Соединение в молнии

 
Таинственный скрытый холод сводил судорогой всё тело, он безжалостно сковывал члены души, унося с собой её лучшие чаяния. Он пробивал дыры в сознании, подменяя собой результаты индивидуальной деятельности, которые – казалось бы – должны бы были застопорить ход событий в никуда - в трудодни, так сказать. Лучшее образовывало коду с ходом истории и казалось навеки погребенным.
 
Самым ужасным во всём этом был холод; он проникал поры и становился частью души, которая, постепенно оледеневая, делалась болезненным придатком меня самоё. Это тревожное ожидание каких-то событий запатентовало мою память - она сама прокладывала пути в какие-то дали, в которых находились так ожидаемые мной ясные дни, а они шли холодной чередой, оседая в душе и покрывая пылью будущее, которого не было в настоящем времени почему-то, а без этого, настоящего, его не могло быть нигде и потому оно отслаивалось, унося лучшие надежды туда, где никто не жил еще. Выбросы памяти делали моё я жалким, податливым; я находилась в случайном месте; моё незнание кружилось в хороводе с какими-то лицами, горящими в вербальном ужасе примиренческих мотивов, и, желая всё-таки разузнать где это оно кружится, я решилась действовать самостоятельно, - чтобы окончательно не замерзнуть в столпах этого света, как раз направленного в мой лоб.
 
Он шел прямо, никуда не сворачивая, и это был его путь ко мне. Это была его дорога, изрытая пространственными аббревиатурами пути, которые он рьяно вбивал в почву своими сапожищами. Эти рытвины шли за ним, как он за мной.
 
Он селился в моей душе, раскладывая карты, разлагая на составные части всё, что в ней находилось, и примеряя это на себя, на своё я, которое по совместительству, так сказать, являлось надежным убежищем для моего. Боязненное расположение его ко мне оборачивалось болью и снежными хлопьями, засыпавшими те места, внутри которых находились наши сердца, бившиеся в унисон там, где не было нас самих, а были только какие-то вздохи среди заснеженных полей, заваленных сугробами, лиц наших встреч. Это безжалостное объединение нас происходило, по меньшей мере, наверху, сумело поразить нашу волю. Оно происходило во времени там, а здесь мы были как два набравших в рот воды карася, забившихся под камни каждый в своём углу и молча глотавших эту воду, считая её приправой к своим успешно найденным прибежищам от засухи - так казалось, во всяком случае.
 
Мне нужен был свет, чтобы жить. Я не могла жить без него и потому смирялась с любым его проявлением в своём я. Он прокладывал пути, ложась на дороги пятнами, отчего и происходило впечатление рытвин, он бездушно сжимал в своих пальцах моё происхождение, глумливо исповедуя свои способы жизни на земле, и ничуть не старался этот холод, всё глубже проникавший в мои сосуды, разъяснить мне самой.
 
Никакая тревожащая меня даль не могла переосмыслить этот холод, грубо попиравший моё достоинство, самоё мою суть здесь, в этих топливных балансах и отчетах о жизни как о расходе энергии на производство этого холода. Явь расходовалась на сон, а сон не шел в руку. Но всему бывает предел, и вот однажды, рискнув выпростаться из-под одеяла, укрывшего меня с головой и пропускающего холод в мои сосуды, я заметила, что край его отвернут и текущее в него пространство света хвастливо объявляет себя моим окном, сквозь которое я и могу получать свои порции света, но только вместе с леденящим моё я холодом.
 
Что? - спросила я у кого-то, - славные времена пришли? Убыль вместо прибыли идёт? - и не дожидаясь ответа, выбросила в это окно своё я, и притом вместе с собой.
 
Да уж, посидите, послушайте, что дальше было и как образовались эти не обмерянные никем ещё колодцы воли в моей душе. Я вывернулась из-под одеяла, удушливо пропускавшего холод вместо воли света ко мне и сообщавшего моим членам какое-то примитивное сознание ящерицы, - ну, или карася, оставленного под своим камнем дожидаться лучших времен для своего полуразвитого сознания, которое, по слухам, может приобрести волю света, если сумеет опознать себя в пространстве души, а не сумеет - значит, жди. Но моё я умело ходить самостоятельно, опираясь на качественно присущие ему самому вещи - оно осознанно брало в руки те мотивы жизнеутверждения и жизнелюбия, для которых оно и было освещено, для которых его пространственное ложе и существовало, умилённое песнями любви, слышимыми им повсюду и, может быть, ему одному и слышимыми в этом жутком холоде, осязавшем мир.
 
