Мария теперь явственно ощущала в себе другую жизнь. Если бы она доподлинно знала о своем состоянии, была бы внимательней к себе, то она бы еще раньше почувствовала эту другую жизнь, это ни с чем несравнимое присутствие…
Кира Сергеевна и не подозревала, что ее дочь привезла из командировки не только мешок с корреспонденцией, но и пока еще великую тайну о грядущих и неизбежных переменах в их общей жизни.
Мария продолжала работать. Ее мечты о фронте отпали сами собой. Полине же через месяц пришла повестка на фронт. Ее мама была разгневана действиями дочери за ее спиной. В волнении и даже в страхе срочно поехала она в военкомат за отзывом заявления, так как она одна воспитывала дочь и, кроме Полины, у нее никого на всем белом свете не было. Так что с отправкой на фронт у Полины тоже ничего не вышло, и она очень об этом горевала.
День за днем Мария откладывала разговор с матерью. И постепенно чувства страха, тревоги, чего-то ужасного, сменились каким-то абсолютно безмолвным спокойствием.
«Что будет, то и будет!- думала она. - Слушать заслуженные упреки матери раньше времени будет выше моих сил. Умолять простить меня, в чем-то каяться? Теперь это глупо и бессмысленно».
И она решила: самое главное в данном положении, чтобы как можно дольше ее тайна оставалась только ее тайной.
«А потом? Потом я вынесу все осуждения, все упреки. Как черепашка спрячусь под панцирь вместе с крошечным Ванечкой. Я все смогу, я же сильная, так считал папа. И я так думаю. И я ни о чем нисколечко не жалею! Все, что было этой незабываемой весной, не могло не быть. И некого винить, только войну, одну войну! Эту страшную беду».
Пошли дожди. Мария стала ходить на работу в материном плаще-пыльнике. Он был светлый, из легкой шелковой ткани и свободного покроя. Высокая, стройная, она, как будто немножко поправилась, стала более женственной. Кире Сергеевне совсем разные люди то тут, то там стали говорить о том, какой красавицей стала ее дочь.
Мария продолжала писать письма Ивану. Только ему одному поведала она об их общей тайне. Она писала обо всех своих сомнениях, но всякий раз заканчивала письмо на оптимистической ноте: он вернется с победой, и его встретит уже не одна она, а вместе с маленьким сыном! И как же здорово они заживут втроем!
Один раз в неделю она отправляла письмо все по тому же адресу полевой почты, который был на первых его письмах. Ответа не было. Она не знала, доходят ли ее письма, но не писать ему не могла. Только это, хоть и одностороннее общение, давало ей силы жить и надеяться на то, что все как-то устроится.
Положение на фронте не улучшалось. Все жили от сообщения до сообщения из газет, писем и из того, что узнавало руководство по своим каналам. В станицу и хутора стали приходить первые похоронки. И часто выяснялось, что те горестные события случились уже давно. Почта работала все хуже. Война разрывала все, привычные людям, коммуникации и связи.
После 7-го ноября узнали о военном параде на Красной площади. Как все воспрянули духом, как порадовались: значит, не все так плохо! Сам товарищ Сталин принимал парад советских войск! Трепещи, коварный враг!
В конце ноября Кира Сергеевна после поездки в райцентр тяжело заболела. Километрах в пятнадцати, не доезжая станицы, сломалась пассажирка «Чита», и всем пассажирам пришлось добираться пешком. По дороге их настиг холодный ливень. Все промокли до нитки, обувь увязала в ледяной грязи. До станицы шли почти три часа. Трактор послали за «Читой» только тогда, когда первые пассажиры добрались до станицы и сообщили об аварии. Многие простудились.
Мария ухаживала за заболевшей мамой, кормила, давала лекарства, ставила банки. Приходил озабоченный врач. Но, несмотря на то, что температура стала меньше, лучше матери не становилось. Мучил кашель, появилась сильная слабость. Доктор определил у нее воспаление легких. Нужно было достать какое-то новое лекарство, но это было делом трудным.
Мария перестала ходить на работу. Не оставляла мать ни на минуту. Коллеги лекарство достали. И в течение трех ей делали уколы какого-то совершенно нового препарата, после чего она, вроде, пошла на поправку. Стала меньше кашлять. Появился аппетит.
Кире Сергеевне было жаль дочь, которая с ней совсем сбилась с ног. Поднявшись утром с постели, впервые за много дней, она решила сама приготовить завтрак.
«Нужно взяться за себя! Совсем расклеилась, - думала она.- Непозволительно мне столько болеть. Долой эту слабость!»
Подойдя к постели спящей дочери, она залюбовалась ее нежным румянцем, разбросанными по подушке пышными волосами. Она, как будто впервые разглядывала свою дочь, и постепенно от ее благодушия на лице не осталось и следа: Мария, ее девочка, беременна?
Да, она не могла не верить своим собственным глазам! Под тонкой батистовой «ночнушкой» просвечивали, заметно увеличившиеся, налитые груди. Равномерно округлившийся живот начинался без перехода от груди.
Да, невысокие и полненькие девушки могут так выглядеть даже без беременности, но Мария не была полненькой. У нее была тонкая, высокая талия. Где же она теперь, эта девичья талия?!
