что было бы, если бы смерть была

               что было и будет
                пятая часть романа: не об Украине, а об окраинах наших высот


           Бога нет...
            Ну что ж, я понимаю...
             И, влюбленный в белый, бедный свет,
            я глаза спокойно поднимаю
           к небесам,
         которых тоже нет.

                1980 г. Геннадий Григорьев


    Итак, прекрасная Дульсинея Николая Перельмана (а кроме этого - свидомитая Украинка, муза хероев Правого сектора властолюбивая Роксолана, или даже не слишком красивая, но - мелочно амбициозная Хельга из Санкт-Ленинграда: муза самое себя, или ещё как-то эдак... Бог знает её настоящее имя) предала Перельмана, громко крикнув:
    -  Эй, кто-нибудь! Колорад убегает.
    В этот миг сам Перельман - ощутил этот мир (и не только его). Хотя сам он (даже он) - словно бы и не заметил, что в «этой» реальности Роксолана назвала его колорадом, а не ватником.
    Самого факта предательства это не отменяло; зато - знаковый термин «колорад» (знаки на Дороге Доблести) сразу же давал отсылку к нашей Великой победе и Георгиевской ленте, и нашему Бессмертному полку, и (значит) - к победе будущей, в силу всего вышеперечисленного очень даже неизбежной.
    Оттого (словно бы) - предательства он не заметил: неизбежность Победы и так была ему очевидна; но! Которая неизбежность (всеобщей нашей Победы) - вовсе не отменяла местную вероятность так называемой «смерти» преданного прекрасной Украинкой еврея и гения Перельмана.
    Разве что (это более чем важно) - «сама по себе» Смерть (как и её здешние орудия: Роксолана со свидомитами) тоже персонифицировалась - и начинала становиться (казаться) доступна и внутреннему, и внешнему противодействию.
Смерть - становилась (начинала казаться): Перельман почувствовал исконно свой до-подлинный мир (незапятнанно аутентичный - в котором каждая перемена есть константа для следующей перемены: точка отсчёта каждого многомерия).
    Внешне - всё (для него) осталось на месте; но! Внешний мир (вошедший в него, ставший его внешностью - словно жир под покровами кожи) содрогался от биения сердца! А по самой коже уже загуляла волна, порождая прозрение: внешне - по прежнему; но!
    Теперь(!) каждое(!) сердцебиение(!) - наставало отдельным.
    Теперь(!) жизнь (как и всякая жизнь) - оставалась бесцельна и наклонна (производная от склонности) себя сохранить... Как именно, спросите? А об этом вся история: как именно из настоящих советских людей (населянтов Царства Божьего СССР) - получаются политические Украинцы.
    Повторим. Как. Перестав быть настоящими. Получаются. Политические Украинцы. Причём(!) - утвердим: это не есть вопрос конкретного места и конкретного времени, и каждого отдельного человека. Это ещё и вопрос всей мировой истории.
    И не суть важно - где. И не суть важно - как именно все эти политические Украинцы (люди с выращенным сознанием само-убийц своей души) собираются: в России ли или на Украине (да хоть на Мадагаскаре); не суть важно - как именно эта липкая свидомитость копится и в чём именно эта свидомитость поначалу проявляется.
    Главное -это происходит более чем наглядно: в нарцистическом нацизме или мелочном житейском лукавстве (той же Хельги); природа этого псевдо-перерождения - свобода от, а не свобода для...
    Ведь что есть свидомит?
    Происходит это слово от свидомый (укр.) и Содома (ветх.); далее - очевидно: нет такого вопроса (как происходит совокупление понятий), зато - есть повсеместный ответ: никакой другой данности у человека попросту нет.
    Человеку дано немногое: либо оскотиться - скатиться в свидомитость. Либо (словно нитку в иголку) - продолжить своё многомерие (Дорогу Доблести); на примере Перельмана - себя продевая в руссоистски безалаберное (разве что - с переменными «здесь» и «сейчас») бытие великовозрастного дитяти природы.
    Здесь влияние евина молодильного яблочка (отведайте и будете как боги) сведено к минимуму: нет ни эгоизма, ни корысти и почти нет гордыни; чего уж нам далеко ходить. Пусть даже Перельман - это случай экзи'станса, не многим возможный.

    Ты счастлива, прекрасная швея,
    Сшивая мир как пушкинские строфы?
    В иголку продевается змея
    И этот сладкий запах катастрофы:

    И жаворонка звон, и ковыля тяжелый зной...

    Мой Апокалипсис случается со мной
    Единожды за год, за день или за миг:
    Какая тьма, или - какой народ
    Падет на наши земли? Пусть - любой!

    И если бы не русский мой язык,
    Давно бы - тьма... Теперь скажу помимо:
    Любить людей - не значит добрым быть!
    Любить любовь - не значит быть любимым.

                Николай Бизин

    Итак, читатель, ты (становясь на место Николая Перельмана) - почти избег блудного греха само-выражения и выбрал Дорогу Доблести. Поэтому (на своём примере) - всегда помни: на этом пути Герой выберет правильно, трус же ошибётся, уверенный, что его обманывают (Роберт Хайнлайн).
    Так же (кем бы ни был) - всегда помни: имя твоё Николай Перельман (Герой - победитель и гений), и все эти твои «ощущения» - это всего лишь ощущения тела: синяк от побоев при допросе, что налился в скуле и под глазом, стремительный, словно херои Правого сектора, что услышали зов и сбежались в количестве трех человек: численно наращивая пустоту...
    Вот так - наливаться и наворачивать...
    Вот так оно (тело) - наращивает пласты на невидимую основу (душу): налепляя плоть слой за слоем; точно так же это происходило на берегу Русского мира с Женским Голосом: по пигмалионовски освобождая из пены морей (мирового хаоса) прекрасную Марию Назаре...
    Но ведь мы (сей-час) - не со-творим прекрасное! Мы (сей-час) - следим, как на нить бытия нанизываются т. н. херои Украины (и сколь стремительно развитие со-бытия); и всё это краткое время (пока собирались херои), Роксолана смотрела, и глаза её начинали медленно маслиться!
    Словно пламя свечки, несомое в ночь.
    А в это время Николай Перельман (в рассказе Согрешить и покаяться) - слушал поэтов т. н. ОРДЛО; а в другое «это» время Николай Перельман (в рассказе Анахорет) - вылеплял себе образ Великой Жены, добавляя и добавляя необходимое к достаточному... И всё «это» время Николай Перельман находился (сам собой) - на проспекте Энергетиков перед монитором компа.
    Может, именно он оберёг меня, когда перегорел электропровод привезённого из советского Норильска канделябра?
    И всё это время Николай Перельман пред-стоял перед оценивающим взглядом той или иной ипостаси Великой Жены (предающей его на подвиг); что он думает в эти минуты роковые (представ перед Всеблагими)?
    Мысли его оказались совсем просты, даже просто-ваты (ватник суть):
-  Если я уйду в себя, хероям достанется кто-то другой, менее подготовленный к смерти, - сказал Николай Перельман прекрасной Роксолане.
    Херои Правого сектора, меж тем, уже тянули к нему руки. А один из хероев, самый что ни на есть продвинутый в хероизме, с ходу принялся наносить удар кулаком.
    В этот миг Перельман (добавляя необходимое к достаточному) - продолжал ощущать этот мир.
    Этот мир (и этот, и тот, и даже другой) - наливался кровоподтеком на его скуле и тёк синевой к глазу. Точно так, как слова Перельмана - текли синевой и достигали слуха прекрасной Роксоланы, которая начинала их осмысливать.
    И продолжала осмысливать.
    И ещё, и ещё продолжала (изгибая пространства и времена)... Пока в конце-концов не сказала:
    -  Ты подготовлен к смети? Как интересно! Продемонстрируй, колорад.
    Перельман молча кивнул. И стал демон-стрировать.

    Тот, другой Перельман (в Санкт-Ленинграде, у монитора), и ещё один Перельман (в Санкт-Лениграде на кухне с початою ёмкостью водки) - вдруг обернулись рас-судительны: стали судить этот мир, причём - по сво-ему старшинству (сочинить и свою, и его волю - СВО), а не этого мира.
    Перельма-на-кухне - протрезвел, отставил (или попросту оставил висящим в воздухе) стакан, а другой Перельман (у монитора) - перестал двигать стрелку курсора.
    Мир для них стал константой, а не версиями себя.
    Перельман-с-кухни прошёл сквозь стену в комнату, где находился Перельман-перед-монитором...

    ...А Перельман-на-Украине подумал о Перельмане-на-Невском, что вот только-только рас-стался (два-стался, три-стался и так далее) и занял свою бесконечность принятием всего лишь одного решения: зачем человеку женщина?
    Этим решением -можно было занять всю бесконечность. Просто-напросто потому, что нет такого вопроса. Есть только ответ на него.
    Потому демон-страция продолжилась: херой ударил Перельмана.
    Херой - промахнулся: Перельман стоял как стоял. Подбежавшие херои (числом двое - более терпеливые, нежели ударивший) наложили на Перельмана руки и хотели бросить оземь, дабы дать волю своим ногам и забить Перельмана до смерти, и не вышло у них.
    Перельман стоял как стоял. Ибо смерти всё ещё не было.
    -  Граждане дельфийцы! - тихо воскликнул Перельман. -  Не надо презирать это святилище.

    Где-то в Санкт-Ленинграде бездарная (все мы бес-дарны), но - образованы из нескольких (все мы многождысущностны) образований Хельга вспомнила, как именно она не смогла(!) услышать Перельмана.
    А ведь тот (всего лишь) - пересказывал ей жизнеописание Эзопа:
    «Так сказал Эзоп, но дельфийцы его не послушали и потащили его на скалу. Эзоп вырвался и убежал в святилище Муз, но и тут над ним никто не сжалился. Тогда он сказал тем, кто вёл его силой:
    -  Граждане дельфийцы, не надо презирать это святилище! Так вот однажды заяц, спасаясь от орла, прибежал к навозному жуку и попросил заступиться за него...»

    Где-то на Украине (точнее, где-то на её мятежном Юго-Востоке, сейчас окупированно-освобожденном украинской армией и прочими вольными формированиями) Перельман стоял и смотрел на происходившее с ним недавнее прошлое: боевик-следователь Правого Сектора (или один из хероев украинской Национальной Гвардии, это всё равно) скользящим шагом подлетел к пойманному патрулём Николаю Перельману и сразу (очевидно, для начала беседы) с размаху (то есть начало оказалось протяжным) ударил его прямо в ухо.
    При всём «этом» у Перельмана лопнула барабанная перепонка.
    При одном «этом» - Перельман потерял сознание. При другом «этом» - Перельман обрёл сознание.
    А вот при «том», что сознание его «было» (персонально) - то ли множественным в едином теле, то ли единым во многих телах (напоминаю: для краткости я зову их ипостасями), то и «выходило» из всего вышесказанного, что именно потерю сознания он мог принять сейчас за точку отсчета...
    Ведь любому про-странству и любому про-страннику, дабы находить себя во временах и местах, не-обходима про-стая система координат: пусть Маугли бегает в стае... Теперь он мог детально (буквально и построчно) описать обстановку вокруг «этого себя».
    Дабы другие «они» склонились над ним.
    Тогда он мог (бы) им это позволить: «окончательной» смерти - с ним не было.
    Он мог быть един во многих и един в одном. Теперь он (неведомо как - исключительно про-зрением) собрал все вопросы в отсутствие любых вопросов: не о чем стало спрашивать. Ибо следовало лишь поступать.
    Остались, как и должно, ответы.

    Итак, увидел Эзоп, что пришел его час, и говорит:
    - Уговариваю я вас на все лады, что не следует трогать это святилище...
    Дельфийских хероев это не остановило, и они всё ещё хотели прийти в реальность Эзопа, наложить на него свои руки, отвести на скалу и поставить над обрывом: хотели сделать все-маргинала - подобным себе! То есть (более подробным) - вещью в себе: «маргиналом одной-единственной плоскости».
    Он мог быть един во многих и един в одном (и всё это - в себе), но - он не мог быть ими: казалось бы, они ни в чем не уступали ему, были не менее многосущностны, но - они хотели убить, полагая, что этим его унизят... Разумеется, они не ошибались: в мире, где нет ни вопросов, ни ответов, нет и ошибок.
    Поэтому он допустил существование смерти.
    Ведь мудрец не станет нарушать общепринятых обычаев и привлекать внимание народа невиданным образом жизни. Поэтому мы мочимся на ходу, как свободный философ Ксанф (то ли - вы-деляющий мир, то ли - кажущийся его вы-делением), и трактуем «это всё», как раб Эзоп (работающий над своим восприятием).
    Мы берём «это всё» - как свободная жена философа Ксанфа, и услаждаем жену Ксанфа - как всё тот же раб Эзоп.
    Одни ненавидят «других», а «другие» - пользуются одними. Смерть в этом мире (и для этого мира) - невозможность взаимного использования (что совершенно невозможно).
    Вот и получается: Перельман - допустил невозможное в тот мир, в котором возможно всё: добавил свою душу к телу... Вот и получается: Перельман (не) победил смерть, допустив её наличие.
    А ещё получается: Перельман (не) уступил смерти, расширив свои возможности машинерией (иллюзиями Сети).
    Напомню то, о чём я уже упоминал: «Святые отцы восточные говорят, что если человек будет искать дарований, то дьявол, усмотрев это настроение, очень хитро и лукаво начинает показывать кое-что, приводит в высокое мнение о себе и овладевает этим подвижником и губит его, если тот вовремя не придет в себя. Как же легко обмануть тех, кто (как у западных подвижников) без очищения себя, при полной силе ветхого человека устремляется искать высоких духовных состояний! Все они делаются игрушками и орудиями дьявола.» (игумен Никон Воробьёв)

