдруг  из темноты, с окрестных гор, наверное, появились люди с едой, вином, и застолье до утра.
У России в истории было много негодяев, калечивших страну: те же Грозный, Ленин, Сталин, теперь вот Путин. Когда его будут судить, а я на это очень надеюсь, среди его преступлений будет и тупое, злобное издевательство над нашей вековой дружбой с Грузией.
Когда-то нам с Еленой очень нравились книги Леонида Волынского о его путешествиях по Средней Азии и Закавказью. В Грузии его поразил садовник из древней Мцхеты, его гербарии, множество причудливо скомпонованных цветников с каменными горками, водопадами и старинными кувшинами на клумбах.
В первую же командировку я помчался в Мцхету, чтобы привезти Елене хоть один цветок. Все, о чем писал Волынский, оказалось правдой, но только маленьким фасадом, а за ним раскинулись огромные плантации цветов. За крохотный весенний букетик я отдал почти все свои деньги.
Потом уже в Тбилиси я узнал, что этот чудо садовник – городской монополист, который обеспечивает цветами все свадьбы и похороны. Такие вот, даже в то время, были в Грузии культурные и оборотистые люди.

И вот еще  немного про туризм и про обиды.
Елена, которая обычно не ударялась в панику, а спокойно разбиралась в сложных ситуациях, порой обижалась из-за полной ерунды.
Язык мой – враг мой, иногда ляпну что-нибудь ради красного словца и тут же забуду. А Елена ходит хмурая.
Наконец, узнаю в чем дело.
- Лена, ну что ты, в самом деле? Ну, вылетела глупость…
- Нет, ты сказал.
И я мог быть уверен, что она мне еще напомнит мою неудачную шутку. А бывало, ее расстраивали ну совершеннейшие, на мой взгляд, пустяки.
В первый же день, как мы поплыли вдвоем на байдарке, выяснилось, что я не умею разжигать костер. Елена уже приготовилась варить обед, а у меня все не разгорались эти чертовы поленья.
У Елены прямо на глазах упало настроение. Она даже вспомнила своего бывшего мужа, который в этом деле, оказывается, был мастером.
- Подумаешь, костер, - ворчал я себе под нос. – Я и без него много чего умею. Тоже мне туристы ненормальные, умелец хренов.
Сам я в настоящем походе был один раз, когда Гайяр, ставший после института заядлым туристом-экстремалом, подбил меня на совершенную при моей неподготовленности авантюру: две недели мы втроем шли на лыжах по Кольскому полуострову, и всю поклажу тащили в рюкзаках и на алюминиевых санках. Снега было навалом, но выше, на склонах гор он был так укатан ветром, что приходилось лыжи снимать и идти на «кошках». А меня пугали бесконечные поля озер с черным лесом вокруг: казалось, вот сейчас оттуда выскочат волки, и что тогда делать.
Людей мы видели только один раз, когда на перевале попали в метель, и кое-как спустившись, я-то вообще летел кубарем, вышли на «огонек» к избушке егерей.
Поход мне запомнился северным сиянием, которое я видел первый и единственный раз.
А костер у нас был очень простой: выкапывали в снегу большую яму и зажигали в ней три здоровенных бревна. Этого хватало, чтобы поесть и переодеться.
Ирина Пригожая позже рассказала, что Елена даже ей пожаловалась на мое неумение разводить костер.
- Так возвращайся к Пекарскому. Он умеет.
«И мы так расхохотались», - вспоминала Ирина.
Я тоже улыбнулся. А потом подумал: «А чего они хохотали-то? Может нужно обидеться?»

Первое время после возвращения в Москву мы опять часто ходили в театры.
Самое яркое впечатление, просто врезавшееся в память – это спектакль «Служанки», который Роман Виктюк поставил в «Сатириконе».
Томное действо с притушенным светом и четыре женщины, которых играют мужчины. Есть содержание, произносятся слова, но это не важно. Главное, как говорят, как движутся. Гипнотизирует мягкая кошачья пластика тел, которые как бы текут по сцене, и так же тянутся слова, успевая обрасти и двойными, и тройными смыслами. Все окутано негой, все совершается в общем медленном танце, который вдруг взрывается дикой, феерической пляской в исполнении Константина Райкина.
Яркой звездой, оставшийся только легендой, мелькнул театр Анатолия Васильева – маленький зал в подвале, рядом с Арбатом. Неожиданно Саня Пригожий вдруг стал работать у Васильева администратором и мы получили возможность бывать не только на спектаклях, но и в гостях у Сани, в рабочей обстановке театра.
Анатолий Васильев завораживал своим тихим голосом, его интервью так же удивительны, как и его спектакли. Это был, действительно, живой гений, только совершенно беспомощный. Крошечный театр подавлял его, держал в тисках.
И вот, в антракте великий Васильев одиноко стоит у окна своего подвала. Елена подошла с благодарностями, о чем-то они заговорили, потом он долго писал ей на программке, которая теперь куда-то запропастилась.
А у меня был свой яркий момент: во время спектакля совсем еще молодая Нонна Гришаева, вольно гуляя по зрительному залу, уселась мне на колени, продолжая свой монолог. Я буквально вспыхнул.
Тогда же в несомненные театральные лидеры вышел «Ленком». С такими актерами, как Олег Янковский, Николай Караченцев, Александр Абдулов, Евгений Леонов, Инна Чурикова, Татьяна Пельтцер, Леонид Броневой, далее можно перечислять всю труппу, можно было ставить шедевры, что Марк Захаров и делал, выпуская их один за другим.
Мы с удовольствием ходили в музыкальный театр Бориса Покровского. Крохотный зал на Соколе, какие-то очень жизнерадостные постановки и блестящие голоса молодых солистов. Вместе со всем залом мы с Еленой, хихикая, крякали и квакали на спектакле «Давайте создадим оперу».
Но постепенно, возраст что ли подошел или в театрах что-то погасло, мы стали уходить в антракте домой, а потом и вовсе пропало желание тратить силы на сборы и дорогу в театр.
Мне кажется, что театр очень зависит от уровня зрителя. Бывают взрывы, когда энтузиазм зала выбрасывает актеров вверх, они царят, призывают, указывают путь под несмолкаемый гром аплодисментов.
Это такие короткие периоды общественного подъема.
А потом будни. Зритель мельчает, интеллект на спаде, и театр опускается за зрителем. На сцене крик, беготня, мат и голые части тела. Мы с недоумением смотрели по телевизору на отрывки из суматошных, кассовых спектаклей. Было очень жаль хороших актеров.
Теперь в выходные мы шли в «Рамстор» или «Ашан».
- Леночка, - болтал я своим языком, - вот они наши музей и театр. Дожили мы на старости лет до изобилия. Смотри – две банки кофе по цене одной! Браво! Бис!