- Горе мне! Горе мне! Горе мне! – сквозь зубы повторяла Кира Сергеевна, ухватившись за спинку стула. Если бы она была здорова, то, наверное, дала бы волю и словам, и рукам, и эмоциям. Она бы вытряхнула из этой маленькой гулены все объяснения! Но теперь от неожиданного потрясения она еле добралась до своей постели. У нее не было сил даже заплакать. Внутри у нее нарастала уверенность, что дочь намеренно нанесла ей этот удар, эту непереносимую обиду, эту боль, перешедшую все границы. Она стала как каменная, только слегка стонала, не открывая глаз.
Мария, проснувшись и быстро накинув широкий материн халат, бросилась к ней. Мать не отвечала на вопросы дочери, не открывала глаз, вначале резко отталкивала ее руки и стонала, а потом, словно, окаменела. Ее лицо, горевшее резким, болезненным румянцем, стало совсем белым.
- Мамочка, что с тобой? - испугалась дочь, гладя ее по лицу.
«Наверное, резко упало давление», - подумала она и, быстро одевшись, побежала в Центр, в больницу за доктором.
Вернувшись часа через два, она нашла мать в том же состоянии глубочайшего, неестественного сна. Дыхание было еле заметным.
- Мамочка, проснись! Ну, проснись, пожалуйста! – плакала Манечка. Ей казалось, что мать потеряла сознание. В ее мраморно-бледном лице не появилось ни одной «кровинки». Кожа на маминых руках, с такими до боли знакомыми голубоватыми прожилками, казалась прозрачной и не живой.
Доктор приехал на своей бричке не скоро. Померяв больной давление, он нашел его действительно низким. Затем расспрашивал дочь, было ли с ней подобное раньше, никто ли к ним не приходил, не нервничала ли мать накануне.
Врач сделал больной какой-то укол, немного посидел рядом, считая пульс, затем просто держа ее за руку. Кира Сергеевна открыла глаза, еле заметным кивком поблагодарила врача и очень тихо сказала:
- Уже лучше… Я посплю.
И она снова уснула уже без всяких стонов. Манечка вышла проводить доктора на крыльцо, не сводя с него вопрошающих глаз. Доктор Хомутов в совсем недавнем прошлом приятельствовал с ее отцом, Павлом Яковлевичем. Будучи заядлыми охотниками, они два - три раза в год вместе с Костовских ходили на охоту…
- Похоже на нервно-истерический припадок, - сказал врач. Организм ослаблен после болезни. И очень тяжелая ноша на ее плечах, Манечка. Немудрено. Но она женщина стойкая, справится. Держитесь…
Прошел месяц. Кира Сергеевна, несмотря на слабость, вышла на работу. Все органы власти в станице перешли на режим военного времени. Она приходила домой только ночевать. По ночам ее все еще душил непрекращающийся кашель. С Марией она вела себя так, как будто дочери вообще нет дома. Они почти не общались. Такая атмосфера в доме была в тягость обоим, но выяснения отношений не происходило, и выхода из сложившейся ситуации не намечалось.
Целыми днями Мария была дома одна. После болезни матери на работу она уже не вышла, так как мать ее уволила. Кроме обычной работы по дому, Мария не выпускала из рук книгу. Благо, единственным богатством ее родителей, были книги. Она читала Максима Горького, начиная с первого тома, книгу за книгой, сопереживая и всем сердцем проникаясь его простым, ясным стилем изложения. Какая-то невидимая энергия, исходящая от живых горьковских героев в процессе чтения, вливалась ей в душу. Часто мать приносила с работы газеты, читала их, потом они, как всегда, оставались на ее столе.
От газетных сводок на душе у Марии становилось еще горше. Она понимала, что ее писем Иван не получает, но продолжала ему писать хотя бы несколько строчек в день. Отправлять свои письма она перестала. Было очевидно, что там, где он находится, никакая почта работать не может.
Советская Армия «несла большие потери» и отступала. Снова и снова читала Манечка о тяжелых боях под Москвой, всеми силами души желая победы нашим бойцам. Ее постоянное желание вливалось в великую мольбу миллионов людей огромной страны. Эта праведная сила поднималась стеной до неведомых высот, незримо помогая защитникам Москвы.
Но так неравны были силы: армия врага многократно превосходила Красную Армию во всем.
Во всем, кроме желания победить! Страстного желания советских воинов отстоять свою свободу и свое право на жизнь. Защитить любой ценой свой дом, своих близких. Спасти будущее своей малой и большой Родины. И поэтому духовная мощь единой многонациональной державы под названием Советский Союз нарастала.
Она, эта мощь, не иначе, нашла поддержку в высших силах, в непобедимых небесных «ратниках»! И повергла Советская Армия во много раз превосходящую ее злобную силу, отстояла сердце Родины – Москву!
Победа под Москвой! Это была самая большая радость для всех станичников в преддверии нового 1942 года.
День и ночь трудились колхозники. «Все для фронта, все для победы!» Рыба, мясо, зерно, овощи, фрукты постоянно поставлялись на перерабатывающие заводы, а оттуда на фронт. Рыболовецкие артели работали без отпусков, путина не прерывалась. В артелях, кроме стариков, стали работать женщины и подростки. В полеводческих колхозах был собран высокий урожай пшеницы, кукурузы, свеклы.
