(с польского, отрывок из романа)
Вот только водку пить я у них так и не научился. Это – уже на стройке. Но тогда даже стопочки в рот не взял, так меня саксофон держал. Как-то жил на квартире вместе с некоторыми из них, так каждый вечер меня уговаривали, приглашали выпить с ними. Меня уже начали подозревать – не доносчик ли я. Потому как, если им верить, тот, кто не пьет, тот стучит. Тем более, такой молодой. Не доверяли молодым. И не удивительно. Молодой готов на все, лишь бы старших обогнать. Молодому торопится. У молодого нет того терпения, которого набираются с опытом. Нет у них того понимания, что все мы к одному придем. Молодым всегда кажется, что именно они построят новый, лучший мир.
Всем молодым. Новым молодым, старым молодым. А после себя все оставляют такой мир, что жить в нем не хочется. По мне, чем быстрее из молодости вырастают, тем лучше для мира, так скажу пану. Я был молодым, поэтому знаю. Тоже верил в этот новый, лучший мир. После такой войны нетрудно было в это поверить, потому что не было во что верить. А мало что так не побуждает к вере, как новый, лучший мир.
Так что нечему и удивляться, что могли меня заподозрить в том или этом, даже в том, что доношу, и всё из-за того, что я не пил. Они ведь не знали, что я откладываю на саксофон. То, что откладываю, я держал в наистрожайшей тайне. Можно было, конечно, раз-другой напиться, но я знал неписаные правила, существующее в любой компании. Выпил бы я стопочку, но ведь потом обязан был выставить, по крайней мере (!), пол-литра. Плюс закуска: хлеб, огурцы, колбаса. А у меня каждый злотый был на счету. Я отговаривался, что у меня язва двенадцатиперстной кишки. Хотя и не знал, что такое язва, зато знал, что двенадцатиперстной кишки. Как-то раз, только я в поезде зашел в купе, а там кричат: «груши, сливы, яблоки», - кто-то кого-то угощает, и тот толкует, что нет, благодарит, у него язва двенадцатиперстной кишки, так должен придерживаться строгой диеты. Хотя, я и выглядел так, как бы она на самом деле у меня была. Много позже, уже за границей, оказалось - она у меня и в самом деле.
Правда, как считали мои электрики, и не только те, тогда, но и с которыми я жил на других квартирах, уже на стройке, водка была самым лучшим лекарством от язвы. Потому что: почему у них язвы нет? Ну, почему?
Пан, наверное, удивится, но может, это было не так уж и плохо, что пили. Потому что когда не пили, так плохо спали. Представляет себе пан, ухайдакаются за целый рабочий день, так сон должен их с ног валить. А тот - заснуть не может, тот - раз от разу просыпается, а тот, вообще, - не понять: то ли спит, то ли нет. А тут уже и рассвет, поднимайся, на работу пора. Самое плохое, что если бессонница человека мучает, так самые разные мысли приходят ему в голову и, тем более, не дают ему спать.
Как-то в одном селе мы жили на квартире впятером, все старше меня, один я молодой, и жил с нами Мастер. Мы и за глаза называли его Мастером. Сходи к Мастеру, спроси Мастера, пусть тебе Мастер посоветует. Только его одного - Мастер. Сам не знаю, но, может, пан знает, как обычно Мастера в глаза называют. В любом случае навряд ли кто-то скажет: Мастер. Он мало говорил, и даже когда водку пили, обычно не участвовал в разговорах. Водку любил, почему бы ему и не любить? Но слова нужно было из него вытягивать, как из самого глубокого колодца. И обычно это были слова, которые мало о чем говорили бы пану. Может, ему - да, но как другим – нет. Так, кто знает, может, над этим «нет» стоило бы и призадуматься. Но, увы, - никогда.
Однажды вечером как-то так получилось, не пили. Поздно пришли с работы. Кто-то только спросил, есть ли что-нибудь у кого-то? Ни у кого не нашлось, даже желания сбегать купить ни у кого не было. К тому же всем чертовски хотелось спать. Легли, погасили свет, стало тихо, я начал засыпать. Вдруг кто-то глубоко вздохнул, на другой кровати кто-то грузный повернулся так, что пружины под ним заскрипели. И уже на всех кроватях начали переворачиваться, крутиться, поправлять подушки или одеяла. Кровати были из тех, что уже повидали на своем веку, так что чуть ворухнешься – уже заскрипели.
