Последнее решение
Решения по молодости принимаются мгновенно, без долгих метаний и сожалений. Сказано – отрезано. И пусть потом приходит понимание, что принятое решение было не верным – только лёгкая досада шевельнёт душу и тут же растает. Да и то верно – у молодых-то ещё много-много времени впереди, и всё ещё можно исправить и поправить.
С годами приходит неспешность. Решения зреют долго. Мучительно детализируются. И, если они требуют каких-либо кардинальных действий, не принимаются вовсе.
Он был стар. И жил тихо, никого не беспокоя, в ладу с окружающим его миром. Ему давно уже ничего не хотелось. Он ещё думал, ещё копался в земле, вставал с восходом, ложился с закатом. Он ещё жил как человек, но он уже не принадлежал человеческому миру. Другой мир почти забрал его к себе. Он уже понимал траву, деревья, воду, свет и тьму, радости и печали птиц и зверей, он слушал и слышал землю и небо. Он знал, что скоро будет ими, и совершенно не боялся этого. Земную жизнь он прожил, и теперь просто ждал перехода в жизнь иную. Он не был схимником или отшельником – он был сам по себе. Старый, мудрый человек. Домовина много лет дожидалась его в сарае, с каждым годом всё больше и больше рассыхаясь.
Но то ли, что напутали в небесной канцелярии, то ли в списках на убытие его пропустили – смерть за ним не приходила. Жил он в маленькой глухой, давно заброшенной людьми, деревеньке. Зимой один, летом кое-какие дома заселялись городскими, и они нарушали его уединение. Летом он уходил от людей на старую заимку.
В один из последних дней уходящего августа он встал как обычно – рано. Солнце только-только бросило первые багровые мазки рассвета на дальние гольцы. Густая роса лежала на травах. Ополоснув лицо у старого, прибитого к стене зимовья рукомойника, пошёл к крытому неотёсанным горбылём сарайчику – доить козу. Где-то, совсем рядом, залаяла собака. Никак, гости? Он оглянулся.
На взлобке обрыва стояла, обернувшись в его сторону, большая собака. Густошерстая, рыжевато-белая. Позади её сидел, подогнув ноги под себя калачиком, ребёнок. Годов шести. В грязной донельзя, когда-то белой, длинной рубахе. Без портков. Больше никого на обрыве не было…
Старый человек давно уже ничему не удивлялся, но сейчас был слегка озадачен. Откуда здесь, в семнадцати верстах от ближайшего жилья, ребёнок с собакой? С кем он сюда пришёл? Где взрослые? Почему он почти голый?
Тропя дорогу по росной траве, старик пошёл навстречу необычным гостям. Ребёнок встал. Собака сделала шаг вперёд и утробно заворчала, подрагивая брылями. Старик, остановившись, посмотрел ей в глаза. Собака взгляда не выдержала. Кладя голову то влево, то вправо и опустив глаза, отошла в сторону.
Старик подошёл к ребёнку. Ребёнок стоял молча, внимательно разглядывая немигающими синими глазами старика. Старик прокашлялся. После долгого молчания и отсутствия собеседников слова не желали выходить из горла.
«Здравствуй, оголец. Откуда ты?».
Мальчик молчал. По глазам видно было, что старика он расслышал, но молчал.
«Зовут-то как?».
Мальчик, слегка кривя губы, попытался что-то произнести: «А-ы-ы…».
Старик внимательно поглядел на ребёнка.
«Не говоришь, значит?».
Ребёнок кивнул.
«Давно?».
Ребёнок опять кивнул.
«Вон, значит, как. Беда, однако. Иди сюда» - старик наклонился и попытался взять ребёнка за руку. Ребёнок отпрянул. Пёс глухо заворчал.
«Самостоятельный? Ну-ну. Тогда так - айда за мной. Ну, чего притих? В хату пошли. Роса-то уж не летняя – холодная. А ты голышом…».
Ребёнок поглядел на собаку. Пёс в одно мгновение оказался рядом. Мальчик, подняв руку, ухватил пса за ошейник. Так они и двинулись за стариком.
Мелькнула у старика мысль собаку оставить во дворе, но каким-то чутьём понял, что из этого ничего не получится и впустил в дом обоих.
В избе мальчонка, смешно топоча маленькими, мокрыми, в расчёсах, ногами, вытер их о вязанный из цветных тряпочек круглый коврик. И тут же взобрался на досчатую лежанку, застеленную старым байковым одеялом.