    Перельман (душа его) - сидит у монитора.
    Перельман (душа его) - версифицирует мир, и ничего не происходит: люди обедают (просто обедаю) и разговаривают (просто разговаривают). Люди прогуливаются по Афинам или Крещатику (не говоря уже о Невском), а в это время решается судьба моей родины, и ничего поделать нельзя, ибо времена всегда одни.
    -  Может, керосином его полить, пусть горит. У меня бабка собирала с картофельной ботвы на огороде колорадских жуков, поливала и жгла, до сих пор помню запашок, - сказал кто-то совершенно по русски.
    -  Чего вы ждете, принц? - спросила (бы) его далёкая Хельга. - Возвращайтесь в свой Санкт-Ленинград и на свой Невский, к своей мне, и мы с вами как-нибудь до-говоримся.
    Перельман не стал бы уточнять, до чего дошел бы до-говор: никаким после-говором и не пахло бы.
    -  Точно, керосином, - согласился другой херой.
    Всё «это» время - херои продолжали на него на-двигаться (не сдвигаясь при этом ни на микрон): все их после-движения (и, разумеется, поражение Перельмана) были известны заранее.
    Эти «заранее известные» херои - всё ещё продолжали и продолжали хотеть: все эти их хотения были до-ступны и до-поверхностны.
    Они продолжали и продолжали наступать. Но! После-поступь поверхности была иной. Сама поверхность (перевернув смыслы) - наступала на подошвы хероев; замечу: все мы (в какой-то своей бездне) - эти самые херои.
    А вот время - может быть бесконечным, но это никому не интересно.
    Тем более, что пора вскрыть суть поверхности: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую; это как с любовью или смертью, или даже с бессмертием - не бывает любви полной или смерти полной, или полного бессмертия, пока ты человек и частичен (но - способен изогнуть восприятие пространства словами):
    Время может быть...
      Времени может не быть...
     Время может самое себя повторить, например:
    -  Может, керосином его полить? У меня бабка бралась за дедку, дедка за репку, и все вместе выдергивали колорада из его вечности (ну какая почва может удержать, коли херои ухватят?), - сказал кто-то совершенно по русски (причём используя традицию русской сказки: простыми словами мудрствуя о непостижимом).
    Время по прежнему было бесконечным, но - никого это не интересовало: это лишь подчеркивало богатство человеческой (частичной) природы! Не беден тот, кому довольно и самого малого остатка.
    -  Но ты уж лучше береги своё достоинство сейчас: ведь начать - самое время! - сказала Перельману прекрасная Роксолана, муза хероев своей Украины (ничего удивительного в том, что она за-говорила словами некоего Луция Аннея Сенеки - не было и быть не могло).
    И это было хорошо.

    Если бы смерти не было, всё было бы равно всему. Если бы смерть была, всё было бы равно ничему. Но и в том, и в другом случае любое деяние было бы всего лишь демон-страцией.
    И это было хорошо.

    - Хорошо, я тебя полюблю, - сказал Перельман Роксолане.
    - Ты меня уже удоволил, - сказала женщина. - Теперь от тебя никакой пользы.
    -  Хорошо, я их убью, - сказал Перельман.
    - Убивай, - сказала женщина. - На Украине маргиналов много.
    И тогда Перельман поставил себя на место афинян. То есть судей, которые подвели его к самому краю скалы. Ведь если все могут все (тем самым ничего не совершая), то вся тайна какого-либо решения кроется именно в решимости. «Я хочу решить» - должен сказать решительный человек.
    То же самое с родиной: я хочу, чтобы она была.
    Она (как и я) - часть истины, то есть - «моя» истина. То же самое - с жизнью и смертью: это всего лишь части меня, то есть части моего органичного (ограниченного мной) понимания мной моей родины; но - это понимание состоялась из моей многомерности, и я не дам его упростить!
    Если, конечно, я хочу, чтобы она была.
    Всё (на этом).
    Поэтому он освободил время, и патриоты Украины стали совершать свои частные телодвижения, а он (пока суд да дело) стал заниматься стихо-сложением (отринув версификации, прикоснулся к Стихиям):

    Когда года вперед я загляну
    Во глубину времён или проточных вод
    И выберу себе одну волну,

    Что надо мной погонит буйный ветер...
    Одна волна как луч в проточном свете
    И на четыре стороны ответа

    Лишь на один не заданный вопрос!
    Какой волной я выброшен на свет?
    Какую правду я с собой принёс?

    Куда года вперёд я заглянул?
    Грядущее какое протянул
    Тебе или себе, но на судьбе,

    Словно на судне или на ладони?
    Ты скажешь: Мы с тобою неподсудны,
    Бегущие от смерти (как в погоне

    Бегущие ей радостно на встречу).
    Когда года вперёд я загляну,
    Я даже не спрошу, зато отвечу.

    Ему ничего не пришлось делать. Слово стало делом. Пока херои Украины занимались телодвижениями, слово облеклось плотью и подошло к ним гораздо быстрее и гораздо ближе, нежели они собирались подойти к беглому колораду... Перельман, меж тем, продолжил:

    В кромешном свете первые ступени,
    Мои колени и твои колени.
    Ведь я запутался в твоих ногах,
    Как в травах и дорогах, берегах

    Синицей, что в руках.

    И вот она, испуганная птица,
    Не больше журавля в твоих глазах
    Колодезных, когда своим ведром
    Я проникаю в самое нутро,

    Ища себе такой воды живой.

    Мертвы мы были, или я с тобой
    Не жил, не спал, не путался в ногах,
    Как между скал, что Сциллой и Харибдой
    Совокупятся, как в последней битве?

    В кромешном свете первые ступени,
    Мои колени и твои колени.

    Потом он позволил, чтобы в его реальности нашлось место телодвижениям: наконец (но это ещё не финал) херои добрались до Перельмана.
    Теперь меж ними и Перельманом не было ни пространства, ни времени, но - меж них стояло Слово. Ещё вполне бесплотное, оно казалось преодолимым.
    Конечно, это было не так.
    -  И в этом ты виноват, - сказала Роксолана. Ты смел лишь оттого, что не-касаем. Оттого, что убить тебя нельзя. Именно ты виноват, что всё не так.
    - Да, - просто согласился Перельман.
    Женщина его вино-ватила (хотя он и так был колорад и ватник). Мужчина всегда вино-ват(ник). Мало или много любит, мало или много работает, мало или много заботится. Всё это не имеет значения для её женского «я так хочу быть»: это инструмент власти (то есть принуждения), которого не изменить.
    Ну так и не стоит менять.
    -  Ты не попробуешь оправдаться? - спросила Роксолана.
    -  Мне всё равно, - ответил Перельман.
    Всё это самолюбование женщина - не имело к нему отношения. Его занимал вопрос: зачем человеку женщина? Понятно, что Великая Жена - необходима; но - в каждой своей ипостаси - предаёт (быть может, в этом и смысл) на преодоления себя (часто ведущие к погибели); каждому даётся по силе его.
    Но это - с женщиной. А докучливыми хероями Украины сейчас было занято слово «равно» - персонифицированное пространство Слова. Негаданно для хероев оказавшееся гораздо менее бесплотным, нежели они привыкли.
    Дальнейшее выглядело не менее саркастично, нежели выяснение отношений (почти что семейственных) женщины с фактически убиваемым ею мужчиной.
    От смешного до великого не было даже шага.
    От смешного до великого пролегала отвага: «Эзоп, уже готовый броситься с обрыва, сказал хероям своей Украины:
    -  Уговаривал я вас на все лады, и все понапрасну, потому расскажу вам басню: Один крестьянин прожил всю жизнь в деревне и ни разу не был в городе. Вот он и попросил детей отпустить его посмотреть город, покуда жив. Запрягли ему домашние в телегу ослов и сказали: Ты их только погоняй, а уж они тебя сами довезут до города. Но по дороге застигла его ночь, ослы заблудились и завезли его на самый край какого-то обрыва. Увидел он, в какую беду попал, и воскликнул:
Владыка Зевс, и за что мне такая погибель? Добро бы ещё от лошадей, а то ведь от каких-то ослов! Вот и мне обидно, что я погибаю не от достойных людей, а от рабского отродья.»

    И подумал тогда Перельман (которого только отвага отделяла от обступивших его «афи'нян»), подумал и сразу разрешил себе эту простую мысль: что, если нет ничего, кроме классических образцов?
    И тотчас решил проверить несомненную правоту этой мысли. Для чего отправил Эзопа в Санкт-Ленинград.
    И хорошо, что не на берег острова Кипр, на который во-вот должна была ступить Афродита (Мария Назаре из рассказа Анахорет); и хорошо, что не на ту балтийскую пустошь, что была там во времена Эзопа, но - прямиком в «моё» время: дабы я (если захочу) мог бы с Эзопом побеседовать и согласиться с ним, что времена Луция Аннея Сенеки и Петрония Арбитра никогда не заканчиваются.
    Более того, даже и преобладают в нынешнем реально-виртуальном со-бытии. Эта мысль была не менее правильной, оттого требовала не менее тщательной проверки.
    Более того, эта мысль потребовала, чтобы Перельман - перестал распыляться.
    Он (еврей и гений) - перестал растекаться мыслью по «древу»: до него (наконец-то) добрались херои Украины; но (не смотря на это) - он опять и опять версифицировал реальность.
    Он вспомнил (а вспомнив, повторил) слова некоего трубадура Вальтера фон дер Фогельвейда (при этом ощутительно менялись не только языки, но и сами шрифты и их оттиски на листах):

    Мне говорили, что я хороша,
    Но я бы хотела еще и другого:
    Быть женщиной в лучшем значенье слова.
    При красоте важна и душа».

    «Я вам открою, что делать должны вы,
    Чем, как женщина, славиться впредь:
    Вы должны быть с достойным учтивы,
    Ни на кого свысока не смотреть.

    И, одного безраздельно любя,
    Принадлежа одному всецело,
    Взять в обмен его душу и тело,
    Я вам дарю их,- дарю вам себя».

    «Если не всех я встречала приветом,
    Если была неучтива, горда,
    Я бы охотно исправилась в этом.
    Вы-то со мною любезны всегда.

    Да, вы мой рыцарь, и вот ваша роль:
    Я бы вас другом видеть хотела.
    А отнимать у кого-нибудь тело
    Я не хочу - это страшная боль».

    «О госпожа, я готов попытаться,
    Мне приходилось терпеть и не то.
    Ну, а чего же вам-то бояться?
    Если умру, то счастливым зато».

    «Пусть умереть вам охота приспела,
    Значит, и мне - на смертное ложе?
    Я не хочу умирать, так чего же
    С вами меняться на душу и тело?»

    -  Вот видите, - сказала Роксолана (которая всё слышала, ибо - не отставала). - Я беру вашу душу и ваше тело, я при-даю (то есть - обещаю при-дать и пре-даю) смысл вашему бессмысленному пребыванию в жизни, и в вашем противостоянии смерти тоже появится смысл (то есть я, как имитация смысла).
    Она стала говорить ему «вы»! Начинались изви-вы со-знания: тотчас - стали потребны иные шрифты, и я сразу скажу (и пусть это будет пропечатано в какой-нибудь - пусть и звучит название анекдотом - «Украинской Правде»), что Роксолана (муза хероев «своей» Украины) получила желаемое: «того» Перельмана - стёрли с листа земли...
    Херои его взяли и начали убивать...
    И продолжили убивать...
    И продолжали убивать - довольно долго, но - всё это было уже не важно (как и то - убили или же нет).
    Поскольку Николай Перельман (здесь я ещё раз напоминаю его победительное имя,) взял с собой в Санкт-Ленинград Эзопа и перенес его сразу же в лето прошлого года.

    Природа Санкт-Ленинграда предстала перед древнегреческим рабом весьма прохладной, надо признать. Выглядела эта природа так: они вдвоем (ну не мог его Перельман бросить сразу в круговерть - давал себя как точку опоры) пред-стояли перед прошлым августом или июлем (причём - признаюсь, не случайно всплывали древнеримские имена) на самом впадении Литейного проспекта в проспект Невский.
    Николай Перельман (выглядевший вполне невредимым, словно и не побывал в руках хероев Украины) стоял перед Эзопом (выглядевшим как пойманный на воровстве и приговоренный к казни освобождённый раб), и находились они всё ещё на Невском проспекте.
    На Литейный они не ступили. Хотя и должны были. Они собирались (а Перельман был уже полностью собран) идти в арт-галерею Борей, расположенную неподалеку, стоило им лишь пройти по Литейному... Стоило бы это им - немногого: всего лишь какого-никакого осознания, что они одновременны.
    А пока Эзоп озирался.
    А пока Перельман и Эзоп, позабыв все невзгоды, тщательно (почти тщетно, ибо мысленно) оделись в то же, во что были одеты летние санкт-ленинградцы (согласитесь, ни в коем случае нельзя быть в прекрасном городе на Неве облаченным во что-то древнегреческое или во что-то застеночное украинское)...
    А пока Эзоп озирался, не отвлекаясь на мишуру, и не видел никаких нововведений двадцать первого века от рождества Христова, но - про-видел другое:

    «лысого старика, игравшего в мяч с кудрявыми мальчиками. Нас привлекли к этому зрелищу не столько мальчики, - хотя и у них было на что посмотреть, - сколько сам почтенный муж, игравший в сандалиях зелеными мячами: мяч, коснувшийся земли, в игре более не употреблялся, а свой запас игроки пополняли из корзины, которую держал раб. Мы приметили одно нововведение. По обе стороны круга стояли два евнуха: один из них держал серебряный горшок, другой считал мячи, но не те, которыми во время игры перебрасывались из рук в руки, а те, что падали наземь.»