А у этого Мастера кровать была у самого окна. И он всегда, как свет погасят, курил. Ночью – тоже. Если просыпался, - курил. Две, три папиросы обязательно должен был выкурить, только после этого снова засыпал. Только водка его сразу усыпляла. Хотя тоже зависело от того, сколько выпил. Как много, сразу засыпал. Мало - еще хуже мучился. О, уж тогда-то курил и курил. Тут же, рядом с ним, на окне, стояла пеларгония, и в горшок с ней он пепел стряхивал, тушил окурки. Утром всегда их выбрасывал, и по ним можно было точно определиться, как он спал. И не только как спал.
По ним можно было определить – спит ли он или нет. Это же мы, электрики. Окурки для нас – это окурки. Дым всегда чуешь прежде всего, ну, так мы и водили носами: да, накурил Мастер, так накурил. Так и в тот раз – только он прикурил папиросу, какой-то и спроси его:
- Мастер не спит? Вот и я что-то не могу заснуть.
И тотчас же на всех кроватях завозились, что тоже что-то не могут.
- Вот так всегда, если перед сном не выпить, - пробурчал кто-то, а кто-то выругался. Кто-то вспомнил, где выгоняют самый крепкий бимбер. И начался разговор. А Мастер прикурил следующую папиросу. Стряхивал пепел в пеларгонию, на мгновение освещая её. А как затягивался, освещалось и его лицо. Можно было увидеть, что он лежит с открытыми глазами. Но вряд ли слушал, о чем разговаривали, потому что не отозвался ни словом. Я, как самый молодой, не имел голоса, только слушал. В конечном счете, что я мог бы сказать, когда, например, рассуждали, что бы который из них сделал, если бы узнал, что жена ему изменяет. Они были женаты, а я даже не думал об этом. Не знали только, был ли Мастер женат. Он никогда об этом не говорил. Ну, а пан знает, если только подумать, что жена пану изменяет, так всю ночь можно глаз не сомкнуть. И днем на работе все из рук валится. Но каждый знал, что бы сделал. Тот бы убил, тот бы из дома выгнал, тот еще чего-то.
Потом начали рассуждать, если старый, то может ли ещё, как состарился, если говорить об этом. Ну, пан понимает, о чем я. А если уже не может, то что тогда ещё держит его в этой жизни. И стоит ли тогда вообще жить? На то какой-то возразил, мол, жизнью Господь распоряжается, поэтому человек даже думать – стоит ли? - права не имеет. Вот так и перешли к Богу. Можно ли после такой войны и дальше верить в Бога или нет.
Тот считал, что нужно, потому что не Бог войну начал, люди. Другой, что если и так, то когда бы захотел, мог бы удержать людей. А другой, мол, как говорится: человек стреляет, Господь пули подносит, так что мог бы так войной поуправлять, чтобы меньше было несчастий, страданий, смерти. И начали рассказывать о разных случаях, которым сами были свидетелями или о которых слышали. А один так разошелся из-за того, что его брата расстреляли, что спросил откровенно: есть ли вообще тот Бог? И начал нас, кровать за кроватью, спрашивать, как по-нашему. Есть? Я сделал вид, что уже сплю. Под самый конец спросил Мастера:
- Мастер, как считаете - есть Бог?
Мастер погасил в горшке с пеларгонией папиросу и прикурил следующую. С тех пор, как мы легли, эта, пожалуй, была уже четвертой. И всё это время он не произнес ни слова, как будто и не слушал вообще. Мы застыли в ожидании, что он скажет, словно от него зависело, есть ли Бог. Но он молчал. Пока тот, который спросил, снова не спросил его:
- Ну, Мастер. Как Мастер думает, есть? Или нет Его?
- Кто? – наконец отозвался тот. – Бог?
Не сразу ответил, только когда загасил папиросу:
- Зачем ты меня спрашиваешь? Зачем ты их спрашиваешь? Тут не проголосуешь. Себя спроси. Я только и могу тебе сказать, что там, где я был, его не было.
И снова закурил. Стало тихо, никто больше не смел ни о чем спрашивать. И никто больше не проронил ни слова. А через минуту-другую начали засыпать. Здесь послышался свист, там - более громкое дыхание. Я подумал, что и Мастер заснул, потому что от его кровати не было слышно ни звука. Пока он не закурил следующую папиросу.
Я не мог заснуть. Забил себе голову мыслями этого разговора, потому что для меня все, о чем говорили, было словно за гранью моего воображения. А больше всего меня мучило, где же это был Мастер, что Бога там не было.
На другой день я подошел к нему, чтобы он мне что-то посоветовал, потому что у меня постоянно горят пробки, как только включаю трехфазовку . И спросил его:
- А где Мастер был?
Он посмотрел на меня с подозрением.
- Скорее всего, ты там никогда не был. - После чего буркнул: - Принимайся за работу. Ты и сам уже знаешь, что тебе делать.
Продолжение - http://www.proza.ru/2015/03/21/880