Он брел по мрачной слякотной узкой тропинке, шатался из стороны в сторону,но никому, по счастью, не мешал: дорога оказалась безмерно пустынной, в какой-то степени, неживой. Попав в совершенно не знакомое тому место, он непрестанно оглядывался вокруг. Обворажительным ему являлось все: от искривившихся кирпично-красных зданий с выступающими, поломанными балконами, с которых степенно свисали ветки высохших цветов, до необъятных размеров проезжей части, занимавшей почти все пространство и не имевшей ни малейшего намека на разделительную полосу. На противоположной стороне располагалась аналогичная узкая, пепельно-черная тропинка. В этом странном, пугающем месте не росли деревья, не летали птицы, а небо, казалось, никогда не видывало солнца, оно имело бледно-серый оттенок, распространявшийся повсюду, проникавший внутрь всего сущего.
Наконец, шагая уже с целую вечность, он наткнулся на ветхую троллейбусную остановку: потрескавшаяся краска шелушилась, выбитые стекла небрежно валялись на тротуаре. Посередине скамейки виднелась огромная дыра, словно кто-то переломил ее напополам, однако, будь оно так, скамейка бы точно наклонилась вниз, чего, как он ясно понимал, не произошло. Он сел на ее пока что целый край и на мгновение прикрыл глаза, пытаясь переосмыслить ситуацию. Неожиданно, смачная ядовитая капля упала на него сверху. Дождь начался, ветер угрожающе посвистывал в разбитых камнями окнах домов.
Холодные капли заставляли его тело нервно содрогаться, когда тот пытался спрятаться под давно прогнившей крышей остановки. Неожиданно он узрел на горизонте быстро двигающийся в его направление трамвай, которого уж точно никто не ожидал, ведь сидел он на троллейбусной остановке, а на дороге, что удивляло бедного пленника улицы еще более, не было ни электрической сети, коей требовал троллейбус, ни рельсов, которые были столь необходимы трамваю. Но нет, это подозрительное устройство надвигалось на него, на секунду можно было даже подумать, что этот так называемый трамвай не прикасается к земле, а парит в сантиметре от нее. И вот, летевший с бешенной, неимоверной скоростью, резко затормозил перед ним пустой трамвай без водителя, точнее, сначала ему так показалось, причиной тому, возможно, послужило неминуемое помешательство взрослого, совершенно обычного человека, оказавшегося здесь без собственного желания. Ведь, к сожалению, с легкостью чудеса могут воспринимать лишь дети и понять, как вести себя в подобной обстановке, тоже. Недолго думая, словно что-то невидимое, неизвестное подтолкнуло его, наш герой быстро заскочил в трамвай и начал было рыться в карманах, ища проездной, как вдруг понял, что турникет сломан, и прошел вглубь машины, усевшись на места в самом уголке. Крыша неприятно протекала, а сам трамвай дергался в разные стороны, заставляя единственного пассажира подпрыгивать и чуть не ударяться о поручни. Он молчал, его бледные руки с резко выступающими венами непрерывно тряслись, по спине то и дело проходил неприятный холодок. Такое событие ввело его в оцепенение. Какой, пожалуй, нормальный, здравомыслящий человек сел бы в ему незнакомый трамвай, ведущий бог знает куда.
Вдруг по бокам везущего его транспорта заиграла скрипка, затрепетала, жалобно надрываясь, крича. Это будто разбудило пленника ото сна, и он мгновенно повернул голову в сторону, из которой исходили звуки, до сего момента ему неведомые. Трамвай свернул вправо, так, что человека, привставшего от неожиданности, откинуло на другую сторону машины. Он наконец увидел, что за рулем сидело безликое существо в кристально-белом смокинге и, явно забыв об управлении, исполняло свою печальную песнь на древней, потрепанной жизнью скрипке, но которая до сих пор исполняла свои оды без единой запинки. Сзади, ей в такт, послышались барабаны и едва заметный звук пианино. В углу, где совсем недавно сидел одинокий пленник, нашли себе пристанище два огромных кузнечика, один из которых устроился за барабанной установкой, а другой наигрывал мелодию на крошечном, воистину крошечном пианино. И, сам от себя того не ожидая, человек начала дирижировать, хотя сам не ведал, откуда ему известны тайны самых великих дирижеров этого мира, и этого ли? Он закрывал глаза, внимал восхитительной музыке и в ритм взмахивал своими костлявыми руками. Теперь все происходящее действительно казалось сумасшествием, но он неожиданно осознал своим никчемным, жалким сознанием, что ему нечего терять, и отдался в руки своему безумию.
