Второй день он искал военный билет. Перерыл все шкафы, чемоданы, даже перешарил карманы всей одежды на вешалке. Тщетно. Билета не было нигде.
Месяц назад он похоронил жену. Нелегко оставаться одному под старость.
Вначале запил. Дружки к нему стали наведываться, собутыльники. Веселили;
-Ничего, Акимыч, не горюй. Подумай, сколько баб кругом. А ты еще шебутной мужик, за первый сорт сойдешь.
Так утешал его известный в деревне шелапут и алкаголик по кличке Шлёп. Прозвали его так за вечно спадающую обувь, с «чужого плеча». Мужик он был щуплый, усохший по питейной части.
-По мне, лучшая баба это вот эта, голубушка, - оглаживал он бутылку «беленькой»,- я за неё и в огонь, и в воду. На край могилы, Акимыч, слышь, поставь, когда помру, ей богу вылезу!
Рыгочет Шлёп, довольный своим остроумием.
Илье не смешно. Он морщится от этой шутки и наливает по новой.
И так каждый день, пока всю пенсию не прокатывали. Потом Шлёп исчезал до следующей.
А Илья спасался сырыми яйцами из курятника, да когда картоху с салом бросит на сковородку, а сам уйдёт по хозяйству. Картошка с одной стороны подгорит, а с другой – сырая.
-Фу ты, - морщится он от горечи сожженного продукта.
- К соседке бы подвалил, - учит его в очередной раз объявивший Шлёп, - она к тебе благоволит, баба одинокая.
- Да она хоть раз в неделю умывается, чума болотная, - фыркает Илья.
И оба согласно заливаются.
- А что ты хочешь, деревня… Скотина да огород и прочее, - оправдывается Шлёп, не имевший ничего, кроме землянки да огородика под картошку.
Сам же он объявился в деревне недавно из неизвестных мест, занял пустующую развалюху на окраине и не бедствовал больно, паразитируя на бабьей жалости и поражая их глубокомыслием.
- Это ты, - продолжал Шлёп, - ровно ферзь в галифе да бурках выхаживал. Татьяна чисто держала тебя, все знают. А уж сама, что твоя королева. Мать-то её белошвейка да кружевница была, люди говорят. Жену твою никто и не видел в помятом или в чём затрапезном. Ровно городская. Ишь, ты как по ней убиваешься.
- Другой такой не будет, - угрюмо пробормотал Илья.
- Да уж, - соглашался Шлёп и переводил на другое.
Через месяц дочь прикатила, черкнул ей кто-то про житьё-бытьё отца.
- Продавай хату и ко мне,- заключила она, - скукожишься ведь от водки.
Вывесили объявление. И покупатели нашлись. Хозяйство слыло крепким.
Сам по профессии плотник, отец Ильи, покойный, сызмальства обучил сына плотницкому делу, чем и пробивались они вдвоём.
Стулья гнутые на венский манер сотворил своими руками Илья после женитьбы на Татьяне. Этажерки, стол, шифоньер – все его рук дело. Да и сараюшка крепенькая, лабаз новый, баня, что игрушка, по-белому топится. Огород унавоженный, земля, что пух, с огородчиком под огурцы да помидоры. Яблоньки, самим выращенные, особых, противоморозных сортов, вишня.
Каждый метр земли руками выхоленный. Скотинка в хлеву, не завалящая какая, крутобокая да молочная, продал сразу коровушку-кормилицу, доить не напросишься соседей. Одни куры остались.
А моторчик в огородчике, к колодцу притороченный, стой себе, из шланга распыляй.
Слёзы одни, как жаль.
Стал мебель продавать, вот кресло жены, подаренное к юбилею коллегами. Рука не поднимается торговать.
А дочь торопит:
- Вместе поедем. У меня отпуск кончается.
Распродал кое-как, всё прахом пошло, считай, за бесценок.
Дочь не влезала в дела, понимала его боль.
Зажал в кулаке бумажки эти жалкие – цену всего нажитого и заплакал.