Пёс, усердно обнюхав все углы маленького зимовья, улёгся у двери, внимательно наблюдая за стариком.
За небольшим мутноватым стеклом окна послышалось блеяние козы. Пёс привстал, поводя ушами.
«Лежи уж, страдалец. Беда мне с вами. Кормить-то вас чем? Огольца-то ладно, козу подою - молочком, а тебя кобелина?».
Пёс, склонив голову набок, внимательно слушал старика.
«Да уж, собралась компания – все друг дружку слышат, а сказать чего не могут».
Старик оглянулся на ребёнка. Мальчик, уткнувшись белобрысой головёнкой в подушку, тихо посапывал.
«Эх, беда, беда. Откуда ж вы такие-то объявились? Ищут ведь вас, небось? Ну, псина, чего молчишь? Пошто ребятёнка к дому не вывел? А?».
Пёс, виновато опустив голову, лёг на живот. Старик, сняв со вбитого в стену гвоздя, латаный ватник, бережно прикрыл им мальчика.
«Ишь, умаялся как. Смотри за ним псина, пойду козу подою»…
Старик подоил козу, вывел её из сарая и привязал на длинной верёвке к вбитому за зимовьем колу. Пусть пасётся. Запалил у сарая металлическую печь, сваренную из листового железа. Поставил на неё греться ведро с водой. Петуху и трём своим курочкам насыпал зерна.
В избе гавкнула собака. Старик вошёл в дом. Проснувшийся малец таращился на него с лежанки. Видать со сна не мог понять, где находится.
«Проснулся? И то дело. Сейчас малость перекусим, помоемся, да и ранки твои лечить будем. Вишь, как ты ноги-то все побил».
Старик из котелка плеснул молока в мятую кружку, достал из мешочка большой ржаной сухарь.
«Ну, гость, слезавай с полатей. Кушать будем».
Пацанёнка долго упрашивать не пришлось. Выпростав себя из-под ватника, он кинулся к столу. Долго, взахлёб, пил молоко.
«Эк, ты оголодал-то! Не спеши, не спеши – лопнешь. Отставь кружку-то, хлебца укуси».
Мальчик схватил сухарь и попытался его надкусить.
«Да куда ж ты! В молоке, в молоке смочи. Энтот сухарь не нашими с тобой зубами грызть. У меня-то их нету, а у тебя ещё слабоваты. Больше, больше мочи-то, пока не помягчает».
Обернувшись, поглядел на пса. Тот неотрывно смотрел, как его товарищ управляется с сухарём.
«Эх-хе-хе. Тебя-то мне чем кормить? Не слыхал я, чтобы кобели козье молоко употребляли. На, вот, погрызи сухарика. Пока я чего ни того придумаю».
Выйди на двор, старик с тоской поглядел на своих курочек. Которую? Всех было жалко. Свыкся он как-то с ними. Да и яичками они его исправно снабжали. Но и ребятёнка бульончиком покормить бы надо, да и псину без харча держать не дело. Всё одно ведь ничего другого в избе из еды нет. Это только ему, дураку старому, сухарика с молоком на день хватает…
Взял ту, что первой в руки далась. Уложив курицу на старый пень, он одним взмахом топора отсёк ей голову. Отворил дверь в избу.
«Слышь, псина, подь сюда. Перекуси свежанинки».
Когда пёс выскочил на голос, старик ногой подтолкнул ему птичью голову. Пир продолжался недолго. Через минуту от куриной головы осталось только несколько перышек на собачьей морде.
«Силён. Теперь жди, когда всю разделаю».
Снял с печи ведро с кипящей водой. Треть ведра отлил в большую кастрюлю. Сунул туда безголовую курицу. Пусть перья отмокнут – выщипывать легче. Вместе с псом вошел в избу. Мальчик, зажав в кулачок недоеденный, обмусоленный сухарь, спал, уронив голову на стол.
Старик перенёс мальца на лежанку. Снял с него грязную рубаху – обернул одеялом.
Рубаху замочил в мятом тазу. А насчёт помыться – это уж когда проснётся…
Целый день у старика прошёл в заботах. Курицу ощипал да супец с нею сварил, пса потрохами да курьими лапами накормил, рубаху постирал, портки свои старые раскромсал – мальцу подобие штанов соорудил. Мальчонка проснулся – искупал его, ноги его мазями таёжными смазал. Обрядил в штаны (великоваты, правда, в поясе, ну да ничего, ремнём перетянул – не спадут), в рубаху свою, закатав той рукава. Покормил. День-то незаметно на вечер и покатился.
