М. Ю. Лермонтов Дело о дезертирстве

    
                С ЧЕГО ВСЁ НАЧАЛОСЬ…
      
        В 1947 году в Пятигорске вышел сборник «М.Ю.Лермонтов. Временник Государственного музея «Домик Лермонтова». (Вып.1)», в котором, в числе других, была опубликована статья сотрудницы музея М. Ф. Николевой «Дата приезда Лермонтова в Пятигорск в 1841 г. (13 мая)». Короткая, в неполные две страницы публикация, посвященная вроде бы рядовому событию - уточнению одной из дат в биографии поэта – явилась своего рода приговором, обвиняющим поручика Лермонтова в совершении им самого постыдного для русского офицера деяния - в уклонении от обязанностей военной службы. Проще говоря, - в дезертирстве. И пусть читателя не шокирует это слово, применительно к биографии великого поэта. Пишущий эти строки, здесь отнюдь не первооткрыватель. «Открытие» было сделано без малого 70 лет назад публикацией Николевой, точнее, датой, на которую она «вышла» в своем исследовании. Нет-нет, терминов типа «дезертир», «дезертирство» публикация не содержит, - что вы, как можно?! – да только суть это нисколько не меняет. Новая дата в контексте конкретного события офицерской службы Лермонтова никаких иных выводов, кроме как совершенного им дезертирства, не предполагает.

       Сразу поясним, о каком именно событии идет речь. Боюсь разочаровать читателя, но никакие сенсационные открытия его не ждут, речь пойдет всего-навсего об истории, известной едва ли ни каждому со школьной поры. Истории, имеющей однозначное начало и спорный, обличающий конец.

       Итак,  9 мая 1841 года в Ставрополь, где располагался штаб войск на Кавказской линии и в Черномории, из отпуска возвратились поручик Тенгинского пехотного полка М.Ю.Лермонтов и его двоюродный дядя капитан Нижегородского драгунского полка А.А.Столыпин (Монго). Дальнейший их маршрут лежал в направлении дагестанского населенного пункта Темир-Хан-Шура (ныне город Буйнакск). С этим адресом и пометкой 10 мая Лермонтову была вручена подорожная, подписанная генералом П.Х. Граббе, хотя самого генерала в Ставрополе в это время не было. Факт выдачи подорожной Столыпину документально не зафиксирован, возможно, он получил ее еще при убытии в отпуск.

       И еще одно следует иметь в виду: несмотря на официальную запись в документе, конечный пункт назначения офицеров был совсем другой – район аула Чиркей. Дело в том, что еще 7 мая Дагестанский экспедиционный отряд, возглавляемый лично командиром Отдельного Кавказского корпуса генералом от инфантерии Е.А. Головиным, покинул места временной дислокации в округе Темир-Хан-Шуры и, взяв направление на северо-запад, двумя колоннами двинулся к аулу Чиркей и его горным окрестностям, превращенным Шамилем в хорошо укрепленный оборонительный район. А через три с небольшим дня с севера-запада навстречу выступил другой экспедиционный отряд – Чеченский. Его возглавил командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенант П.Х. Граббе. Отрядам предстояло соединиться и общими силами разгромить формирования Шамиля. Где-то на извивах этих горных маршрутов Лермонтову и Столыпину надлежало догнать какое-то из воинских формирований и далее действовать по воле командования.

       Позже, для лучшего понимания ситуации, нам придется возвратиться к этой части истории с некоторыми дополнительными подробностями, здесь же обозначим лишь несколько значимых штрихов. Уже к вечеру дня приезда (в крайнем случае, на следующий день), не отдохнув как следует после долгой и утомительной дороги (расстояние от Москвы до Ставрополя, согласно "Дорожника, 1824 года", равнялось 1359 1/4 версты), офицеры направились вдогонку за отрядами. Это следует из письма поэта к Софье Николаевне Карамзиной - дочери знаменитого историка. Именно в этом послании поэт называет свой новый пункт назначения – Чиркей. Дословно фраза звучит так: «Надеюсь, что это письмо застанет вас еще в Санкт-Петерб<урге> и что в ту минуту, когда вы будете его читать, я поднимусь к провалу Черкей» (в исторической литературе нередко использовалось именно такое написание аула Чиркей. – Н.К.).  Дальнейшее, повторюсь, известно со школьных лет: учебники и учителя, основываясь на скоропалительных выводах не очень добросовестных исследователей, нас убедили в том, что вместо прибытия в район боевых действий, Лермонтов и Монго самовольно изменили маршрут и менее чем через трое суток, в первую половину дня 13 мая, оказались среди праздношатающейся публики курортного Пятигорска.

       Ровно об этом и свидетельствует публикация Маргариты Федоровны Николевой. Но если все было именно так и подобный проступок не есть дезертирство, то что тогда?

       Специально для тех, кто захочет самостоятельно разобраться в этой истории, надо иметь в виду: сделать это не так просто.  Текст «обвинительного вердикта» Николевой давно стал библиографической редкостью и, несмотря на то, что на него ссылаются сотни публикаций, само содержание его нигде не приводится, словно оно является государственной тайной особой важности. Разыскать же в библиотеках сборник практически невозможно, по крайней мере, мне, несмотря на многочисленные попытки, это не удалось. Лишь благодаря счастливой идее обратиться с просьбой непосредственно к руководству лермонтовского музея в Пятигорске и отзывчивости его сотрудников, повезло стать обладателем ксерокопии этого реликта. Именно по причине затруднительного доступа к статье позволю себе обнародовать ее полный текст.

       «Днем приезда Лермонтова в Пятигорск в 1841 г. до сих пор, на основании указания Мартьянова (Петр Кузьмич, литератор, автор статей о последних днях жизни поэта. – Н.К.), считалось 23 мая («Истор. Вестн.», 1892   г., 2 кн. стр. 433).
       В письме Карамзиной от 10 мая 1841 г. Лермонтов писал: «Я только что приехал в Ставрополь… и отправлюсь в тот же день в экспедицию с Столыпиным-Монго». В конце письма: «Итак, я уезжаю вечером…» (Собр. Соч. Лермонтова, изд. Асаdemia, т. V, стр. 565).
       Подорожная Лермонтову для проезда в Темир-Хан-Шуру выдана в Ставрополе за № 709 от 10 мая («Литературное наследство», изд. 1941 г., стр.77).
Возникает недоумение – где же был Лермонтов две недели до приезда в Пятигорск?
       За время между выездом Лермонтова из Ставрополя и приездом в Пятигорск известен один факт, но без указания даты, это встреча Лермонтова и Столыпина с ремонтером одного из Кавказских полков – Магденко на почтовой станции в крепости Георгиевской.
       Магденко вспоминает об этой встрече: «Солнце уже закатилось, когда я приехал в город или вернее, только в крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решил остаться ночевать… Я только что принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов и Столыпин. Они поздоровались со мной, как со старым знакомым, и приняли приглашение выпить чаю. Вошедший смотритель на приказание Лермонтова запрягать лошадей, отвечал предостережением в опасности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь. Решение продолжать путь не изменилось и от смотрительского рассказа, что позавчера в семи верстах от крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-офицер. Я,  с своей стороны, тоже стал уговаривать лучше подождать завтрашнего дня…, чем рисковать жизнью в борьбе с ночными разбойниками. К тому же разразился страшный дождь, и он-то, кажется, сильнее доводов наших подействовал на Лермонтова, который решился-таки заночевать».
       В 1946 г. научный сотрудник Государственного музея «Домик Лермонтова», С.И. Недумов, нашел в Ставрополе в Краевом Государственном архиве дело под названием: «Ведомость о происшествиях за первую половину мая 1841 года» (дело № 2317-а, фонд № 79). В этом деле, на странице 111 имеется «Рапорт Георгиевской градской полиции на имя Начальника Кавказской области от 14 мая 1841 г. № 358» следующего содержания:
       «С 10-го под 11-е число сего мая месяца в 12 часов ночи за Подкумком саженях в десяти неизвестные люди три человека, как полагать можно горские хищники или бежавшие из бабуковского аула казаки из татар, напав на ночевавших отставного унтер-офицера Боброва и казенных крестьян Воронежской губернии, Богучарского уезда Дениса и Федора Васильченковых, первого убили, а последних изранили кинжалами.
       О происшествии этом вашему превосходительству Георгиевская градская полиция имеет честь донести и доложить, что следствие по этому случаю производится по военному ведомству, а израненные отправлены в госпиталь на излечение».
       Этот документ указывает, что случай убийства унтер-офицера, о котором говорил смотритель Лермонтову, относя его «к позавчера», произошел ночью 10-го мая. Следовательно, Лермонтов был на станции Георгиевск и встречался с Магденко 12-го мая, а в Пятигорск приехал 13-го мая, т.к. между Георгиевском и Пятигорском по тогдашней почтовой езде был один перегон.
       Таким образом, днем приезда М.Ю.Лермонтова в Пятигорск в 1941 г. следует считать 13 мая».

       Что здесь невольно бросается в глаза?  Маргарита Федоровна, ссылаясь на письмо Лермонтова к Софье Карамзиной, каким-то невообразимым образом умудрилась не заметить содержащийся в нем самый важный факт – сообщенный поэтом новый адрес, по которому он вместе с родственником отправлялся из Ставрополя «сегодня же» в экспедицию. Очень странно, но населенный пункт Чиркей в статье отсутствует напрочь, хотя поэт не только о нем упомянул в письме, но даже сообщил его примерные координаты, пусть и в шутливой форме («это между Каспийским морем и Черным морем, немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта»). Какое еще нужно доказательство того, куда именно отправились Лермонтов и Столыпин?! Вот же оно – перед глазами. Однако Николева, претендующая на роль исследовательницы, словно бы неожиданно впала в состояние полной потери зрения  и ничего не смогла разглядеть в строках письма. Зато с поспешностью и необычайной легкостью вынесла предельно категоричный обвинительный вердикт, не допускающий даже намека на возможность каких-то иных толкований и выводов: офицеры вместо боевой экспедиции отправились в курортный Пятигорск. Между тем для подобной категоричности в представленном исследовании трудно обнаружить хотя бы какой-то более или менее реальный довод.

        Обратимся для начала к полицейскому рапорту. Нельзя не заметить, что в нем отсутствует очень важная деталь – допустимые временные рамки трагического происшествия, без чего все дальнейшие рассуждения теряют смысл. Сказанное – не в упрек полиции. В лермонтовские времена медицинские эксперты время наступления смерти человека могли установить весьма и весьма  приблизительно. Потому фраза «с 10-го под 11-е число … в 12 часов ночи» - это в данном случае никакой не аргумент для мотивировки вывода, а что-то вроде гадания на монете - «орел или решка».  Николева, ссылаясь на рапорт, легко посчитала, что убийство произошло ночью 10-го мая и отнесла его «к позавчера». И, не исключено, была права, но не более, чем на 50 процентов. Возражая против этого довода и основываясь на том же документе, ничто не мешает и нам с не меньшей долей вероятности отнести случай, скажем, к часу,  двум часам ночи или даже к утру 11 мая. И будем тоже на 50 процентов правы в утверждении, что происшествие произошло вовсе не «позавчера», а – совершенно точно! - «вчера». Ну, и чья версия ближе к истине? Задача, полагаю, оказалась бы не под силу даже мудрейшему из мудрых мудрецов царю Соломону. Впрочем, к своей версии мы сможем добавить еще и дополнительный бонус, предоставив пару попутных моментов.