Мужественное моё я! - подумалось мне, - да кто ему волю даст, если я её сама не возьму, одеяло-то это скинув с себя? А самоё моё я - неужели оно, прохлаждаясь тут, забудет, кто ему волю дал изначальную, чтобы по жизни идти в чувстве растущем, а не убывающем, в чувстве расцветающем, а не смердящем и потому якобы усмиряющимся этим холодом; какая же это потребительская сущность вздумала попользоваться моей силой, чтобы себя возвеличив меня морозом жечь?
 
Моё пространство расширилось от этих мыслей. Я шагнула в неизвестность и тем самым опрокинула мастерски сложенную вокруг моего тела проекцию памяти чужих мне и моему пространству мыслей, ждущих удобного случая, чтобы врезаться в моё я и, проявившись во мне, разметать это жилище света на отдельные частицы.
 
Какая-то кошмарная конструкция проявляла моё сознание наверху в себе. Она пользовалась им как своей вотчиной, гремя заржавленными замками перед моим носом и, чудовищно выражаясь, заставляла произносить неубедительные речи о жаре, который якобы сковывал члены, который обжигал, не давая тепла - не умея его давать по той простой причине, что это был не жар, а лед. Умалишенные слушали, разинув рот, этот бред, происходивший по сути не от меня, а от этой конструкции наверху, «поядающей» огонь моей жизни, забирающей себе свет, а отнимающий меня у нее был проявлен в моем сознании как некий результат безжалостных игр с огнем, да к тому же ещё прикрыт от меня самой чем-то вроде забрала памяти то есть такой на вид ледяной панцирь был на нем, как бы сверху мягкий, а внутри нерастопляемый никакими ветрами, бушующими в его голове.
 
Панцирь этот состоял из кружева дней, которые он принес в мой мир, лежащий на боку и не имеющий воли к самостоятельному движению в пространстве мысли. Он весь ушел наверх и там проживал отдельно от меня, а я, уйдя от него на изрядное расстояние, всё больше запутывалась в кружеве не мне принадлежащих дней. Я заперлась на ключ в своём доме и никого не впускала в него - как меня ни просили об этом проникновении в мой дом. Я не хотела, чтобы рядом кто-то находился и мастерил себе бумажные кораблики из моего я, пуская их по золоту дней в своей неопределенности. «Пусть моё я будет заперто на ключ и не отзывается до поры на приветы» решила я, и спрятала этот ключ под землю. Место, где я спрятала ключ, разнесло, его раздуло это душевое устройство, лившее в мою память помои сердечной муки и ставшее в моей голове прибежищем для краткосрочных мотивов безрадостной жизни поверх сознания, или осознания себя чем-то большим, чем простая модель жизни на берегу океана мысли - на берегу взаимодействия с океаном мысли, который плескался у ног, предлагая освоить его просторы и найти всё-таки в нем земли, принадлежащие мне одной, мои собственные земли, для которых и были созданы эти поля моего я в огне предыдущих жизней.
 
Под землёй явно что-то происходило - почва колебалась, пространственные звуки просачивались на поверхность. Бульканье воды выдавало мой ключ с головой как несомую под поверхностью земли чью-то жизнь, полную радужных надежд и неиспользованных ещё возможностей проявить себя как насыщающее пространство любви.
Власть души обозначал этот плеск воды во мне самой - вот так она проявляла себя, как это устройство неба над землей, в котором резвились птицы, и немота моя душевная содержала их в себе, что ли. Я не пойму, что считать властью - самоё себя или моё к себе отношение, раз уж об этом пошла речь - ведь я всего лишь птица в этом небе, окружающем меня со всех сторон, и как бы я к нему не примерялась – оно и есть тело, место моей жизни здесь, а иначе-то для чего птицей быть и кружить в размерах, данных моему небу отроду? Или для чего оно тогда вообще у меня есть, это небо? Звезды считать в нем?..
 