    -  Так вот куда делся пресловутый Малец из начала начал этой истории: распался на ипостаси и пошёл прислуживать развратному (и для нас - давно уже мёртвому) старику: славная пародия на «свободу от» - понимание миром постмодерна самого чуда веры: осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом... Надеюсь, твои ипостаси не есть ипостаси Мальца?
    -  Ты прав, бывший раб, к роли Мальца мы ещё обратимся, - сказал Николай Перельман, - Хотя эта сцена взята нами из Петрония, но вполне сходна с твоими баснями: души, на землю павшие, больше в игре не используются.
    Пока Эзоп собирался ответить, к ним подбежал еще один Перельман (отставший - тот, что прежде был у монитора) и в свой черед принялся озирать Эзопа.
    Я не скажу, что в слове «озирать» (кроме самого Слова) - заключены Осирис и Анубис: бог смерти и воскресения и бог смерти и похорон (есть версия, что это единственный оставшийся на земле египетский бог): вот так мы и «озираем» - убивая мгновение, преображаем его воскресением (делая мгновением вечности) либо навсегда хороним.
    И ведь было на что посмотреть-озарить: освобождённый раб, облекшись в джинсы и футболку (джинсы американские, а футболка из Парижа), оставался вполне бос и не собирался понимать, почему эта босоногость - не совсем правильно в современном нам Санкт-Ленинграде.
    Впрочем, был то ли июнь, то ли июль месяц (скорее июль, если мы допустили в звучание моей истории древнеримские ноты): было не холодно; впрочем, не суть важно! Перельман у монитора быстро слился с Перельманом из Украины (и прочими-прочими-прочими, вследствие чего ему отпала нужда озираться) и решительно произнес на латыни:
    -  Вот тот, с кем нам всем предстоит возлежать на пиршестве духа
Эзоп ответил - по своему, на древнегреческом:
    -  Хорошо бы ещё (кроме славной компании) найти дом, то есть помещение для всех наших сущностей, где нам предстоит возлежать за обедом.
Перельман знал, что в Борее есть кафе. Но был уверен, что ни в коем случае не будет там обедать. Он представил, что раб Эзоп попрекает мочащегося на ходу Ксанфа... И тотчас - пространство и время отозвались.
    «Лысый старик, меж тем, щелкнул пальцами. Один из евнухов по сему знаку подал ему горшок. Удовлетворив свою надобность, старик потребовал еще воды на руки и свои слегка обрызганные пальцы вытер о волосы одного из мальчиков.»

    -  Души, на землю павшие, больше в игре не используются? - усмехнулся Перельман, после чего привел ещё версификацию:

    Так молодой дельфин в своей поре
    Играет волнами, и женщина играет
    С толпой любовников... И вдруг разоблачат!
    И нагота как смерть, и как бы умирает

    Ее душа...

    Так отчего ее душа не умирает?
    А оттого: она всегда играет!
    Так журавли всегда ломают небо,
    Вбивая клин... Ведь небо вместо камня

    Для пирамид!

    Мир состоялся из посмертных масок
    (мы состоялись из посмертных масок)...
    Но я играю сказку перед всеми,
    Поскольку ведаю: игра не умирает.

    После чего спросил - сам себя (так же, как мир ищет мира в душе): означает ли сия версификация мира, что ни на что в мире никому из них (при этом он не имел в виду Эзопа, а только собранных сейчас воедино перельманов) не на что опереться?
    Ни на жизнь. Ни на смерть. Люди во внешнем мире бьются за ресурсы, и всё это настолько несерьезно, что и говорить не о чем.
    То есть (на деле: ибо в начале было Слово) - никаких ресурсов у них нет, и они бьются за пустоту... Однако разговоры продолжились:
    -  Хочу в баню, - сказал вдруг Эзоп, бывший раб.
    Из вынужденного уважения к его прошлому пришлось отправляться в баню. Ну и слава Зевсу - сделаем перерыв в подвигах: ведь следует договорить о Великой Жене. Согласитесь, всё сказанное мной о женщинах (хотя и правда) - недостойно мужчины: женщину надо либо обожествлять, либо следует с ней расстаться. (Э. М. Ремарк, по памяти)

    Попомните: Мария выходила из моря нагой! Подобна ли её плоть пене морской? Или пена морей подобна нагой Афродите? Как всегда в моей истории: нет вопроса, зато есть ответ (вопросом на вопрос): чего же ты хочешь?
    Герой выберет (ответит) - правильно. Дурак решит, что его обманывают (или сам он обманывается) - и ошибётся (Дорога Доблести); итак: чего же ты хочешь - там, где почти ничего не получишь?
    И всё дело в этом «почти». В чистоте и полноте (почтительности к миропорядку): здесь мы начинаем понимать Эзопа (бывшего раба) - попросившегося в баню: Мария Назаре - выходит из пены морей, и кто возможет описать такую женщину?
    Совершенной (в рамках миропорядка) - невозможно.
    Разве что - совпадениями, тонкостями, необратимостью потерь: Знаками Дороги. Мария так и не приехала в этом году в Гагры (рассказ Анахорет); тогда Николай Перельман (моя ипостась) - нарастил её плоть вокруг солнечного луча... Казалось бы, всего лишь движение курсора.
    Ан нет! Когда я покинул берег Русского мира (пришло время возвратиться в Санкт-Ленинград) - происходило это вечером: мой самолёт вылетал ночью и прибывал в Пулково утром.
    Я прошёл контроль. До посадки оставалось около часа. Я неприкаянным атомом бродил среди таких же неприкаянных атомов. Никакого не было смысла - прирастать плотью: мы словно бы оказались на frontier между мирами... Человеческими, слишком человеческими мирами! (почти Ницше)
    Готовыми перекинуться в свою удивительную сверхчеловечность. Хотелось бы сказать: во всечеловечность, но куда уж... Казалось бы, не было никакого смысла добавлять необходимое к достаточному.
    Я подошёл к стенду, где было возможно подзарядить смартфоны. Рядом со стендом стояла красивая женщина. Я подсоединил свою «соню» (аппаратик soni) к электроду и взглянул на женщину.
    Все вышеперечисленные ипостаси Великой Жены(!) - устремились к моему взгляду. Как пылинки к солнечному лучу на чердаке Вселенной. Я надстраивал её совершенство - тем, что мог осознать: плотью и кровью, пеной морей и переувлажненным перегноем пашни! Всей ложью Великой Жены, рожающей человеков в смерть.
    -  А куда ты хочешь родиться? - спросила меня тогда (у моря, от которого я улетал в Санкт-Ленинград) Мария Назаре; а кому ещё было спрашивать меня? Кому ещё я (в своей ничем не обоснованной гордыне) мог бы позволить задать подобный вопрос?
    А вот ей! Неизвестной «первой встречной», подзаряжающей свой телефон перед тем, как улететь на другой край света... Не на мой, а на свой край Русского мира.
    Впрочем, подзаряжая свой телефон, эта Великая Жена по нему ещё и разговаривала. Невольно я слышал. А вольно - стал вслушиваться. Этот голос нельзя было не слышать. Он принадлежал небожителям (если рас-слышать в традиции Древнего Китая).
    -  Ты не смеешь так говорить, - женщина не восклицала, а увещевала.
    Теперь попробую описать небожительницу. Заранее прошу прощения: я не верю в смерть, и всё же мои глаза - глаза смертного! Очень редко я вижу иное бытие, когда реальность становится протёрта слезами.
    Или хотя бы хорошо оттёрта в той бане, в которую попросился раб философа Эзоп.
    Она повторила:
    -  Ты не смеешь так говорить.
    Её голос принадлежал если и не Великой Блуднице, то любой из знаменитых куртизанок (я едва не назвал Диану де Пуатье, но - это уже высоты куртуазности); она говорила что-то ещё, но здесь я сумел не слышать.
    Не следует посягать на не принадлежащую мне благодать. Однако же исподволь разглядывать женщину никто мне не возбранял... Как в романа Ивана Ефремова Таис Афинская: нагие гетеры (спартанка и афинянка) купаются в море, а мужчины исподволь и вежливо ими любуются.
    Что я могу сказать о любовании? О том, как невидимое и неслышимое добавлены к явленному; а вот как!

    Косточкой вишневой -
    В мякоти заката...
    Все, что стоит жизни,-
    Очень облакато. (Юнна Мориц, Строфа)

    Женщина была стройна, но в разрезе модельной блузки виднелась изящная и тяжёлая грудь (как это совмещалось, не спрашивайте); какие-то модельные брючки, стянутые ремнём, подчёркивали явленную всем талию;бедра были широки, но в точную меру со всем телом... Искусно сооружённая грива волос была черна и в меру длинна!
    Хотя я бы (для красавицы) сказал: ничто не слишком.
    Не знаю, была ли эта женщина умна. Не знаю, была ли она честна. Как вокруг косточки вишнёвой - собирались вокруг неё ипостаси Вечной Жены; значит, в ней было всё: честность и бесчестье, самоотверженность и эгоцентризм, вещая мудрость и непроходимая тупость... Не говоря уже о бездне вкуса.
    Разумеется, женщина краем глаза отметила моё к ней внимание. И не возмутилась или - не дали понять, что внимание к ней (мироздания) - постоянно; черты лица её были вытянутыми и тонкими, подбородок узким, ноздри очерчены и тонки, глаза глубоки... Я сказал:
    -  Простите, я сделал на смартфон несколько ваших снимков.
    Она не удивилась и не возмутилась, лишь сказала:
    -  Я могу и попозировать.
    Это был миг обречённого взаимопонимания. Прямо таки лобзания невидимыми губами. Я понимал драгоценность происходящего.
    -  Пожалуйста, - сказала женщина.
    Она, безо всякой картинности, приняла несколько весьма естественных поз.
    -  Спасибо, - сказал я.
    Далее мы молчали. Вокруг сновали пассажиры. Всё было открыто. Пространства. Красоты. Смыслы. Говорить было не о чем, если не говорить обо всём. Но ведь это не вполне для людей.
    -  Мы с вами стали вдвойне, - могла бы сказать она.
    -  Это удивительно, - реально сказал я. - Такого не бывает.
    -  Вы куда летите? - (реально) сказала она.
    -  В Питер, - ответил я.
    -  Как я вам завидую.
    Я не стал спрашивать: чему?
    -  Ладно, - сказал я. Ведь такого не бывает. Особенно - даром.
    Она кивнула. На этом мы расстались.
    Вот так и Мария Назаре выходила из моря (не ногами) - нагой. Повторю: подобна ли её плоть пене морской? Или пена морей подобна нагой Афродите? Как всегда в моей истории: нет вопроса, зато есть ответ (вопросом на вопрос): чего же ты хочешь?
    Герой выберет (ответит) - правильно. Дурак решит, что его обманывают (или сам он обманывается) - и ошибётся (Дорога Доблести); итак: чего же ты хочешь - там, где почти ничего не получишь?

    Перельман (дабы не вводить во искушение ни санкт-ленинградцев видом Эзопа, ни Эзопа видами санкт-ленинградцев) мог бы взять таксомотор и они легко бы добрались да Петроградской стороны на улицу Пушкарскую (там располагалась единственная баня, о которой Перельман знал (во всяком случае я, автор данной истории, в эту баню когда-то захаживал), но где вы видели Перельмана, думающего о таксомоторе?
    Поэтому он о таксомоторе не подумал, а подумал о Древнем Риме. Ведь о Древнем Риме не надо думать (достаточно помнить)...
    «Словом, мы отправились в баню и, вспотев, поскорее перешли в холодное отделение. Там умащивали Трималхиона, причём терли его не полотном, а лоскутом мягчайшей шерсти. Три массажиста пили в его присутствии фалерн; когда они, посорившись, пролили много вина, Трималхион назвал это свиной здравицей. Затем, надев ярко-алую байковую тунику, он возлёг на носилки и (двинулся в путь), предшествуемый четырьмя медно-украшенными скороходами и ручной тележкой, в которой ехал его любимчик: старообразный, подслеповатый мальчик, ещё более уродливый, чем его хозяин Тримахлион. Пока его несли, над его головой, словно желая что-то шепнуть на ушко, всё время склонялся музыкант, всю дорогу игравший на крошечной флейте... Мы, весьма удивлённые, следовали за ним и вместе с Агамемноном пришли к дверям, на которых висело объявление, гласившее:

                ЕСЛИ РАБ БЕЗ ПРИКАЗАНИЯ ГОСПОДСКОГО ВЫЙДЕТ
                ЗА ВОРОТА, ТО ПОЛУЧИТ СТО УДАРОВ

              А у самого входа стоял привратник в зеленом платье...»
           -  Ну что, хватит бани? - сказал Перельман.
       -  Хватит, - сказал Эзоп.
    И они вернулись на Литейный. И стали там быть.