- Поделю меж детьми эти «мильёны». А мне сколько там жить осталось, -махнул рукой, - кусок хлеба да и ладно. Ничего уж не хочу!
Прожил он у дочери полгода да назад вернулся, но не в деревню, а в городок областной, там уж третий год вдовствовала давняя Татьянина подружка .
Тоже продала дом в деревне, да купили ей дети однокомнатную в городе.
-Выходи, Дуся, за меня. Некого нам ждать больше, -заявил с порога.
Мужа её, покойного, он хорошо знал, почти одновременно с фронта прибыли.
Так потом и поженились на подружках
Долго дружили семьями. Есть о чём было поговорить с Иваном.
Скончался он от фронтовых ран.
В деревне тотчас о возвращении Ильи узнали, позавидовали Дусе. Всё не одной век куковать.
Зажили потихоньку.
Бывало, запивал снова, но вскоре понял: никакая бутылка не спасёт от действительности, и самое безжалостное в ней – воспоминания.
Через его жизнь, как и через жизни его сверстников, через жизни всего поколения прошла война.
Огнём и металлом, страшной косой выкосила она ровесников.
Он же чудом остался в живых среди немногих таких же счастливчиков
Забрали его в первые месяцы войны из небольшой деревушки под Брянском. Немец продвигался к Москве. Народу гибло страшно.
Он помнит первые минуты на передовой.
Пронзительный вой снарядов, грохот и навалившийся ужас, почти парализующий. Хотелось лечь на дно окопа, в это жидкое, ледяное месиво, вжаться в земляную стенку, зарыться, как крот, в землю и только бы жить, жить, жить…
И вдруг наступила оглушительная тишина…
Он осторожно выглянул из окопа, кое-где дымились воронки, поднимали головы оставшиеся в живых, высовывались наружу.
Рядом кто-то приглушенно застонал. Это был лейтенант. Он был ранен в грудь, шинель в этом месте намокла и потемнела. Илья умел перевязывать, рос, почитай, без матери, она умерла, едва ему исполнилось пять лет. Так и «бобылили» с отцом, многое он умел.
Пока перевязывал, страх почти прошел. Огляделся, было много убитых. Там, куда попали снаряды, сплошное месиво тел. Грязь, кровь.
Снова ужас пополз по телу . Ведь он недавно разговаривал с ними, смотрел в их живые глаза, чему-то смеялись, скрывая страх. Но каждый мыслил себя героем, вот только немца увидеть.
Он будто очнулся, услышав приближающий рокот моторов.
Танки!
Насколько хватало глаз, спокойно и даже как-то весело двигались немецкие танки.
- Ну, вот и всё, - безнадёжно отметил он, - конец, конец.
Но вдруг будто вскипело всё внутри, вскинулось жгучим протестом:
- Нет, я так просто не сдамся, я просто так не умру! Нет, я ещё живой, живой пока!- почти выкрикнул он.
Он вспомнил, как их учили подбивать эти чертовы машины.
И вдруг успокоился. Приготовил связку гранат.
- Вот только пропустить их через себя, вжаться в окоп, чтоб не видно, а потом…, - шептал он почти бессознательно. И уже наметил его. Тот шёл прямо на их окоп. Иногда, заметив что-то подозрительное или стрелявшего, въезжал на очередной окоп, поворачивался вдоль и утюжил, живыми закапывал и продолжал катить всё прямо, прямо.
Илья закрыл глаза, вжался в стенку. Сверху обрушились комья грязи, оглушил грохот, смешанный с запахом гари и машинного масла.
- Конец, конец, - прошептал Илья
Кажется, прошла вечность, когда он опомнился, словно от толчка. Нащупал связку, вылез из окопа и пополз, пополз.
И это уже был не он, а всё, все убитые его товарищи, убитые на его глазах, и все они - в нём одном.
- Давай, - кричали они ему, - давай! Бей же гада! Бей!
- А-а-а!. – слышит он свой крик. И не помнит, как встаёт во весь рост и бросает связку гранат. И уже не видит, как горит танк, ничего уже не видит.