Трамвай несся, парил, правда, уже совсем по иной улице. Здесь дома вставали четко по росту, от самых низких до самых высоких, они не склонялись в сторону, а, скорее, врастали в землю, которая состояла лишь из чернеющего асфальта, строения врезались в него и оставили глыбы камней, плотно прилегающих к фундаменту. Дождь неистово хлестал в окна, удивительно было, что до сей минуты они не разбились в дребезги. Музыка не переставала, она заглушала звуки бури, захватившей все, кроме этого безымянного трамвая, похитившего человека, который сам зашел внутрь, в глубине души надеясь на небывалое чудо, взявшее на себя обязанность спасти человека от бессмысленной жизни, в которой он погряз исключительно по собственному желанию. Вот, они снова завернули за угол, от чего один кузнечик упал на другого, потеряв равновесие. На долю секунды плакала лишь скрипка, однако вскоре все возобновилось. Трамвай начал сбавлять ход.
Безликий остановил его посередине нового лабиринта зданий, но на этот раз он состоял из блестящих, ослепляющих дворцов, из которых слышались композиции баха, Через масштабные окна виднелись танцующие, только то оказались совсем не люди. В белых смокингах танцевали безликие, мужчины, женщины, то не имело значения, потому что все они перемешались и танцевали поочереди с каждым, находящимся в том бальном зале. Огромные лампы, громоздившиеся на позолоченных потолках, отражали свет, который являл тени на мраморных стенах. В центре расположились музыканты, и как бы искусны они не были, им явно не хватало участников. Стрекозы музицировали на виолончелях, бабочки - на флейтах, муравьи - на тромбонах. А безликие все продолжали безостановочно танцевать, не замечая в музыке ни малейших недостатков.
Кузнечики вырвались из оков ледяного, отчасти сгнившего трамвая и побежали к парадным дверям дворца, за ними пустился водитель в смокинге, а человек решил, что можно бы и последовать за ними. Вся эта компания отлично вписалась в музыкальную группу. Скорость танцующих резко возрасла.Те, что были в платьях, элегантно вытирали хлопковыми платками пот с фарфоровых лбов, изредка наступая друг другу на длинные, восхитительные платья. А человек продолжал неистово дирижировать, смахивал потными ладонями выступавшие на лице капли и терял рассудок. Но, по чистой, наверное, случайности он осознал, что является сейчас ключевым звеном, что без него музыканты играть перестанут, несмотря даже на то, что раньше та, первоначальная группа отлично справлялась. Если он опустит руки, такой музыки им более не сыграть, не заставить стены содрогаться от каждого звука, не пустить безликих в бесконечный пляс, от которого нельзя очнуться. На взмокшем лице прежнего пленника, а ныне, как он сам считал, повелителя, возникла до того ужасающая, лишенная здравого смысла усмешка, исказившее его итак тусклое и осунувшееся лицо. Но, перестав дирижировать, он также освободит от музыкальной тюрьмы этого дворца всех тех, кто сейчас стучит каблуками по каменному полу. И он снова и снова дирижировал, обезумивший, что его погубило.
Двери дворца громко распахнулись, а в них стоял человек с лицом, скользкий человек, омерзительный, с крошечными глазками, шмыгавшими из стороны в сторону. Он увидел нашего героя и с неожиданной для других скоростью направился к нему. Человек испугался, он увидел вошедшего и дирижерскую палочку, которую тот держал в руке. Он понял: вот он - истинный повелитель бала. Но бывший пленник не желал отдавать власть снова в руки настоящего дирижера. Он взмахивал своими жилистыми руками, с паникой поглядывая в сторону грузного идущего. Дирижер взошел на платформу, где примостились музыканты. Он молча подошел к человеку. Раскаты грома, прорывавшие барабанные перепонки, раздались вдали, молнии засверкали в окнах. С мгновенье, и человек уже падал в толпу. Он почувствовал страшное жжение в глазах, он переставал шевелить губами, он исступленно закричал, но это ему не помогло. Коснувшись рукой своей головы, он осознал, что лица нет. Вокруг него кружили безлкие, коим тот стал лично. И он, по велению дирижерской палочки, тоже поднялся с окровавленных колен и закружился в вальсе, держа под руку безликую в платье, тощую, сухую и будто бы уже умершую. Но теперь к нему лишь пришло осязание этого факта, а за ним осознание. И бал продолжился, существа без глаз, без имен и фамилий, без возможности говорить, а следовательно, без свободы выбора неслись в нескончаем танце, коим безжалостно управлял дирижер.