За долгую жизнь мы с Еленой многое пережили вместе с нашей удивительной страной:
- культ Сталина с его, забившим все уши, славословием,
- войну, разруху, голод,
- оттепель Хрущева с его же идиотизмом,
- тихий маразм Брежнева, опять с голодом,
- гласность и перестройку беспомощного Горбачева,
- «рокировочки» Ельцина,
- разграбление страны, достигшее гигантских размеров при Путине.
Но ярче всего было извержение демократии в конце 80-х – начале 90-х годов. Как все катаклизмы, оно было внезапным и разрушительным. Карточные домики надежд мгновенно выросли и быстро сгорели. Распался «союз нерушимый республик свободных», и забавно, как гибкий автор гимна уловил направление, мгновенно изменил текст и прославил новую власть.
А все, как с цепи сорвались. Свобода!
На Пушкинской площади, у редакции «Новой газеты» стояла толпа и шли круглосуточные дебаты. То и дело происходили поразительные события. Мысли кипели в информационном изобилии.
Каждое утро я выходил из дома еще совсем затемно, чтобы по дороге на работу успеть занять очередь у газетного киоска в первых рядах, газет на всех не хватало. В выходные, когда Елена вставала, я уже вываливал на нее кучу свежей прессы, а она пересказывала все, что видела по ночному телевизору.
Мы с Еленой и раньше много читали, но тут открывались невероятные исторические подробности, фантастические судьбы людей и повороты событий.
К сожалению, за разговорами упустили время для реальных дел. Страна бурлила большей частью вхолостую.
Всю подноготную советской власти всенародно прополоскали, а потом стали потихоньку убирать обратно, заслоняя новыми событиями. И теперь наши ловкие правители реанимируют глянцевое прошлое, оно удобно для воровства и безнаказанности. Власть, все та же бывшая номенклатура, в союзе с пробивной энергией криминальных авторитетов и под крышей силовых структур – слепили чудовище, которое превратило страну в дойную корову.
Мы с Еленой были тихие оппозиционеры, кипели себе на кухне. Мы инженеры, люди рациональные, а толпа – это что-то темное и бесформенное.
Безостановочно катится мировое колесо эволюции. Толпа бросается его подтолкнуть, иногда кажется, что ей что-то удалось, но это она просто попала в ритм движения.
Бесчисленность событий независимо ни от кого меняет историю. Все уходит в прошлое. И наши надежды в этой неотвратимой смене реальности.
А пока хамская власть подгоняет страну под свой уровень. И массовая культура весело служит хозяевам. Такая разлюли тусовка.
Все это угнетает, и нет рядом Елены.

Но один раз я таки поучаствовал в народном ликовании.
В институте я какое-то время занимался фехтованием. И вот 1 Мая, традиционный парад физкультурников на Красной площади.
Нас собрали из разных обществ человек сорок-пятьдесят юношей и девушек, для выполнения ответственнейшего задания, такой, придуманной организаторами изюминки: пронести перед Мавзолеем, на могучих плечах олимпийцев все награды, которые завоевали наши спортсмены. А мы со шпагами в руках назначались почетным караулом.
На Манежной площади построились. В центре здоровенная платформа, на ней сверкает гора золота и кубков, а мы по бокам, две шеренги в белоснежных мундирах, шпаги наголо, в салюте, на сгибе руки посеребренные маски.
Красота! Хоть и без усов, но Боярский мог отдыхать.
Грянул марш, и мы двинулись.
На тренировках пустая платформа ездила на тележке, а тут ее здоровенные ребята подхватили на плечи.
Поднимаемся в гору к Красной площади, барабаны отбивают ритм, мы печатаем шаг. Оглянуться невозможно, но краем глаза замечаем, что платформа начинает отставать.
На Красную площадь мы вышли с пустотой между нашими шеренгами. Музыка гремит, динамики орут здравицы спортсменам, народ «Ура-а-а…» кричит, а мы идем себе рядом с Мавзолеем. Вожди, наверное, улыбаются, приветствуют, но мы ничего не видим – взгляд вперед, строй идеальный, шпаги блестят, такая гвардия, бессмысленно затерявшаяся в общем строю.
На Васильевском спуске нас быстро запихнули в автобусы и увезли переодеваться.
Видимо, под огромной тяжестью у ребят элементарно подогнулись колени. Организаторы, ослепленные видением бесчисленных наград на плечах чемпионов, не сделали простого расчета, не поделили веса платформы на грузоподъемность одного человека.
Я перерыл все газеты, посмотрел какую мог хронику, фотографии на уличных стендах, о нас нигде не звука.
Так жалко. Так было красиво, и ничего не осталось на память.

Уйдя из СКБ, я не вернулся в Мостоотряд: Грутман ушел на пенсию и появилось незнакомое мне руководство.
В институте у старосты нашей группы Виталия Ковалева отец был парторгом Метростроя, так что Виталий быстро стал начальником элитного Главмосмонтажспецстроя. Целая группа однокурсников, в том числе и Гайяр, устроились к нему на работу. Вот они и уговорили меня расстаться с мостами, правда, сам Виталий к тому времени умер.
Сначала я работал около Гайяра, но быстро попросился на производство. И началась моя работа в монолитном строительстве.
А тут как раз, в скором времени, где-то с 1987 года разрешили частную деятельность и начальник нашего ЭСУ-2 (экспериментальное строительное управление) Козак Георгий Дмитриевич взял из своего коллектива две лучшие монтажные бригады, двух прорабов и организовал строительную фирму. Я очень гордился, что оказался одним из этих двух прорабов: во-первых, я работал в этой большой организации всего год, да и возраст уже перевалил за пятьдесят.
Имея очень влиятельных заказчиков – МВД, наша фирма сразу стала работать довольно успешно. И зарплату мы стали получать совершенно непривычную, тем более, что на первых порах мы – два прораба – входили в правление фирмы и участвовали в дележе доходов.
Елена онемела, когда в один прекрасный день я пришел с работы и начал выкладывать на стол пачки денег в банковской упаковке. Правда, тогда деньги были вообще объемные, и бывало, что я зарплату своей бригаде вез на метро в двух здоровенных сумках.
А у нас с Еленой впервые в жизни появились сберегательные книжки.

В фирме Козака я проработал четыре года. Потом он ударился в торговлю и свернул строительство.
Работая с МВД, я часто бывал на Лубянке, но, спаси и сохрани, только по строительным делам, тем не менее о воровстве наших органов я получил довольно отчетливое представление.
Тогда был недолгий период, когда жизнь пошла по совершенно стихийным понятиям. Вдруг оказалось множество ничейной и не контролируемой собственности, и она перетекала из рук в руки разными, зачастую совершенно неожиданными путями. Мы-то, конечно, работали, делали свое дело, но вокруг было столько искушений, что какими-то грех было и не воспользоваться.
Для дома, который я начал строить в деревне, случилось отправить машину стальных балок, кирпич попадался по дешевке, еще разные материалы. А как-то мне достался хороший паркет и я им застелил нашу квартиру в Химках. Полный профан в этом деле, я неделю ползал по комнатам, двигал мебель, весь пропах олифой и лаком. Елена с кошкой убежали жить к Гале. Но, в конце концов, я сумел намертво уложить паркет в классическую «елочку» так, что до сих пор нигде не скрипнуло.

После Козака я, в основном, работал на строительстве монолитных жилых высоток, но сами фирмы часто менялись. Обычно к концу строительства очередного высотного дома у хозяина не было следующего объекта. Конечно, ситуация эта просматривалась заранее и уже подыскивалась новая работа.
Бывало, что раздобыв новый заказ, хозяин начинал собирать свои проверенные кадры. В одну такую фирму я приходил три раза.
Круг монолитчиков-профессионалов довольно узкий, поэтому, оказавшись на очередной стройке, я обязательно встречал старых знакомых и моя добрая репутация помогала быстро осваиваться на новом месте.
Так что, по Москве разбросано несколько «моих» высоток, на которых я работал начальником строительства, то есть моя фамилия красовалась на заборе в перечне ответственных лиц.
Работа с новыми хозяевами большей частью тяжелое, нервное испытание, даже более напряженное, чем было при советской власти. Раньше гнали к 7 ноября, к 1 мая, к концу квартала, концу года. А теперешним хозяевам наплевать на праздники и на выходные, идет ежедневная, изматывающая работа – быстрее закончить, больше получить прибыли. Во главе фирм обычно стоят люди, сумевшие разбогатеть и поэтому очень поднявшиеся в собственных глазах, но мало понимающие в строительстве. С ними очень тяжело разговаривать, трудности их раздражают.
Несколько раз у меня было что-то вроде нервных срывов. Казалось, все – я устал, я старый, я ненужный.
Один раз в таком состоянии я уехал работать к помещику Морозову, появился такой у нас в деревне, но об этом чуть позже. А в другой раз я недалеко от дома устроился на работу грузчиком в продовольственный магазин. Это в мои-то шестьдесят с лишним лет.
В этих случаях Елена вела себя идеально, никаких жалоб, никаких упреков. Наоборот, мы как-то сплачивались, как при несчастье или тяжелой болезни. Я становился особенно хозяйственным, все в дом, каждую копеечку. Таскал из магазина какие-то сомнительные сосиски, Елена их облагораживала своими приправами. Грузчиком я работал неделю через неделю, а в свободные дни чинил мебель в детской поликлинике тоже за гроши.
Хорошо, что все это продолжалось очень недолго. Звонил телефон и всю мою блажь как рукой снимало. Я отправлялся командовать на очередную стройку, а Елена вздыхала с облегчением.
А в одну из таких пауз между стройками, мы с одним моим коллегой-грузином решили зиму перекантоваться в тепле и устроились в большой магазин строительных товаров на Осташковском шоссе, занялись достройкой и отделкой центрального офиса магазина, а попутно консультировали покупателей по вопросам строительства дач.
Я начертил несколько вариантов деревянных домиков, составил таблицы расхода и стоимости материалов, стоимости работ. К весне у нас набралось десяток клиентов, жаждущих поиметь дачу.
Это было сумасшедшее лето. У нас шло сразу несколько строек в районе Мытищ и Пирогова. Да и магазин мы не бросали, он был у нас как опорная база. Мы без передышки мотались между нашими объектами: я вел работы, а грузин завозил материалы и выбивал деньги из заказчиков.
К осени я похудел, почернел, поэтому, когда позвонили из знакомой фирмы, Елена сама за меня обо всем договорилась.
- И не возражай, - заявила она вечером, даже побледнев от собственной решительности,- посмотри на себя, круги под глазами. Все думаешь у тебя сердце железное.
Да я и не возражал, Елена все решила правильно.