Мукомольные заводы Кубани бесперебойно поставляли муку на фронт и в те районы страны, которые не были заняты врагом. Вагоны с мукой ежедневно и бесперебойно отправлялись на восток со станции «Полтавская». Мужчин-полеводов забрали на войну только после уборки урожая, а до этого у них была отсрочка от призыва. Армии и стране был нужен хлеб.
А какой небывалый урожай винограда, яблок и других фруктов оказался в этом 1941 году! В полях, на виноградниках и в садах также работали женщины и подростки.
Мария вспоминала, как бушевали вишневым и яблоневым цветом сады незадолго до выпускных экзаменов. Груши, абрикосы, персики, айва как невесты на смотринах стояли во дворах!
В каком же далеком прошлом остались те предвоенные картинки… Как же тяжело и одиноко было ей сейчас.
Почему-то она не строила никаких планов на свою ближайшую жизнь. Почему? Ей казалось, что она в каком-то безвыходном тупике. Заканчивая читать очередной том Горького, она полностью жила радостями и страданиями его колоритных героев. Она до того дочиталась, что судьбы героев, жизнь чужих людей казались ей реальными, а то, что происходит с ней самой, - это сон.
Казалось этому запутанному, безысходному сну нет конца.
Но конец наступил.
В канун Нового 1942 года, 31-го числа, Мария тщательно убралась в доме, приготовила ужин, поставила гипсовую фигурку деда Мороза в центре стола. Она с нетерпением дожидалась матери с работы, твердо решившись поговорить с ней, покаяться, попросить совета, помощи. Дальше так жить было невыносимо. К тому же Манечка, если честно, боялась предстоящих ей физических испытаний. Всегда страшит то, что плохо себе представляешь. Многомесячная изолированность от людей, уход от активной жизни, чувство вины перед матерью сделали ее неуверенной в себе, выбили почву из-под ног.
Мать демонстрировала дочери ледяное равнодушие и осуждение. Кроме отдельных слов, коротких жестов за последние три месяца никакого прямого общения между ними не было. Марию это очень угнетало, так как по природе своей она была в отца: общительная и не злопамятная. Мать же и с отцом иногда «выдерживала характер». Он первым шел «на мировую», всегда ей уступал. Он, ее папка, был великодушным и снисходительным человеком, потому считал, что к абсолютно непонятным для мужчин эмоциональным всплескам у противоположного пола надо относиться так же, как к капризам ребенка.
Мария чувствовала себя, как прокаженная, в этот Новогодний вечер. А как же она любила этот Новогодний праздник и всегда следующее за ним Рождество!
…Прошлый Новый год, как всегда, встречали в школе. Новогодний вечер, единственный из всех школьных вечеров, не считая вечера выпускного, длился до двенадцати часов ночи. Участниками его могли быть только ученики 9-тых и 10-тых классов, но проникали на вечер, конечно, и более младшие, да «ранние»!
В центре школьного зала стояла пушистая сосна в кадке с песком, укутанной сверкающей блестками ватой, как в снегу! На ветках висели гирлянды из цветного стекляруса, разноцветные стеклянные шары, сосульки, зверушки, а также самые оригинальные поделки из цветной бумаги и папье-маше, сделанные учениками. Зал был украшен узорными бумажными снежинками и флажками. От стены к стене провисали яркие бумажные цепи.
Непременным условием праздника был карнавальный костюм, как правило, собственного изобретения, цветные очки из бархатной бумаги, разнообразные, сверкающие фольгой, короны у девочек, маски у мальчишек.
Мария была в костюме «Елочка». На ней было нарядное, зеленое платье, обшитое живыми сосновыми веточками. Платье шили с мамой: сначала покрасили в зеленый цвет несколько метров марли, одновременно ее накрахмалив. Затем скроили, сшили и замечательно украсили, как елочку! Как же было весело! Сколько вальсов и кадрилей отзвучало в эту ночь в стенах родного зала! Сколько желаний было загадано в новогоднюю ночь 1941-го года!
- Наверное, нельзя слишком бурно веселиться в новогоднюю ночь, - подумала она теперь.
Потом, после новогоднего карнавала они вместе с Иваном возвращались по дамбе домой.
В ту незабываемую ночь они в очередной раз поклялись друг другу в верной любви до глубокой старости! До такой глубокой, когда, как говорят, разум у них станет детским! Будут веселые старички играть в забавные игры! Они шли по дамбе, держась за руки, и изображали горбатеньких, хроменьких, слепеньких старика и старушку, умирая от смеха. А потом Иван вдруг резко остановился, крепко прижавшись к Марии всем телом, и очень серьезно, глядя в ее сияющие от счастья глаза, сказал:
- А потом вот так, превратившись в одно целое, мы умрем, как уснем! И наши счастливые души, не расставаясь никогда, полетят по Млечному пути на «Седьмое небо»! Ну, самое малое, на «Пятое»! Согласна?
Мария, задохнувшись от его объятий, молчала, закрыв глаза. Ей казалось, что она и так уже на седьмом небе, и желать больше нечего…
- Лю-би-ма-я, так на какое небо летим? – шептал он ей на ухо.
- Мне с тобой и на Земле хорошо! – Мария вырвалась из его ласковых рук и побежала вперед.