    Впрочем, конечно же, у входа в арт-клуб Борей (именно что расположенный на Литейном проспекте) - никто не стоял: видимость «этого места» просто-напросто было пуста: пока сплеталось древнеримское марево, Перельман и Эзоп всё ещё более только собирались свернуть с Невского и пойти себе по Литейному проспекту...
      Я бы даже почти сказал, что уже почти что пошли они вниз, к Неве. Но река была далеко внизу, следовало бы многое миновать (например, пересечения с улицами Некрасова или Пестеля)...
       Я бы даже сказал, что «это» многое - миновать им ни в коем случае не следовало, поскольку всем (по крайней мере, многим) было бы гораздо лучше, если бы этого многого попросту не было...
     (но что толковать попусту?)
    У любого человека всегда есть его «ноги»: внешние, внутренние и всеобщие! Поскольку Перельман и Эзоп были всё ещё люди - их «личные» ноги персонифицировались, включали в себя всё встречное и поперечное: все эти знаки Дороги Доблести, по которой приходилось идти, словно бы переступая богами (опять немного синтоизма).
    Вот например: моя встреча с безымянной красавицей в аэропорту. «На одно мгновение наши жизни встретились, наши души соприкоснулись.» (Оскар Уайльд) Что здесь скажешь? Я словно бы надел сандалии Гермеса и заскользил «по-над всем»: это и есть демон-страция искушения несказанным.
    И пока не развеялось «древнегреческое» или «древнеримское» (а скорей, петрониевское) марево, Перельман с Эзопом шли - вниз по Литейному: «вниз» - это если учитывать их устремленность к Неве, но - зачем им «эта» Нева? Совершенно незачем. Им не-обходима их Лета.
    Очень скоро они пришли.
    На самом деле они шли - вверх по себе: Перельман бормотал Эзопу очередную версификацию мира, причем освобожденный раб его старательно не понимал:

    Больно ли родинке на губе,
    Когда человек жжёт глаголом?
    Когда человек лжёт глаголом,
    Себе выбирая век (по образу и подобию),

    Он выбирает за-гробие вместо живой жизни.

    Больно ли родинке на губе,
    Если справляется тризна
    По огромной моей родине?
    Я остаюсь в себе.

    И в родинке на губе я остаюсь тоже.

    Границы моей кожи
    По миру бегут дрожью,
    Всемирность осознавая,
    Всемерность мою создавая...

    Больно ли родинке на губе?

    Я о себе знаю,
    А о тебе не знаю.

    Эзоп - ему не поверил. Знал (почти по Сократу) - что никто ничего не знает. Но говорить ничего не стал. Прямо перед входом в арт-клуб Борей (там такая небольшая лесенка вниз,  прижавшаяся боком к зданию) он задрал тунику (или распахнул что-то из своего осовремененного - разумеется, иллюзорно - одеяния) и собрался (подобно Ксанфу) помочиться.
    Перельман молча заметил ему:
    -  Твой философ Ксанф (если помнишь) - тоже мочился на ходу. Разом (то есть всего лишь разумом) избегая трех неприятностей: раскаленной земли, вонючей мочи и палящего солнца.
    Эзоп отвечал в своей манере:
    -  Я не Ксанф. Я на неприятности напрашиваюсь.
    Третьего «я» он не добавил. Он имел в виду, что формулировка басен не есть версификация мира, но - придание ему одного содержания и одной формы: дескать - человек есть мера всех вещей, и оттого, хорошо или плохо сей-час данному (одному) человеку, становится можно судить о состоянии (одного) мира...
    Он имел в виду всего лишь один мир.
    Но сама природа басни ставила мир на грань других миров.
    -  Ты видишь, - сказал Эзоп. - Солнце стоит прямо над головой, земля от жары вся раскалилась; так вот, если бы я мочился (аки Ксанф) на ходу, я не смог бы собрать все три неприятности в одном месте и одном времени.
    -  «Моча твоя тебя очернила, Ксанф, - процитировал Эзопа Перельман. - Ты хозяин, ты сам себе господин, тебе нечего бояться, что за малое опоздание тебя ждут палки. Колодки или что-нибудь ещё похуже. - И всё-таки ты даже по малой нужде не хочешь на минуту остановиться и мочишься на ходу. Что же делать мне, рабу, когда я у тебя на посылках? Видно, мне придётся даже испражняться на лету!»
    Эзоп (здешний, уже приодетый в современные иллюзии) ответствовал:
    -  Я собираюсь помочиться - стоя (;;;;;;;;, ;;;;;;;;c - стоик, приверженец стоической философии). Очень созвучно тем бедным карикатуристам, коих злодеи почти всей редакцией перебили в Париже.
    Это было первое указание на время, в котором мы с Эзопом оказались: трагедия журнала Charlie Hebdo тогда была у всех на слуху... Эзоп услышал мои мысли и поморщился:
    -  Не криви душой,
    -  Я не кривлю, - сказал я. - Я, скорей, одобряю.
    -  Одобряешь убийство т. н. журналистов? - не поверил Эзоп. - Тогда ты одобришь и убийство т. н. политических Украинцев.
    -  Одобряю трагедию, - сказал я.
    Мой Эзоп меня понял. А вот понял ли меня ты, мой читатель? Если да, ты не зря добирался сюда - сквозь пространства, времена и прочих персонифицированных душегубов-свидомитов.
    Что тут понимать? Языческие боги люты и радостны. В трагедии (Софокла ли или кого ещё) именно так достигается полнота бытия: ликуйте, смертные, вы смертны!
Вы атомы пространства и времени, пребывающих в энтропии, и только ваша личная смерть делает вас индивидуальностью... Согласитесь, каждое время и каждое пространство носят маски личного восприятия.
    Например (сей-час) - Эзоп повторит своё (украденное им у Ксанфа) утверждение:
    -  Я собираюсь помочиться стоя.
    Чем не свидомитость? Такая же, как предложение европейцам мыть всего лишь четыре части тела, во имя экономии (духа); итак, Эзоп сказал заведомую глупость. Зачем это ему? Совершенно незачем.
    А поэтому (делаем вывод): он насмешничал. Намекал на относительность неподвижности и движения. Ведь и неподвижность, и движение никак не собираются в одной точке... Но(!) - собираться помочиться (на виду всего Санкт-Ленинграда) он не прекратил.
    Чем всего лишь воплотил это самое «никак».
    Но «никак» - не пояснил, почему он назвал Париж - Парижем, а не (предположим) его древнеримским именованием, Лютецией; более того, он вообще не пояснил, откуда ему известно о Charlie (скорей всего, таких Hebdo в «его» Афинах со скалы сбрасывали ещё до рождения).
    Извините, что намеренно перемешал обычаи древнегреческих Афин и Спарты (и древнеиудейских - Иисуса тоже порывались сбрасывать) городов. Тем более, что помянутая смесь ничего не проясняет, как справление нужды на ходу может привести к свидомитству даже в Санкт-Ленинграде.
    Вообще, Эзоп не занимался толкованием своих басен.
    Вообще он ничего не пояснил, но - помочиться всё ещё собирался.
И кто здесь осуждает политику порнографов из журнала Charlie Hebdo? Это как осуждать собственный (состоящий на службе у «моего» модерна) постмодерн: все эти так называемые демон-страции (изгибы континуума):
       Кто будет этим осуждением заниматься?
        Только не я. Мне всё равно. Я просто не хочу о них сейчас (и всегда навсегда) знать.
        Но пора бы Эзопу перестать собираться и рассказать-таки свою басню. Перед входом в арт-клуб самое этому место:

    Краб выполз из моря и кормился на берегу. А голодная лисица его увидела, и так как ей есть было нечего, то подбежала она и схватила его. И, видя, что сейчас она его съест, молвил краб: «Что ж, поделом мне: я житель моря, а захотел жить на суше».
    Так и у людей - те, кто бросает свои дела и берется за чужие и несвойственные, поделом попадают в беду.

    -  Ты хочешь сказать, что мне там не место? - спросил Перельман Эзопа.
    Он имел в виду арт-клуб.
    -  Сам знаешь, - ответил Эзоп.
    И вот здесь наконец-то выяснилось, зачем нам с Перельманом и Эзопом понадобился какой-то артклуб:
    -  Но там сегодня презентуют сборник статей Виктора Топорова. Того самого, уже для живых - мёртвого, а для нас с тобой (когда-то, уже не сейчас) - едва не ставшего абсолютом, константой.
    -  Ты говоришь совсем как Ксанф, хотя и Ксанф для тебя виртуален (несмотря на то, что ксанфов вокруг - как блох у собаки), - ответил Эзоп. - Именно так твои версификации мира (соьбачьи хвосты с блохами) - вертят тобой, как хотят. Ты хотел опереться о Топорова, счесть его точкой опоры; то есть - захотел прекратить переворачивать свои плоские миры.
    Он помолчал, потом подытожил своё (и Перельмана) бессмертие:
    -  Ты пробуешь уверовать в персону. Степень же твоего «уверования» зависит от того, насколько персона умеет формулировать Слово. Насколько произнесение этого Слова персоной приближено к тому языку, для которого любой алфавит просто-напросто тесен.
    Эзоп сказал то, что Перельман и сам знал. Но надо было договаривать (хотя какие здесь могут быть договорённости):
    -  Вот и не вышло у тебя. Найти в персоне Топорова (одну-единственную) точку опоры. Ты (вынужденно) пишешь Великую Книгу по имени Многоточие.
    -  Отчего же? - зная ответ, всё же спросил Перельман, на что его саркастичный оппонент немедленно ответил цитатой (уже вполне обыденно переиначивающей миры и всячески изгибающей пространства):
      -  Молчи. Ты, вижу, молоденек,
       Но не тебе меня судить.
        Ведь мы играем не из денег,
       А только б вечность проводить.
    Процитировал Эзоп Александра Сергеевича, имея в виду: каково это - быть нервами всего, что тебя окружает? Каково это: считать точкой опоры - саму изменчивость? Именно изменчивостью - отказываясь от бессмертия... А ведь и это - вполне возможно.
    Если, конечно, бессмертие есть константа. Но лучше об этом не думать.
    - Так мы и идём на эту тризну - бес-смысленно: какие тут могут быть мысли? Только бесы (наши бес-смысленности) - и могут, - сказал бы ему я.
    -  Ксанф тогда и сам не знал, что купил себе не раба, а хозяина, - ответил бы на это Эзоп. - Так и рабы сейчас - будут «хозяевати» над твоим мертвым Топоровым. Так и получаются у свидомитов их фарисейство.
    -  Знаю.
    Мне ли не знать о своём рабстве: о зависимости от работы. Потому я продолжил.

    Они (только мои герои Перельман и Эзоп, без меня - я давно уже там находился) спустились в «Борей». Прошли (то ли видимые публике, то ли невидимые - я ещё не решил) мимо и дальше (будет ли с нас довольно? Нет, мы пойдём мимо и дальше) в небольшой зал, предваряющий ещё более небольшой ресторан..
    Громкое слово: ресторан, надо признать; так ведь и весь так постмодерновый арт-клуб «Борей» - претензия; в зале и собиралась именно публика, человек с полсотни...
    Эзоп (имея в виду себя и Перельмана) принялся цитировать из Петрония:
    -  Между тем явились и фокусники: какой-то нелепейший болван поставил на себя лестницу и велел мальчику лезть по ступеням на самый верх и танцевать: потом заставил его прыгать через огненные круги и держать зубами урну.
    Перельман заметил:
    -  В этой свое-временной цитате, разумеется, нет никаких аллюзий с уровнями постижения или дантовыми кругами.
    -  Разумеется, - сказал Эзоп.
    Публика слов этих не слышала. Она, впрочем, делилась на гостей первой и второй свежести. Выступал какой-то «один из» - (должно быть) нынешний главный редактор (занявший место Виктора Топорова в местном издательстве), который вёл свою речь о своей работе и о роли в ней незабвенного В. Л. Топоровым...
    Совершенно параллельно и совершенно для окружающих неслышимо - коварный Эзоп слова его подвергал петрониевской метаморфозе: вел свою речь - о своей работе:
    «-  Я как-то труппу комедиантов купил, заставил их разыгрывать мне ателланы и приказал начальнику хора петь по латыни.»
    Перельману - происходящее нравилось.
    Перельман - кивнул в бороду (я не говорил, что у Перельмана неухоженная борода? Это ведь всем известно). Перельман тоже (пока что) - пребывал невидимым окружающим его людям.
    Эзоп, меж тем (находясь между самых разнообразных тем), продолжал цитировать Сатирикон:
    «-  При этих словах мальчишка-фокусник свалился с лестницы прямо на Трималхиона. Поднялся громкий вопль: орали и вся челядь, и гости. Не потому чтобы обеспокоились участью этого паршивого человека. Каждый из нас был бы очень рад, если бы он сломал себе шею, но все перепугались - не закончилось бы наше веселье несчастьем, и не пришлось бы нам оплакивать чужого мертвеца...»

    Перельман повторил:
    -  В этой свое-временной цитате, разумеется, нет никаких аллюзий с уровнями постижения или дантовыми кругами.
    -  Разумеется, - сказал Эзоп.
    Он. Раб философа Ксанфа. Он (опять) - сказал своё «разумеется». Ибо под-разумевалось, что в «Борее» собрались чествовать мертвеца - «своего», отделяя его от мертвецов всех прочих: и живых, и по настоящему мертвых душой.
    «-  Посмотри на них, - сказал Эзоп. - Один человек влюбился в собственную дочь; и до того довела его страсть, что он отослал свою жену в деревню, а дочь схватил и овладел ею насильно. Сказала дочь: «Нечестивое твоё дело, отец: лучше бы я ста мужчинам досталась, чем одному тебе.»
    Перельман напомнил:
    - Ты уже говорил: лучше бы тебе скитаться по Сирии, Финикии, Иудее, чем негаданно и нежданно погибнуть здесь от ваших рук.
    Эзоп заметил:
    - Беда не в том, что человек смертен, а в том, что внезапно смертен. Когда уходит личность, остаются мелкие и живучие.
    Перельман заметил:
    -  Они не согласятся с таким определением себя.
    -  Ну и что? - отвечает Эзоп. - Ведь это мы определяем: мы их видим. Сумели бы они увидеть нас - тогда могли бы попытаться: попытка не пытка, правда, товарищ Берия?
    Раб философа Ксанфа цитировал бородатый анекдот. Никто ещё так кратко не определял бесчеловечность мироформирования.
    Люди, которые собрались почтить память Виктора Топорова, были хорошие и достойные люди. Успешные и не успешные, праведные, грешные и даже (быть может) совестливые. Разные.
    Но они все хорошо к себе относились. Мужчины и женщины. Красивые и некрасивые, старые и молодые. Как здорово, что все они здесь сегодня собрались.
Вот только смысла у собрания не было.