Когда старик мальца купал, обратил внимание на два свежих, но уже затянувшихся розовой кожицей, шрама на пояснице.
Под чаёк и спросил: «Упал, никак?» - и показал на поясницу.
Мальчик отрицательно покачал головой.
«Подрался? Нет? А что ж тогда - били что ль?».
Мальчик кивнул.
«Кто ж это так-то не по-людски с тобой? Товарищи или чужой кто?».
Мальчик опять отрицательно покачал головой.
«Неужто свои?! Отец? Ма-а-ть?! Да чтоб у неё руки поотсохли! Один в семье-то? Что, ни братьёв, ни сестёр нету? А маманя, значит, единственное дитя своё до смерти лупцует. Ну-ну. Что ж это за маманя-то такая? А отец что? Или тоже дерёт?».
Мальчик кивнул. Старик помолчал, качая головой. Думал.
«Мыслю я, убёг ты от них. А пса где взял? Твой? Вон, значит, как – вдвоём сбежали. А пёс-то я смотрю гладкий, упитанный. Его что ж, не обижали? Нет? А что ж он с тобой в бега кинулся? Друг, говоришь? Да-а, друг дело святое. Что-то я, ни у нас в деревне, ни в соседских, о немом пацанёнке не слыхал. Да и собак таких у нас не водится. У нас всё больше дворняги, помесь разная. Породных-то нет. Значит издаля вы. С городу что ли?».
«С городу, значит. Откуда ж ещё вам у нас-то объявиться? Видать на лето к кому-то приезжали. Город-то, ох, и далёко отсель. Тебе, малец, оттуда сюда за всю жизнь не дотопать. Значит, где-то в ближних деревнях обитали. А уезжать в город, думаю, вы не возжелали. Плохо вам в городе. По одёжке судя, рванули с утречка пораньше. Невмоготу видно было – раз на такое решились. И давно по тайге бродите? День? Два? Четвёртый?! Да-а…».
Старик запалил керосиновую лампу. Одному-то ему и без света не тёмно, мальчонку бы по темноте-то ненароком не испужать.
« Годов-то тебе сколько? На пальцах показать можешь? Семь, значит. В школу ходишь? Нет? А читать-писать-то выучен? Сейчас я тебе бумажку найду, где-то и огрызок карандашный был. Потерпи чуток».
Пока старик искал бумажку и карандаш, мальчик с собакой возню затеяли. Носились округ стола друг за дружкою. Мальчик путался в штанах и длиннющей рубахе, падал, пёс тыкался в него носом, слегка прикусывал штанину и теребил её. Мальчонка смеялся, выталкивая из горла: «А-ы-ы…».
Старик в темноте улыбался в усы. Давно в его избушке не было так шумно. Наконец нашёл он и бумагу, и огрызок химического карандаша.
«Подь к огню, малец. Имя своё написать можешь? Да и друга твоего тоже ведь как-то родители зовут. Ну-ка, наскреби чего ни того».
Мальчик, встав коленями на табурет и опершись локтями на стол, высунув слегка от усердия кончик языка, стал водить тупым карандашом по мятому листу бумаги. На листе стали появляться печатные буквы. П. А. В. Е. Л. Чуть ниже – Б. А. Р. С.
«Пашка, значит. А меня – дед Матвей. Вот и познакомились. А то ить как-то не хорошо, без имени-то. Будто зверушки, какие».
«Ты мне вот что, Пашка, скажи – с рожденья не говоришь или балаболил по малолетству?».
Мальчик неопределённо пожал плечами.
«Та-а-к, не помнишь, значит. К врачам, думаю, по такому делу водили? И чего они? Обещали чего?».
Мальчик, наклонившись к бумаге, так, что полностью перекрыл свет от лампы, стал что-то выводить на листке бумаги.
Пёс, встав на задние лапы, и положив передние на стол, стал тоже заглядывать в бумажку. Наконец Пашка протянул старику исчерканный лист. На листе был нарисован человечек в колпаке, на колпаке крест. Видимо врач. Рядом с ним человечек поменьше.
Видно Пашка. За человечком ещё двое. Один - женщина (волосы кудрявые на голове),
другой - мужчина в кепке. Родители. И три слова. В.А.Ш.Р.Е. Б. Ё. Н.О.К. З.Д.О.Р.О.В.