- Тогда вместо Млечного пути летим по дамбе! – он догнал ее, на ходу схватив за руку, и они помчались как ветер, как два дружных, веселых щенка! По крайней мере, у нее тогда мелькнуло в голове именно это сравнение с бегущими щенками, у которых от скорости уши прижаты к головам!
Мария даже улыбнулась от воспоминаний. Взглянув на часы, она поняла, что Новый год уже наступил. Она взяла школьную тетрадь, в которой постоянно писала Ивану «на фронт», и сделала очередную запись:
«1 января 1942 года. С Новым годом, любимый мой Ванечка! Я знаю, что ты думаешь обо мне в эту минуту так же, как и я о тебе. Значит, мы рядом…Мы вместе. И этой проклятой войне не разлучить нас! Я чувствую, как бьется твое сердце…»
Кира Сергеевна все не возвращалась. Впервые ее не было дома в новогоднюю ночь. В той жизни, с папой, это был самый счастливый семейный праздник. Дочь даже заволновалась, почему ее нет так долго. Она укутала полотенцем остывающий чайник и снова предалась дорогим сердцу воспоминаниям.
После Нового года придет самый счастливый праздник детства – Рождество!
Как завидовала маленькая Манечка другим станичным детям, когда они перед рождественской ночью весь день носили «вечерю» своим многочисленным родственникам! Вечеря – это волшебный узелок, повязанный из большой салфетки или нового платка. В этом узелке несли красивую мисочку с отварным рисом - сочивом, политым узваром из сухофруктов, украшенным сверху медом и цветной карамелью. Нести сочиво надо было очень аккуратно, чтобы не опрокинуть.
Переступив порог гостевого дома, надо было громко сказать, обратившись к хозяевам:
- Крестные!
В добрый вечер, Святой вечер
Родители послали,
И я принесла Вам вечерю!
За принесенную вечерю своим тетушкам, дядюшкам, бабушкам, дедушкам, крестным детей благодарили и вручали гостинцы и подарки. Как можно было этого не ждать?! Сколько рейсов совершалось ребятней за день!
Взрослым же эта «святая вечеря», принесенная маленькими детьми, должна была напомнить о наступающей необычайной ночи.
А лет с 12-ти, дети уже вечерю не носили, а зарабатывали рождественские гостинцы «колядой». Вот тут уже Манечка принимала самое активное участие. И, самое интересное то, что родители, признающие только советские праздники, охотно отпускали ее на это всенощное мероприятие, потом выслушивали ее восторженные рассказы, со смехом разглядывали гостинцы.
Рано утром на другой день, 7-го января, всегда пускали в дом первого мальчишку «со звездой» на самодельной палочке, который высоким, чистым голосом пел свою «коляду» с красивым непонятным текстом, суть которого в том, что сегодня ночью «воссиял свет разума» на Земле. После пения, мальчишка посыпал углы комнаты пшеницей, кланялся в пояс и поздравлял хозяев с праздником. «Посыпание пшеницей» обещало достаток семье в наступающем году.
Манечка вдруг отчетливо вспомнила, как отец похвалил голосистого «посыпальщика» за красиво сработанную «Вифлеемскую звезду», а мама подарила ему книжку.
Как же серьезно подростки и старшеклассники готовились к своей рождественской коляде, которая заключалась в пении всего одной единственной песни! Все учили слова, репетировали пение на два голоса. Колядовали только в своих кварталах, в других – ходили живущие там дети, такие же ряженые.
В каждой ватаге был «старший», который носил мешок с гостинцами, охранял его от более взрослых ватаг, а также был негласным дирижером во время пения. Группа юношей и девочек шла веселой гурьбой по ночным заснеженным улицам станицы от дома к дому, где горел в окошках свет…
Калитки в эту ночь везде были не заперты, а собаки, наоборот, у всех привязаны. Хористы дружно подходили к светящимся изнутри окнам, и «старший» нарочито громким басом вопрошал:
- Пустите рождествова-а-ть!
- Рождествуйте! - был ответ.
По знаку «старшего» дети начинали петь. Иногда хозяева приглашали весь хор зайти в дом. И тогда 12 -15 человек, девочек в ярких шерстяных платках и мальчишек в пестрых кашнэ с шапками в руках, заходили, волнуясь, через сени в дом, и, став плотно при двери, начинали свою красивую песню. В горнице, не то, что под окном, схалтурить уже было нельзя. Нельзя было смеяться. Все ощущали ответственность момента, видя, как серьезно их воспринимают хозяева и гости за праздничным столом.
В рождественской колядке пелось о Гостях, приходивших в разное время на Землю: первый Гость – Иоанн Креститель, а второй Гость – Святой Владимир.
«А как третий будет Гость – да святое Рождество». И припев после каждого из четырех куплетов:
Ой, святое Рождество,
Что нам радость принесло!
Радуйся! Ой, радуйся, Земле!
Сын Божий народился!
После пения все в пояс кланялись, и «старший» торжественно произносил:
Добрый вечер! Щедрый вечер!
С Рождеством Вас да с праздничком!
Гости и хозяева дружно благодарили. Иногда просили повторить песню и подпевали сами. Хозяева выносили гостинцы, угощали праздничными пирогами. В доходный мешок, помимо конфет, пряников, орехов, фруктов, игрушек, бросали и деньги разменной монетой, зная, что подростки их скоро будут делить!