    Как бы ты полюбил от века
    Глухого, слепого, немого
    Хорошего человека?

    Который совсем не калека,
    Ведь руки и ноги есть...
    Зато он не видит весть и не несет весть.

    И потому не весь находится в этом мире:
    В мире он просто водится,
    Словно ребенок за руку.

    -  Это фашизм, - сказал (сам о себе) всемирно прославленный еврей Николай Перельман.
    -  Я не знаю такого слова, - сказал сам о себе древний грек Эзоп. - Значит, такого слова попросту нет.

    Ведут сначала в науку
    А не в игру на лире разных своих состояний,
    Разных своих мирозданий.

    Чтобы он в мире нашёлся,
    Надобно, чтоб прошёлся
    По миру в своем неглиже.

    - Ты прав, - согласился с древним греком современный еврей. - Ты не знаешь такого слова, и я не знаю такого слова. Мы - вне слов, но - это фашизм, компанейство, псевдо-соборность: все согласны - о сути гармонии, и каждый отказался от части - во имя всей гармонии. Но это наверху; а внизу - человек низок и начинает убивать.

    Миру не по душе,
    Что у него душа малого исчисления:
    Пусть обретет зрение

    Пусть обретет слух,
    Пусть обретет всезнание не на одного или двух,
    А сразу на всех нас.

    Но раз человек частичен,
    То не имеет глаз
    И любви не имеет, и даже собой не владеет.

    -  Ну вот, - сказал Эзоп, а потом (с не-охотой, говоря о себе в третьем, четвертом или пятом лице) договорил:
    - Ну и что, что Эзоп пересказывал свои басни слепым и глухим хорошим людям? Всё равно дельфийцы стояли на своём...

    «И тогда Эзоп проклял их, призвав Феба, водителя муз, в свидетели свое неповинной гибели, бросился вниз с края обрыва и так окончил свою жизнь.
    А дельфийцев потом постигла чума (свидомитства, прим автора), и оракул Зевса вещал им, что они должны искупить убийство Эзопа. Об этом услышали люди во всей Элладе, и в Вавилоне, и в Самосе, и отомстили за эзопову смерть. Таково происхождение, воспитание, деяния и конец Эзопа.»

    -  Ну вот же ты каков, какой-такой конец Эзопа? Процесс, ставший константой, - говорит Перельман.
    -  Так ведь и Топоров, коего собрались посмертно здесь почествовать, тоже здесь, - отвечает Эзоп.
    -  Не вижу.
    -  Не хочешь видеть, - улыбается уродливыми губами Эзоп. - Для тебя Топоров связан с Кантором, а это не так. Поскольку они оба со многими связаны, а не только с тобой.
    -  Они тут все друг другом связаны, их личные взгляды друг другу отлично навязаны: каждый носит личину каждого, помышляя лишь об одном: как бы каждому свою личину (раба Эзопа) - подороже продать? Тогда-то и наступит всеобщая благодать, но не от...
      нисхождения духа
        а от полного исчерпания зрения и слуха...
         и пола, и потолка, и органов половых: пока человеческое не иссякнет, все будут не-правы и не-левы, не-вверху, не-внизу...
        -  Ну и я ничего не скажу, - отвечает Эзоп. - Позволь только басню напомню...
      -  Твоим басням почти три тысячи лет.
    -  Да.
    -  Я давеча слышал от одной женщины, что многое в их восприятии зависит от перевода на современные языки.
    -  И что ты от-ветил? - спрашивает Эзоп.
    - Отлепился от ветви, от языка. Словно бы яблоко надкусив, указав (искусив), что две тысячи лет разно-языкие люди читают разные переводы изначального текста - и одинаково тащатся приобщиться к тому языку, для которого любой алфавит просто-напросто тесен.
    -  Это какой-то местный жаргон? - спросил Эзоп о «тащатся».
    -  Именно местный.
    Они оба оглядели зал. Маленький зал арт-клуба «Борей» был полон. Николай Перельма и раб Эзоп - стояли при входе и казались бес-плотны (они и были своеобразные демоны мироформирования), и никому не мешали, и ничего не демон-стрировали.
    Меж тем опять наперед выступил некий (помянутый выше) главный редактор, хороший человек и (как о нём говорили другие редакторы) хороший писатель:
    -  Надо начинать.
    Перельман и Эзоп были с ним полностью согласны: Не начинайте с начала!
                Иначе начала качнутся
                Совсем не качелями детскими
               И не игрушечным штормом...
             Но - тебе станет просторно.
    -  Вот-вот, - сказал Перельман. - О просторе и речь.
    -  Надо начинать, - повторил редактор, изображая простоту и скромность. Чем, собственно, продолжил своё редактирование (сродни версификации) «своей» реальности. При-чём (поскольку говорил он чистую правду) - мир в его изложении был тоже правдив и открыт для всеобщего лицезрения.
    При-чём (поскольку в арт-клубе собрались люди практически одного поколения) - сие лице-зрение могло даже казаться несколько принужденным: почти все мы были - бывшие советские люди, для которых:
      Лице-зрение становилось лице-действом, и все это очень исподволь чувствовали...
        А хотелось бы - действия: настоящих земли и воли, но - сия редакция реальности подразумевала именно правильную банальность.
    -  Друзья, мы собрались сегодня, поскольку: мы долго-долго работали (а не просто болтали) над составлением книги неизданных статей Виктора Леонидовича Топорова. Вот она, эта книга.
    И действительно, на столе (за которым сидели трое или четверо - ибо мир виртуален, могло быть так или этак - человека: сам нынешний главный редактор, сам бывший главный редактор, дочь Виктора Леонидовича и кто-то - точно не припомню, кто именно - ещё... Или не было никого больше?)... И действительно, книга на столе была хороша!
    Другое дело, что мир переставал нуждаться в книгах.
    Просто-напросто потому, что и сам - всё более и больнее (настольной) книгой оказывался:

    Не теряя ни тени дня,
    Не теряя огня ночи
    Ты пишешь великую книгу по имени многоточие -
    Самому себе не доверяя...

    Ты пишешь ее между строчек
    И на полях сражений -
    Не теряя ни тени сомнений!
    Подвергая любой гений самоуничичижению...

    Так ты описал кружение коперниковых планет
    И служение прекрасной даме,
    А так же цветение папоротника
    Или прорыв дамбы, когда затопило всходы!

    А я из одной природы
    Перейду в другую природу -
    Как по бескрайнему льду в преддверии ледохода
    Пролегших меж нами рек...

    А я с одной тающей льдины
    Перейду на другую льдину, идущую поперек!

    Не теряя ни тени дня,
    Не теряя огня ночи
    Ты пишешь великую книгу по имени многоточие,
    Которую я изрек - только что, без помарок!

    И множества многоточий, в которых бываю жалок,
    Когда не бываю столь ярок.

    Потом главный редактор что-то ещё говорил: «общее, хорошее - против всего плохого». Потом говорили другие, тоже «общее и хорошее -  против всего плохого».
Это могли слышать все.
    Потом Эзоп рассказал басню. Которую слышали немногие.

    Басня Эзопа для детей. Голубь, который хотел пить. Голубь, измученный жаждой, увидел картину, изображавшую чашу с водой, и подумал, что она настоящая. Он бросился к ней с громким шумом, но неожиданно наткнулся на доску и разбился: крылья его переломались, и он упал на землю, где и стал добычею первого встречного. 
    Так иные люди в порыве страсти берутся за дело опрометчиво и сами себя губят.

    На самом деле было вот что: после ряда высказываний (в которых, на деле, никто ничего не сказал, ибо что говорить на поминках?), настоящий главный редактор спросил:
    -  Кто-нибудь имеет еще сказать?
    Николай Перельман поднял руку.
    «Нынешний» главный редактор - увидел лишь его руку (самого Николая пока что не различал), удивился (всех ждал скромный фуршет), склонился к своему соседу и спросил:
    -  Это кто?
    Здесь никто не знал его как Перельмана, но - некоторые знали как версификатора Николая. Не персонифицированно, скорей - как аватар в сети: смущённый сосед редактора дал свои пояснения (в добавок назвав по имени, известном в миру - так и выяснилось, почему-таки Перельман именно Николай (кроме общего чувства нашей победы)::
    - Это некто Николай Бизин, стихоплёт и человек не то чтобы совсем приличный, но безвредный и с Виктором Леонидовичем визуально знакомый.
    Здесь следует заметить, что и сам Перельман в этот миг перекинулся - совершенно всем (и со всех сторон Света) видимым.
    Нынешний главный редактор выслушал пояснения и кивнул, разрешая моему Перельману Слово (какова ирония - настоящий само-сарказм):
    Перельман вышел вперед, встал на всеобщее обозрение. Но отчего-то короткое время молчал. Оче-видно, давал увидеть не-видимому Эзопу, каково это быть на виду.
    -  Пожалуйста, Николай, - благосклонно сказал быший главный редактор.
    И Перельман дал.
    -  Я хочу рассказать всего один эпизод (имелось в виду: анекдот), который мне особенно запомнился в общении с Виктором Леонидовичем Топоровым...

    Для Эзопа это звучало так:
    -  Тебе не кажется, что «нынешний» главный редактор похож на петрониевского Трималхиона, а его сосед - на его любимца мальчика Креза («этот мальчишка, с гноящимися глазами и грязнейшими зубами, между тем повязал зеленой лентой брюхо черной суки, до неприличия толстой, и, положив на ложе половину каравая, пичкал её, хотя она и давилась.»)
    -  Кажется, - сказал невидимый всем (кроме Перельмана и, разумеется, меня) раб философа Ксанфа Эзоп.
    Всё действительно - было весьма виртуально. Я не скажу, что у того Мальца (из первой части) грязные зубы и гноящиеся глаза: тот Малец был (в меру своей языческой развращённой просвещенности) очень даже не глуп.
    Впрочем, я обещал: мы с Мальцом ещё пересечёмся (по Лобачевскому - в бесконечности): кого иного мне подобрать на роль Эрота? Согласитесь, если мы решаем: зачем человеку женщина - никак нам не обойти Эрота?

    Перельман продолжил (давать):
    -  Все вы прекрасно знаете Машу Гессен, яростную лесби и чуть ли агентессу ЦРУ (что ещё более романтично) - сказал Перельман аудитории.
    В ответ раздалось недоуменное молчание.
    -  Однажды я написал в сети, что мне её тексты кажутся любопытными, - продолжал Перельман...

    Для Эзопа это звучало так:
    «При виде этого Тримальхион вспомнил о Скилаке, «защитнике дома и семьи», и приказал его привести.
    Тотчас же привели огромного пса на цепи; привратник пихнул его ногой, чтобы он лёг, и собака расположилась перед столом.
    -  Никто меня в доме больше, чем он, не любит, - сказал Трималхион, размахивая куском белого хлеба.
    Мальчишка, рассердившись, что так сильно похвалили Скилака, спустил на землю свою суку и принялся науськивать её на пса. Скилак, по собачьему своему обыкновению, наполнил триклиний ужасающим лаем и едва не разорвал в клочки Жемчужину Креза. Но переполох не ограничился собачьей грызней...»)

    Перельман (не во сне виртуальностей, а наяву) продолжал:
    -  Так я и написал в фейсбуке. Понятно, я и ведать не ведал (а ведал бы, так что?) о её добровольно и осознанно ампутированной груди (ни в коем случае не путать с добровольной кастрацией сектантов-скопцов)...
    Для Эзопа это звучало так:

    «Лягушки страдали оттого, что не было у них крепкой власти, и отправили они к Зевсу послов с просьбой дать им царя. Увидел Зевс, какие они неразумные, и бросил им в болото деревянный чурбан. Сперва лягушки испугались шума и попрятались в самую глубь болота; но чурбан был неподвижен, и вот понемногу они осмелели настолько, что и вскакивали на него, и сидели на нем.
Рассудив тогда, что ниже их достоинства иметь такого царя, они опять обратились к Зевсу и попросили переменить им правителя, потому что этот слишком уж ленив.
Рассердился на них Зевс и послал им водяную змею, которая стала их хватать и пожирать.
    Басня показывает, что правителей лучше иметь ленивых, чем беспокойных.»