Когда у нас появились деньги, я робко предложил Елене бросить работу, а она на удивление легко согласилась. Видимо, накопилась усталость, все труднее было вставать ни свет, ни заря, и свободная жизнь показалась заманчивой.
Правда, очень скоро Елена заскучала и даже вернулась на работу. Опять по утрам задребезжал будильник, но теперь это было уже совершенно невыносимо, и через месяц Елена окончательно простилась с СКБ.
Конечно, домашние заботы сразу вылезли изо всех углов, и все же переход от шумного коллектива к домашнему одиночеству был слишком резким. Елену выручила Ирина Пригожая, которая закончила Академию Астрологии и чувствовала острую необходимость поделиться своими чудесными знаниями. Собрался кружок близких подруг, и началась у них захватывающая игра – определение судеб. Но потом оказалось, что эта забава предполагает очень нудную и кропотливую работу. Большинство подруг отсеялось, а Елена осталась.
Елена по своей природе была ученицей и обязательно отличницей. Еще она с удовлетворением ощущала в себе некоторую чертовщинку. И астрология представлялась ей увлекательной возможностью заглянуть по ту сторону, узнать тайну, познакомиться со сложной наукой предсказания. У нас появились карты Таро, потом сочинения разных мистиков: Блаватская, Рерихи, индийские мудрецы, сборники АУМ, Шнайдер, Кастанеда. Последний Елену не очень заинтересовал, а я скупил все его книги.
Потусторонний мир закрыт от нас плотной стеной. Потенциально мы в состоянии ее преодолеть, нужно только суметь задействовать свои огромные спящие возможности. Кастанеда посвятил свою жизнь осуществлению этих идей на практике. Потусторонний мир разный, в том числе и очень враждебный, опасный. Из путешествий за стену можно не вернуться, исчезнуть в пространствах.
Но, в общем, я тоже постепенно остыл к этим чудесам. Да и моя работа на высоте обеспечивала стрессами, и несколько раз я мог очутиться за стеной безо всякой мистики.
А Елена все теософские премудрости отложила на полочках своего сознания и занялась классической астрологией, не имеющей ничего общего со всякой печатной и телевизионной предсказательной  макулатурой.
Елена проучилась в Академии Астрологии три года, но диплома не получила, потому что занималась по своим понятиям, переходила в другие потоки, посещала разные специальные направления, то есть пыталась свои знания расширить и «углубить». В платном обучении можно выбирать любые пути.
Дом наш наполнился заумными книгами, таблицами и справочниками. Я с удовольствием помогал Елене, ездил за редкими книгами на книжные ярмарки и в какие-то полулегальные эзотерические магазины.
А Елена часами сидела в немыслимой для меня позе: в кресле боком, с поджатой под себя ногой и что-то быстро писала, умастившись на краешке заваленного бумагами журнального столика.

Благодаря моей матери было два места, где перебывали все наши близкие друзья: это цирк на Цветном бульваре и наш старый дом в селе Трубино.
В цирк мать бесплатно приглашала всех наших многочисленных родных и знакомых, а я водил своих приятелей, и мать, всегда улыбающаяся, находила свободное место или ставила стульчик. Сам я знал разные углы в зале, где можно было постоять,  посмотреть что-то интересное и тихо уйти. Обычно там же появлялись и артисты, закончившие свои номера, такая цирковая солидарность.
Елена, как моя знакомая, приходила в цирк с Галей. Я взволновано суетился, Елена смущалась, мать их устраивала и, глядя на меня, вздыхала. Тайна моя была шита белыми нитками и все билетерши, стоявшие в проходах, знали, что я привел свою симпатию.
А в нашей чудесной деревне летом отдыхали мои школьные друзья Генка и Гайяр. Потом, когда мать ушла на пенсию и все теплое время жила в деревне, приезжали в отпуск Александровы, Леня Столпер с семьей, а позднее Пригожие и наша палочка- выручалочка Паша Круминьг с женой и двумя девочками.
Мать любила гостей и расцветала, когда вокруг нее хороводились люди.
До женитьбы мы с Еленой бывали в деревне, но только осенью, когда дом уже был пустой.
А, когда мы вернулись с Севера и я дом подремонтировал, каждое лето в Трубино, на молоке соседской коровы росли все наши внучки. Иногда там встречались и Елена со Светланой: за  зиму дом отсыревал, мыши хозяйничали, и требовалось много сил, чтобы приготовить его к приезду детей. Вот Елена и Светлана заранее появлялись в деревне и занимались уборкой.
Светлана лазила с тряпками по всем углам, а Елена по южной привычке решительно выбрасывала все постели на улицу для просушки и вытряхивания.
Для меня сразу устанавливался сухой закон: я скулил и удивлялся, как дружно и злорадно они брали меня в работу. Я без конца бегал за водой, таскал матрасы и одеяла, тряс их, колотил палкой, ворочал мебель, да еще и спал чуть ли не на коврике у порога. Совсем была жизнь собачья при двух-то женах.
Еще я косил траву. Это вообще мое пожизненное наказание: косишь, убираешь, приезжаешь, а трава выше, чем была. Правда, тут Елена мне помогала, но опять по своему: она траву рвала и так быстро, что успевала еще поиздеваться надо мной:
- Ну что, деревенский профессионал? «Я в крестьянстве все умею». Видишь, как у меня чисто, а у тебя клочья торчат.
Елена нагибалась и продолжала рвать, а мне для подобной работы нужно было ползать на коленках. Елена и над этим не упускала посмеяться:
- Ну-ка, нагнись, достань землю локтями, - дразнила она меня, очень легко этот фокус проделывая.
- Нет, Леночка, у нас – профессиональных радикулитчиков свои приемы работы на земле. Мы спин не гнем. – отвечал я гордо.
Но большей частью я приезжал в деревню на коротке, утром с первыми электричками являлся, нагруженный продуктами, а вечером уже ловил попутную машину на станцию. Это было время изматывающей работы у Козака, а потом и в других фирмах не легче.