Компания, с которой ходили Манечка с Ванечкой, была хорошо «спетой», у некоторых ребят были очень хорошие голоса. Все любили петь. А в прошлом году к ним примкнул «поповский сын», Алеша, их одноклассник. Он был очень молчаливый и странный, но над ним никто не смеялся, потому что он очень хорошо учился. Учителя его обожали, так как ему были чужды даже мелкие шалости, не говоря уже о хулиганстве.
Алешу с радостью приняли в «хор», так как у него был очень красивый и сильный баритон. Он был младшим, шестым ребенком в своей большой семье, где почти все хорошо пели. Самый старший сын гривенского батюшки, брат Алеши, был профессиональным музыкантом, а две сестры, окончив московскую консерваторию, стали профессиональными певицами.
Всеми станичниками почитаемый и любимый батюшка Василий, был арестован в 1937-ом году и пропал так же, как и отец Марии.
- Алешка, ты поповский сын, скажи, почему нам дарят денежки и гостинцы всего за одну единственную песню? – спросил Гришка Вертий, когда вся их веселая ватага, обойдя с «колядой» Зарубовку, приступила к дележу содержимого «доходного» мешка. Артисты расположились на перевернутых лодках вблизи своего обжитого места у реки – пляжа. Тихая зимняя ночь с ликующими небесами близилась к рассвету. Не хватало только праздничного колокольного перезвона, о котором школьники знали только из рассказов старших…
- Это не просто песня,- тихо ответил Алеша. Мы, как бы, принесли в дома людей долгожданную весть о том, что Господь послал людям на Землю частицу себя – свою Любовь, и она в эту ночь родилась вместе с земным младенцем Иисусом. Впервые в истории человечества Заповедь Любви оказалась превыше всего.
- А что это за Гости – Иоанн Креститель, Святой Владимир?
-Отец рассказывал нам, детям, что Иоанн Креститель был явлен на Земле раньше Спасителя.
«К этому времени мир был настолько болен, что большинство людей перестало различать добро и зло». К Иоанну сходились те, кто хотел покаяться в совершенном зле. Он принес людям подтверждение давнишнего обетования о том, что скоро «грядет Спаситель Мира». Он крестил страждущих людей водой на реке Иордан и говорил им, что скоро придет Спаситель и будет крестить их не водой, а Святым духом.
Однажды Иоанн увидел светящийся крест на небе, символ Истины. И одновременно, белого голубя, символ Святого духа, над головой пришедшего к нему креститься Человека.
И сказал Иоанн:
«Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде, сказал мне: на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым.
И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий».
Ребята невольно заслушались Алешу. Никто из них не слышал ничего подобного. Им, подросткам, было интересно, о ком же они поют в Рождественскую ночь уже не первый год.
- А почему Святой Владимир – важный Гость? – спросила Манечка.
- Киевского князя Владимира мы знаем из истории. В десятом веке, оказывается, он сам принял крещение в Православную веру. И утвердил христианство на Руси. Так что, благодаря Святому Владимиру - Крестителю Руси, мы знаем, что значит эта ночь. Для нас он важный Гость на Земле! – радостно закончил Алеша.
Манечка вспомнила, как были удивлены все ребята знаниями Алеши, а еще больше тем, что он рассказывает им о том, на что наложено табу, о чем говорить не безопасно.
Но Григорий Вертий не унимался:
- Как же так, Алексей! Сын Божий принес людям Любовь, а они его замучили насмерть! Что же они теперь радуются?!
Алеша помолчал, как бы, раздумывая, стоит ли отвечать на вопрос или нет. Для него, видно, это была не та тема, над которой можно весело посмеяться.
- Замучили люди не Сына Божьего, а его земное тело! Но Любовь и Слово его остались на Земле! Остались людям для спасения!
- О-о-о! Куда уж нам, темным, понять такое! Только про Иисуса ни одной наукой ничего не доказано!
Алеша вскочил с баркаса, приготовившись уйти от ребят, и сказал:
- Радуются же люди в эту ночь почти две тысячи лет! Их же никто не заставляет? Наоборот, они боятся, а все равно радуются. Тайно радуются! Миллионы людей по всей Земле радуются в эту ночь, потому что Он действительно «пришел» в наш мир! И от Рождества Христова ведется ныне наше летоисчисление. Какие же еще вам нужны доказательства?
- Ну, ладно, не переживай! – примирительно сказал Вертий. – Радоваться – это хорошо! Мы же тоже радуемся, потому что других таких ночей у нас не бывает, так, ведь, ребята?!
- Смотрите, речка замерзла до середины! Небо розовеет! Скоро рассвет! – сказал кто-то.
- Хороший этот Алеша парень, - вспоминала теперь Манечка. – У него такие добрые и внимательные глаза. Так приятно, почему-то, было с ним здороваться при встрече, сразу хотелось улыбнуться!
Она, двумя руками осторожно придерживая свой тяжелый живот, легла в постель, не дождавшись матери.
- Уже час ночи, - разговаривала она сама с собой. Долго сидела на стуле, даже спина заболела. Где же мама?
Она задремала, но боль в спине снова вернулась, заставив ее проснуться. Она услышала звук колхозной машины, встала и подошла к окну. Высокий мужчина помогал Кире Сергеевне выйти из машины. Он крепко взял ее за талию, и они медленно пошли к калитке, а потом, он ее почти волочил по дорожке к крыльцу.