    -  Приятно, что ты помнишь мою басню. - мог бы сказать Эзоп, но не сказал.
    Ведь Перельман ничего не помнил, ибо попросту всё знал. А тот ритуал поминовения, что внешне казался чинен, был попросту пуст: это как на поминках смаковать трупное мясо усопшего... Но иного быть и не могло.
    Цинично, вы скажете? Нет, это и есть само-сарказм (в котором сквозит отчаяние: почему я ничего не чувствую? Ведь и сам В. Л. Топоров - здесь, и если Перельман его на Невском - видит, отчего его никто не видит - здесь?
    Быть может, потому что нет никакого-такого «здесь»; но - люди хотели как лучше...
     Лучше бы они не хотели...
       -  Так вот, об отважной Марии Гессен, - продолжал Перельман, словно бы...
        и - славно бы (в своей глупости) вышло, если бы сам Виктор Леонидович произнес то, что процитировал по памяти мой герой...
словно Сизиф под горой собрался-таки взволочь на её вершину неподъемную глыбину собственного округлого (но бугристого) мозга...
      -  Понятно, что ты помнишь мою басню, - подытожил Эзоп.
     Само собой, что он подытоживал - ещё не-ска'занное, что всегда уступит несказа'нному.
    - И вдруг прямиком в мои досужие размышления о предмете, коей мне практически неведом (под предметом - вещью едва одушевлённой - здесь понимается помянутая Гессен) вихрем врывается реплика Виктора Леонидовича: «Николай! Маша Гессен - поклонница женского порнографического кино»!
    Разумеется, я всё понял и сказал:
    -  Я не знал. Спасибо.
    Зал не-до-умённо слушал. Зал слушал не-по-имённо. Зал попросту - не понимал. Время тянулось попусту.
    -  Вот, собственно и всё: Виктор Леонидович умел формулировать реальность таким образом, что она становилась ясна, и никаких полутеней не оставалось...
        Ибо реальность немного изменялась и становилась реальностью топорной.
          реальностью рукотворной.
        реальностью преображающей и смыслы приоткрывающей:
    Перельман не стал говорить еще одного анекдота, имевшего место быть на странице некоего Игоря Караулова (как раз тогда в просвещенном обществе муссировались нарушения прав сексменьшинств, и помянутый Караулов неоднократно на эту тему высказывался...
    И вот здесь (на помянутой странице помянутого Караулова) Перельман - первый раз высказал аксиому:
    -  А в Греции геев не было.
    Ответом было молчание.
    Время спустя ситуация повторилась:
    -  А в Греции геев не было.
    И опять ответом молчание.
    Тогда (третье время спустя) Перельман продолжал настаивать:
    -  А в Греции геев не было.
    И тогда кто-то из просвещенных женщин (читателей карауловской страницы) не выдержал:
    -  Уважаемый Николай! В Греции геи были.
    Перельман (с удовольствием) - промолчал. Просвещенной женщине ответил совсем другой человек:
    -  Он имеет в виду, что в Греции все были геи, и не было нужды в таком понятии.
    -  А-а...

    -  Здесь мне вспомнилась моя басня... - - сказал Эзоп
    Впрочем, он почти тотчас себя перебил:
    - Точнее, мне вспомнились две басни.
    Он имел в виду, что по моему (автора) разумению, Перельман (мой почти что вымышленный герой) должен был сказать о патриотизме усопшего, тем самым продолжив дискурс с Максимом Карловичем Канторм (да, я и об этом знаю).
    -  О чём эти басни? - сказал Перельман.
    И Эзоп рассказал.

    Ослы, измученные постоянными страданиями и невзгодами, отправили к Зевсу послов и просили у него избавления от трудов. Зевс, желая дать им понять, что это дело невозможное, сказал: тогда наступит перемена в их горькой судьбе, когда им удастся напрудить целую реку. А ослы подумали, что он и вправду это обещает; и вот до сих пор, где помочится один осел, туда сбегаются прудить и другие.
    Басня показывает: кому что суждено, того не изменить.

    Николай Перельман улыбнулся. Эзоп улыбнулся. Мироздание тоже улыбнулось. Реальности совместились. Прошлое могло бы стать будущим. но...
    Но (замечу, что после речи Перельмана как-то одномоментно прошло очень много времени, и выступления завершились, и начался какой-никакой фуршет) - из облачка «фуршетирующих» вдруг выступила одна отдельная женщина (красивая, к слову сказать) и тоже подошла к Эзопу...
     Сама она думала, что подошла к Перельману...
      Она, разумеется, подошла ко всему сразу: версификации мира продолжились...
      Впрочем, она продолжала думать...
     -  Странное дело, Николай, - сказала красивая женщина (не видевшая Эзопа). - Вы совсем ничего не сказали о патриотизме Виктора Леонидовича (ей тут же подумалось, что и другие «выступающие из облачка» ничего о патриотизме не сказали, но сие - тревожное - замечание она легко отмела), а сейчас (предположим, она имела в виду события на Украине и особенную - типично европеоидную и для меня нелепую - по этим событиям позицию Кантора Максима Карловича) это было бы весьма ко времени.
    -  Я сказал это всё самому Топорову и в присутствии Кантора.
Красивая женщина (имя её Полина - казалось, ничуть не созвучное Роксолане и Хельге) удивилась:
    -  Виктор Леонидович уже около года, как ушёл от нас, а с нынешним Максимом Кантором сложно говорить о патриотизме.
    Перельман ответил банальностью:
    - У Бога нет мёртвых, а с Кантором я говорил в виртуале: речь шла о частичности человеческих истин, то есть о «личной родине» человека, выделившего себя из человечности простым «я хочу быть таким» и «не хочу быть другим».
    Эзоп (которого Полина не видела) проворчал:
    - Всего-навсего: «хочу быть» и «не хочу не быть». Стоило ли из-за этого огород городить?
    Перельман - «испугался». Хотя, конечно же, Перельман - не умеет пугаться, не его это, но несколько обеспокоиться - вполне. Поэтому - Перельман попросил:
    - Не надо бы нам (сей-час) - демон-стрировать ей какую-нибудь басню, составляя её только лишь из присутствующих здесь и людей и со-бытий.
    Не правда ли, само слово «со-бытие» погружает нас в со-блюдение бытия? И ни в коем случае не в доводящие до свального греха со-блудение или со-блуждание.
    -  Отчего?
    - Они люди, а не животные.
    Перельман - попросил. А мог бы этого и не делать. Зачем же басню - рассказывать, если она и так происходит - в реале?
    А и не надо басню рассказывать: она сама происходит. Переступая богами, как переступают ногами. Но именно я (если придётся) - из само-любия и для слепых и глухих хороших людей её повторяю.
    С этим трудно было не согласиться...
    Но Перельман - не согласился.
    -  Так что бы вы могли сказать о патриотизме Виктора Леонидовича? - настаивала Полина (настаивала она только здесь, в реальности Перельмана; в настоящей реальности она была прекраснодушна и нынешнему Перельману - демон-стратору реальностей - бесполезна).
    Эзопа она уверенно не видела.
    -  Хорошо, - сказал Перельман, только-только перенесенный из застенков украинских  свидомитов.
    -  Нет, погодите, - воскликнул Эзоп. - Сначала басня. Или, может, рассказать ей про десять яблок, которые просила у меня жена Ксанфа?
    Полина (по прежнему) - не видела Эзопа. Впрочем, настоящих пространства и времени она тоже не видела, поэтому все эти разговоры (впадины и загогулины реальности) ничуть её не тревожили, для неё всё стояло на месте.
    -  Нет, - сказал Перельман.
    -  Да, - сказал Эзоп.
    И рассказал-таки басню:

    Обезьяны, говорят, рождают двух детенышей, и одного из них любят и бережно выхаживают, а другого ненавидят и не заботятся о нем. Но некий божественный рок устраивает так, что детеныш, которого холят, погибает, а который неухожен, остается жив.
    Басня показывает, что всякой заботы сильнее рок.

    -  Да, - сказал Перельман. - А не пора ли заканчивать со всеми этими виртуальностями и оставить всего лишь один мир. Мир, который окончателен.
    -  Нет, - сказал Эзоп. И рассказал ещё одну (то есть - очень не одну) басню:
«Эзоп стал одним из первых, кто понял что Мудрости никогда не бывает много. Его истории трактуют самые запутанные проблемы бытия. И судьба Эзопа подтверждает - мудрости мало что угрожает, разве что невежество.»
    -  Да, - сказал Перельман. - Мы можем немного изменить реальность, но не способны улучшить или ухудшить. Потому и убрать себя из происходящего (сделать мёртвым) - не можем: сие есть выше любых сил.
    -  Любовь, - сказал Эзоп (вместо того, чтобы сказать нет), впрочем, эта его любовь вполне могла означать всё тот же набор яблок, предложенных ему женой Ксанфа.
    Но потом всё же рассказал ещё басню:

    Свинья и собака бранились. Свинья поклялась Афродитою, что если собака не замолчит, она ей выбьет все зубы. Собака возразила, что свинья и тут неправа: ведь Афродита свинью ненавидит, да так, что не позволяет входить в свои храмы тем, кто отведал свиного мяса. Свинья в ответ: «Не из ненависти, а из любви ко мне она это делает, чтобы люди меня не убивали».
    Так искусные риторы даже оскорбление, услышанное от противников, часто умеют обратить в похвалу.

    А потом перешёл к ещё одной басне:

    Свинья и собака спорили, у кого лучше дети. Собака сказала, что она рожает быстрее всех зверей на свете. Но свинья ответила: «Коли так, то не забудь, что рожаешь ты детенышей слепыми».
    Басня показывает, что главное не в том, чтобы делать быстро, а в том, чтобы сделать до конца.

    Вот так бесконечный перебор всё тех же яблок, всё тех же родов, всё тех же убийств обеспечивает наличие в этой одной-единственной (впрочем, для каждого - почти что своей) реальности:
    Красивая женщина Полина смотрела (на них двоих) - и видела одного Николая Перельмана (не путать собственно с Перельманом, без nika), и именно этот Перельман сказал ей:
    -  Вы хотите о услышать о патриотизме Виктора Леонидовича?
    -  Уже не хочу, - сказала женщина. - Раньше надо было говорить. Когда вы выступали, и вас все слушали, тогда и надо было. Теперь поздно.
    Тогда Николай Перельман стал версифицировать:

    А если смерти нет, то что есть красота,
    Которую не видят люди?
    А если смерти нет, то что есть высота,
    Которая тебя разбудит

    И (как душа) едва коснётся тела?

    А если смерти нет, то что мои слова,
    Которые не станут делом,
    Доколе не поднимет голова
    Всю твердь небесную на крыльях лебедей?

    А если смерти нет среди людей,
    То некому вернуться из неё
    И оглядеться, чтобы улыбнуться
    И осознать владение своё

    Пусть как грехопадение, но всё же...

    Я водомерка, что бежит по глади дня:
    Его воды, огня, земли и кожи!
    И видит берега в дали,
    Которых не коснётся никогда.

    А если смерти нет, то что есть красота?

    -  А вот она, красота, перед тобой, - сказал Эзоп. - Красива, как жена Ксанфа. Но, в отличие от жены Ксанфа или даже свидомитой Роксоланы, совершенно тебе не доступная. Или ты рассчитываешь её (аки плодовитую Еву, рожающую весь род человеческий - в смерть) яблоками добра и зла пере-соблазнить?
    - Эти плоды - не твоей культуры, - сказал Перельман.
    -  Ну и что? - ответил Эзоп.
    Полина (даже не слыша их раз-говора, два-говора, три-говора и т. д.) не могла не вмешаться:
    -  Вы опоздали сказать своё слово. Слово о городе и мире. Вместо этого вы сказали гадость о женщине.
    Перельман кивнул: женщина - это мир. Поэтому - я не хочу мира, и война никогда не кончится.
    Прекрасная Полина подождала ответа, но Перельман (и Эдип, кстати, тоже) молчал, и она отошла к другим людям, быть может, более понимающим ситуацию места и времени.
    -  Почему ты говоришь с посторонними, когда можешь говорить со своими? - поинтересовался Эзоп.
    -  Не знаю.
    -  Каков Сократ, - намекая на известную максиму, сказал Эзоп.
    И это было совсем не смешно.
    -  Я уже говорил с потусторонними: с Виктором Топоровым и с самим собой, который якобы погибал и распался на несколько ипостасей, и никто из нас (Виктор Леонидович в том числе) не понимал целого.
    -  Так не лучше ли тебе вернуться к началу? - спросил Эзоп.
    И рассказал басню:

    Гермес хотел узнать, насколько его почитают люди; и вот, приняв человеческий облик, явился он в мастерскую скульптора. Там он увидел статую Зевса и спросил: «Почем она?» Мастер ответил: «Драхма!» Засмеялся Гермес и спросил: «А Гера почем?» Тот ответил: «Еще дороже!» Тут заметил Гермес и собственную статую и подумал, что его-то, как вестника богов и подателя доходов, люди должны особенно ценить. И спросил он, показывая на Гермеса: «А этот почем?» Ответил мастер: «Да уж если купишь те две, то эту прибавлю тебе бесплатно».

    Басня относится к человеку тщеславному, который рядом с другими ничего не стоит.