Однажды у нас на стройке появилась совершенно очаровательная собачка: маленькая, лохматая, красивого бежевого цвета с белой грудкой. На вытянутой лисьей мордочке торчком стояли уши, а на спине свивался в клумбу пушистый хвост. На своих коротких ножках она не поспевала за большими наглыми собаками, которые все, что ни кинь, хапали на лету. Собачка была явно комнатная, выброшенная за дверь.
В общем, когда стало холодать, я ее принес домой.
Елена взвилась:
- Хватит мне кошки. Сам будешь ухаживать. Как его зовут?
- Рыжик.
- Какой еще Рыжик! Слышишь, как он топает? Значит – Топка.
Господи, да хоть кто, лишь бы не выгнали.
А Топка от счастья, что оказался в доме, юлил, извивался, кружил на задних лапках и норовил лизнуть.
Мы его искупали, Елена нашла кучу болячек и стала его лечить. Сердце у нее растаяло очень быстро. Скоро для Топочки пеклись специальные пироги, одно с яблоками, а другое с куриными пупочками и желудочками. Пирог выдавался в награду за съеденную овсянку.
Топа прожил у нас десять лет. Большой период и в нашей биографии. Уход, как за ребенком, ежедневные прогулки, несмотря ни на какую погоду, визиты к ветеринарам на разные уколы, операция с зубами. Еще один член семьи.
Удивительно сообразительный Топка все понимал со слов. Приходим с улицы:
- Ложись ноги мыть, давай лапу, давай другую, перевернись…
Елена его лечит:
- Не шевелись. Подними лапу. Поднимись, задницу помоем. Ляжь на спину, болячки присыплем (стрептоцид от покраснений).
Топка все исполняет. Елена вертит им, как куклой, а один раз, хихикая, говорит:
- Слушай, а у него же одно яичко.
- Как одно?
- Так одно. Ты что, не видишь?
Врач объяснил:
- Их вообще-то два, но одно внутри. Он как бы естественный кастрат.
То-то я смотрю, он, сломя голову, летит за какой-нибудь собачкой, догоняет и не знает, что делать.
Мы никак не могли определить его породу. Собак на бульваре полно, но ничего похожего. И вдруг как-то Елена кричит:
- Иди скорей, Топку показывают.
На экране телевизора сидит Топкин двойник, а диктор объясняет:
- Это редкая порода – японский шпиц. Собака отличается очень развитым чувством собственного достоинства.
Это правда. Топка - редкий засранец. Если виноват, никакого раскаяния, залезет под стол и рычит. Я кричу, пытаюсь даже стегнуть поводком, ему страшно, дрожит, но все равно огрызается. Такой маленький и мне его уже жалко. Я сажусь напротив:
- Ну, ладно, вылезай. Ты у нас умница, герой и красавец.
Топка выползает, тыкается носом в колени, закрывает глаза, можно его чесать и гладить.
У собак генетические понятия вожака и стаи. У нас в доме, по Топкиным понятиям, я вожак, а Елена, уж извините, член стаи. Поэтому, когда я сижу в своей комнате, а Елена входит, Топка вскакивает и на нее лает.
- Ах, ты жопа, - кричит Елена, - я тебя кормлю, лечу, а ты на меня хвост поднимаешь!
А Топка уже исполнил свой долг, защитил меня и теперь виляет перед Еленой хвостом.
И настало время, когда Топка состарился и заболел по- настоящему. На улицу не выходил, лежал под столом, не ел, не давал дотронуться. Врачи сказали, что никаких операций делать нельзя, только зря мучить.
Приехал Володин на машине. Кое-как удалось Топку выманить из-под стола и завернуть в одеяло. В лечебнице врач вышел на улицу и сделал укол прямо в машине, у меня на коленях.
Елена считала, что Ксюшка с ней долго «не разговаривала», не приходила помурлыкать и лечь под бочок. Как-то она поняла, что произошло.

Елене часто звонили из Америки ее однокурсники – Виктор и Люся Изаксоны. С Люсей они жили в одной комнате общежития.
Изаксоны уехали в Америку одними из первых, очень там бедствовали, но постепенно освоились и стали благополучными. Во время отпусков они смогли ездить по всему миру и, в том числе, навещать Россию.
Виктор – шумный фантазер – решил для своего подрастающего сына Левы открыть в Америке бизнес – продажа русских сувениров. С этой идеей они приехали в Москву, остановились у нас на несколько дней и предложили Елене помочь молодому бизнесмену в приобретении и отправке художественных поделок. Гонорар Елены определялся процентом от стоимости закупленного товара.
Когда Елена бывала рада гостям, от нее просто волнами шло радостное обаяние. Легкий веселый разговор, смех и готовила она так, что язык проглотишь – гости таяли. И предложение их было очень заманчивым. Такое необычное занятие – у Елены глаза заблестели. Да, и деньги всегда кстати.
Через некоторое время приехал Лева – вежливый, аккуратный еврейчик. На все вопросы улыбался и медленно отвечал, подбирая слова. Калькулятор у него в голове работал бесперебойно. Сразу у нас замелькали слова «доллар», «курс валюты», «выгодные пункты обмена».
Вдвоем они поехали по магазинам и выяснили, что там все очень дорого и нужно закупать товар непосредственно у производителя, с чем далее и отправились на художественную ярмарку в Измаилове, накупили там матрешек и разведали адреса народных промыслов.
Мои сторонние упражнения в остроумии на тему их торговых «открытий» Елена решительно пресекла и приспособила меня сначала носильщиком, а потом передала  всю бухгалтерию: дескать, «ты у нас аккуратный, как все Девы, и почерк хороший».
Я тогда какое-то время опять работал  у Гайяра и мотался по Москве, согласовывая проект реконструкции завода Моссантехпром, то есть сам распоряжался своим временем и мог находить «окна» для Елены.
Наш босс Лева уехал, оставив инструкции и пачку валюты. И теперь выходные мы проводили в Измайлове или в Богородском, а на неделе отыскивали разные шабашки, которые клепали значки, брошки и прочую мелочь. Скоро у нас утвердилось мнение, и Лева с ним согласился, что Богородская деревянная игрушка – самый многообразный, забавный и дешевый товар.

Село Богородское – одно из наших древних кустарных центров. Игрушки там режут в каждом доме. Еще в селе работает завод, изготовляющий не только игрушки, но и большой ассортимент художественных и бытовых резных изделий. Большие партии товаров идут по стране и за рубеж, в ту же Америку. Так что я засомневался – окажется ли бизнес Левы дефицитом на его родине.
При заводе издавна существует и регулярно пополняется новинками очень интересный музей.
Деревенские мастера заключают договора с заводом на поставку определенного ассортимента продукции, но расценки очень низкие, много не заработаешь. Соответственно и игрушка получается стандартная, без души. А вот дома каждая игрушка несет почерк мастера, он особенно заметен, когда автор стоит с тобой рядом и все объясняет.
У многих игрушек какие-то детали движутся: дергаешь за палочки и медведь с мужиком ,чередуясь, стучат по наковальне, другие медведи пляшут или тренькают на балалайке. Заяц стучит по барабану или крутится шарик, дергая ниточки, и куры на дощечке клюют зерно. Я эти игрушки помнил с детства.
А есть еще и целые композиции, чаще на литературные сюжеты, вроде стихотворения Некрасова «Медведь-воевода»: медведь орет в санях и тройка обезумевших лошадей.
Елена быстро подружилась с одной хозяйкой, у которой муж естественно тоже резал игрушку, и ее дом стал нашим штабом, а женщина – агентом. Теперь мы не бегали по деревне наугад, а часть заказанного товара уже лежала у Елениной подруги или мы с ней шли к мастерам, которые нас уже ждали.
Встречи с резчиками, обсуждение их изделий быстро переходили на общие разговоры об искусстве и о трудной жизни творческих людей. Елена просто купалась во всей этой живой суете, среди интересных людей, чувствуя себя уже некоторой меценаткой, помогающей бедным художникам. Так что Левины интересы мы блюли плохо и особо не торговались.
Весь этот карнавал с закупками растянулся у нас почти на год, а квартира превратилась в склад. Очень небольшую часть сувениров Лева увозил багажом, а главную отправку через таможню мы с Еленой подготовили и провернули вдвоем. Я в одном месте добыл штук двадцать пять здоровенных, плотных коробок для экспорта индийского чая, каждая примерно на пол кубометра. Ну, тут уже нам вообще стало негде жить, на кухню и в туалет протискивались, извиваясь. Кошка была в экстазе и не знала за что хвататься.
С упаковкой Елена решила так: она нервная, а я спокойный и добросовестный, поэтому укладывать сувениры лучше мне одному, так будет надежней и тише. Я осатанел пока «зарядил» все коробки, за вечер получалось по две-три штуки.
Самые типичные сувениры мы сфотографировали и в Министерстве Культуры получили разрешение на вывоз изделий, «не представляющих художественной ценности».
Как мы, два простых советских инженера, всю эту груду ящиков довезли до таможни в Бутово и прошли через все чиновничьи рогатки – это просто подвиг.
Наконец, мы обнялись посреди квартиры, которая нам показалась огромной и залитой солнцем.
Через несколько дней позвонил Лева, сообщил, что все прилетело целым и невредимым.