       Первый - «смотрительский» рассказ о «позавчерашнем» убийстве унтер-офицера. Приводится он  вполне очевидно с целью убедить проезжих офицеров в небезопасности ночных поездок и склонить их на ночлег. Но почему-то при этом не используется другой достаточно веский «козырь» - в лице пострадавших крестьян, хотя они, как и унтер-офицер Бобров, жертвы одного и того же преступления. Разве не логично было бы смотрителю усилить свою аргументацию и представить случившееся в более полном объеме? Но он почему-то о пострадавших крестьянах не  говорит ни слова, словно ничего о них не знает. Что, согласимся, довольно странно. Но, может, действительно ничего не знал? Разве не мог произойти в этой же местности несколько днями позже еще один подобный случай (что, заметим, было не такой уж редкостью в те времена на Кавказе)? И тоже с унтер-офицером, но не с Бобровым, а другим? И без крестьян? Но если подобное предположить, то нужно согласиться с очевидным выводом: история, изложенная в полицейском рапорте, не имеет никакого отношения к тому, о чем идет речь в воспоминаниях Магденко. И тогда придется делать еще одно допущение: встреча ремонтера с Лермонтовым и Столыпиным в Георгиевске произошла не 12 мая, а в другое время: к примеру, неделю или дней десять спустя. А почему нет? Кстати, именно так считал писатель П.К. Мартьянов, обосновавший вероятную дату приезда Лермонтова и Столыпина в Пятигорск – 23 мая, о чем упоминает в своей статье и М.Ф. Николева. Обосновал, скажем прямо, опираясь лишь на косвенные подтверждения, однако 55 лет эта дата ни у кого не вызывала сомнения и служила источником ссылок сотен публикаций. Среди тех, кто, не сомневаясь, использовал ее в своих научных трудах до определенного времени, был и крупнейший советский лермонтовед доктор филологических наук, профессор В.А.Мануйлов, к авторитету которого нам придется позже обратиться.

       Второй аргумент не столь очевидный,  но тем не менее… Полицейский рапорт обнаружил сотрудник Пятигорского музея С.И. Недумов – автор известной книги «Лермонтовский Пятигорск». Возникает вопрос: почему, заимев в руках, на первый взгляд,  столь  значимый документ,  он даже не попытался его обнародовать, а зачем-то передал  Николевой? Чем объяснить этот щедрый жест? Свидетельством особого уважения к коллеге? Или его что-то настораживало в находке? А может,  все гораздо проще и очевидней – он посчитал документ бездоказательным, по крайней мере,  не имеющим к Лермонтову непосредственного отношения? И ведь подобное предположение не лишено оснований. Ибо, чтобы связать его с поэтом в подобном контексте, воистину надо быть только женщиной. Причем, женщиной, даже в малой степени не знакомой с комплексом сомнений, и в дополнение наделенной не поддающейся разумному объяснению пресловутой женской логикой. Только такая женщина, имея перед глазами цитируемое в своей же статье письмо поэта Карамзиной с сообщением не только об отъезде из Ставрополя «сегодня же в экспедицию», но и адрес следования, способна вдруг искренне удивиться и с наивной непосредственностью задать вопрос: «Возникает недоумение – где же был Лермонтов две недели до приезда в Пятигорск?»  Допустить, что офицер догонял экспедиционный отряд, дабы принять участие в боевых действиях, по этой логике получается что-то из области фантастики, а вот выставить его самовольно нарушившим предписание командования и оказавшимся среди праздно фланирующей публики, это и есть сама реальность.
               
                ОСТОРОЖНО: В.А.ЗАХАРОВ!

       Сомнительная статья - не единственный документ, на который последние десятилетия обычно ссылаются авторы публикаций об этом неоднозначном и все еще остающимся не до конца выясненном  «фрагменте» офицерской биографии поручика Лермонтова. И даже не первый. Первой  традиционно используется ссылка  на дореволюционный журнал «Русская старина». Названа она и в монументальной книге В.А.Захарова «Летопись жизни и творчества М.Ю.Лермонтова», вышедшей в 2003 году (Издательский дом «Русская панорама») в серии «Страницы российской истории», членом редколлегии которой значился и сам В.А.Захаров.

       Монументальной не по важности и оригинальности  собранных документов, - значительная часть из них неоднократно издавалась другими исследователями и в прошлом, и в позапрошлом веках, - а по объему:   фолиант насчитывает более 700 страниц. На этих многостраничных  просторах чему только не нашлось места. И ставшему для Захарова традиционным срамословию советских и некоторых нынешних  лермонтоведов, смеющих собственное, в отличие от него,  надо понимать, мэтра, мнение иметь.  И менторским назиданиям в адрес безвременно ушедшего ко  времени выхода в свет захаровского гроссбуха талантливого поэта и журналиста, члена Союза писателей России, сотрудника газеты «Красная звезда» полковника Юрия Николаевича Беличенко - за «многостраничные рассуждения» в книге «Лета Лермонтова», «которые никакого отношения к науке не имеют» (и, заметим, ни сном ни духом, в отличии от самого Захарова,  на это никогда  не претендовали).  И по-детски хвастливо-умилительному рассказу о встрече во времена оно с упомянутым  ранее В.А.Мануйловым, который одарил будущего светоча науки собственной книгой с собственноручной же надписью: «Владимиру Александровичу Захарову с добрыми пожеланиями и дружбой. 24 января 1984. Комарово».  Ну, как тут не похвалиться этим выдающимся событием перед читателями «Летописи…», а заодно и не представить знаменитого лермонтоведа-исследователя как «моего старшего друга и учителя»?! Ведь все сошлось почти как у Пушкина: «Старик Мануйлов нас заметил…»

       На странице 553 фолианта Захарова число 13 мая 1841-го подается без малейшей тени сомнения,  конечно же,  как дата приезда Лермонтова со Столыпиным и Магденко в Пятигорск. Ссылки две: одна – на приведенную  в начале нашей публикации статью М.Ф.Николевой,  другая – на журнал «Русская старина» с подробными «координатами»: 1870, т. 24, кн. 3,  525-530.   

       Отправимся по указанному «адресу». И с первых шагов столкнемся с «открытьями чудными»: том 24 за 1870 год, оказывается, разыскать невозможно, даже если привлечь сыщиков Интерпола в полном их составе из всех 190 государств мира. По той причине, что его просто-напросто не существует в указанных временных координатах. Этот том вышел в свет лишь 9 лет спустя - в 1879 году. Именно в нем помещены воспоминания «полтавского и екатеринославского помещика Петра Ивановича Магденки»,  о встречах которого с Лермонтовым и Столыпиным рассказывается в статье Николевой.

       Из краткого вступления к публикации П.А. Висковатова, одного из первых биографов Лермонтова, узнаем, что воспоминания написаны бывшим ремонтером по его, Висковатова, просьбе. А дальше нас ожидает прямо-таки ошеломляющее захаровское «ноу-хау». Полное наименование статьи в журнале звучит так: «Михаил Юрьевич Лермонтов в июне 1841 г.»  В июне!..  То есть, события, имевшие место быть якобы в мае, случились в другом месяце. А, видимо, чтобы ни у кого не возникало сомнение в отношении конкретного  времени,  Магденко начинает свое повествование фразой: «Летом 1841 года…»

       Конечно, тут автора явно подвела память (воспоминания писались тридцать лет спустя): события действительно происходили в мае, другое дело – в каких числах месяца. Но в данном случае важно не столько уточнение времени года, а само это время как факт, взятый Захаровым в качестве ссылки для даты, не имеющей к нему абсолютно никакого отношения.

       Что же получается? Председатель лермонтовской комиссии Союза писателей России, лауреат Всероссийской Лермонтовской премии 2001 года, председатель Российского лермонтовского комитета (все эти регалии «скромно»  подписаны под «Вступлением» к своему труду самим же В.А.Захаровым),  автор едва ли не доброй  сотни статей, десятка книг и прочая, и прочая, и прочая, вместо того, чтобы вникнуть в сочинение Николевой и  пусть не опровергнуть вывод, порочащий честь офицера и поэта, а хотя бы насторожить читателей не слишком щепетильным  обращениям с фактами, сам безоговорочно соглашается с этим выводом. Более того, прибегает к примитивной фальсификации, «пристегивая» к «компрометирующей» дате документ, свидетельствующий о событии совсем иного временного отрезка. Причем, даже не посчитав нужным хотя бы одним глазом взглянуть в текст, который приводится в качестве документальной ссылки.  По Захарову, подобный прием в исследованиях, надо полагать, и есть настоящий научный подход, потому как далее он продолжает множить свои изыскания в том же духе.

       Уже на следующей странице  «Летописи…» под числами 14-16 мая 1841 читателей ждет новое открытие: «Лермонтов и Столыпин встретились с комендантом Пятигорска  полковником В.И. Ильяшенковым,  которому предъявили два свидетельства о заболевании лихорадкой за №№ 360 и 361 и подали рапорт (надо понимать, один на двоих? – Н.К.),  что они нуждаются в пользовании Кавказскими минеральными водами». Откуда вызнались эти даты и сама встреча именно в период 14-16 мая, какой археографической экспедицией были добыты – сия тайна велика есть: ссылки на конкретные документальные источники начисто отсутствуют.  Не менее сомнительным  выглядит и сам факт,  свидетельствующий о якобы наличии на руках офицеров-отпускников свидетельств о заболевании, датированных,  как можно предполагать,  первыми часами, как максимум, парой суток после  появления их в Ставрополе.  Когда бы они успели получить эти документы,  зачем они им вдруг  понадобились, кто их мог выдать,   на каких основаниях? 

       Далее. На страницах 556-557  автор «Летописи…»  помещает выразительный отрывок из книги Висковатого:  «Тотчас по приезде Лермонтов стал изыскивать средства получить разрешение остаться в Пятигорске. Он обратился к услужливому и «на все руки ловкому» Найтаки,   и тот привел к нему писаря из Пятигорского комендантского управления Карпова, который заведовал полицейскою частью  <…>  и списками вновь прибывающих  в Пятигорск путешественников и больных <…>  Он составил рапорт на имя пятигорского коменданта, в котором Лермонтов сказывался больным.  Комендант Ильяшенков распорядился об освидетельствовании Михаила Юрьевича комиссией врачей при Пятигорском госпитале. «Я уже раньше, — рассказывал нам  Карпов, — обделал дельце с главным нашим лекарем, титулярным советником Барклай-де-Толли».  Лермонтов и Столыпин были признаны больными и подлежащими лечению минеральными ваннами».   

       Вот  как!  Оказывается,  в действительности  было дело?!   Но…  Всего пятью страницами раньше тот же Захаров  помещает следующее утверждение теперь уже литератора  П.К.Мартьянова:   «Задержавшись в Ставрополе,  Лермонтов и Столыпин исхлопотали себе свидетельства о болезни (№№ 360 и 361),  которые им выдали в Ставропольском военном госпитале.  Там было указано, что они больны лихорадкой». 