Очнулся ночью. Подмерзшая грязь. Страшная боль в ноге. Сам перевязал себя, сам лейтенанта вытащил из окопа и всё полз, полз, полз… Не помнит, как очутился в медсанбате.
Лейтенанта сразу отправили в тыл, нужна была операция.
- А ты живучий, - смеется сестричка, - выкарабкался.
Потом снова просился на фронт, Решил, не могут без него победить. Он должен быть на передовой. Добился. Страха не было.
Будто душу вынули, или она, когда был в окопах, там, в пятках, выдохлась вся. Остался только солдат, воин, и была цель:
Бить, бить, бить. Чем больше бьёшь, тем меньше их остаётся.
И если каждый… Нас больше, нас гораздо больше. У нас огромная страна…
В одном из боёв его контузило, отбросило со страшной силой.
И снова госпиталь. Там и догнала его награда, медаль «За отвагу». Это, видно, лейтенант успел про него сказать или написать.
Комиссовали подчистую. Никакие просьбы не помогли.
- Отдыхай, солдат, залечивай раны.
- Куда же мне? Родная Брянщина под немцем.
- Дуй за Урал. Там руки нужны. Поможешь стране, - устало заключил председатель комиссии. – А теперь иди, солдат, не задерживай.
Сел он на поезд и поехал. Рвались снаряды вокруг, тошнотворно
Выли падающие бомбы. Одна попала в вагон. Ничего там не осталось. Страшная картина. Помогал санитарам. Ну, вот , наконец, Урал.
Никогда раньше не видел гор, но чем-то притянули они его.
Каменным ли спокойствием, надеждой ли на постоянство, нерушимостью ли монолитов.
Южная Сибирь. Та самая, что потом с легкостью новоиспеченного барина была подарена социалистическому Казахстану незабвенным Хрущевым.
И теперь вот считает он пенсию свою, состоящую из каких-то, уму непостижимых денежных единиц.
А чтобы письмо дочери написать, надо адресовать его в другую страну.
Юг Западной Сибири.
В областном городе с радостью сообщили:
- С мужиками у нас проруха. Особенно в колхозах. Хлебушек некому растить. Одни бабы да дети малые. Да там тебя, как бога, встретят.
Подвез его мужик попутный на телеге к крепенькой деревеньке с уютным названием Тополевка.
Перед ней плещется озеро дивное, лесное.
Снял он свою нехитрую амуницию и в воду. Накопал глины, устроил постирушку. Развесил всё на кустах и упал в в душистую, пахнущую чабрецом траву.
Закрутила, завертела его колхозная жизнь, сразу назначили бригадиром полеводческой бригады. Урожай надо было собрать до колоска. Родине нужен был хлеб, чтобы победить.
А жизнь была нелегкая. Мужиков раз-два и обчёлся.
Один – Гулько Павел, безногий, другой – Гончаренко Василий, вместо одной ноги – деревяшка и он, целёхонький, но как сказать. Ноги и руки на месте, весь шитый-перешитый, но, бывает, померкнет свет в глазах, в башке – звон и бахнется, где попало "с копыток", и пена изо рта.
- Падучая его бьёт, - заключили старухи, приводившие его в чувство. – Спокой ему нужен. А где его взять? – вздыхали.
Всех девок поначалу распугал. А потом – ничего. Очухается и опять мотается. Какой там лечиться. До сих пор проклятая контузия дает о себе знать. Как девица, в обморок может «сковырнуться» в самый неподходящий момент.
Но несмотря на все тяготы, на бессонные ночи, на нечеловеческие усилия в борьбе за хлеб, он знал и жил одним, что тоже приносит пользу, трудясь для фронта,и что нужен его труд, и помогает он ей, победе, всем, на что способен. Помогает гнать из страны эту фашистскую гадину. И каждое зернышко соберёт, и каждую копейку вложит в облигации для победы, для победы.И за тех ребят, погибших…
Шёл сорок третий год. Прибыл вскоре ещё один солдат с фронта, его земляк Иван, который потом женился на Дусе, подруге его будущей жены. Крепко они подружились, надолго.