    -  Не много ли басен? - сказал Перельман. - Эта реальность и без них слишком многолика.
    -  Так вернись на войну, - сказал Эзоп. - Эта война - никогда не окончится. Зато - она настоящая. А здесь (Эзоп оглядел собрание в Борее) - одни телодвижения. Кто бы они ни были: правые и виноватые, слепые и зрячие - они повторяют сами себя; согласись: повторы одного и того же - не интересны.
    -  Ты прав, - сказал Перельман (который и сам всё это мог сказать). - Только басен больше не рассказывай.
    -  Ты сам - прекрасная басня.
    И Перельман вернулся на войну. Причём (кто бы сомневался) - умница Эзоп за ним не последовал.
    Сначала я подумал, что он сразу же вернётся на Украину: пообщаться с Роксоланой (не даром же, подобно Эзопу, её удоволил).
    Но нет: Перельман (аутентичный: начало к началу) вернулся за письменный стол!
    Перед ним был включенный монитор, на кухне квартиры (квартира была однокомнатной) сидела другая ипостась Перельмана, за все безвременье наших путешествий туда-сюда весьма и весьма захмелевшая...
    -  Много басен, - сказал я сам себе. - И эта реальность весьма многолика.
    И вот тут-то я (как тот Гермес) заметил свою собственную статую (помянутого мной Перельмана, заворожённо уставившегося в монитор) и спросил сам себя:
    -  А этот почём?
    И ответил ему мастер (ибо мастер скрыт в каждом из нас):
    -  Да уж если купишь те две, то эту прибавлю тебе бесплатно.
    И тогда другая его ипостась, которой надоело сидеть на кухне и тупо напиваться, явилась в комнату и объявила прямо в его склоненный к монитору затылок:
    -  Ничегошеньки наши с тобой демон-страции не стоят. Хотелось тебе быть Трисмегистом, но - оказался ты всего лишь божиком торговли и сплетен. Даже приличной войны на Украине ты изобразить не сумел:т всё какие-то личные страдания, и никакого непосредственного опыта.
    Перельман промолчал, причём - он упрямо (к самому себе) - не оборачивался.
    Тогда его хмельная ипостась (вестимо, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке) сделала шаг и тоже заняла то самое место в пространстве и времени, которое занимала ипостась первая...
    При этом она (ипостась) приговаривала (самое себя к более пристальному рассмотрению):
      -  Даже чествования Топорова описать мы с тобой не сумели. Даже собственной смерти описать не удосужились.
       -  Почему? - удивились они «уже сам-двое» (они стали самим собой). - Я всё описал, причём разглядывал свою бессмертную смерть с разных сторон.
         После чего двинул стрелку курсора, и...
          прекрасная Дульсинея Николая Перельмана (а кроме этого - свидомитая украинка, муза хероев Правого сектора властолюбивая Роксолана или даже не слишком красивая, но зато мелочно амбициозная Хельга из Санкт-Ленинграда, муза самое себя, или ещё как-то эдак... Бог знает её настоящее имя!) предала Перельмана, громко крикнув:
    -  Эй, кто-нибудь! Колорад убегает
    В этот миг Перельман ощутил этот мир. Затен и возвращался он на проспект Энергетиков, чтобы собрать себя - всего: раз уж я, автор этой истории, не совсем себя с ним отождествляю... Тогда и настало: опять начиналось начало!
     Прежде мир (словно жир под холодной кожей вечного Космоса) - содрогался от биения сердца, и по коже гуляла волна, порождая прозрение...
      Теперь каждое сердцебиение - стало отдельно. Жизнь (как всякая жизнь - в любых ипостасях) оставалась бесцельна и наклонна себя сохранить...
     Словно нитку в иголку - продевая себя в безалаберное бытие. Помни: имя твоё Перельман, и все эти твои ощущения - всего лишь синяк, что налился в скуле и под глазом; центростремительный синяк, что наливается вокруг точки приложения тебя наставляющих на путь истинный сил...
    Центростремительный, словно херои Правого сектора! Которые - услышали зов и сбежались в количестве трех человек. И всё это краткое время (пока собирались херои), Роксолана смотрела, и глаза её начинали медленно маслиться!
    Словно пламя свечки, несомое в ночь.
    -  Если я уйду в себя, хероям достанется кто-то другой, менее подготовленный к смерти, - сказал Николай Перельман прекрасной Роксолане.
    Херои Правого сектора, меж тем, уже тянули к нему руки. А один из хероев, самый что ни на есть продвинутый в хероизме, с ходу принялся наносить ещё одни (наставляющий на путь истинный) удар кулаком...
    В этот миг Перельман продолжал ощущать этот мир.
    Этот мир наливался кровоподтеком на его скуле и потёк синевой к глазу. Точно так, как слова Перельмана потекли синевой и достигали слуха прекрасной Роксоланы, которая начинала их осмысливать...
     И продолжала осмысливать...
      И ещё, и ещё продолжала, пока в конце-концов не сказала
      - Ты подготовлен к смети? Как интересно! Продемонстрируй, колорад.
     Перельман молча кивнул. И стал демон-стрировать.
    Он двинул стрелку курсора, и другой Перельман (а на деле всё тот же самый, разве что поставленный ad marginem, занесенный сноской на поля миро-здания), который умирал сейчас на Украине, вдруг произнёс нечто всё объясняющее; но!
    Перельман заговорил - не о том бесовстве, как по всему свету, независимо от национальности и метонахождения, появляются гомункулы политического Украинства: это Перельману не было интересно)... Перельман (что всё время этой моей истории этого моего мира) говоривший о роли Великой Жены, заговорил о Смерти.
    О том, как именно можно попытаться убить Смерть-Которой-Нет (так мы её персонифицируем); но (всё это время свидомиты продолжают к нему подбегать) - объяснения объяснениями, а поражение от лично им персонифицированной его личной смерти придётся ему таки претерпеть...
    Перельман произнёс:
    -  «Как же создал Ты небо и землю, каким орудием пользовался в такой великой работе? Ты ведь действовал не так, как мастер, делающий одну вещь с помощью другой. Душа его может по собственному усмотрению придать ей тот вид, который она созерцает в себе самой внутренним оком. А почему может? Только потому, что Ты создал ее. И она придает вид веществу, уже существующему в каком-то виде, например земле, камню, дереву, золоту и тому подобному, а если бы Ты не образовал всего этого, откуда бы оно появилось? Мастеру тело дал Ты; душу, распоряжающуюся членами его тела, - Ты; вещество для его работы - Ты; талант, с помощью которого он усвоил свое искусство и видит внутренним зрением то, что делают его руки, - Ты; телесное чувство, которое объясняет и передает веществу требование его дущи и извещает ее о том, что сделано, - Ты; пусть она посоветуется с истиной, которая в ней живет и ею руководит, хороша ли работа. И всё это хвалит Тебя, Создателя всего. Но как Ты это делаешь? Каким образом. Боже, создал Ты землю и небо? Не на небе же, конечно, и не на земле создавал Ты небо и землю, не в воздухе и не на водах: они ведь связаны с небом и с землей. И не во вселенной создал Ты вселенную, ибо не было ей, где возникнуть, до того, как возникло, где ей быть. И ничего не держал Ты в руке Своей, из чего мог бы сделать небо и землю. И откуда могло быть у Тебя вещество, которого Ты не сделал раньше, чтобы потом сделать из него что-то? Всё, что есть, есть только потому, что Ты есть. Итак, Ты сказал "и явилось" и создал Ты это словом Твоим.
    А каким образом Ты сказал? Так ли, как тогда, когда из облака раздался Твой голос: «Это Сын Мой возлюбленный»? Этот голос прозвучал и отзвучал; заговорил и умолк. Слоги прозвучали и исчезли: второй после первого, третий после второго и так по порядку до самого последнего, после которого наступило молчание. Из этого явствует, что их произвело движением своим создание Твое временное, но послужившее вечной воле Твоей, - и эти слова Твои, сказанные во времени, наружное ухо сообщило разуму, который внутренним ухом прислушивается к вечному слову Твоему. И он, сравнив те, во времени прозвучавшие слова, с вечным словом Твоим, пребывающим в молчании, сказал: "это другое, совсем другое, эти слова меньше меня, да их вообще и нет, они бегут и исчезают; слово же Бога моего надо мной и пребывает во веки". Итак, если словами, прозвучавшими и исчезнувшими, повелел Ты быть небу и земле, если таким образом создал Ты небо и землю, то, значит, раньше земли и неба было уже существо, обладающее телом, чей голос, вызванный временным усилием, и пронесся во времени. Никакого, однако, тела раньше земли и неба не было, а если и было, то, конечно, не голосом преходящим создал Ты его, дабы потом создать преходящий, которым и повелел появиться небу и земле. А что это за существо, которое могло издать такой голос? Если бы Ты его не создал, его вообще бы не было. Какое же слово было Тобой сказано, чтобы появилось тело, произнесшее эти слова?»
    Перельман-из-кухни (обращаясь к непреклонному затылку Перельмана-перед-монитором) сказал на это:
    -  Августин Аврелий, Исповедь, - просто фиксируя цитирование, совершённое его же ипостасью.
    Непреклонный затылок таковым и остался. Потому что (как раз сейчас) - Перельман-на-Украине подумал о Перельмане-на-Невском, что вот только-только рас-стался (два-стался, три-стался и так далее стался) - и наконец-то занял бесконечность своего постижения решением одного-единственного вопроса: зачем человеку женщина?
    Этим можно было занять всю бесконечность. Просто-напросто потому, что не было такого вопроса.
    Потом демон-страция продолжилась:
Херой (наконец-то) - ударил Перельмана. И промахнулся.
    Перельман стоял как стоял. Подбежавшие херои (более терпеливые, нежели ударивший) наложили на Перельмана руки и хотели бросить оземь, дабы дать волю своим ногам и забить Перельмана до смерти, и не вышло у них.
    Перельман - стоял как стоял.
     Ибо смерти - всё ещё не было.
      -  Граждане дельфийцы! - тихо воскликнул Перельман. -  Не надо презирать это святилище...
     Где-то в Санкт-Ленинграде бездарная (но все-таки образованная из нескольких - все мы многождысущностны - образований) Хельга вспомнила, как она не смогла услышать Перельмана, когда тот пересказывал ей жизнеописание Эзопа:
    «Так сказал Эзоп, но дельфийцы его не послушали и потащили его на скалу. Эзоп вырвался и убежал в святилище Муз, но и тут над ним никто не сжалился. Тогда он сказал тем, кто вёл его силой:
    -  Граждане дельфийцы, не надо презирать это святилище! Так вот однажды заяц, спасаясь от орла, прибежал к навозному жуку и попросил заступиться за него...»
    Где-то на Украине (точнее, где-то на её мятежном Юго-Востоке, сейчас оккупированно-освобождённом украинской армией и прочими вольными свидомитскими формированиями) Перельман стоял и смотрел на происходившее с ним недавнее прошлое: боевик-следователь Правого Сектора (или один из хероев украинской Национальной Гвардии, это всё равно) скользящим шагом подлетел к пойманному патрулём Николаю Перельману и сразу (очевидно, для начала беседы) с размаху (то есть начало оказалось протяжным) ударил его прямо в ухо.
    При этом у Перельмана лопнула барабанная перепонка.
    При этом он потерял сознание.
    И только тогда (перенесясь в ресторан на Невском или даже - уже  чуть позже: догнав Хельгу на всё том же Невском) он сказал:
    Я на всё согласен.
    Хельга обрадовалась.
    А Перельман умер. Вот что было бы, если бы смерть была: не было бы этой истории. Более того, не было бы всего этого украинского маразма, записанного сноскою на полях моей родины.
    Ибо всё было бы - раз и навсегда, и ничего нельзя было бы исправить.
    Если бы смерть была, сноску нельзя было бы переписать.
    А так - можно: ты пишешь Великую Книгу Судеб по имени Многоточие. Ты хочешь убить смерть, и не дастся тебе; но - ты вступаешь в отношения и ведёшь разнообразные общения с женщинами; здесь (в моей истории) - были явлены несколько обликов Великой Жены, рожающей человеков в смерть... Разговаривая с Великой женой, ты и говоришь (опосредованно) - со Смертью
    Как мы будем переписывать сноску т. н. Украины - со всеми т. н. политическими Украинцами (что и вовне, и во мне) - я и сам не знаю: вся история человечества не смогла ответить на этот вопрос!
    История христианства - смогла, но мало кто услышал этот ответ.
    А вот с персонифицированной Смертью я в своей жизни не раз и не два сталкивался. Убить свою Смерть - это как убить свою Украину: абсурдно даже помыслить об этом, и вместе с тем - ежемоментно приходится именно так и поступать; это и есть жизнь - убить свою смерть, в следующий миг сталкиваясь уже со своей «следующей» (но - всё той же) Смертью.

    P. S. В одной из моих «предыдущих» историй (роман Вечное Возвращение) некий псевдо-Илия (а происходило это ещё до крушения Царства Божьего СССР) заявился в не менее «некий» спортивный клуб на набережной Обводного канала, где изучали некие боевые искусства.
    Заявился он туда в поисках Первой Женщины, Лилит Несказанной, дабы предъявить ей свою претензию: позиционировал он себя как её единственный мужчина, то есть претендовал на особенное место в иерархии Восьмого Дня Творения.
    Пседо-Илия называл себя Адамом. Не то чтобы он (как его настоящий тёзка, пророк древнего Израильского царства) заявлял всем и каждому (каждые - это цари и просто Герои), что Бог жив. Просто он был уверен (мне бы его уверенность), что объявив себя Первочеловеком и совокупясь (и физически, и духовно) с Великой Женой, он полностью воплотит замысел Божий.
    Вся проблема заключалась в том, что если он и правда был Адам, то был он Адам падших, отведавший и зла, и добра, и смерти. В то время как Лилит не ведала ни того, ни другого, ни третьего.
    Более того, заявился пседо-Илия на своё трансендентное свидание не один: вместе с ним пришла и его Смерть.
    Смерть, не имевшая никакой власти над Первоженщиной. В то время как Первоженщина не имела никакого отношения к подражающим ей дочерям Евы.
    Тем самым дочерям Евы - повсеместно рожающих человеков в смерть; разумеется (даже разумом) что никакого спасения человечества и никакого до-творения мира из встречи пробудившегося псевдо-пророка и его Единственной Женщины не произошло: произошла ещё одна смерть псевдо-пророка.
    На фоне таких мировых катаклизмов может показаться, что вопрос, как из советских людей (строителей Царства Божьего СССР) получаются политические Украинцы - мелок...
    Однако же, и это всё следствие познания добра и зла, и смерти. Необходим некоторый героизм, чтобы понять это: «Услышавши это, ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно.» (Мф.19)
    Может показаться странным, что я выбрал героем аутентиста Перельмана. Что я предпочёл его пседо-Илии, полагающем себя (обоснованно или нет) реинкарнацией Адама; согласитесь, как иначе можно псевдо-описать технологию чуда полёта, если не прибегнуть к понятному разъятию птицы на перья и кости (понятная древнеримская deus ex machina).
    Что до героя - вот он: сейчас я (движением курсора) - забираю из той сцены в спортзале (перед встречей Яны и Ильи - инь и ян и пседо-Илия) новоявленного «Адама» и ставлю на его место моего Николая Перельмана - во всех енго ипостасях; напомню, что вместе с Ильёй туда заявилась и персонифициванная Смерть; итак:

    Немного лёгкости.
    Но очень строго.

    Немного пылкости.
    Но очень строго.

    Дорога Доблести
    Не знает срока.