       Позволителен  вопрос  ученому лермонтоведу  В.А.Захарову:  если господа офицеры,  прибыв из отпуска в Ставрополь,  «исхлопотали себе свидетельства о болезни», то  к чему,  спрашивается,  понадобилось Лермонтову «сказываться больным» и «тотчас  по приезде» в Пятигорск затевать целую операцию по добыванию в придачу к уже имеющимся еще и «липовых» документов - себе и Столыпину?  Разве представленных свидетельств о болезни,  выданных в ставропольском госпитале и врученных коменданту,  было недостаточно,  чтобы  остаться  здесь или в другом медицинском учреждении  для лечения? Зачем,  ради каких целей надо было привлекать к этой,  не только дурно пахнущей,  но и  крамольной операции,   сомнительные личности, способные на подделку документов -  услужливого  и «на все руки ловкого» (читай – мошенника!)  владельца гостиницы Найтаки  и  писаря «комендантского управления Карпова» - мастера, как следует из характеристики, обделывать подобного рода «дельца» с привлечением,  судя по всему,  недалеко ушедшего в моральном плане от обоих этих господ  главного лекаря госпиталя Барклая-де-Толли?  Как все представленное в документальной подборке увешанного всякими регалиями лермонтоведа Захарова тут соотносится  одно с другим? Где  прослеживаются хотя  бы  слабые следы элементарной  логики?

       Кстати,  а под каким углом зрения, исходя из подобранных и представленных Захаровым фактов,  следует теперь рассматривать информацию, содержащуюся  в письме поэта от 10 мая Софье Николаевне Карамзиной: «я только что приехал в Ставрополь… и отправлюсь в тот же день в экспедицию с Столыпиным-Монго».  «итак, я уезжаю вечером…»?  Как эту информацию соотнести  с утверждением:  «задержавшись в Ставрополе,  Лермонтов и Столыпин исхлопотали себе свидетельства о болезни…»?  И не только исхлопотали,  а в дополнение еще и провернули махинацию по добыванию зачем-то срочно понадобившихся в Пятигорске запасных документов о болезни?

       Интересно было бы послушать на этот счет суждения  самого  лермонтоведа Захарова.   А заодно прояснить и следующий вопрос: когда все-таки бравые офицеры, по его мнению, успели заболеть лихорадкой? По дороге из Москвы в Ставрополь?  Но почему тогда не остались на лечение в Ставрополе, а  направились «за Лабу». Спешно, «в тот же день», «вечером»… Кстати,  фразу «итак, я уезжаю вечером…» Захаров  в своем труде  благополучно  упустил. Зачем? Не затем ли, что эта фраза ясно свидетельствует: Лермонтов  со  Столыпиным и в мыслях не держали намерения  задержаться ни в Ставрополе, ни тем более в Пятигорске. Их цель была совсем  другой: догнать экспедиционный отряд и в его рядах принять участие в боевых действиях против горцев. Что они и торопились сделать.  Именно эти следы поспешности отчетливо прочитываются  в том же письме Лермонтова  к Софье Карамзиной. Воистину нужно быть слепым и глухим, чтобы всего этого ухитриться не замечать и не принимать в расчет.  Невольно приходится думать, что подобный феномен – неожиданная  потеря  зрения и способности ориентироваться в фактах  (вспомним тоже самое  ранее явственно  проявившиеся у М.Ф. Николевой) – есть какое-то неведомое медицинской  науке чудо чудное, возникающее,  должно быть,  под  воздействием  на некоторые умы мистического гения Лермонтова.

      Обратим   внимание  и  на пассаж такого рода.  В документах,  помещенных Захаровым в  «Летопись…»,  Лермонтов и Столыпин,  напомним,  после  отпуска появившись в Ставрополе,  «исхлопотали себе свидетельства о болезни (№№ 360 и 361)».   С этими свидетельствами отправились  в Пятигорск и «тотчас по приезде» начали  изыскивать «средства получить разрешение остаться в Пятигорске»,  естественно,   «обделывают дельце»  и получают  в результате  еще одни свидетельства о болезни…  С точно  такими же номерами – 360 и 361.   Это следует из помещенного здесь же  отношения начальника штаба  войск на Кавказской линии и в Черномории флигель-адъютанта полковника  А.С.Траскина коменданту Пятигорска полковнику В.И. Ильяшенкову,  приславшего  рапорта офицеров-отпускников  с просьбой разрешить  им  задержаться в городе  для лечения водами.  В отношении начальника штаба говорится: «Не видя из представленных вами рапортах от  24 мая сего года за №№ 805 и 806 свидетельств №№ 360 и 361,  чтобы Нижегородского драгунского полка капитану Столыпину и Тенгинского пехотного поручику Лермонтову…»   Это  в каком же,  пардон,  состоянии  надо находиться,  чтобы помещать подобную несуразицу в качестве документов  в книгу,  претендующую на какую-то научность! 

       Трудно не удивиться еще одному обстоятельству: в непрерывно фигурирующих  свидетельствах о болезни не указаны  даты и места их выдачи,  не называются  фамилии врачей, их выдавших.  Формальность? Но без этих формальных атрибутов,  любая официальная справка  превращается в обыкновенную филькину грамоту и вряд ли  в  каком государственном учреждении может быть приобщенной к делу.  Что ныне, что  в прошлые времена. Тем более в годы правления императора Николая Павловича с его строгой и жесткой  властной вертикалью.   А вот в лермонтовской  документалистике  эти филькины грамоты спокойно, не старея, «проживают» многие десятилетия, год от года множась в тысячах журнальных и книжных экземпляров,  и не только мало кого  смущают, но  уже привычно используются как подлинные документы, на  основании которых  делаются сомнительной достоверности обоснования и выводы.  Именно по такому принципу оказалась выстроенной,  в частности, и  биографическая канва Лермонтова,  касающаяся появления его со Столыпиным в Пятигорске,  а также   их «легализации» по подложным документам под маркой заболевания лихорадкой.  В результате дружными усилиями нескольких поколений лермонтоведов оба  боевых офицера,  в недалеком прошлом, кстати,  офицеры  гвардии,  были по факту возведены, хотим того или нет,   в позорную категорию дезертиров.

       Спустя годы после гибели Лермонтова, с бывшим плац-майором, служившим в Пятигорской военной комендатуре Василием Ивановичем Чилаевым (Чиляевым),  как с очевидцем былого,  неоднократно встречался П. К. Мартьянов и записал его воспоминания о поэте. Часть этих записей в 1892 г. были опубликована в «Историческом вестнике» под названием «Последние дни из жизни М.Ю. Лермонтова», а позже помещены в его же книгу «Дела и люди века» (СПб, 1893). Позже на эти публикации ссылался еще один известный историк и лермонтовед П. Е. Щеголев, автор «Книги о Лермонтове». Во всех этих изданиях приводится свидетельство Чилаева - вниманние!: «Первую  ночь по приезде в Пятигорск  они (Лермонтов и Столыпин. - Н.К.) ночевали в гостинице Найтаки. На другой день утром, часов в девять, явились в комендантское управление». Мартьянов, как мы помним, называл датой приезда офицеров в Пятигорск  23 мая. Это самое число названо и в книге Щеголева. «Другой день утром» получается 24 мая, что как раз и соответствует дню появления офицеров у коменданта. Так, скорей всего, в действительности это и было. А называемая Захаровым встреча с комендантом в период 14-16 мая - это, выходит, что-то из области научно-фантастического свиста. Зато свидетельства самого Чилаева в его фолианте днем с огнем не найти. И причину несложно понять. Помести он это свидетельство среди своих нагроможденных конструкций, и зашатается все это хилое сооружение.

       Но где все-таки почти две недели «пропадали» Лермонтов со Столыпиным? Для Захарова и иже с ним скорых на выводы знатоков  военной биографии поручика М.Ю. Лермонтова этот вопрос, понятно, не стоит. Конечно же, «в бегах», в Пятигорске, с поддельными документами в кармане. И все приведенные контрдоводы вряд ли  кого-то из них переубедили или переубедят. Ну да пусть их! А мы, читатель, мысленно переместимся во времени несколько назад и отправимся в северную столицу, где незадолго до излагаемых событий проводили оба офицера отпуск.

                ГДЕ «СКРЫВАЛИСЬ» ОФИЦЕРЫ - «ДЕЗЕРТИРЫ»?         
               
     Первое упоминание о заранее обещанной Лермонтову военной экспедиции против горцев, запланированной на весну 1841 года,  находим в его письме «милому Биби» - дальнему родственнику по линии Арсеньевых офицеру Лейб-гвардии Егерского полка А.И.Бибикову, откомандированному на Кавказ. Из Санкт-Петербурга  поэт пишет ему в Ставрополь: «… 9-го марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку; из Валериковского представления меня здесь вычеркнули; так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук». И далее: «…отряд не выступит прежде 20 апреля, а я к тому времени непременно буду».

     Планы, однако, переменились. Отпуск подходил к концу, а находившаяся в Тарханах бабушка, из-за весенней распутицы все не могла выбраться в Санкт-  Петербург. Столичные родственники и друзья стали просить об отсрочках. «Мы все, и особенно я, непрерывно приставали к  в.<еликому> кн.<язю> Михаилу Павловичу, прося за Лермонтова, и он при большом расположении своем  к Арсеньевой сдался. Я ему все говорила, что хороший сын матери не может быть дурным сыном отечества, а Лермонтов для бабушки больше, чем сын»  (А. О. Смирнова в передаче П.А. Висковатого). Когда, наконец, Елизавета Алексеевна добралась до столицы, тотчас развернула кипучую деятельность в надежде выполнить просьбу внука -  выхлопотать для него отставку.
 
      Похоже, Михаил Юрьевич, хорошо принятый в  обществе и литературных кругах столицы, полный творческих замыслов, не сомневался в благополучный исход этой затеи,  в то, что удастся всецело посвятить себя главному своему призванию,  в которое  с некоторых пор поверил. И на первых порах, казалось, все к этому шло. Тем неожиданней прозвучал резкий, похожий на рык, властный приказ: в 48 часов покинуть столицу и отправиться к месту службы на Кавказ. 

     В этом положении поэту ничего не оставалось, как воспользоваться
обещанной экспедицией и в очередной раз ступить на полную опасностей военную тропу с надеждой, что судьба снова окажется  к нему благосклонной и, наконец, позволит заслужить награду, способную, по устоявшемуся обычаю,  даровать надежду на  отставку. Воистину: либо пан, либо пропал. Но другой возможности получить шанс на прощение и отставку, кроме как отличиться в боях, для поручика Лермонтова просто не существовало.

     ...Никогда раньше с Москвой,  своей малой родиной, он так спешно, как в этот раз, не расставался.  Хозяйка московского литературного салона Е.А.Свербеева напишет 10 мая 1841-го в Париж А.И.Тургеневу: «Лермонтов провел пять дней в Москве, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан».

     «Торопясь принять участие в штурме…» - будем держать в памяти эту фразу.
     Алексей Столыпин, чей отпуск удивительным образом совпал с лермонтовским, тоже хлопотал о будущем. На отставку рассчитывать не приходилось, хотя служба  давно наскучила  и  в ноябре 1839 года ему удалось с ней расстаться. Полагал, что навсегда, но не задалось -  случай все повернул вспять. За участие секундантом в дуэли Мишеля с бароном Эрнестом де Барантом  от императора последовало высочайшее замечание: в его летах полезно служить, а не быть праздным. Что это означало, пояснений не требовало. Пришлось вновь облачаться в мундир, правда, уже не гвардии поручика, а капитана драгунского полка.