Мария открыла дверь и застыла в недоумении: мать была сильно пьяна. Еле держалась на ногах! Никогда в жизни дочь не видела мать не то что пьяной, но даже выпившей. За ней этого не водилось.
Мария подхватила мать и хотела ей помочь, но та резко оттолкнула дочь, затопала, замахала руками.
- Не смей трогать меня! Гулена! Отец бы этого не пережил! Он бы выгнал нас обеих из дому! Позорница… Видеть тебя не могу! Видеть не могу… - кричала она, переходя на визг, захлебываясь от рыданий.
- Видеть не могу! Бесстыжая! Уходи! Уходи вон с глаз моих! Уходи…- билась она в истерике, грубо толкая дочь к двери, заваливаясь на нее, спьяна, всем телом.
Обида и отчаяние захлестнули Марию. Схватив с вешалки свое школьное пальтишко, которое застегивалось на одну лишь верхнюю пуговицу, так как мешал живот, старый пуховый платок и, вступив в валенки на босу ногу, она выбежала во двор. Здесь она дала волю слезам, накопившимся за эти немыслимо тяжкие месяцы беременности. Она все время старалась держаться, она терпела. Но теперь всякому ее терпению пришел конец. Выбежав за калитку, она прижалась к отцовскому тополю, как к человеку, и беззвучно плакала, царапая ногтями его шероховатую кору. Она плакала уже не только от обиды, но и от боли, которая нарастала. Болела не только спина, но и живот. Моментами боль, отдающая в спину, была такой острой и пронзительной, что она, скользя руками по стволу тополя, вынужденно становилась на колени. В таком положении ей было легче.
До нее вдруг дошло, что спина и живот у нее болят не просто так.
«Может, побежать к Полинке?»
Но тут она вспомнила, что Полинкина мама запретила ей ходить к Манечке, когда узнала, что та беременна.
«Надо в больницу!» – мелькнула спасительная мысль. Она оглянулась на освещенные окна своего дома:
- Мама!? Она сейчас мне не помощница…
Быстро вытерев слезы, она решила сейчас же идти в больницу. Бежать в больницу, если можно назвать бег в ее положении бегом!
«Конечно, ночь. Страшно одной. Но когда так больно, то уже ничего не страшно. В больницу, там помощь… Там спасение».
Идти по дамбе поздней ночью одна она не решилась, так как дамба больше удалена от дворов, от жилья, от людей, чем дорога в Центр. Она торопливо пошла по своему переулку, мимо дома Саенко. На мгновение Манечка остановилась у заветной калитки. В окнах Его дома было темно.
- Ванечка! - прошептала она, обращаясь к этим безучастным окнам.
Пройдя свою улицу до конца, она повернула направо, и пошла по большой дороге. Справа от дороги до самого Центра тянулись большие дворы, выходящие к дороге задами. А слева от дороги простиралась в темноте заснеженная степь, «суховейка».
Как же темно и холодно! Порывистый ветер колючим снегом хлестал прямо в лицо. Через несколько десятков шагов ноющая боль в низу живота снова резко усилилась, заставив ее присесть, пережидая. Кое- где во дворах, мимо которых проходила Мария, подавали голос собаки, уловив звук ее шагов. Ночь была глухой и беспросветной, ни одной живой души окрест, ни одного огонька.
«Если бы я могла бежать, то минут за сорок добежала бы…», - думала она.
Но не только бежать, даже идти не быстро, а медленно, ей становилось все трудней. Резко появляющаяся боль заставляла ее постоянно останавливаться. Моментами ей уже было трудно разогнуться. Казалось, что болит все, даже голова, причем не просто болит, а горит огнем.
Мысли у нее стали путаться. Она поскользнулась и, еле удержавшись на ногах, снова заплакала теперь уже от своей беспомощности, кусая губы и придерживая живот обеими руками.
- Папа! Папочка! Па-па…- позвала она, не узнавая собственного голоса.
Она поняла, что сейчас просто упадет на грязную, мерзлую землю. Жуткая боль лишала сил.
- Нужно куда-то приткнуться…Нужно немножко отдохнуть, а потом идти дальше. – говорила она сама с собой. - Сейчас снова все пройдет, станет полегче, и я пойду быстрее. Уже почти середина пути…»
Она посмотрела на длинный двор справа от нее. Она не знала, кто тут живет. Дом от дороги был далеко, ближе к дамбе, зато баз у самого забора.
Пользуясь небольшим послаблением боли, Мария перекатилась через поникшую камышовую изгородь, подползла к двери сарая. Она изо всех сил старалась открыть дверь, но та, хоть и была не плотной, не поддавалась. Наверное, там была корова, может даже с теленком. Оттуда шел специфический запах тепла.
Боль охватила всю нижнюю часть тела с такой силой, что она перестала ощущать свои ноги. Она перестала контролировать себя, стала громко стонать, сознание ее помутилось. Она не знала, сколько прошло мгновений или минут, но, открыв глаза, Мария увидела двух больших хозяйских собак, которые прибежали от дома. Она никогда не боялась собак, и они это почувствовали. Сидя поодаль, они злобно рычали, но не набрасывались на нее.
- Сейчас немножко отдохну… Станет чуть полегче, и скорее к врачу…- вслух прохрипела она.