А у меня был свой особый босс – помещик-миллионер, образовавшийся в Трубино на почве изготовления икон.
Году в восемьдесят девятом в нашей деревне появился невысокий, крепко сбитый мужичок – горький пьяница. При нем были жена и дочь, да еще подруга жены, тоже с дочерью. Эта живописная компания выпросила у колхоза угол в старой школе, находившейся недалеко от нашего дома, и как-то там устроилась жить. Девчонки были ровесницами Тани и Маши, играли у нас, и Алена их подкармливала.
Мужичок оказался профессиональным фоторепортером и приехал с идеей наладить производство фотоикон. К осени он совершил два больших дела: завязал с питьем и заручился поддержкой в Калужской епархии.
Михаил Федорович снял у колхоза большое здание давно не работавшего бассейна и организовал в нем мастерскую. Буквально за пару лет выросло доходнейшее производство икон в виде яркой, цветной, золоченой фотографии, приклеенной к деревянной дощечке. Скоро они стали широко продаваться в Москве, по всей стране, а потом и за рубежом.
Быстро разбогатев, Михаил Федорович Морозов купил землю и собственно всю небольшую, заброшенную деревню с названием Дураково и начал там строить «обитель для реабилитации алкоголиков и наркоманов».
У нас вообще места красивые, а Дураково – просто сказка. Глубокий овраг: на одном склоне дома, на другом – лес с вековыми дубами и соснами, а на дне оврага цепочка озер, да еще водопад – целебный источник, чудесным образом вытекающий из вершины склона.
Во время одного из упадочнических настроений я принялся рассуждать, что Москва стала невозможной, пора в деревню, достроить, наконец, дом и жить на земле, тем более, что и работа есть, у Морозова.
Елена хмуро слушала и молчала.
А я, действительно, проработал у Морозова почти полгода главным строителем. Бригада была человек тридцать самой пестрой национальности. Алкоголики тоже работали, лечились трудом. Вообще-то, мы все числились алкоголиками для улучшения показателей и ухода от налогов.
Внезапное богатство и резкое протрезвление очень испортили характер Михаила Федоровича, постепенно он превратился в самодура с капризами и припадками бешенства. Поэтому и здания, которые мы строили: мастерские, гараж, бани, конюшни, нелепый замок, все с огромными подвалами, росли очень медленно, по хозяйскому вдохновению. Постоянно что-то ломалось, перестраивалось, одни окна заделывались, другие прорубались. Я каждый день исправлял свои чертежи. Тем не менее обитель росла и расширялась во славу божию.
С молитвы начинались наши обеды в трапезной. Хозяин сидел за общим столом и часто отвлекался на пространные речи. Говорил он очень образно, но демагог был совершенно беспардонный, при общем-то молчаливом внимании.
Реабилитация пьяниц у Морозова основана на принципах  «общества анонимных алкоголиков», идея родилась в Америке и получила широкое распространение. Человек должен безоговорочно признать, что он алкоголик и болезнь его неизлечима. Но он не пьет, объединив свои силы с товарищами по несчастью.
Как и большинство благотворительности, связанной с церковью, жизнь в обители пронизана ханжеством и двойными стандартами. Больные только месяц приходили в себя и с ними нянчились: беседовали, показывали увещевательные программы и заставляли читать душеспасительные книжки, а дальше все лечение сводилось к тяжелой работе на огородах и службах обители и личного хозяйства Морозова, включая уход за его лошадьми и прислуживание в доме. Все, конечно, задаром, за довольно скудное питание.
Трезвость обеспечивалась жестоким контролем, поэтому, как только больные по разным причинам оказывались за воротами, они облегченно вздыхали и принимались за старое.
На фестивале в Швейцарии, в 2008 году получил приз документальный фильм «Дураково», в котором обстановка в обители представлялась, как миниатюрная модель иерархически выстроенного российского общества. Режиссер фильма Нина Киртатзе в интервью Русской службе Би-Би-Си так объяснила свою позицию: «Для меня это очень близко. Я не делала этот фильм с ненавистью, я действительно хотела понять. Мой дедушка был русским, я выросла на русской культуре и литературе. И я действительно не понимаю, почему все это приняло такой разворот». Речь идет о жестокости и двуличии. Киртадзе считала, что ее фильм может стать предупреждением Западу о положении дел в России: «Европа не понимает, что это так серьезно, они это не видят».
Так что, Михаил Федорович превратился в знаменательное явление. Чего от него больше: добра или зла – вопрос спорный. Одно мне кажется положительным, со своими огромными деньгами он не убежал за рубеж, а варится в нашем котле.
А что касается меня, то работы было много и со скудной оплатой. Ничего я себе за это время не построил, не хватало сил. И по жизни мы с Еленой еле сводили концы с концами: она в Москве, на две жалкие пенсии от государства, а я в деревне, на практически милостыню от боголюбивого хозяина. Поэтому, когда Елена приехала с известием, что меня ждут на стройке, я быстро распрощался с обителью.
Тем не менее мы остались с Михаилом Федоровичем друзьями, встречаясь в Трубинской церкви, обнимались, да и работал я у него еще несколько раз по мелочам, уже в его усадьбе: начертил и построил перекрытие большого зала в гостевом доме, с металлическими балками и утепленным двухслойным бетоном, помогал обустраивать могилу, когда хоронили его мать.
Очень веселым стариком был отец Михаила Федоровича с его постоянной заботой выпить тайно от сына и главной темой всех его разговоров – успехов у женщин. Тут его невозможно было остановить, я хоть и помирал со смеху, но все же вырывался, ссылаясь на дела.
В Москве у меня образовался целый Трубинский иконостас и золотой, оригинальный крест, подарок Михаила Федоровича.