     Теперь, когда  близился  к завершению год службы на Кавказе, можно было и напомнить о себе.  К  тому же, домашние обстоятельства этого требовали. И Монго  решился обратиться с письмом непосредственно к  А. Х. Бенкендорфу в надежде, что оно дойдет и до очей императора. 21 февраля он пишет всесильному шефу жандармов: «Осмеливаюсь доложить Вашему сиятельству, что родной дед мой граф Николай Семенович Мордвинов  и родная бабка моя  графиня  Генриетта Александровна, находящиеся в чрезвычайно преклонных  летах, требуют моего при них пребывания  в последние  дни их жизни». Далее излагалась  сама просьба: «…исходотайствовать  у доброго государя <…> соизволение причислить меня к такому роду службы, которая дозволяла бы мне провести недолгое остальное время при моих  деде и бабушке, а потом, что будет угодно его величеству, то пусть  и будет со мною». 

      Как и надеялся Столыпин, письмо до императора дошло,  и он  соизволил наложить на нем собственноручно резолюцию:  «Полк, и ежели действительно усерден, то пусть покажет, то я награжу и для старика и для него». Конкретизировать  царскую волю, очевидно, было поручено «правой руке» Бенкендорфа  генералу Л.В. Дубельту,  который поручение исполнил письменно:  «...как Нижегородский драгунский полк назначен в полном составе своем действовать против  неприятеля, а потому  вы, без сомнения,  сами пожелаете воспользоваться случаем - еще более доказать на самом деле усердие ваше к службе, - и если вы, одушевляемые оным, поспешите возвратиться в полк и явите в рядах его новые и убедительные опыты сего усердия, тогда его императорское величество не преминет удостоить почтеннейшего деда вашего графа Николая Семеновича Мордвинова и вас самих  знаками особенного своего монаршего благоволения».

     Спрашивается:  могли ли с учетом всех этих обстоятельств Лермонтов и Столыпин, едва  отъехав от Ставрополя в боевую экспедицию,  куда оба решительно стремились попасть,  вдруг ни с того ни с сего тут же свернуть с пути и буквально «удариться в загул»? Ничего себе боевые офицеры! Хорошо же они выглядели бы после этого в глазах  сослуживцев, начальников да и в глазах самого императора! 

     Раньше  мы отметили, что бывший ремонтер ошибся, относя знакомство с  офицерами-попутчиками к лету. Но место, куда держали они путь, запомнил крепко, и в своих воспоминаниях дважды его называет: за Лабу. Лаба - река на Северном Кавказе, левый приток Кубани. И тут человеку, впервые читающему эти строки,  ничего не останется, как в недоумении развести руками: вот те на,  да это же мистика какая-то!  Офицеры ведь из Ставрополя отправились на юго-запад,  взяв за начальное направление селение Темир-Хан-Шуру,  а,  оказывается,  одновременно двигались и  в прямо противоположном направлении – на северо-запад, за Лабу. Как такое было возможно? Не напутал ли что-то автор воспоминаний?

      Нет, не напутал. Он ведь  и сам,  как с первых строк сообщает, «катил к городу Ставрополю» (но никак не из Ставрополя, как по логике Николевой и Захарова должно бы быть) - вплоть до Георгиевска - тем же направлением: на северо-запад. На этом пути в какой-то из гостиниц при почтовой станции  впервые увидел Лермонтова, далее, сменив лошадей и отобедав,  доехал до другой станции, где вновь встретился  уже с Лермонтовым и Монго, а на третьей (Георгиевской) -  на правах знакомцев вместе пили чай и вместе остановились на ночевку. Кстати, на второй станции произошел случай,  мимо которого десятилетиями многие лермонтоведы  предпочитали проходить с закрытыми глазами (первым на него обратил внимание Ю.Н. Беличенко в книге  «Лета Лермонтова»).

       Через несколько минут, вспоминает Магденко, за ним в  комнату для
проезжающих вошел только что прискакавший фельдъегерь с сумкой, следующий «в армию к начальникам». Едва  он  переступил порог,  как к нему подскочил Лермонтов, снял  с шеи  сумку  и выложил хранившееся  в ней на стол  в поисках  писем.  Не правда ли, очень причудливая  картина предстает? Так и выставляется перед очами поэт,  в спешке вытряхивающий фельдъегерскую сумку и торопливо перебирающий конверты. Одно только непонятно: откуда могли взяться письма ему или Столыпину,  если, следуя той же логике Николевой и Захарова, офицеры сами всего лишь сутки или чуть больше назад покинули Ставрополь, а дорога фельдъегеря заняла времени и того меньше. Остается признать, что нашему  поэту  в тот раз просто захотелось почудить.  Однако,  стоит  взглянуть  на  ситуацию  под ракурсом движения офицеров за Лабу, - а это могло быть только после  завершения  операции в районе Чиркея, - и все становится  предельно понятно.  После отъезда из Ставрополя  минуло уже не менее десяти дней,  так что письма для них вполне могли быть.  И  направляясь за сотни километров в другую сторону, грешно было не воспользоваться выпавшей оказией  и не проверить возможных в адрес офицеров поступлений, дабы они не потерялись на  военных путях-дорогах. Так что  странное, на первый взгляд, поведение Лермонтова  куда как понятно и объяснимо.

       Обратим  внимание  еще на один момент,  представляющий для нас немалый интерес. Имеется в виду диалог,  состоявшийся между Столыпиным и Магденко после того, как, по утверждению последнего,   поэт вдруг вознамерился изменить маршрут и завернуть в Пятигорск, а Монго колебался. Вот как изложен этот момент  автором.

      «Столыпин сидел задумавшись. «Ну что, - спросил я его, - решаетесь, капитан?» - «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд. Вон, - говорил он, указывая на стол, - наша подорожная, а там инструкция – посмотрите». Я поглядел на подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть сложенную инструкцию посовестился...»
 
      С точки зрения правил и  этики военной службы,  этот момент выглядит немыслимо, если не сказать, просто  глупо. Лермонтов, как и Столыпин, – офицер.  Кто и на каком основании мог поручить «вести его в отряд»? Он что, преступник, арестант,  человек, вознамерившийся  изменить царю и Отечеству и перебежать к горцам?!  И потом,  на момент возвращения офицеров из отпуска в Ставрополе «за старшего на хозяйстве»  оставался начальник штаба   полковник А.С.Траскин.  Какие  мог он давать инструкции и поручения  Столыпину – офицеру Нижегородского драгунского полка (место постоянной дислокации - Грузия), который не входил в состав войск Кавказской линии и, естественно, Траскину, не был подчинен?  Но будь это даже не так,  кому полковник мог адресовать  какую-то инструкцию по поводу Лермонтова? Своему непосредственному начальнику генерал-лейтенанту Граббе?  Или начальнику самого Граббе и всего личного состава Кавказского корпуса генералу от инфантерии Головину?  Но подобное – обыкновенная  бестолковость.

      И все-таки не станем отметать этот факт, как не вызывающий доверия.  Тем более, что инструкция была,  ее не могло не быть. Вопрос только, какая инструкция и кем выдана?  Напомним еще раз:  изложенные события относились ко времени, когда поручик и капитан  двигались в сторону реки Лабы,  в некий отряд. Такой отряд в это время действительно  существовал. Он и название свое получил по имени реки - Лабинский экспедиционный отряд, - и конкретное место сосредоточения имел -  крепость Прочный Окоп. Возглавлял его генерал-лейтенант Г.Х.Засс, командующий правым флангом Кавказской линии (с именем генерала Засса, заметим, связано основание города Армавира). Этот отряд, как и два  упоминавшихся ранее,  был сформирован в начале 1841 года. Именно туда и только туда могли держать путь офицеры.  Естественно,  направляя их в распоряжение нового командования, старший начальник обязан был передать с ними и некую инструкцию: кто такие, с какой целью направлены в отряд,  в каком качестве их лучше всего использовать…  Этим начальником был генерал Граббе, которому непосредственно подчинялся  генерал Засс.  Безусловно,  все делалось с ведома  корпусного командира,  потому,  как без его одобрения Граббе не имел права вместе с Лермонтовым отправлять офицера «чужого» полка капитана Столыпина. Магденко же при изложении  эпизода  с инструкцией  то ли не понял смысла слов Монго, то ли забыл, какое именно отношение она имела к офицерам.

       Все эти утверждения  прямо вытекают  из логики событий, но  подтвердить их архивными  документами невозможно. Их, этих документов, нет, точнее сказать, они  пока не найдены. По той причине, что их  никто  не искал, да и не собирается,  похоже, искать и в наше времена. Тем не менее,  публикуемые сведения, несмотря на  скупость и отрывочность, позволяют зафиксировать маршрут передвижения Лермонтова и его родственника в промежуток времени между возвращением из отпуска и появлением в Пятигорске. Не  вызывает сомнения, что после Ставрополя офицеры около четырех-пяти дней  добирались до района боевых действий. Появление у них одной подорожной на двоих  свидетельствует: выдать ее могли только в походном штабе одного из отрядов. Стало быть,  до места они добрались, а не сбились в пути, не загуляли по дороге у знакомых или у встречных молодок.  А далее возникает частокол вопросов. Если все сказанное справедливо,  зачем надо было, едва прибыв на место,   довольно скоро покидать его и направляться  еще в один экспедиционный отряд, находившийся почти за 700  верст  в  противоположной  стороне - на правом фланге Кавказской линии? Чего вдруг, с какой целью?

      Надо признать, этот поспешный отъезд  плохо вписывается в  канву логического развития событий.  По всем раскладам,  вне зависимости  от того,  успели  офицеры к началу боевых действий или все прошло без их участия,  они должны были бы остаться на месте в составе рот, батальонов или штабов,  в которые по прибытию получили назначение, и далее следовать вместе с отрядом  (или отрядами) к пунктам  прежнего их сосредоточения.  Только потом, если не последуют другие назначения, возвращаться в свои полки: Лермонтов – в Тенгинский пехотный,  подразделения которого в это время  восстанавливали укрепления на Черноморской береговой  линии,  порушенные горцами в драматические месяцы 1840 года, а Столыпин – в Грузию, где дислоцировались эскадроны  Нижегородского драгунского. И все было бы по-военному четко, логично и ясно. А что видим на деле?  Капитан и поручик, как блуждающие кометы,  опять  оказываются в дороге. И опять вдвоем,  без  всяких видимых поводов.  Значит, что-то должно было произойти неординарное, что-то кардинально изменило все планы, разрушило все логические схемы. Но что? 
             
     Спешившие  к началу экспедиции Лермонтов и Столыпин еще только появились в Ставрополе, а войска Чеченского отряда, располагавшиеся лагерем в нескольких верстах  от крепости Внезапной, утром 11 мая  уже начали движение в сторону Салатавии – уникального по неповторимой  красоте горного района Северного  Дагестана,  где,  кроме «столичного» аула Чиркей, соседствовали еще пятнадцать селений. А тремя днями раньше встречным направлением из предместий Темир-Хан-Шуры  выступили в поход войска Дагестанского отряда, командованию которого предстояло до подхода  главных сил Чеченского отряда провести рекогносцировку подходов к району предстоящих боевых действий, изобилующего причудливыми складками местности, наличием разнообразных ущелий, провалов, пещер, рек и речушек.

