Снег. Первый в этом году. Или не первый, а второй или третий – какая разница?
Можно сидеть на скамейке, запрокинув голову в небо, и смотреть, как из московского черно-розового марева медленно летят на тебя редкие снежинки. А если падают на губы – то можно слизнуть, и даже почти успеть почувствовать холодную снежную колючесть.
Или можно повернуть голову и смотреть, как над высотками на той стороне пруда пролетают чьи-то «шары желаний».
Или разглядывать отражение желтого дома с колоннами в не успевшей замерзнуть воде.
Или проводить глазами черный силуэт человека и собаку, которую и разглядишь-то только по красным лампочкам в ошейнике.
А можно встать и самой подойти к воде. По затянутой инеем траве – хруп-хруп-хруп, прямо по ломким травинкам.
А можно не вставать и не шевелиться, чувствуя, как по лицу, рукам и ногам разливается холод. Первая в мире анестезия. Раньше нее, наверное, только молотком по голове.
Жалко, что нельзя приложить холод к душе. И молотком тоже не получится. Как у Митяева? «Ни в каком старом травнике, никакого издательства…».
Можно плакать, можно пинать скамейку, можно кричать и ругаться. Тебе можно все. Все, что захочешь.
Как здорово было бы что-нибудь захотеть. Хотя бы сидеть на скамейке, запрокинув голову, и ловить языком холодные снежинки. И ждать, что холод, наконец, доползет до души и ей станет хоть немножечко полегче…
Хруп-хруп-хруп – за спиной. И рука в черной варежке, помогающая встать.
«Как хорошо, что я тебя нашел! Пойдем домой, холодно».
Хруп-хруп-хруп…