А как он с Татьяной познакомился, ох, нелегкая история.
Приехала как-то девка в бригаду, овес привезла лошадям. Синеглазая, злая.
- Давай разгружай, -кричит, - чего застыл, как столб! Шевелись! Некогда мне!
Ух, как взъярился Илья:
- А сама и сгружай! – рванул со стола чашку алюминиевую, бросил в колоду.
Так, ей богу, той чашкой за полчаса выгрузила овес. Хлестнула лошадь и понеслась стоя, как на колеснице, только платьице в синих горохах по ногам хлещет.
- Ишь, ты, - усмехнулся Илья, - царица Тамара.
Но напрасны были все его ухаживания. Не видела она его и видеть не хотела. Не то, что другие, отбою ведь не было. Первый жених на деревне, с руками, с ногами, в военную-то пору.
Узнал, что дважды подавала заявление на фронт. Но старуха –мать на руках, семидесяти лет, не взяли. И еще, что убили у нее жениха в первый же год войны. Сказывали, что похаживал к ней как-то энкавэдэшник, одноклассник бывший. К нему вроде как благоволила, но тоже без большой надежды, а когда подвалил он однажды к какой-то горькой вдовушке, а она узнала, так и дала от ворот поворот, в деревне разве что скроешь.
- Смелость города берет, - сказал себе однажды Илья и пошел «штурмовать крепость»
Поначалу к старухе подъехал. Мол, не возьмете ли на постой. Сам плотник, забор поправлю, сараюшку задранкую, мебель какую надо, табуретки, стол - всё могу. А на прежней «фатере» сын вернулся калечный, вроде лишний я там, неловко.
Умная старуха сразу сообразила, что к чему, и стала соучастницей.
Она накрыла стол, заветную бутылочку достала. А дочь пришла и, измерив его глазищами своими синими, колючими, нырнула в свою клетушку, но мать остановила её неожиданно властным окриком:
- А ну, иди за стол! Люди в гости пришли. Побеседуй-ка.
- Что и говорить, девка с гонором, - объясняла она, провожая гостя, - да ты ужели не джигит, - хитро взглянула.
Стал жить в её доме. Уж как расстарался. Огород перелопатил, все строения на ноги поставил. А она и не взглянет. «Здравствуйте да до свидания», - пробурчит. Иногда одноклассники заглянут, тут вам и улыбка. Илья даже ревновать стал, когда явился энкавэдэшник с букетом и рухнул на колени. Настырный оказался, простила ведь, но чувствовал Илья – не любит она. Но он всё ходит да на Илью зверем косится. Узрел соперника. Потом стали Илью вдруг в город вызывать на перекомиссовку. Документы чего-то проверять. Старуха посекретничала, что Татьяна, узнав об этом, приказала дружку своему:
- Не трожь постояльца. А то и ты сюда дорогу забудешь.
Проснулась надежда у него в душе.
А скоро тот осечку дал, снова к бабенке прежней завалил по секрету. И тут же донесли ей. Так она взбеленилась, что вылетел он
пулей из хаты, весь красный.
Понял Илья, что его час настал. Принялся охаживать её смелее. А она ничего. И в кино пошла, и на танцы. Сама под ручку взяла. Ошалел он от счастья. Не понял сразу, что это она назло, на принцип пошла. А когда замуж позвал, и не задумалась. Сама на него смотрит, а не видит. Так и вышла за него не глядя.
Вскоре родила сына, первенца. Стал Илья успокаиваться, привыкать к суровой неразговорчивой жене.
Любил он её шибко, редкой красоты была, прямо иконописной, словно мадонна с дитём сидит.
А тут опять её дружок объявился. Вокруг кругами ходит. Как-то пришёл Илья поздно. А жены нет дома, старуха глаза отводит, а сама пальцем за дом показывает. Вылетел на мороз и слышит:
- Брось его, заберу с дитём, как своего любить буду, на свою фамилию определю. Что он тебе, чужак приблудный! Да я его с пылью смешаю. Завтра же на фронт упеку! И как не было его. Уедем! Всё - для тебя! Всё, как ты захочешь.