«Вон, значит, как…» - старик растерянно покрутил головой: «Здоров, значит…».
«Здоров, значит, а не говоришь. Чего только в жизни не бывает. Видать не хочешь говорить-то с маманей и отцом. Допекли они тебя. От обиды, значит, на них, молчишь. С самого малолетства. Это что же надо с дитём своим сотворить, что ему проще немым остаться, чем слово родителям сказать? А с другими – пробовал? Никак? Да-а. Что ж дальше-то делать будем, Пашка? А?».
Мальчик опять неопределённо пожал плечами.
«Будем искать родителев твоих или как?».
Мальчик испуганно отпрянул от стола. Барс заворчал, обнажая клыки; и придвинулся ближе к Пашке.
«Да это я так – в рассуждение. Всё одно ить ищут вас. Какие б не были они, но ребятёнка искать обязаны. Люди не поймут – ребёнок пропал, а им хоть бы хны. Нет, обязательно ищут. А может вид делают, что ищут. А может и впрямь переживают, что ты пропал. Нет? За пса переживают, что пропал? Что ж это – пёс им дороже?! Не приведи, Господь, ещё кому таких родителей. А ты друг Пашка, не дуришь старого? Что-то уж больно не по-людски всё получается. Изуверы какие-то. Хотя, шрамы-то твои не нарисованные…».
Пашка схватил карандаш и стал что-то лихорадочно пририсовывать на листке. Потом протянул лист деду. На листе, от женщины к маленькому человечку была прорисована стрелка. И подпись – Д.У.Р.А.К.
«Чего это?» - старик непонятливо взглянул на Пашку. Пашка, то тыкал пальцем в рисунок, то себе в грудь.
«Не пойму я чего-то. Кто дурак-то?».
Мальчик ткнул в себя пальцем.
«Кто это тебе сказал? Маманя, что ли? С чего это она взяла? Она что, всегда так тебя зовёт?! Сама-то умная после такого?».
Мальчик заплакал. Взахлёб. Навзрыд. Пёс ощерился и залаял на деда.
«Ладно, ладно. Не будем мы родителев искать, не будем. Надо – сами объявятся. Цыц, Барс! Развоевался! Не обижу я Пашку» - и притянул к себе мальца. Тот ткнулся старику в грудь. Худенькие Пашкины плечи вздрагивали от рыданий.
«Хватит, хватит, малец. Никому я тебя не отдам. Хватит. У меня уж рубаха в грудях вся мокрая. Затопил ты меня слезми. Хватит».
Отужинали уж в темноте. Пашка уснул враз, как только головой коснулся подушки. Пёс улёгся у порога и тоже шумно засопел.
Не спалось только старику. Много чего надо до утра обдумать. Мальца жалко. Не сегодня-завтра всё одно кто-нибудь да объявится здесь – Пашку выспрашивать будут. Не может быть, чтобы не искали. Не игрушка – живой человек. Найдут, и спрашивать не будут – заберут. И право имеют. Хотя какое у них право, посля того, чего они с ребятёнком сотворили? За здорово живёшь малой ребёнок от родителей в тайгу не побежит. Как только земля таких вот, прости Господи, родителей на себе носит?
А пёс-то, пёс… Старик покрутил головой. Вот и скажи, что животина безмозглая. Истинный друг. Истинный. Мальца не бросил.
Вот ведь, жизнь прожил – такой дружбы не встречал…
Ну, пёс псом, что ж с мальцом-то делать? Помоложе б был – точно никому бы не отдал. Вот ведь незадача. Отдавать нельзя – совсем угробят ребятёнка. И не отдать нельзя. Зима скоро, не протянет Пашка здесь долго. Да и учиться ему надо. Его бы к людям хорошим – глядишь, и отогреется сердечком. А раз врачи говорят здоров, то и заговорит со временем.
Только где этих людей-то хороших взять? Ох-хо-хо…
Так и не заснул старик до утра.
А рано поутру, открыл обшарпанный сундук. Достал ружьё старое. Долго промывал ствол в керосине от ржавчины. Набил четыре патрона последним порохом и мелкой дробью. Воевать он не собирался, но и отдавать Пашку родителям, если те объявятся – тоже. Стрельнёт раз-другой в воздух, объявит, что малец у него, а там уж пусть милицию вызывают. Только милиции Пашку и отдаст да обрисует, какие изуверы те родители.
Может их права на Пашку лишат, да в хорошие руки его определят…
Старик своё последнее решение принял.
Осталось ждать…