    Ведь дольше жизни смерть.
    Сильнее смерти жизнь..

    И много укоризн, что всей я не пройду.
    Но следует сказать такую ерунду:

    Что я Герой и я пройти готов.
    А далее совсем не надо слов.

    Смерть в облике тоненькой девчушки сидела рядом с Ильёй на скамье в прихожей спортзала; одно движение курсора - Илья исчезает, на его место опускается только-только убитый на Украине (или соглашением с Хельгой - на Невском проспекте; это всё равно) Перельман.
    -  Хо! - воскликнула девчушка-смерть, углядев подмену. -
    -  Здравствуйте, - сказал аутентист.
    -  Так-то вы собираетесь меня убивать? - спросила смерть. - Предложив совершенно неприспособленного к реальной жизни «супротивника»?
    Они были на вы: Перельман - бородатый гениальный еврей, очень бедненько одетый, и тонкая юная женщина в каком-то южном дождевике (очевидно, принесённом ею из абхазских Гагр, где Перельман способствовал мне в определении Русского мира).
    Смерть улыбнулась:
    -  Абхазские Гагры? Есть какие-то ещё?
    -  Абхазы очень трепетно относятся к своей независимости, и моё «масло масленое» - куртуазность в их сторону.
    -  Чем это поможет вам убить меня?
    -  Ничем, - «слукавил» Перельман.
    Лукавить он не был способен по своей природе. Если он это сделал, значит - делал свой ход.
    Девчушка его раскусила:
    -  Вы хотите сказать, что  повсеместно рассеянное по миру иудство-свидомитство (как осколки льда из сказки Андерсена) - тоже различается? И зависит от генетической предрасположенности к внутренней подлости того или иного этноса?
    Перельман посмотрел на неё. Смерть не была лукавым демоном, она даже не была изнанкою бытия... Скорей, она была лишь поверхностью этой «изнанки».
    Но(!) - сейчас её вопрос сделал бы честь самому Люциферу. Даже отвечать на такую глупость (подлость, пошлость и очевидную корысть) - не следовало: если лукавый протянет тебе два сжатых кулака и предложит выбрать - не выбирай! Даже не потому, что ничего хорошего он не предложит...
    А потому что потому!
    Только аутентисту Перельману (или, что ещё невозможней - святому) - такое по силам: даже сил ему не придётся не прилагать! Нет такого вопроса, как нет ни эллина, ни иудея: есть лишь ответ.
    -  Ясно, - сказала смерть. - Ты и убивать меня раздумал, хотя и должен
    -  Я даже не думал, - честно сказал Перельман.
Или (даже) - не подумал «сказать».
    -  Хорошо, - сказала(!) Смерть (она вынуждена была - поступать). - Ты (недостойный) - оказался на месте человека (псевдо-Адама), который ждёт свидания со «всей» Великой Женой; до сих пор ты сталкивался лишь с её ипостасями, и каждая из них (так или иначе) - рожала тебя в смерть.
    Перельман - молча смотрел и (больше не) видел её: белесые волосы, тонкие черты юного лица, телосложение узкобёдрой Артемиды.
    -  Так повстречайся же с той, кто попробует тебя самого - взять всего.
    Перельман - молча смотрел: говорить было не с кем.
    -  Хорошо же! - усмехнулась тогда Смерть. - Но ведь и ты сам - Великой Жены недостоин: Лилит - сотворена Адаму, ты же - получи своё приближение к своему идеалу.
    Я бы сказал, что Перельман - не слышит. Вот только значения это не имело. Другой Перельман двинул стрелку курсора...

    Перельман оказался в автобусе №185, следующем на Петроградскую сторону. На нём были шорты-хаки, красная футболка с логотипом Нового Афона, на ногах пляжные израильские тапки (привезла заезжая знакомица его мамы); в августовском Санкт-Ленинграде 2022 года было жарко.
    Не потому, что на т. н. Украине шла СВО. Просто - климатический казус.
Именно здесь, посреди раскалённого Санкт-Ленинграда (разгулявшегося перед наступлением осени) произошла с Николаем Перельманом реальная встреча с желанной женщиной.
    Жалко, что ничего подобного не произошло с Перельманом на берегу Русского мира (часть романа и отдельный рассказ Анахорет); жарко было Перельману в его автобусе и в его теле, облачённом в шорты и футболку. И пляжные туфли... Жалко, что по сторонам Перельман не смотрел; зачем?!
    Его ипостась перед монитором и так видит почти всё. А что не видит, то видно только Богу.
    У станции метро Петроградская (площадь Льва Толстого) Перельман вышел и направился... А куда же ему было надобно? Неведомо.
    Зачем он вообще выбрался с проспекта Энергетиков (не ближний край) - почти что в центр города? Есть странные пересечения (хорошая цитата) невидимых нитей, сшивающих миропорядок; помните:

    Ты счастлива, прекрасная швея,
    Сшивая мир как пушкинские строфы?

    Во всяком случае я (автор этой истории) эти передвижения Перельмана ни с какими смещениями курсора не связываю: это явление другого порядка... Так зачем Перельман вышел именно на Петроградской стороне?
    Он собирался вакцинироваться от КОВИД в поликлинике № 31 (видите, какие подробности); итак, он вышел из автобуса и направился к пешеходному переходу; здесь ему путь заступили.
    Женщина. Молодая, лет тридцати пяти. Высокая, красивая.
    -  Какой у вас прекрасный загар, - сказала она, улыбаясь.
    Надо сказать, что «этот» Перельман - вовсе не был «тем» Перельманом, которого предавала прекрасная Украинка Роксолана и которого убивали где-то в ОРДЛО свидомиты (в 2014 или 2015 году); словно бы незаметно минуло восемь лет, и Перельману сейчас было около шестидесяти.
    Конечно же, он был околдован.
    -  Загару уже с месяц. Никак не сойдёт, - сказал Перельман.
    Смерть - была неподалёку. Но он (говоря) - даже не представил себе чернобыльского загара ликвидаторов. Окраина Русского мира, где он нежился под лучами Истины, не грозила скорого и мучительного телесного полураспада - от радиации: смертельной здесь могла быть лишь собственная глупость.
    -  Это были Гагры, море, - зачем-то сказал Перельман.
    Не зачем-то: женщина явно ждала от него шагов навстречу.
    -  Вы тоже хорошо выглядите, - сказал Перельман свою глупость.
    Хотел проявить куртуазность. Женщина (видимо) - смутилась, но (видимо) - всё так же ждала продолжения. Странное чувство овладело Николаем Перельманом (аутентистом): следовало как-то поступать...  Разумеется (даже разумом) - поступать следовало: поверить во всевозможности любви, близости и доверия...
    Забыть о тридцатилетней разнице в возрасте: Великая Жена (её ипостась) не знает возраста... На светофоре мелькнули цифры. Перейти на другую сторону дороги скоро станет невозможно; но - Великая Жена ждала неизбежного продолжения!
    Как поступать? Не поступай никак..: Перельман взялся с с места и перебежал на другую сторону улицы.
    На лице женщины мелькнуло чувство необратимой потери.

    Первоначально сам Перельман - никакой потери не почувствовал. Хотя и знал, что почувствует обязательно. Ему, «многоипостасному» человеку, почти что властелину над своим вчера и сегодня - который лишён похоти или корысти (разве что гордыня: я это могу - ещё где-то «в желудочке его сердца» переливается), не была знакома нужда: он был необходим миру - этого было достаточно.
    А вот нужда в до-верии (состоянии до - веры: осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом), потребность в полной открытости, надежда на то, что тебя не собираются (вопреки твоей природе - предназначению прозревать) любым образом использовать...
    Такое чувство настигло Перельмана на следующее утро! Настигло - демон-стративно: на всякого демона припасена своя пентаграмма!
    Не менее демон-стративно Перельман эту пентаграмму разрушил. Он вновь находился на проспекте Энергетиков: одна его ипостась пребывала у монитора, другая - на кухне заправлялась «огненной водай»...
    Как и не было этого вояжа в будущее: ни украинской зоны АТО, ни нашей ответной СВО на его экране ещё не было.
    Зато был у него я (автор «этой» его истории) - ко мне он и обратился. А у меня было «моё» прошлое - к нему обратился я. Там (в прошлом) у меня была любимая женщина, которой я не то чтобы доверял безоговорочно, но - полагал за её решениями ту мудрость, которой сам ни в коей мере не обладал.
    К этому прошлому я и обратился со своей неразрешимой задачей: что это со мной было? Женщину звали Жанна. Я даже полагал её уроженкой средневековой французской деревушки Домреми; как мне, реальному «современному» человеку, было не обратиться к её провиденциальности?
    Жанна из Домреми меня выслушала. Сказала просто:
    -  Сейчас август. Есть такие курсы нейролингвистического программирования (или даже как то иначе называется); я сталкивалась с чем-то подобным.
    Я молчал. Всё становилось на такие места, на какие я не хотел ничего ставить.
    -  Сейчас у них то ли приём, то ли аттестация, то ли промежуточный этап. Ставится задача войти в контакт и заставить что-либо сделать.
    Я вмешался в эту логику:
    -  Что-то незримое вмешалось в эту очевидную манипуляцию. Какие-то тонкие течения. Меня подхватило и отнесло.
    -  Тебе повезло, - сказала бывшая любимая женщина. - Тебе предстояло оказаться тряпичным болванчиком, и ты этого избежал.
    -  Ангел-хранитель, - сказал я.
    Точнее, хотел сказать. Время замерло. Я обратился ко внутреннему «я»: то чувство невыразимой потери, которую я испытал, когда меня(!) - отнесло мировыми течениями: то ли - от небывалой гармонии бытия, то ли - от бездонного провала в псевдо-бытие.
    Это чувство было сродни чувству со-вести: настоящей, очень болезненной - не надуманной, понимаемой абстрактно, ожидаемой и умозрительно себе навязываемой...
Это чувство было живым, как в детстве: мир менялся.
    Был Божий страх: страх потерять чувство Бога. Но было и знание: пока совесть болит, чувство Бога с тобой.
    -  Что за ангел-хранитель? - спросила Жанна из Домреми.
    -  Та сила, что мягко меня увела от «манипулятора», - сказал я.
    Я не стал говорить, что поверил Жанне не до конца. Что всегда остаётся надежда на безнадежное происшествие: женщина оказалась настолько впечатлена мной, что не могла удержаться от попытки познакомиться.
    Тогда все её смущения - это не приглашение к заданному действию, а совершенная искренность. И если меня действительно уберёг ангел-хранитель, тогда я лишаюсь последней надежды на чудо... Здесь Перельман перестал обращаться к моему опыту и направился по своим делам на Петроградской стороне.
    И здесь я окончательно (на этот момент) понял, почему Перельман - иудей и аутентист (изначальный).

    P. P. S. Разве не обветшали разумом те, кто спрашивает нас: «что делал Бог до того, как создал небо и землю? Если Он ничем не был занят», говорят они, «и ни над чем не трудился, почему на все время и впредь не остался Он в состоянии покоя, в каком все время пребывал и раньше? Если же у Бога возникает новое деятельное желание создать существо, которое никогда раньше Им создано не было, то что же это за вечность, в которой рождается желание, раньше не бывшее? Воля ведь присуща Богу до начала творения: ничто не могло быть сотворено, если бы воля Творца не существовала раньше сотворенного. Воля Бога принадлежит к самой субстанции Его. И если в Божественной субстанции родилось то, чего в ней не было раньше, то субстанция эта по справедливости не может быть названа вечной; если вечной была воля Бога творить, почему не вечно Его творение?».
    Те, кто говорит так, еще не понимают Тебя, Премудрость Божия, просвещающая умы, еще не понимают, каким образом возникло то, что возникло через Тебя и в Тебе. Они пытаются понять сущность вечного, но до сих пор в потоке времени носится их сердце и до сих пор оно суетно. Кто удержал бы и остановил его на месте: пусть минуту постоит неподвижно, пусть поймает отблеск всегда недвижной сияющей вечности, пусть сравнит ее и время, никогда не останавливающееся. Пусть оно увидит, что они несравнимы: пусть увидит. Что длительное время делает длительным множество преходящих мгновений, которые не могут не сменять одно другое; в вечности ничто не преходит, но пребывает как настоящее во всей полноте; время, как настоящее, в полноте своей пребывать не может. Пусть увидит, что все прошлое вытеснено будущим, все будущее следует за прошлым, и все прошлое и будущее создано Тем, Кто всегда пребывает, и от Него исходит. Кто удержал бы человеческое сердце: пусть постоит недвижно и увидит, как недвижная пребывающая вечность, не знающая ни прошедшего, ни будущего, указывает времени быть прошедшим и будущим. Есть ли в руке моей сила описать; может ли язык мой поведать словом о столь великом?
    Вот мой ответ спрашивающему: «что делал Бог до сотворения неба и земли?» Я отвечу не так, как, говорят, ответил кто-то, уклоняясь шуткой от настойчивого вопроса: «приготовлял преисподнюю для тех, кто допытывается о высоком». Одно - понять, другое - осмеять. Так я не отвечу. Я охотнее ответил бы: «я не знаю того, чего не знаю», но не подал бы повода осмеять человека, спросившего о высоком, и похвалить ответившего ложью. Я называю Тебя, Боже наш, Творцом всего творения, и если под именем неба и земли разумеется все сотворенное, я смело говорю: до создания неба и земли Бог ничего не делал. Делать ведь означало для Него творить. Если бы я знал так же все, что хочу знать на пользу себе, как знаю, что не было ничего сотворенного до того, как было сотворено! (Августин Аврелий. Исповедь)

    В следующей (завершающей) части я дам ответ, что делал Перельман до сотворения себя как Николая Перельмана (и это ни в коем случае не будет p. p. s.).