      Начинающаяся крупномасштабная операция была  утверждена лично императором. Этот момент, обращаясь к солдатам и офицерам,  не преминул выделить в своем приказе от 6 мая 1841 года возглавивший  Дагестанский отряд «хозяин» Кавказа генерал Головин.  «Высочайшая воля Государя Императора, - говорилось в приказе, - призывает нас к новым подвигам против врагов непримиримых, уступающих  одной только силе оружия. Не считаю нужным напоминать о долге всех и каждого. Войска Кавказского корпуса храбростью и мужеством своим всегда обращали на себя Высочайшее Монаршее внимание и ныне сделаются его достойными...»
      Пусть не покажется излишним опубликованный здесь фрагмент приказа. Он, как читатель может убедиться, свидетельствует об особой важности, которую придавали этой операции и  верховная власть, и командование корпуса.  Достаточно сказать, что за прошедшие двадцать четыре года  Кавказской войны  еще не случалось, чтобы на ограниченном  пространстве  против горцев одновременно задействовались силы  двух экспедиционных отрядов. И силы немалые. Одних только полнокровных батальонов  было привлечено 25. А, помимо них, в боевых порядках находились еще  восемь  казачьих и шесть милицейских сотен, более 60 орудийных стволов разных калибров...

      Столь крупная  концентрация  войск диктовалась  возрастающей  военной активностью вооруженных формирований горцев под руководством Шамиля, чей авторитет  как религиозного вождя  в борьбе под знаменами газавата стремительно повышался. Уже к концу 1830-х годов стало очевидно, что вместо «великого разбойника» и «предводителя скопищ», как еще недавно высокомерно называли третьего имама  некоторые  российские генералы, в лице Шамиля  войска столкнулись с сильным  и умным противником. Естественно,  в стратегических планах  командования теперь имам значился главной мишенью, а контролируемые им  наиболее  крупные районы воинственно настроенных горцев – важнейшими объектами для проведения карательных операций...

      К началу весны 1841 года первоочередное место из этих объектов было определено населенному пункту Чиркей. Строго говоря,  приоритетное внимание  аулу  командование уделяло и раньше. Так, 4 марта 1839 года генерал Граббе,  направляя на имя  командира корпуса рапорт с изложением  «необходимых мер для успешной борьбы против горцев Дагестана и Чечни», писал:  «…полагаю, что первый предмет действий Чеченского отряда должно быть занятие сел<ления> Чиркей и укрепление оного». Свое мнение генерал  обосновывал тем, что Чиркей «лежит в центре многочисленного  и сильного племени салатавцев», которому присущ  «воинственный характер», позволявший никогда не допускать «к себе русского отряда». Кроме того, отмечал далее Граббе,  салатавцы  оказывают постоянное влияние «на все окрестные племена,  влияние, коему сам Шамиль не всегда в состоянии противиться».  Наконец,  географическое положения аула  «на главном сообщении Чечни с Северным Дагестаном делают его важным стратегическим пунктом».

      Некоторые дополнительные представления о Чиркее того времени и его жителях можно извлечь из документальной книги «Шамиль на Кавказе» (Санкт-Петербург, 1899). Вот примечательный отрывок из этого сочинения:  «У Шамиля было двести человек телохранителей; они набраны были из аула Чиркей, самого враждебного русским. Когда Шамиль принимал своих наибов и правителей, или пленного офицера, телохранители становились полукружием сзади Шамиля, держа над головою его ружья с взведенными курками и пистолеты, направленные на  представляющегося».

      Автор книги - Мария  Николаевна  Чичагова,  писательница,  супруга бывшего воинского начальника Калуги генерала М.Н.Чичагова  в три последние года проживания имама в этом городе. Она была хорошо знакома с плененным вождем  горцев, его женами и детьми. Дореволюционные энциклопедии оценивали произведение  Марии Николаевны как «единственное по полноте и верности фактов сочинение».

      И все же  в 1839 году до боевых действий за овладение Чиркея дело не дошло, хотя  генерал Граббе и считал необходимым провести операцию  даже с относительно небольшим отрядом, который, по его мнению,  можно было оперативно собрать без ущерба для выполнения других задач. В том же рапорте от 4 марта он вызывался лично осуществить такую операцию, уверяя командира корпуса в успехе («…действуя с должной осторожностью, могу предпринять движение вдоль Чечни, а, быть может, и взятие укреплений Чиркея с 4 батальонами Куринского и 2 батальонами Кабардинского полков»). «Взятие укреплений Чиркея» шестью батальонами – это было, пожалуй,  слишком рискованной идеей  даже для такого отчаянного военачальника как П.Х. Граббе, что и покажут вскоре события, связанные с многочисленными жертвами при  штурме другого горного укрепления – аула  Ахульго. Но осторожного генерала Головина,  скорей всего, от такого шага удержало не столько сомнения в успехе операции небольшими силами, сколько то соображение, что  в районе Чиркея  Шамиля не было. Он находился в ауле Ахульго –  своем «орлином гнезде», имевшем славу неприступной крепости.  Этот аул и стал  главным театром боевых действий в летней кампании 1839 года, а сама операция - одной из крупнейших в Кавказской войне. Не лишним  здесь будет напомнить, что  долгое время самым знаменитым творением нашего выдающегося мастера панорамной батальной живописи Франца Рубо считалась не  «Бородинская битва» и не «Оборона Севастополя», а  первая из его грандиозных панорамных работ, полное название которой – «Штурм аула Ахульго 22 августа 1839».
 
        22 августа – это дата последнего боя войск Чеченского отряда генерала Граббе после  80 дней непрерывной блокады и завершающего, пятого по счету, жесточайшего штурма, в отражении которого участвовали даже горские женщины и дети. Дорого, очень дорого досталась русским войскам та победа (580 человек убитых, 2489 раненых и контуженных). *
 «Никогда еще до штурма Ахульго не было такого ужасного побоища», - писал впоследствии много повидавший на своем боевом веку генерал Граббе. Огромные потери понесли и военные формирования  Шамиля,  члены его семьи, в том числе жена Джавгарат с младенцем Саидом, которого она несла  на спине. Но самому имаму, получившему несколько ран, вместе с немногими наибами каким-то чудом удалось спастись.
----------------------
      * «Сборник сведений о потерях Кавказских войск во время войн…» Составлен А.Л.Гизетти по документам, хранящимся  в кавказских военных архивах (стр.46- 48).

       Победа под Ахульго позволила некоторым военным аналитикам на Кавказе  прийти к  выводу, что дни Шамиля, как вождя горцев, сочтены, а конец «бесконечной войны» уже близок. В числе этих оптимистов  был и генерал Граббе, который предрек имаму скорый и бесславный конец («Он будет влачить стыд свой и ничтожность в неприступных  скалах…»). И вместе с другими ошибся. Прошло немногим  больше шести месяцев, и Шамиль, словно из небытия,  возник  во главе большого скопления  вооруженных сторонников. Это воинство  устремилось в районы Малой, а затем и Большой Чечни, охваченные массовыми волнениями горцев. И везде, где оно появлялось, аулы без всякого сопротивления переходили на сторону имама.

      Пока командование корпуса лихорадочно решало, что предпринять в ответ,  против малочисленных русских укреплений,  разбросанных вдоль Черноморской береговой линии, наскоро построенных,  изолированных друг от друга, резко активизировали военные действия шапсуги, абадзехи и другие черкесские племена. Первой жертвой их стал форт Лазарев, гарнизон которого 7 февраля 1840 года подвергся нападению и почти полностью был истреблен. Вскоре такая же участь постигла укрепление Вельяминовское;  за ним пришел черед Михайловскому укреплению, гарнизон которого,  ввиду  многократного превосходства противника,  решил взорвать  пороховой погреб и ценой своих жизней нанести врагу максимальный урон. Осуществить подрыв добровольно вызвался солдат Тенгинского полка Архип Осипов. Это и произошло 22 марта.*
-----------------------
      * Рядовой Архип Осипов в истории Российской армии стал первым воином, чье имя было  навечно зачислено в списки личного состава подразделения (1-я гренадерская рота 77-го Тенгинского пехотного полка).

      После Михайловского пало Николаевское укрепление. В марте, мае и июне неотступно подвергался нападению Навагинский форт в устье реки Сочи, и лишь гарнизону Абинского укрепления удалось нанести серьезное поражение черкесам. Потеряв только убитыми около 700 человек, горцы умерили воинственный пыл и до конца года не предпринимали нападений.
    
      Не намного лучше было положение и на  других участках Кавказского корпуса. Чтобы стабилизировать обстановку, верховные  власти вынуждены были пойти на беспрецедентный  шаг - перебросить из Крыма 14-ю пехотную дивизию.
      Черед Чиркею пришел только в мае 1841 года.

      Привлечение к предстоящей операции в Салаватии  двух  экспедиционных  отрядов –свидетельство того, что командование  корпуса извлекло уроки из сражения при Ахульго, учло просчеты,  позволившие Шамилю и  его ближайшим  наибам  избежать гибели или  пленения. Теперь войска, судя по всему,  готовили нанести горцам более сильный,  возможно,  решающий удар. Подтверждение этому - не только их небывалая численность, но  и значительная по времени, тщательности и масштабам рекогносцировка  местности,  которую возглавил лично генерал Головин.

      В этой рекогносцировке участвовал и прикомандированный к Дагестанскому отряду добрый  приятель  Лермонтова  художник князь Г. Г. Гагарин, запечатлевший позже на полотне один из эпизодов стычки с горцами при разведке места для переправы через реку Сулак.  За этот, в общем-то, не очень значимый в военном отношении эпизод князь был удостоен  ордена Святого Станислава 3 степени. А картина в следующем году пополнила  личную коллекцию Николая I. Она настолько понравилась императору, что его величество велел изготовить для нее этикетку с собственным названием - «Сражение между русскими войсками и черкесами при Ахатле 8 мая 1841» (сам автор озаглавил свое произведение несколько короче - «Сражение при Ахатли 8 мая 1841 года»). Обратим внимание на курьезный момент:  в названии населенного пункта использованы разные окончания. Но курьез не только в этом.  На самом деле оба написания неверны: точное название аула, вблизи которого произошло событие, – Ахатлы (в переводе с аварского языка - «низина»).

     Не все безупречно здесь представляется  и с трактовкой  события.  Судя по изображенному на полотне,  происшедшее  можно  охарактеризовать термином «сражение» разве что с добрым набором оговорок.  К тому же  в самом авторитетном, отличающемся множеством подробностей,  12-ти томном научном труде по истории Кавказской войны ни о каких  боевых  действиях  8 мая 1841 года  не упоминается. * Содержится лишь краткое сообщение о  проведении в этот день корпусным командиром  рекогносцировки в поиске места для переправы отряда через реку Сулак  «в 7-ми верстах выше Чиркея находящегося», однако место оказалось неудобным и он «с отрядом перешел на позицию <… > против Чиркея».   
 -----------------------
      * «Акты, собранные Кавказской археографической  комиссией», изданные в Тифлисе с 1866 по 1887 гг. под редакцией  дореволюционных историков А.П.Берже (тома 1-10) и Д.А.Кобякова (тома 11-12).