Практически до сих пор – чур меня – я не знаю, что такое бюллетень. Редкие простуды я обычно переносил на ногах. Вечером Елена пичкала меня лекарствами, отварами трав, растирала какими-то составами, и утром я топал на работу.
Зато в 2000 году я перенес сразу две операции. Диагноз – гидронефроз, опухоль на предстательной железе. Целый год я терпел всякие неудобства и довел себя до критического состояния. Врачи буквально меня материли, проткнули живот и вылилось почти ведро всякой дряни. И все равно врачи два месяца не могли приступить к операции, пока внутри все не просохло.
Под первым наркозом меня разрезали чуть ли не напополам и кончилось все неудачей, я остался с бутылочкой на боку и таким манером полгода ходил на работу. Спас меня племянник Алеша, сын сестры жены Бориса. Он директор книжной ярмарки в Олимпийском, там у него сотни знакомых и среди них оказался профессор урологии. Вот он и сделал операцию без ножа, через естественное отверстие. И я опять стал нормальным человеком.
За Алешу я буду молиться до конца жизни, но немножко смог отплатить – по его просьбе соорудил ему небольшую дачу в районе Пироговского водохранилища.
Елена угробила массу сил и нервов за время моих операций, ездила со мной на разные обследования, договаривалась и расплачивалась с врачами, навещала меня.
Вторую операцию делали в институте урологии на Щелковской, долго меня готовили, и навещать Елене приходилось ездить через всю Москву. Я стою у окна, жду, и даже сверху, по походке видно, какая она усталая. У меня сердце сжимается.
Каждый раз, выписывая из больницы, мне подробно рассказывали сколько месяцев я должен приходить в себя, больше лежать, никаких тяжестей. А я через пару дней топал на работу, ребята меня оберегали и я потихоньку втягивался в привычный ритм.
А еще через полгода у меня вдруг резкие боли в животе, скорая помощь, и мне вырезали желчный пузырь с горстью камней. Но это уже была Химкинская больница. После операции меня безо всякой реабилитации бесцеремонно свалили на кровать в палате. Боль жуткая, наркоз еще не прошел, ни язык и ничего не шевелится. Хорошо я приготовил бумажку с телефоном, соседи по палате позвонили и Елена, как из под земли выросла. Растормошила врачей, сделали мне уколы, понемногу отпустило.
Дома я денек подремал и пошел на работу.
Елена смеялась:
- Режут тебя режут, а ты, как ванька-встанька. Да еще меня, старую женщину, на грех толкаешь. О душе пора думать.
- А душа жалуется?
- Дурачок.

Если бы в миг своего рождения человек взглянул на небо, он увидел бы карту звезд и планет, а значит, свой характер и свою судьбу. Но ребенок только улыбается и бессмысленно таращит глаза, вот и приходится работать астрологам.
Человек крутится в гуще жизни, планеты и звезды вращаются в небе, но они уже изначально связаны таинственным образом. Астролог, используя свои знания, может дать совет, предупредить об опасности или каком-то повороте судьбы. Астрология – огромная и сложная наука, чем астролог квалифицированнее и талантливей, тем глубже он может заглянуть и вернее предсказать.
Елена занималась астрологией двенадцать лет. Это небольшой срок и она не собиралась стать профессионалом. Ей было интересно все больше узнавать и применять свои знания среди родных и друзей.
- Смотри осторожней, - говорила мне Елена вечером, - эти три дня у тебя очень напряженные. Ни с кем не ругайся и не воруй на работе.
- Да я… Вообще!.. Чистые руки… Люди ко мне тянутся…
А иногда я сам спрашивал: «Как у меня, вообще-то? Что там надо мной висит?»
Елена зарывалась в свои расчеты и вечно получалось, что то Нептун, то  Сатурн имеют на меня зуб, и Луна стоит кособоко, и, вообще, все аспекты ощетинились.
- Господи! Да что они все на меня ополчились? Когда же ты скажешь: «Живи спокойно, небо чистое».
- Дурачок, - смеялась Елена, - Такого не бывает. Всегда будь готов ко всему. А помощь придет. Только живи правильно.
Дочери, внучки, друзья – у всех были вопросы, всеми Елена с удовольствием занималась и к каждой личной встрече тщательно готовилась. Что там потом сбывалось, что нет, я особо не вслушивался.
Но вот мой личный пример: когда мы закончили высотку на пересечении улиц Свободы и Планерной, фирма свернула строительный сектор, и мы все остались без работы.
- Ну, - говорю, - день передохну и начну звонить.
Елена покопалась в своих бумагах и говорит:
- Нет, удачный период для поиска работы у тебя начнется через неделю. Подожди.
Всю неделю телефон молчал.
Ровно в назначенный день я вышел на улицу и сразу наткнулся на работу: в соседнем дворе, куда я давно не заглядывал, военные начали строить здание комендатуры. Прораб на стройке просто схватился за меня:
- Давай, оформляйся, а то я один измучился.
Я пошел домой за паспортом, а Елена говорит:
- Тебе звонили двое, просили срочно перезвонить.
Первой оказалась женщина, с которой мы когда-то работали, теперь она поменяла фирму, и им срочно требовался инженер-практик. А вторым был надежный друг Саша Володин. Он ушел со Свободы еще до ее окончания, переманили конкуренты, и теперь я ему тоже срочно понадобился. Конечно, я пошел к Володину.
- Леночка, ты просто колдунья и пророчица. Восхищен и целую ручки.
- На тебе ручки, и слушай меня всегда внимательно.
- Да я  у тебя весь в рабах. Куда же дальше?
- Дурачок.

Елена спокойно относилась к моим писательским увлечениям.
Она радовалась редким публикациям, но никогда не пела мне дифирамбы. Только про мой шутейно-фантастический рассказ «Поворот Земли» она сказала, что ей очень понравилось. Именно «очень», но его как раз никто не напечатал.
А ведь, если бы она без конца твердила, что я талант, да с ее пробивной силой, она бы мигом заставила меня добиваться известности. Но, наверное, к счастью, Елена была трезвым человеком. После долгого опыта материальной нужды ее совершенно не привлекало нищее начало пути к успеху. Возраст у нас уже был не для экспериментов.
Я очень рано встаю, и мое писательское время – это час до ухода на работу и часа три в выходные, пока Елена не проснулась. Но моя долгая работа над «Апокрифическими рассказами» все же задевала любопытство Елены:
- Пишешь все, пишешь и молчишь. Мне-то дашь прочитать?
- Леночка, а для кого я пишу? Мне главное, чтобы именно ты прочитала, сказала: «Молодец» и погладила по головке.
- Пиши, пиши, поглажу.
Елена даже подарила мне на день рождения современное кресло.
- А то скрючился на своем стульчике, как сирота.
Я уверен, что «Апокрифические рассказы» Елене бы понравились. Она бы все поняла. К религии мы относились одинаково.

Елена всегда усмехалась, когда я, рассказывая о работе, упоминал о своей честности. Она имела в виду, что я часто что-нибудь приносил с работы и в деревню прибывали разные материалы.
Ну, что делать, у нас порядки такие, все время нам не додают, приходится брать самим. Советская власть нам платила мизер и хозяева это переняли, только еще более нагло. Зарплаты линейных работников и оклады многочисленных начальников, переполнивших конторы, имеют такую колоссальную разницу, что ее невозможно объяснить ни затратами труда, ни его эффективностью, а только желанием использовать свое положение и загрести как можно больше. Контора, в лице высшего руководства, ворует по крупному, на уровне смет и договоров подряда. Одновременно администрация очень ревниво относится к хищениям на стройке, содержа многочисленную охрану, внутренних фискалов и доносчиков. Но линия – руководители на стройплощадке – всегда умнее конторы, а продажная охрана легко переходит из контролеров в помощники. Так что рабочие, механизмы и материалы – это естественные источники скрытой компенсации жизненной несправедливости. И, бог нам судья, я никогда не считал за грех приватизировать (слово такое появилось обтекаемое) то, что мне нужно и позволяют обстоятельства.
Более того, всеобщее воровство, опять же при нашей системе, необходимое условие для успешной работы. Долго командуя на одном месте, среди множества разных исполнителей, неизбежно обрастаешь друзьями, связанными с тобой некоторой степенью меркантильных отношений, и когда начальство требует выполнить невозможное, помочь могут только личные взаимовыгодные связи.
Самая жуткая нервотрепка – это ночное бетонирование, да еще с капризным насосом, да еще зимой. Долго нет бетона, ты отчаянно звонишь на завод, а у них нет машин, а ты не можешь без доливки бетона включить прогрев, и с насоса орут, что он уже на пределе и они его грозят отключить. Кто тебя спасет – одинокого в ночи? Только шофера, которые уже разгрузились, моют машину и мечтают  рвануть домой, но в память о дружбе, поедут и привезут.
В нашей стране трудно жить, спасает лишь быстрая приспособляемость. Народ всегда придумает, как найти выход, и обязательно посмеяться, обсуждая неприятности. В этой постоянной иронии прелесть нашей ментальности. Какая может быть заграница? Она чужая и скучная. Хотя в условиях, когда власть тупо душит, народу приходится бежать за рубеж, унося свой ум и таланты, которые там оказываются очень ценными.
Но это все так, глубокие мысли на мели, а в конкретной жизни начальство мне доверяло и даже службы тайного контроля, с которыми я всегда был в прекрасных отношениях, ставили меня в пример и доверительно жаловались мне же на моих оборзевших коллег.
Когда я это рассказывал Елене, она опять смеялась:
- Все ясно. Жулик ты, Лев Матвеевич.
- Нет… Никогда… Кристальной души… Незапятнанная биография… Эффективный менеджер…
А если серьезно, то работа была и трудная, и опасная, особенно на монолитных высотках. Два-три покойника – это как обязательная дань каждому большому дому. Хозяева экономили на всем, в том числе и на безопасности.
Елена говорила, что у меня очень надежный ангел-хранитель. Ему поручили сберечь меня до определенного возраста, вот он и мучается. И я действительно бесконечно обязан своему ангелу, были моменты, и я верю, когда  только он меня и выручал. Елена еще не обо всем знала.