Все ее тело горело. Снег на лице высыхал мгновенно. Лежа на сырой, слегка подмерзшей земле, она не чувствовала холода. Во рту так все пересохло, что, проводя языком по небу, она снимала сухую кожицу, пытаясь ее сплюнуть.
Как много раз она, такая благополучная девочка, ходила по этой дороге в Центр мимо этого двора, и никакое подсознание не нарисовало ей тогда эту безумную картину: в глухую ненастную ночь, совершенно беспомощная, она валяется на чужом базу в диких муках!
Промокшее пальтишко и длинный материн халат все время распахивались. Выше валенок в темноте белели ее полные, стройные ноги с испачканными в грязи коленками. Растрепанные мокрые волосы выбились из-под серого пухового платка. В очередной раз, собравшись с силами, Мария поползла вокруг большого стога сена, и, найдя место, где сено дергают для коровы, залезла в углубление. Там было сухо, колко, но снег и ветер туда не доставали. Собаки зло и громко залаяли, как только она сделала первые движения. Они подбегали к ней совсем близко, оскаливая зубы и захлебываясь в лае, но пока не трогали.
- Сейчас, сейчас немного станет лучше, и я уйду…
Этот просвет в сознании Марии был последним. Боль такой адской силы обрушилась на нее, вызывая неуправляемые, насильственные движения всех частей тела, что она невольно и громко закричала. Ей показалось, что внутри ее тела взорвался снаряд и разнес это ее тело на части.
- Помоги… - крик о помощи застрял в горле на полуслове, а глаза, выдавливаемые непостижимой силой изнутри, превратившись в воздушные шарики, улетели…
Очнувшись, Мария увидела сутулого старика, который палкой отгонял от нее разъяренных собак, причитая:
- Ай, беда, беда, беда…
Марию бил озноб. Зубы стучали от холода. Она лежала в липкой, ледяной жиже. Она не сразу вспомнила, где находится. Мысли путались. У нее ничего не болело, но не было сил пошевелить даже пальцем. Она снова закрыла глаза и провалилась в сон.
В следующее мгновенье, а на самом деле прошло уже какое-то время, она снова увидела старика и двух женщин. Они втроем подняли ее и, положив на какую-то подстилку, понесли через ворота к дороге, где стояла подвода с деревянными бортами. Ее положили на большую свежую охапку сена и накрыли теплым кожухом, пахнущим старой лежалой овчиной. Женщины сердобольно вздыхали, ахали и охали.
- Ай, дивчинко, дивчинко, чия ж ты будешь? – наклонилась к ней пожилая женщина.
- Костовских…Мария,- ответила она еле слышно.
- Ай – я – я – я - яй!
- Ой - е – е – е – ей!
- Давай, Кузьмич, быстрей ее в больницу! Можеть, спасуть? Потерпи, милая, потерпи, не помирай! Я сообщу матери…И что ж это такое на свете деется…Ай –я – я – я – яй!
Возница, причмокнув губами, тронул поводья. Лошадка пошла ровным шагом в сторону Центра. Телега размеренно заскрипела. Происходящее Мария видела моментами и, как в тумане, который становился все темнее и темнее. Постепенно согревшись, она снова впала в тяжелое забытье.
Прошло три дня. Три страшных дня.
Старый фельдшер, врач Хомутов и медсестры по очереди боролись за жизнь Марии. У нее в родах была большая потеря крови, а также сильное переохлаждение. Они делали все, что могли, но температура не падала, а роженица была в беспамятстве.
Весть о том, что беременную, на сносях, Марию Костовских, мать выгнала из дома, а она, не дойдя до больницы, родила «под тыном» и потеряла младенца, быстро разнеслась по станице.
Кира Сергеевна уже наутро, первого января, сидела у постели дочери, не сводя глаз с ее белого, как мел, лица с заострившимися чертами. Она ни с кем не разговаривала, никого ни о чем не спрашивала и не просила. Произошедшее событие в их жизни было столь ошеломляющим, что не поддавалось осмыслению, не то, что выражению словами.
Родить-то дочь родила, но младенца нет, и никто его не видел. И, судя по скупым рассказам старика, Величко Тихона Кузьмича, участь того невинного ангела была ужасающей: вероятно, его съели разъяренные собаки, воспользовавшись полной беспомощностью и кратковременной потерей сознания роженицы. Сам Тихон Кузьмич младенца не видел, когда разбуженный неистовым лаем собак на базу, обнаружил полуживую девушку, распростертую на земле около стога сена.
«Только не умирай, девочка моя, только не умирай!» – эта единственная мысль звучала в голове матери день за днем, ночь за ночью. Кира Сергеевна почти ничего не ела в эти дни и все время молчала. На нее было страшно смотреть.
Но еще через два дня Мария пришла в себя. Помощь медиков, переливание крови, которую уже наутро пришли сдать для Марии одноклассницы, также молодость и крепкое здоровье помогли выжить. Ей невыносимо захотелось есть. Жизнь возвращалась к ней, но, спустя время и, узнав от матери о подробностях той новогодней ночи, она поняла, что лучше бы эта жизнь и не возвращалась вовсе.
Можно пережить и забыть все, кроме того, что непоправимо. Непоправимое человек всегда носит с собой, иногда до конца своих дней, как наказание, которое не всегда удается искупить.