      Но настолько полно отражены события  в работах  археологической комиссии? Некоторые современные кавказские исследователи, ссылаясь на местные источники,  настаивают на том, что русских заставили  отказаться от выбранного места для переправы именно активные боевые действия, оказанные  жителями аула Ахатлы.  И, надо признать,  эти утверждения  не  лишены оснований. По крайней мере, вооруженный конфликт в тот день действительно произошел, причем, без жертв  не обошлось. Имя одной из  жертв история сохранила - Иван Балашев, соученик Лермонтова по юнкерской школе, выпущенный  корнетом на  год раньше поэта. В стычке с горцами «при рекогносцировке переправы через реку Сулак близ селения Ахатль» (еще одно неверное написание аула. – Н.К.) штаб-ротмистр Иван Балашев  был ранен в голову и на другой день, 9 мая 1841 г., от этой раны умер. Об этом десятки лет свидетельствовала выбитая в церкви Николаевского кавалерийского училища надпись на одной из черных мраморных досок, где были занесены 48 имен его воспитанников, павших на ратных полях за царя и Отечество.  Так что князя  Г. Г. Гагарина  побудила взяться за создание батального полотна не  просто случайная перестрелка, а жестокая  жертвенная стычка – одна из тех сотен и тысяч стычек, какие составляли  привычную  обыденность для русского воинства Отдельного корпуса  в его нелегком служении  на протяжении почти шести десятков лет Кавказской войны.
      О  самих боевых действиях  в районе Чиркея и на подходах к нему - Хубарских высотах – подробные сведения помещены в томе 9  (1837-1844)  «Актов, собранных Кавказской археографической  комиссией».  Там  операция излагается  буквально по пунктам: «Направление войск Чеченского отряда по новому плану»,  «Сила отряда при выступлении из  кр<епости> Внезапной к Чиркею»,  «Движение Чеченского отряда от Внезапной к Инчхе и  овладение передовыми высотами Хубарской позиции»… Обзор военных действий  написан лично  генералом П.Х. Граббе. Ниже нам несколько раз придется  обращаться к этому тексту, а пока приведем из него одно предложение: «Не теряя времени, я сделал распоряжение об усилении перевязочных средств в Амир-Аджи-юрте  и перемене направления войск  Высочайше вверенного мне отряда, которые, 5-го мая прибыв в упомянутое укрепление, 6-го и 7-го переправились через Терек»  (с. 270-271). Предложение мало  что дает читателю с точки  зрения  хода военной операции,  но  расставляет  все точки над «i» в знакомом многим расхожем утверждении,  что Лермонтов, прибыв после отпуска в Ставрополь,  якобы почувствовал недомогание и генерал Граббе разрешил ему задержаться в городе.*   В действительности же, и  это еще  раз подтверждает приведенная   фраза, командующий покинул штаб войск в Ставрополе почти за две недели до возвращения  отпускников. 
-----------------------
      * Подобное утверждение, в частности, содержится в примечании  к известной уже читателю публикации Магденко в журнале «Русская старина». «Возвращаясь из отпуска, - утверждал  автор примечания П.А. Висковатый, - Лермонтов в Ставрополе представлялся генералу Граббе, который,  выехав в отряд,  по просьбе Лермонтова дозволил ему остаться несколько времени в Ставрополе и затем  уже догонять отряд за Лабой. Внезапное решение Л. посетить Пятигорск  <…> было самовольным поступком,  на который Граббе  очень сердился».

       Здесь, как видим,  мало что  соответствует истине. После приезда Лермонтова из отпуска, генерал Граббе,  в виду своего   отсутствия,  никак не мог встретиться с ним в Ставрополе и что-то ему дозволять.

      Обратимся  непосредственно  к военным действиям  в районе Чиркея,  которые по всем планам и расчетам обещали вылиться в одну из  крупных и результативных операций  на  Кавказе. Нет сомнения, что, произойди все так, как задумывалось, и для ее участников посыпался  бы  звездопад  высочайших наград - император,  отдадим должное, на ордена и медали своему воинству не скупился. Но ожидаемое не оправдалось. Случилось то,  что в той ситуации,  пожалуй, не мог предусмотреть ни один  стратег мира – от Александра Великого до Суворова и Наполеона. Победа была достигнута, но победа не в ходе решающего сражения или череды сражений и  разгрома противника, а  скорей психологическая - масштабной демонстрацией намерений. Тем не менее, реляции командования  были выдержаны исключительно в бравурном исполнении.

     Вот, к примеру, начало итогового приказа генерала Граббе  по войскам Чеченского отряда от 24 мая 1841 года.

     «Салатавская  экспедиция  победоносно вами окончена. 9-го вы были еще на Тереке и уже 13-го при Инчхе передовые высоты  прославленной Хубарской позиции  вами с налету взяты и, несмотря на все усилия полчищ горских, удержаны. 15-го, в соединении   с товарищами Дагестанского отряда на Хубарских высотах вы взяли Чиркей, столько лет вызывавший наше оружие  изменою и хищничеством…»  (с. 269).

     Дополним  генерала некоторыми фактами других документов  кавказских археографов. Из них следует: командир корпуса Головин перешел на позицию против Чиркея и здесь на правом берегу Сулака оставил небольшой отряд под начальством генерала К.К. Фезе, как можно понять, исключительно для демонстрации силы. После этого во главе с остальной частью войск  направился  «к деревне  Инчхе, откуда,  по соединении обоих отрядов,  двинулся <...>   на сел<ение>. Хубары». А вот и сам итог: «Мая 15-го многочисленное скопище Шамиля, занимавшее  в  двух переходах от Чиркея  сильную от природы и укрепленную завалами позицию на Хубарских  высотах, было рассеяно.  Победа эта,  почти без всякого с нашей стороны пожертвования приобретенная, имела самые решительные и важные последствия. Чиркей в тот же день вечером  занят был ген.<ерал>-л.<ейтенантом> Фезе…»   И далее: «… еще никогда не видели они (горцы. – Н.К.) столь огромной силы, которая была соединена нами между  Чиркеем и Внезапною (крепость,  район сборного пункта войск Чеченского  отряда. – Н.К.), и никогда не были они поражены таким ужасом, который овладел ими под Хубарами, где толпы их, предводительствуемые  самим Шамилем  <…>,  рассеялись, не выждав даже  настоящего с нашей стороны нападения» (с. 298). *
-----------------------
      *В используемых  здесь  документах вызывает недоумение неоднократное упоминание селения Инчхе в контексте боевых действий за Хубарские высоты. Инчхе расположено на берегу Каспийского моря и, вроде бы, никаким образом не должно было иметь отношения ни к этим высотам, ни к самой Салатавии.  Другого населенного пункта с таким названием на старых картах Дагестана разыскать не удалось. А вот с похожим - имеется: старинное селение Инчха. И располагалось оно как раз в районе упоминаемых событий, вблизи населенного пункта Хубар. Остается предполагать, что  в штабные бумаги вкралась  ошибка, нечаянно переименовавшая Инчха в Инчхе.

     Так что же в итоге произошло?  Если отбросить бодрые эпитеты и перейти к сухой стилистике, то можно с некоторыми допущениями сделать следующий вывод.  Шамиль   использовал прием, сильно напоминающий тот, который осуществил в 1812 году  М.И.Кутузов, когда,  сдав французам Москву, он сохранил ради будущих побед армию.  Нечто подобное проделал и Шамиль. Все боевые действия русских войск свелись главным образом к двум атакам  передовых Хубарских высот 12 и 13 мая.  Победа, «почти без всякого с нашей стороны пожертвования приобретенная»,  на самом деле стоила русским войскам не так уж и мало:  22 человека были убиты, 167 - ранены и контужены (по данным генерала Граббе). А вот «генерального сражения» имам не допустил – оставил боевые позиции и отвел  сторонников  в  глубину  территории.  Да, его «скопища»,  можно считать, были рассеяны. Но не  разгромлены, не окружены, не изолированы.  А собрать рассеянных вооруженных сторонников вновь в единый кулак - это только дело времени, причем, не  очень долгого. Что и произошло в дальнейшем.

       После окончания боевых действий часть Дагестанского отряда приступила к строительству на берегу реки Сулак, прямо против Чиркея, укрепления Евгеньевского, а Чеченский отряд  через несколько дней двинулся через селение  Дылым в сторону крепостей Внезапной и Грозной. 

       Итак, с чисто военной точки зрения  результаты операции можно назвать успешными. Но этот успех вряд ли мог сильно порадовать Лермонтова со Столыпиным  -  все их надежды рухнули  в мгновение ока.   Тем более,  что к реальным боям 12 и 13 мая,  учитывая передвижения по незнакомой, во многих местах  контролируемой горцами местности, они за три-четыре дня вряд ли могли успеть.  Оставалось покориться судьбе или же попытаться упросить командование направить их на участок Кавказской линии, где могли быть реальные шансы отличиться.  Надо думать, именно так они и поступили. И  получили новое назначение – в экспедиционный отряд генерал-лейтенанта Г.Х. Засса. Иначе, каким образом  оказались бы в пути, двигающимися в сторону Лабы? 

      Тут может возникнуть вопрос: а кто такие были для генерал-лейтенанта Граббе эти два  офицера,  чтобы он вдруг начал заниматься их судьбой? Да еще  в те напряженные дни,  в горячке динамичных событий и нагромождении всякого рода дел, требующих от командующего личного участия? Все так, но не будем  забывать: между Граббе и Лермонтовым к тому времени  сложились особого рода отношения. Поручик  входил в число немногих избранных  офицеров, которые в Ставрополе посещали семью Павла Христофоровича, бывали на семейных  обедах и ужинах. Началу таких отношений, как можно предполагать, способствовало то,  что двоюродный дядя поэта  генерал-майор Павел Иванович Петров был старым  «ермоловцем», начавшим свою службу на Кавказе практически одновременно с  прославленным полководцем, а закончившим ее здесь начальником штаба войск на Кавказской линии и в Черномории. Причем,  три последних года этой службы прошли под началом предшественника Граббе в должности командующего  войсками генерал-лейтенанта А.А. Вельяминова – одного из ближайших друзей и соратников  Ермолова,  с которым они были на ты и называли  друг друга по имени – «Алеша».

      Примечательный для нашей истории штрих:  в мае 1818 года Ермолов обратился к дежурному генералу Главного штаба и своему другу  генерал-адъютанту А.А.Закревскому  с письмом, содержащим просьбу, направить к нему на Кавказ несколько знакомых, проверенных в деле  офицеров кавалерии для назначения их на командные должности. Одним из этих офицеров назван П.И.Петров. В августе Алексей Петрович просьбу повторил: «Я виделся с ротмистром Александрийского гусарского полка Петровым и прошу его определить. Я готовлю ему самый распутный полк казачий и знаю, что он поправит…» Просьба  была исполнена,  и в сентябре Петров вступил в командование Моздокским казачьим полком. Любопытно, что еще  одним  «вытребованным»  офицером  был ротмистр того же гусарского полка П.С.Верзилин – будущий генерал, в пятигорской квартире которого в июле 1841 года произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, завершившаяся  роковой дуэлью.

       На Кавказе Петрову совместно с Граббе послужить не довелось, по состоянию здоровья он вынужден был покинуть должность за четыре месяца до назначения  Павла Христофоровича командующим. Но еще за два года до этого сам  Граббе был уволен сроком на 12 месяцев для излечения болезней на Кавказских минеральных  водах. Доподлинно не известно,  в каких местах и какими источниками пользовался он все  это время,  но трудно допустить,  чтобы бывший адъютант Ермолова, поддерживающий с ним самые тесные отношения,  не появлялся регулярно в Ставрополе, не навещал активных участников Отечественной войны генералов-«ермоловцев» Вельяминова и Петрова, с которыми, весьма вероятно,  был если  не дружен, то хорошо знаком еще по  сражениям, которые выпали на долю всех троих в начале грозного ХIX века.