Слушал он, как ошпаренный. Что было потом, не помнит, видно, опять падучая скрутила.
Очнулся в постели. Бабка над ним что-то шепчет. Татьяна в углу с ребенком, зарёванная.
Вот и попала ему после этого «шлея под хвост».Загулял он, выпивать стал, к вдовушкам похаживать, жалости искать.
Молчит Татьяна, вся почернела, а терпит.
А тут радость вселенская грянула. Война закончилась.
Сколько счастья было, сколько слёз.
И поехал он домой, под Брянск, отца-старика оттуда к себе забрать. Привёз. Тот лето у них прожил, а как зима наступила, глаза у него прямо на лоб полезли. Морозы страшные, до сорока и выше. Он такого век не видывал.
- Вот чарты болотные, - ворчал, - людей сюды ссылали, а они саме живут.
Однако никуда не уехал. А как Илья загуляет или придёт "под мухой" да начнёт придираться, просит жалобно:
- Ты, Татьяна, свяжи мне его, чарта болотного, а я ремнем его, ремнём.
Так всё за неё и заступался, да ругал сына непутёвого.
Еще двоих родила ему Татьяна, сына да дочку.
Поднялись дети незаметно, разъехались да и определились. Прошли годы, промчались, как один день. Старуха да его отец преставились почти друг за другом.
И остались они вдвоём
А Татьяна сердцем маяться стала, но пожаловаться не умеет, да и кому. Ведь он всё обидами своими занят был.
Всю жизнь так и проревновал.
А сам вроде и невиноватый. Так и умерла она в одночасье от сердечного приступа. И тошно ему теперь. От вины своей и деться некуда.. Да и куда от себя сбежишь.
А военный билет она, видно, спрятала, боялась, что уйдёт, желающих отхватит мужика много было, стольких война без мужей да без парней оставила.
Ему бы понять вовремя, что гордая и независимая, жалобного слова не услышишь. А ей, может быть, во сто крат тяжелей было молчать, всё в себе таить.
А что неласкова, так время-то какое, проклятое время.
Кто знает, что в душе у нее сделалось, когда похоронка на любимого пришла. И, может, ему отогревать её надо было, а не обиды придумывать, да заливать их вином. Ведь верна ему была всю жизнь.
Вот так и потерялась любовь-то.
Хотел военный билет восстановить, в город поехал.
Но не было там такого солдата.
Вроде и на учет он не становился, и на перекомиссовку не его много раз вызывали.
И понял он, чьи это труды. Вспомнил его слова:
- Сделаю так, что вроде и не было его. Совсем.
А теперь он там - большая шишка. В столице сидит. Главным.
Что же теперь за грудки его трясти?
Мало что вытрясешь. Себе во вред.
Во все архивы он писал, где могли быть его документы, потом сдался. Непробиваемая стена.
Так вот и живёт теперь, не получая тех льгот, что положены ветерану войны. А пенсия колхозная, минимальная, да еще и не в рублях.
В колхозе ведь не работа была, а "отдых" сплошной.
Можно забыть солдата, даже вычеркнуть его имя из всех списков, только памяти не отнять. Да вот этой медали «За отвагу», что на его груди.
Недавно он видел сестру этого кагэбэшника в городе, рассказала, что в гостях у него была, инфаркт у него случился. Вспоминал о Татьяне.
Видно, тоже не железный.
- Любил, говорит, Татьяну, - вздыхает Мария.
А он? А он не любил разве? Да всегда. Всю жизнь.
И другой такой не будет.
Да и какие теперь обиды? Сколько той жизни осталось? Ведь уже обоим под восемьдесят...
... Не бывает одинаковых людей, как не бывает одинаковых судеб. Даже у самого похожего в своей роковой судьбе поколения двадцатых…
Живы еще солдаты, и живут они своими болями и воспоминаниями о страшной военной поре, поре своей юности.
Они честно выполнили свой долг и стали героями.
Они уходят от нас и смотрят в глаза грядущему…
И они уже принадлежат истории, истории нашей страны…