К внучкам Елена относилась просто трепетно. Только с улыбкой, только с нежностью. Я поражался, как мгновенно исчезала всякая резкость, таким она становилась мягким, все понимающим и все прощающим облаком.
Главным для Елены было выспаться и обязательно в своей постели. Когда мы меняли наши устаревшие диваны, главным условием было в тот же день спать на новом.
Я все организовал. С утра подъехали «Газель» и Володин с ребятами, быстренько все разобрали, погрузили в машину, и я повез добро в деревню. А днем из магазина доставили новые диваны, рабочие их тут же собрали, потом я вернулся из деревни и все окончательно установил:
- Прошу, Леночка! Красота! Уют!
Но вот остается  ночевать внучка и Елена без колебаний уступает ей свое место, а сама ютится рядом на раскладушке. Для меня это чудо, а внучка даже не догадывается, чем пожертвовала для нее бабушка.
Утром Елена выходит на кухню.
- Как спалось? – говорю я, посмеиваясь.
- Ладно, ладно, - Елена смущенно улыбается, - у них там теснота, кошки, собака. Пусть хоть здесь отдохнет.

Выходной.
Есть у меня одно дело, но я все не могу придумать, как лучше за него взяться, а пока что валяю дурака.
- Нет мне признанья в своем доме. Работаешь, работаешь, а признания нету…
Елена что-то пришивает и на меня ноль внимания.
- Вон Володя с Мариной… Мы у них только и слышали: «лапуля», «кисуля», а я кто?
- Ты же морщился.
- Там морщился, а здесь не хватает. Марина то и дело Володьку обнимала… А ты, когда мне на шею бросалась? Не помнишь. Да, никогда не бросалась… И на грудь ни разу не падала… Да вообще! Как ты ко мне относишься?
- Ты должен это чувствовать.
- А, если я не улавливаю? Надо точно. Пусть даже не письменно, словами. Но конкретно.
- Дурачок.
Елена закончила свое дело.
- Ну, все. Пошли на кухню. Почисть морковку и я тебя похвалю. А вообще, мне на кухне не мешайся. Я буду готовить.
Ну и ладно. Но ведь во всей этой пустой болтовне есть маленькая правда, затаенная обида. Конечно, сдержанная женщина – это очень хорошо, а то от разных сюсюканей обалдеешь, не будешь знать куда деваться. Но вот, что удивительно, дело-то в том, что Елена очень стеснительная. Это при ее-то апломбе. Сорок лет вместе, а она все выгоняет меня из комнаты, когда одевается.
- А кусок домашнего стриптиза?
- Обойдешься. Иди, иди, не мешайся.
Вот Елена встречает гостью: взрыв радости, и расцеловались, и «дорогая», и «солнышко», и «прекрасно выглядишь» - ну, просто осыпала нежностью и комплиментами.
А вот опять, внучка у нас в гостях. Елена вокруг нее не надышится. Но пора внучке уезжать. Прощаются.
Я замираю в сторонке и гадаю: поцелуются они на прощанье или нет.
Нет. Засуетились, забыли.
Ну ладно, внучка, ребенок, в голове беспорядок. Но Елена-то.
А вот щелкнул какой-то тормоз. Как-то так застеснялась своих же проявлений чувств. Там фейерверк, эмоции рекой, а тут – душевное, по капельке.

Наше будничное утро.
Шесть часов, я собираюсь на работу. Елена пробегает в туалет.
- Леночка! – раскрываю я объятия. – Какая встреча!
- Не трогай. Убью. Я еще сплю.
… Я сижу в своей комнате и слышу, как Елена смеется по телефону:
- … у меня Лев такой. Представляешь, я утром не могу глаз открыть, готова всех перекусать, а он, видите ли, улыбается, довольный, да еще песенки мурлыкает. Так бы и пристукнула.

Елена считала, что у нее маленькая грудь. Очень переживала.
Ну, не знаю. Мне так нравилась. Такая трогательная.
А Елена, бывало по молодости, вздыхала:
- Ну, что это в самом деле…
Я, конечно, тут же со своим валяньем дурака:
- Дай грудь поцеловать.
- Ищи…
- Нет, нет и нет! Не про нас этот детский, пионерский шансон:
… и он ее девичьи груди
Узлом завязал на спине…
- Дурачок. Что у тебя за память такая? Всякая пошлость из нее так и сыпется.
- Это потому, что страшно близок я к народу.
- Знаю я твой народ. Ругаетесь там, как сапожники.
- Дилетантские заблуждения. Мат – это наш рабочий инструмент.
Действительно, дома или в гостях я не ругаюсь, а в разговорах с женщинами – вообще никогда. Если в интеллигентной компании начинают садить по-простому, по якобы народному, особенно дамы, мне становится неловко.
А на работе все ко времени, все к месту.
Я стою на перекрытии, этаже эдак на десятом и, скомандовав башенному крану «майна», ору вниз рабочему:
- Цепляй вон ту херовину.
И он, среди кучи разных железок, цепляет не хреновину и не фиговину, а именно нужную мне херовину.
- Ну, милый, - смеется Елена. – Ты начал искать грудь, а теперь ругаешься, как сапожник.

Как-то раз едем мы с Еленой в поезде. Я дремлю на верхней полке и слышу тихий разговор Елены с соседкой по купе.
Соседка что-то говорит обо мне.
- Да, - соглашается Елена, - когда он трезвый – это такая умница, а когда выпьет, то дурак-дураком…
«Ну, привет!» - я внутренне подпрыгнул от возмущения. То есть «умница» - согласен, а вот «дурак-дураком» - непростительное, возмутительное непонимание своего мужа.
Испокон века стройка сопровождается выпивкой. Действительно, множество активных людей, напряженная и часто опасная работа, особая дружеская и доверительная атмосфера стройки, благодаря которой только и возможен успех, и тут же шум, крики, нервы вибрируют – все это требует разрядки, и лучшее лекарство – сесть за стол, выпить, рассмеяться и поговорить о той же работе.
На службе я, сравнительно с чемпионами, был середняком, а уж во время рабочего дня выпивал только по необходимости: комиссии, проверки, то есть дело требовало.
Ну и, наконец, если я выпил лишнего, мне сразу хочется спать, домой я приезжаю сонный, никаких выступлений, мне бы скорее улечься и заснуть.
У нас фокусники на работе падают, а никаких запахов. А у меня такой откровенный организм – принял рюмку и сразу благоухание. А у Елены, как на грех, уникальные способности: она эту рюмку чувствовала, когда я был еще за дверью. И, конечно, я сразу и кругом виноват.
Я Елене терпеливо объяснял:
- Вот ты смотришь кино. Положим из американской жизни. Встретились деловые люди. Первый вопрос: «Что будете пить, сэр?» «Виски, сэр».
И так постоянно. Конечно, от них запах на километр. Но они приходят домой и жены их обнимают. А ты?!
Но Елена чихала на мою демагогию.
- Да, - продолжал я свои переживания на верхней полке. – А сама-то? В молодости-то?
И я вспомнил случай из наших ранних отношений.
Бригада Елены отмечала какой-то праздник недалеко от моего дома, в саду «Эрмитаж». Часов в десять раздался звонок, и я услышал любимый, только заплетающийся голос:
- Ес-сли хочешь м-меня проводить, то пож-жалуйста. А ес-сли нет, то я сама.
- Жди. Сейчас приду, - строго велел я в трубку.
Жена стояла напротив и смотрела вопросительно.
И я тут же вдохновенно объяснил:
- Сашка, засранец, гуляли в «Эрмитаже». Нет денег на дорогу. Просит помочь.
Жена не успела рта раскрыть, а я уже исчез.
Никогда я не видел такой Елены. Она засыпала в моих руках. Слабая, беспомощная, вдруг пыталась быть строгой. И это было совсем смешно.
Вернулся я глубокой ночью. Светлана, плача за дверью, сказала, что меня не пустит.