Навестить Манечку пришла Полина. Она рассказала подруге, что вместе с другими девочками, узнав о ее беде, они два дня дежурили у окон ее палаты. Те, чья группа крови подходила, тут же ее сдавали.
Оказывается, мама Полины устроила ее на работу в школу, старшей пионервожатой. И живет она теперь большую часть недели здесь, в Центре, у маминой подруги. Манечка попросила Полину поговорить с почтальонкой о том, чтобы она письма от Ивана отдавала ей, а не матери.
О том, что случилось, подруги не говорили.
На прощание Мария сказала Полинке:
- Как только выйду отсюда – сразу на фронт! Теперь мне никто не запретит.
Полина обняла подружку и заплакала:
- Не обижайся, Манечка, что оставила тебя в беде! Никогда себе не прощу…
Но Марии вместе с матерью недолго пришлось переживать в больнице горестное для них событие.
Шестого января рано утром в палату без стука, без белых халатов, вошли двое военных. Один из них представился следователем из райцентра. Обращаясь к Марии, он громко сказал:
- Мария Костовских? Поднимайтесь. Вам на сборы пятнадцать минут!
- Зачем? На какие сборы? – испугалась она.
- Вы арестованы по факту убийства своего ребенка.
- Как…- не поняла она и продолжила:
- У меня ничего нет… У меня нет с собой вещей…
И тут Мария увидела в дверях свою мать с большим узлом. Ее пропустил второй военный.
Кира Сергеевна в эту ночь была дома и знала уже все: и то, что дочери грозит суд, и то, что Костовских Мария Павловна – дочь врага народа, и что утром ее арестуют и увезут на время следствия в райцентр. Врачу гривенской больницы Хомутову было приказано приготовить подробную выписку из истории болезни Марии. Мать знала также, что уже допрошен старик Величко, его жена и их соседка, обнаружившие в ночь на первое января обессилевшую, без сознания Марию на своем дворе, около большой дороги, в окружении озверевших собак.
- Я не могу одеваться при вас…
Мария заплакала, натягивая серое больничное одеяло до подбородка.
- Сможешь! И, пожалуйста, быстро.
Военный полуобернулся к окну и велел напарнику выйти из палаты. Кира Сергеевна помогала дочери одеться. Руки у нее сильно дрожали. Школьное пальтишко Марии снова застегнулось на все пуговицы. С собой мать дала ей узелок с тем, что собрала для нее в эту неизвестную, нежданную дорогу.
Манечка неуверенно держалась на ногах, ее охватила слабость, в глазах потемнело. Военные подхватили ее с обеих сторон под руки и повели к выходу.
По сторонам длинного больничного коридора стояли больные и сотрудники больницы в белых халатах, несколько дней боровшиеся за жизнь Манечки. В глазах людей были негодование и слезы.
- Мамочка! – закричала Мария, вырываясь из цепких рук, бросаясь назад к матери, - мамочка, прости меня…Я не оправдала твоих надежд… Но я не хотела…Я не знала…Прости меня, пожалуйста…
Она увидела огромные, полные отчаяния и страха, глаза матери на исхудалом лице. И ей вдруг показалось, что эти злые люди отрывают ее от мамы навсегда. Она крепко обняла ее обеими руками, прижав к своей туго перевязанной больничной пеленкой груди, так как была почти на голову выше матери. Она ощутила неестественную, почти детскую худобу матери, и сердце ее заныло от жалости.
Военные резко отстранили дочь от матери и под руки вывели ее на улицу. Кира Сергеевна, задыхаясь, бежала следом и торопливо говорила дочери:
- Это ты меня прости, Манечка! Это я виновата во всем, что случилось, это - я! Будь умницей, девочка моя! Тебя должны пожалеть… Не бойся! Ты, главное, ничего не бойся! Я найду адвоката . Я скоро к тебе приеду... Жди меня, девочка моя…
Никаких прощаний им больше не позволили. Ее повели к машине, стоящей тут же на дороге около длинного здания больницы. Один военный сел рядом с водителем, а другой на заднем сидении рядом с Марией.
Еще раз она увидела маму в окно машины. Мать стояла на обочине, маленькая, худая, жалкая, совершенно не похожая на себя. По лицу ее текли слезы, она их не вытирала, а, подняв на прощание руку с зажатым платком, улыбалась Марии.
Наверное, своей улыбкой она хотела подбодрить дочь, поддержать в этот трудный миг расставания, чтобы ее девочка, не знавшая дотоле таких ударов судьбы, не упала бы духом.
Смешанные чувства тоски, страха и неизвестности сжали сердце девушки.
«Что происходит? В чем я виновата? Куда меня везут?» – думала она в отчаянии.
- Скажите, пожалуйста, куда мы едем? В милицию? – отважилась она и обратилась к сидящему рядом военному.
- В тюрьму, - коротко ответил военный, не повернув головы.
… Дорога была очень долгой, утомительной. Машину заносило, трясло, и по такому гололеду, как в тот день, она ехала очень медленно. Мария забилась в угол, чувствуя, как необъяснимое отупение охватывает все ее существо.
«Наверное, это продолжается сон», - думает она, закрывая глаза, но тут же перед ней всплывает мамино лицо, такое родное и любящее с вымученной улыбкой…
- Мамочка… Мамочка моя… - шепчет она беззвучно, погружаясь в тяжелый сон.