      Когда после смерти Вельяминова  Граббе в апреле 1838 года займет  пост командующего, имя поэта-«штрафника» Лермонтова  уже было известно в офицерской среде.  Но сам поэт, прощенный императором,  незадолго до того  покинул Кавказ и находился  под Новгородом, где в Селищевских  казармах размещались эскадроны Гродненского лейб-гвардии гусарского полка. Лично они познакомились  во время второй ссылки офицера. Вряд ли их отношения выходили за рамки чисто служебных, хотя поручик и был представлен членам семьи генерала. Тем не менее, неоспоримым является факт: Павел Христофорович  ценил Лермонтова не только как  храброго офицера, но и как «человека с талантом». И это многое значило. Ведь он и сам, что называется, дружил с пером. Будущий военный министр и последний в Российской империи генерал-фельдмаршал Д.А. Милютин,  молодым офицером служивший на Кавказе под началом Граббе, не преминул это подметить. В 1850 году, вспоминая о военных действиях в Северном Дагестане, он писал то ли с осуждением то ли с завистью:  «Перед самым  выступлением (в район Ахульго.- Н.К.) отдан был по войскам приказ, написанный самим генералом Граббе, который щеголял своим пером и всегда сам редактировал подобные приказы войскам или прокламации к населению».

       Конечно, это всего лишь деталь. Но деталь существенная: далеко не каждый из начальников Лермонтова способен был «щеголять своим пером», а тем более распознать в  молодом офицере талант, когда даже некоторые приятели и родственники Михаила Юрьевича ни о чем подобном даже не предполагали. 
 
       В нашем случае  был еще и прямой повод для встречи Лермонтова с командующим в те дни. В средине января при отбытии  в свой, как оказалось последний, отпуск  генерал поручил ему  доставить бывшему «проконсулу Кавказа» Ермолову частное письмо. После этого поручик с командующим еще не  виделись. Разве не веская причина добиться приема, чтобы доложить о результатах встречи,  сообщить о возможных  наказах, просьбах или поручениях Алексея Петровича? А заодно не рассказать о собственных проблемах, своих и Алексея Столыпина, не попросить помочь их  решить?  Кто на месте Лермонтова не поступил бы таким же образом?!  Тем более, что у него, как офицера Тенгинского пехотного полка, была еще и  дополнительная причина уже  иного свойства. И она не могла  не тревожить приписанного  к этому полку пехотного поручика.

       Несколько раньше кратко говорилось о трагических событиях  весны 1840 года, в которых от атак горцев  пострадали гарнизоны нескольких укреплений Черноморской береговой линии.  Но упомянутые события, несмотря  на  весь драматизм, отражают лишь малую часть того,  что составляло суть военной службы, которую каждодневно, кто дни и недели, а кто месяцы и годы – уж  кому  как повезет - несли почти на равных солдаты и офицеры в тех районах.  Это для нас сегодняшних Черноморское побережье – райский уголок с пансионатами и санаториями, с чудесным мягким климатом и неповторимой природной красотой. Иным, совсем иным  оно было в лермонтовские времена...

       «Климат этой местности далеко не из здоровых: гниющие растения и обширные болота в устьях рек служат источниками губительной малярии или особого вида лихорадки, протекающей чрезвычайно быстро и кончающейся почти всегда смертью».
       «… Построенные на скорую руку из материала, который имелся под рукою, укрепления береговой линии от времени и действия беспрерывных дождей скоро пришли в полное разрушение: бойницы из сырцового кирпича обвалились, внутренняя крутость, облицованная местным камнем, отстала,  банкеты (насыпи или ступени у внутренней крутости высокого бруствера для размещения стрелков, ведущих огонь поверх бруствера. – Н.К.) и передовые рвы на половину заплыли».  «…В укреплениях находилось много давно уже везде выведенных из употребления единорогов, которые при каждом выстреле опрокидывались назад…»
      «Выходить за валы укрепления в одиночку было опасно, так как горцы подстерегали в ближайших лесах и оврагах. Заготовка дров, сена, пастьба скота, возделывание огородов – все это не обходилось без потерь…».  «…Укрепления сносились между собой и с окружающим миром всего два раза в год, когда доставлялся провиант…»
      «Враг в численном отношении превышал несчастные гарнизоны в несколько сот раз <…>  Вместо 25980 человек, требовавшихся по общему протяжению линии огня, мы располагали всего на всего 2776-ю рядовыми, и из этого числа только половина была на ногах, остальные лежали по госпиталям и лазаретам. <…>  В 1939 году смертность достигала 20 процентов, но в некоторых частях она достигала за несколько месяцев до 50-ти. Так, в 4-й мушкетерской роте тенгинцев, находившейся в  гарнизоне Лазарева, за девять месяцев из 200 рядовых, с должным числом унтер-офицеров, осталось в живых всего 108 человек: все остальные умерли. Случалось, что девять десятых солдат лежали  больными и некому было занимать крепостные караулы».

      Здесь приведена лишь часть кратких выдержек из  книги Д.В.Раковича об  истории Тенгинского пехотного полка, значительная часть подразделений которого  и составляли гарнизоны укреплений (фортов) на Черноморской береговой линии. Именно во взвода и роты этого полка обычно ссылали проштрафившихся офицеров, сюда  «из глубины сибирских руд» прежде всего направлялись рядовыми «помилованные» Николаем I декабристы. Здесь в изнурительной горячке закончил земную жизнь свою прикомандированный к четвертому батальону полка поэт-декабрист,  друг Лермонтова князь Александр Одоевский («Он был мой друг. Уж нет таких друзей»).  Покоритель Кавказа А.П.Ермолов просил бывшего своего ординарца  генерала Граббе  определить именно в этот полк в качестве наказания  своего шестнадцатилетнего сына за лень и нежелание учиться,  что,  естественно, было в точности исполнено и закончилось гибелью молодого человека  в бою… Этот несчастный полк лично отобрал «милостивый» император для Лермонтова, посмевшего выйти к барьеру на дуэли с хамовитым  французом де Барантом. И кто упрекнет поэта за то, что под удобным предлогом при выборе возможной смерти от пули в бою или от лихорадки в лазарете он  предпочитал первый вариант,  как более достойный офицера.
 
      Принимая во внимание сказанное, нельзя исключать того, что Граббе и раньше мог способствовать осуществлению «предпочтительного варианта», по крайней мере, этому не препятствовать. Может, еще и потому уважил  просьбу поручика, и определил вместе со Столыпиным  в район дислокации Лабинского отряда.  Как раз в это время там строилась Лабинская  кордонная линия, позволявшая  отодвинуть границу России с верховьев Кубани подальше в глубину Кавказа, населить обширные плодородные земли казацкими станицами, укреплениями, пикетами, постами. Для осуществления этой задачи и был сформирован Лабинский отряд, в состав которого, заметим,  входил 5-й (резервный) батальон Тенгинского пехотного полка. Первые месяцы 1841 года  отряд занимался преимущественно «разогнанием неприятельских скопищ, собиравшихся в намерении препятствовать  устройству новой линии». Случалось, что «разогнания» оборачивались серьезными вооруженными столкновениями, в которых участвовали сотни и даже тысячи бойцов с обеих сторон.  Одно из них произошло 20 марта на подходах к берегам притока  реки Лабы Фарса – в двух верстах от места их слияния.  Историк Тенгинского полка Д.В.Ракович называет это шестичасовое боевое столкновение одной «из кровопролитнейших битв» на Кавказе. Учитывая, что наши войска потеряли 126 человек убитыми и раненными,  слово «битва» здесь звучит вполне уместно.

     В положении Лермонтова и Столыпина полученное от генерала Граббе назначение «за Лабу» как нельзя лучше соответствовало их устремлениям. Но вновь намерениям не суждено  было осуществиться.  Похоже, Фортуна отчего-то не жаловала своей благосклонностью офицеров,  второй раз за короткое время  уводя их от желаемой возможности поучаствовать в боевых действиях.  Хотя, казалось бы, ничего этому не должно было мешать. Попытки горцев препятствовать устройству новой линии не прекращались, как не прекращались нападения на военных, на жителей переселяющихся казацких станиц. А менее  чем через месяц после событий в районе Фарса  в верховьях реки Белой стали тайно собираться большие группы вооруженных абадзехов, шапсугов и убыхов  с целью разрушить уже  построенные укрепления и увлечь в горы население мирных аулов.  К счастью,  у генерала  Г.Х.Засса, кроме хорошо поставленной военной разведки,  была широкая сеть информаторов из местного населения.  Потому внезапное появление Лабинского отряда  вблизи воинственных становищ произвело на неприятеля ошеломляющее воздействие. Как отметил Ракович,  «горцы не вступили в бой и с такою поспешностью разбежались,  что не представилось даже возможности их преследовать».  Как результат,  на несколько месяцев  в ближайших районах установилось относительное спокойствие.
   
       Когда во второй половине мая Лермонтов со Столыпиным направлялись «за Лабу», они, скорей всего, уже знали и о наступившем там затишье,  и о  том, что предстоящая экспедиция  в глубину «немирной» территории будет предпринята не ранее осени. Это видно из воспоминания корнета М.П.Глебова - секунданта в последовавшей вскоре  трагической дуэли у подножия Машука. В воспоминании (известного в изложении П.К.Мартьянова),  в частности, говорится о совместной поездке к месту поединка, во время которой поэт делился  творческими планами и посетовал: не скоро эти планы удастся осуществить. «Недели через две уже нужно будет отправляться в отряд, к осени пойдем в экспедицию, а из экспедиции когда вернемся!..» 
 
        От кого, кроме генерала Граббе, мог узнать Лермонтов о предстоящей экспедиции? После Чиркея или, что более вероятно, одного из ближайших к этому аулу районов, он со Столыпиным сразу же отправился в Лабинский отряд. Никого из начальников, кто мог бы еще сообщить о военных планах экспедиционного отряда, ни в пути, ни в Пятигорске, где оба оказались, они, насколько известно, не встречали. Откуда тогда сведения об экспедиции «к осени»?  Только от командующего. И это еще одно свидетельство особых отношений  Павла Христофоровича Граббе  к опальному поэту.

         История появления Лермонтова и Столыпина  вместо Прочного Окопа в курортном Пятигорске, несмотря на кажущуюся очевидность, остается в числе не проясненных и загадочных мест в биографии поэта и порождает целый ряд вопросов. В самом деле, если решение Лермонтова изменить маршрут и свернуть в Пятигорск было спонтанным  (по Магденко), а не в виду болезненного состояния, то как это увязывается с письмом поэта к бабушке Е.А.Арсеньевой от 9 (или 10) мая из Ставрополя?  «… Теперь не знаю сам еще, куда поеду; - пишет Михаил Юрьевич, - кажется, прежде отправлюсь в крепость  Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды…»

        Слова  «в  крепость Шуру, где полк», говорят о том, что письмо было писано до посещения штаба и «представления начальству». Поручик  еще  не  знал, что Тенгинский полк не будет принимать участия в предстоящей экспедиции  и  в  крепости Шура ни одного подразделения  тенгинцев  нет. А через  несколько часов (или на второй день?) он, побывав в штабе, уже владел информацией и в письме  Софье  Карамзиной  прибегает к конкретике - они вместе с Монго направляются «к провалу Черкей». Слова из первого письма «на воды» означают,  конечно же, лечение водами. Сообщение о лечении в контексте письма, предназначенного для Елизаветы Алексеевны, воспринимается  как факт ей известный, а не возникший неожиданно. По всей видимости, об этом  намерении внук уже сообщал в одном  из предыдущих, писанных бабушке по дороге и не сохранившихся писем. О недомогании Лермонтова и о том,  что генерал Граббе в этой связи «дозволил ему остаться несколько времени  в  Ставрополе»,  вспомним, писал П.А.Висковатый в примечании к мемуарной статье П.И.Магденко, публикуя ее в журнале «Русская старина». Похожее  сообщение содержится и у П.К.Мартьянова, который тоже утверждал, что поручику «разрешил <…> пробыть некоторое время в Ставрополе» генерал Граббе. Но есть здесь  и существенное дополнение: после отъезда  командующего в отряд, исполнявший его должность начальник штаба полковник А.С.Траскин,  якобы, «разрешил как Лермонтову, так и спутнику его Столыпину,  остаться  если нужно по болезни в Пятигорске…». *   
 ----------------------------------
     * «Исторический вестник», 1880 г. Т.1. Из прошлого (стр..881)..