На следующий день после своего семидесятилетия я бросил пить.
Я никогда не курил, и не тянуло. Теперь вот не пью, и тоже не тянет. Наверное, время подошло.
Елена поначалу сомневалась, но воспользовалась моментом:
- И квас не пей, а то травишь себя этой гадостью.
Очень ее раздражало мое увлечение этими здоровенными бутылями.
Так что наш суррогатный квас я тоже не пью.

Снова и снова память возвращается к нашим счастливым поездкам в Евпаторию. До этого Елена, получая редкие письма от Володи с Мариной, которые почти следом за нами простились с Севером и купили квартиру на берегу моря, в поселке Мирный, недалеко от Евпатории, так вот, читая их призывы повидаться, Елена с письмом в руках неопределенно говорила, что хорошо бы посмотреть, пообщаться, искупаться в море…
Наконец, окончательно созрев, Елена заявила:
- В конце августа ты берешь отпуск, и мы едем в Евпаторию. С этой своей деревней ты совсем угробился – ни отдыха, ни выходных…
Раз Елена решила, это уже почти сделано.
Жить у нас и смотреть за Ксюшкой Елена из всех внучек выбрала Татьяну, как самую обязательную.
Прямо со ступенек поезда мы попадали в объятия Володи, Марины, Валентины и Ивана. В этих объятиях мы и жили две недели.
С вокзала мы на пару дней ехали к Володе.
- На неделю! На неделю! – кричала Марина.
- Чтобы через день были у меня, - командовала Валентина.
Оказавшись в родной, сердечной обстановке, Елена таяла, с лица не сходила  просто детская улыбка. Райская жизнь, нет повода нахмуриться.
Валентина – это какой-то неутомимый двигатель. Елена пасовала перед ее энергией, и была в восхищении, до какого идеального состояния они с Иваном довели дом, двор и каждую квартиру из четырех, которые они сдавали отдыхающим.
Валентина даже решила проблему с канализацией, беду всех частников. Она добилась разрешения подключиться к городской сети, и все ленивые соседи, не верившие что это можно осуществить, стали ее арендаторами.
В один из приездов Елена только обмолвилась о моей диете, а Валентина уже сварила кашку, какой-то супчик, фаршированные перчики. И каждый раз, мы не успевали оглянуться, а холодильник уже забивался разными мисочками и кастрюльками.
В такой обстановке моя зажатость улетучилась и я почувствовал себя совсем по-свойски. Елена даже заревновала:
- Ишь ты, какой обходительный. Все только Левочка, да Левочка. Чьи тут родственники?
Дни пролетали мигом.
Конечно, море, море и море.
Иван возвращается с рыбалки – это значит уха, или кефаль на сковородке, или жульен из мидий…
Обед в обители у караимов…
Поход в корейский ресторанчик.
В гости к Наташе, дочери Володи. А в один приезд даже свадьба в павильоне, на морском берегу: Наташа женила сына.
Но больше всего запомнился последний вечер перед отъездом. Бабе Нюре как раз исполнилось 85 лет. Приехали Володя с Мариной. Во дворе накрыли стол и так все пошло весело и сердечно.
Я  часто вспоминаю этот вечер.
Сидели до глубокой, теплой, южной ночи. И в редкие моменты, когда не смеялись, было слышно, как бухает море.
Хотя мы с Володей были два непьющих кавалера, и только Иван отдувался, но тут уж женщины разгулялись, Валентина вспомнила про какую-то дареную бутылку, оказался «Рижский бальзам», и очень кстати разошелся по посошкам.
Елена была веселая, счастливая. С нас все время требовали обещаний, что в следующем году мы приедем надолго.
И мы все клялись. Непременно! Обязательно!..

Идем мы как-то с Еленой «под ручку» к автобусу, кажется, собрались к Гале.
Идем, помалкиваем. А иногда Елена возмущалась: «Вот я говорю, а ты меня не слышишь, вечно где-то витаешь…»
Но тут я, видно, не далеко улетел, потому что ясно услышал  как она сказала: «Все-таки, как хорошо, что ты еще работаешь…»
Я как-то не среагировал, и что-то вяло ответил.
А потом уже себя долго ругал. Ну, как же я упустил такой момент. Ведь нужно было сказать…
Я придумал много вариантов, что нужно было сказать, например, так:
- Леночка, я ведь и родился только для того, чтобы тебя найти и заботиться о тебе всю жизнь.
Хорошо звучало. Елена была бы тронута.
Но я ведь этого не сказал!
Еще раз, как-то едем мы в автобусе. Я сижу, а Елена почему-то стоит напротив. Я смотрю на нее, она задумалась, и лицо стало совсем прошлым, светлым и нежным.
«Нужно встать и ее поцеловать», - подумал я вдруг.
Но слишком долго собирался, мы уже приехали.
И опять надрывалось мое воображение: я бы вдруг встал и поцеловал, а Елена бы удивилась:
- Ты что?
- А так, от чувств.
Елена бы усмехнулась, но была бы тронута.
Но я ведь не поцеловал!
Сколько я теперь вспоминаю разных моментов.
Сколько я упустил, господи!

Я счастливый человек – сорок пять лет был с любимой женщиной. И я несчастный человек – Елена умерла у меня на руках, и мне досталась горькая участь – хоронить любимого человека, а самому остаться в пустой жизни.
Судьба нас не подготовила, меня наказала, а к Елене отнеслась и жестоко, и милосердно – Елена ушла неожиданно, преждевременно, но без болезней и страданий.
Мелькали у меня страхи, что Елена останется одна, беспомощная в этой паскудной жизни.
Мне плохо одному, хотя вокруг хоровод дочерей и внучек. Но действительность такова, что страха за них больше, чем радости от общения.
В стране болезненная атмосфера обиды и раздражения. Вранье, что русские люди неулыбчивые, просто условия жизни ожесточают лицо народа. А все мои близкие совершенно беззащитны в этой хмурой толпе, среди разболтанного транспорта и нагнетаемого психоза.
Стремление уйти от лжи и хамства стало доминирующим настроением. Наверное, поэтому так желанна вера в бессмертие души, в заоблачные порядок, покой и справедливость.
Ну что же, если есть потусторонний мир – прекрасно, а если ничего нет, то просто приходит сон без сновидений, как обещают добрые люди.

Недавно у Елены родился правнук Миша.
Родился у внучки Лены, так ее Галя назвала в честь матери.
Это уже третье поколение москвичей в роду, который основала девочка из Евпатории – Лена Кириченко.

Воды глубокие
Плавно текут.
Люди премудрые
Тихо живут.
А.С.Пушкин