      Приведенные ссылки на командующего абсолютно не состоятельны. Как мы уже знаем, к началу мая генерала  в Ставрополе не было, он находился в крепости Внезапной, готовя войска Чеченского отряда к предстоящему маршу в район Чиркея. Выходит, оба автора нафантазировали?  Именно так, но только в  части текстов, сообщающих о встрече Лермонтова и Столыпина с генералом Граббе.  «Фантазия», видимо, была вызвана тем, что ни Мартьянов, ни тем более Висковатый,  еще не располагали сколько-нибудь достоверными данными о военных  действиях  на Кавказе периода весны 1841-го. По крайней мере, оба они считали, что Лабинский экспедиционный отряд возглавлял  генерал Граббе.

       Судя по всему, именно исходя из этого, Висковатый  решил, что и офицеров после излечения «надо направить» по маршруту  командующего - «догонять отряд». Мартьянов подобное мнение проигнорировал и выдвинул свой вариант развития событий: остаться  «по болезни в Пятигорске» офицерам разрешил полковник Траскин. Здесь, правда, непонятно, из каких соображений мог исходить начальник штаба, принимая подобное решение. Куда логичней было бы пользовать отпускников по месту их нахождения  ставропольским врачам, а не отправлять  за 180 верст в Пятигорск. Разве что болезнь требовала лечения именно пятигорскими минеральными водами. Но тут приходится только гадать. Нам ведь ничего не известно ни о болезнях офицеров, ни о том,  на основании каких документов  пятигорский комендант полковник Ильяшенков  разрешил им остаться в городе для лечения. Да-да, помню-помню -  свидетельства о болезни № 360 и № 361!  Более ста лет  эти номера кочуют под знаком непременных документов по страницам тысяч книг. Но что именно значится за теми номерами, какой диагноз болезней указан, какой врач выдал свидетельства,  в каком госпитале, какого числа?  На эти вопросы ответов нет. Нет совсем…

      П.К.Мартьянов,  впервые опубликовавший эти документы (точнее сказать, голые цифры под номерами), ни на один из названных вопросов ответов не оставил. Появление  самих  документов объяснял не очень убедительно: сделал, дескать, в свое время выписки из дела  № 88  Пятигорского комендантского управления  за 1841 год,  где свидетельства о болезнях под этими номерами и хранились. Выписки впоследствии передал в Лермонтовский музей при Николаевском кавалерийском училище. И куда все делось? Ни училища, ни музея при нем давно нет.
            
       В.А.Захаров  в своем неоднократно упоминаемом  нами труде, видимо, единственный, кто огласил,  чем именно заболели офицеры:  Лермонтов и Столыпин,  утверждает он, предъявили коменданту Ильяшенкову «два свидетельства о заболевании лихорадкой за  № № 360 и 361» (С. 554). Подтверждающие это утверждение авторы ссылок приводятся на С. 556. Первый – Щеголев П.Е. Книга о Лермонтове. Второй выпуск. Ленинград. «Прибой». 1929. С. 177.  Второй – Мартьянов П.К. Дела и люди века. Отрывки из старой записной книжки. Т. 2. СПб. 1893. С.36. Что нового показывают эти ссылки? Только одно: слово «лихорадка» к означенным под номерами 360 и 361 документам  даже близко не приближалось. Обычная  неуклюжая придумка, да к тому же помещена под выдуманными датами.
 
      Примечательно, что как раз на странице 177 книги Щеголева  находится чрезвычайно интересный для нашей истории документ – рапорт поручика Лермонтова командиру Тенгинского пехотного полка  С.И.Хлюпину от 13 июня 1841 года.  «Отправляясь в отряд командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории  г. генерал-адъютанта Граббе, заболел я  по  дороге лихорадкой и, быв освидетельствован в гор. Пятигорске докторами, получил от пятигорского коменданта,  г. полковника Ильяшенкова, позволение остаться здесь впредь до излечения».*  Лермонтовский рапорт, -  как видим, еще один документ, опровергающий всякие измышления по поводу того, что офицеры из Ставрополя  вместо боевой экспедиции в районе Чиркея, якобы, отправились в Пятигорск. И не только. Вкупе с письмом к бабушке и к Софье Карамзиной,  с некоторыми другими документами, он позволяет если и не восставить полный сценарий событий между возвращением офицеров из отпуска и появлением их в Пятигорске,  то, по крайней мере, верно  расставить в нем последовательность действий и событий. Картина предстает следующим образом.
--------------------
     * Текст рапорта Лермонтова П.Е.Щеголев дает со ссылкой на книгу Д.В.Раковича. Но у Раковича  использован предлог «на», а не «по», что делает документ в изложении  Щеголева, безусловно, ошибочным. См. «Тенгинский полк на Кавказе. Юбилейный выпуск, Тифлис, 1900 (приложения, стр.33). В.А.Захаров, ссылаясь на обоих авторов, не только повторяет ошибку Щеголева, но и добавляет собственную. Начало рапорта он излагает словами «Отправляясь в отряде командующего…», что меняет смысл излагаемого события (стр.561).

     Добираясь до Ставрополя, поэт почувствовал недомогание, возможно, напоминающие уже знакомые симптомы, которые несколько раз раньше оборачивались нешуточными заболеваниями. Посетовал в письме бабушке: так и так, мол, не исключаю, что придется пользовать себя водами. Состояние поручика каким-то образом отразилось и на Монго. Но в связи с тем,  что оба стремились обязательно попасть в экспедицию, а чувствовали себя вполне терпимо, к ставропольским врачам обращаться не стали. Если бы это было не так, то свидетельствами о болезни оказались бы как раз те самые документы № 360 и № 361, какие хранились в деле  № 88  Пятигорского комендантского управления. Но только с наименованием болезни, фамилией врача, с местом и датой выдачи. И помимо медицинских фраз,  в них бы значился ставропольский военный госпиталь, ординатор госпиталя какой-нибудь Федоров или Сидоров, и стояло число 9 или 10 мая. И всю эту фактологию  Мартьянову не надо было скрывать, делая вид, что ее вовсе не существовало. А что еще ему оставалось, если в свидетельствах, которые он держал в своих руках,  значился какой-то неизвестный походный лазарет, а число выдачи стояло то,  когда  офицеров уже с неделю не могло быть в Ставрополе и почти столько еще не могло быть в Пятигорске. Кстати, не по этой ли причине Мартьянов упрямо обходил молчанием вопрос, где, по его мнению, без малого две недели могли находиться  оба офицера?

       Изложенное, разумеется, только лишь версия. Но по-другому трудно объяснить в этой истории наличие всякого рода нестыковок, намеренных выдумок и намеренных умалчиваний. А завершение версии может быть такой. После окончания боевых действий под Чиркеем при встрече с генералом Граббе офицеры попросили не только направить  их в место, где можно будет себя проявить, но и пожаловались на недомогание. В ответ генерал направил их в походный лазарет,  а, получив  медицинское заключение о заболевании лихорадкой, изложенное в свидетельствах  № 360 и № 361, разрешил  лечение в одном из госпиталей. При этом, как представляется, он предложил это сделать, если не будет ухудшения здоровья, после  приезда на новое место назначения и представления генералу Зассу. Иначе трудно объяснить, зачем нужно было офицерам менять маршрут, да еще прибегая к жребию, о чем существуют неопровержимые свидетельства. Кстати, здесь нельзя исключать и того, что о необходимости направить на лечение прибывших в его распоряжение офицеров Граббе написал и генералу Зассу - в той самой инструкции, о которой упоминает в своих воспоминаниях случайный попутчик Лермонтова и  Столыпина Магденко.


      В 1981 году увидело свет самое, пожалуй, полное научное издание в области лермонтоведения за все время его существования в стране – «Лермонтовская энциклопедия». К работе над ней были привлечены более 300 ученых из крупнейших университетов и музеев Советского Союза и ряда зарубежных государств: США,  Польши, Чехословакии, Румынии, Югославии,  Венгрии… Издание осуществлялось под эгидой Института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом) и Научно-редакционного совета издательства «Советская Энциклопедия». Главным редактором  был утвержден В.А.Мануйлов.

      Как в этом  издании отражены спорные даты? В статье «Пятигорск» днем приезда Лермонтова и Столыпина в город  названо «20(?) мая».  Это же число и тоже со знаком вопроса приводится также  в статье «Ильяшенков». А на стр. 645-654 помещена «Летопись жизни и творчества  М.Ю.Лермонтова», составленная В.Мануйловым и С.Латышевым. В сноске говорится: публикация  «является сокращенным и переработанным вариантом книги В.А.Мануйлова» с аналогичным  названием (изд. «Наука», 1964). Сообщается также, что при подготовке «Летописи...»  учтены новые материалы, появившиеся в печати за последние годы. Здесь 20 мая названо уже без знака вопроса, а как «вероятная дата» приезда поэта в Пятигорск.

      Итак, более 30 лет назад  «именем академического издания»  была, наконец, «узаконена» если и не совсем точная, то близкая к истинной дата, снимающая с Лермонтова и Столыпина все подозрения в дезертирстве (более точная дата –  и это  доказывается по косвенным  фактам - все-таки 23 мая). И что же, как отреагировал на это «ученик и младший друг» главного редактора «Энциклопедии…» В.А.Мануйлова? Да никак, просто проигнорировал вывод своего учителя.  Не посчитал даже нужным при публикации «Летописи жизни и творчества М.Ю.Лермонтова»  сделать примечание к сноске М.Ф.Николевой под датой 13 мая 1841 и сообщить  читателям об иной временной трактовке, к которой пришел его друг и учитель. Ничуть не лучше реакция на это событие была и остается доныне и со стороны других маститых и не очень литературоведов, писательских союзов и научных сообществ, многочисленных членов лермонтовских комитетов и комиссий,  высоких  чиновников от культуры и образования. Ничего не было сделано в этом плане и в ходе  завершившегося около четырех лет назад громкого празднования  200-летия со дня рождения поэта. И как тут, право, не удивиться невиданному феномену, не почувствовать своей ущербности, ибо ни понять, ни разгадать этой всеобщей слепоты простому смертному не дано. Только и блеснет иногда утешительная мысль, что Маргарита  Федоровна Николева  не иначе  обладала даром какой-то неведомой миру магии, позволявшей ей  своей полутора страничной журнальной публикацией числом менее 900 экземпляров на десятилетия затмить академический 150-тысячный  тираж «Лермонтовской энциклопедии» и продолжать до дня сегодняшнего туманить умы едва ли ни каждого, берущегося за военную биографию поэта и офицера Михаила Юрьевича Лермонтова.
      … И доколе ещё эта магия будет длиться?
      Русь, дай ответ…