Я настойчиво продолжала грести, сидя в лодке и не видя берегов, удаленных от меня с помощью присущих мне самой свойств моей жизни – согласия быть в ней этим безразмерным, неразмеренным никем ещё пространством души, и ветер прокладывал в ней свои пути, соединяя меня наверху с образами сознания, определяющими моё я как свою хоругвь, тлеющую в горячечном воздухе первоначальных покрывал любви таинства света здесь, внизу, а затем уносящего эти образы, оставляя меня ничем не прикрытой и заставляя плакать от недоумения моё не узнанное я.
 
Сюда-сюда! говорила я приспущенному вниз ангелу света, прилетающему с того края сознания, который находится наверху в нас с вами, но это была не я, а моё отражение в воле Господа нашего небесного; моё телесное сознание не умещалось внутри клаустрофобных истин, поддерживавших моё я как ходули поддерживают, то есть на весу. И притом каждый мой шаг сопровождался решительным осуждением со стороны наблюдателей за моим движением. Они хлопали в ладоши и визжали от восторга, когда я, покачнувшись от очередного неверного шага и умоляя их не осуждать его, всё-таки падало в шахту дней залитых солнцем пустынь, размеченных как мой собственный путь в них, никем не сопровождаемый такой путь.
 
Ужасно! - Вдруг заспорила я сама с собой, - всё это ужасно! Неужели ты не понимаешь куда тебя ведут эти клаустрофобные хозяйства снов, надежд на кажущееся тебе, надежд на то, чего нет и не было никогда? Ни этих самых хлябей небесных под твоими ногами, ни результатов дня предыдущего, возникающих в остовах прекрасных снов о безначалии твоего я, якобы отпущенного на волю Бога, а на деле-то содержащееся под покровом ночи? Ты что себе решила – век здесь в безумии своём кружиться и никуда не идти кроме этого товарного знака, над которым полмира трясется как над прощелыжным инструментом воли, безрадостно так себя в тартарары провожая как будто другого места нет на свете? – я почувствовала девственный озноб от этих ужасных мыслей, поистине ужасных, потому что других-то у меня не было, извините уж за высказанное вслух сомнение, от которого оторопь берет, если как следует в него вдумываться и, не отставая ни на шаг, думать о нем безотлагательно, каждую минуту напоминая о своём присутствии здесь, в этом лучшем из миров яви. А как же ты будешь спать? – вдруг спросило меня моё я. Я не нашлась, что ответить ему и потому решила, что и отвечать не нужно.
 
Ишь ты, выискалось, видите ли. Я решительно отвернулась от него как от ненужного мне процесса обмена веществ с нефизическим объектом моей памяти, застрявшем в разнице лет, затерявшемся - как какое-нибудь чучело продуманной жизни вдруг перестает быть рядом, разметавшись в вершинах ума на снег и дождь. Эта доля мне больше не нужна. Я испытала на себе холод пространственных объятий, что называется, сполна. Хватит жилет мой обрывать. Вот эти слова - берите их, не раздумывая, не размышляя берите, раз они идут к вам. Моё имя с вашим под руку шло. И я рядом была – с именем-то. А моя жизнь где? Вашей стала? А почему это она вашей стала, а не моей? И по какому праву вы её себе приписали, моим в себе чувством прикрываясь как обрывком ткани неизвестно чьей вам судьбы?
 
Ну, забота!.. - я нахмурилась; поиски злосчастного положения вещей продолжались во мне и утыкались носом в неизвестное мне ещё слово, обозначавшее боль судьбы на полустанке истории с поиском смысла жизни. Вот послушайте как это было ещё раз. Я, укрытая одеялом из собственных аббревиатур некоего вселенского значения, маялась от духоты пространства мысли, которое твердило мне сядь, прими позу лотоса! налей воды в таз и мой ноги с этим порошком до бела. Чьи ноги-то мыть?- спрашивала я, сидя на полу и дурковато оглядываясь по сторонам, никого, не видя при этом. А мои! отвечало мне оно, сидя рядом со мной в этой позе лотоса.
 
Вот-с, оно, значит, что со мной делало - воспитывало в духе, наивно веря, что я от этого воспитания, таинственного такого, приму форму сидельца-послушника, из которого впоследствии выйдет толк для его пространственной надобности, а оно, само по себе присутствующее во мне во всполохах света вездесущего моего я за счёт него свои владения расширять и тем самым пространственно приспосабливаться к тому, о чем дальше речь-то и пойдет.
 
Закрой глаза, и увидь меня в себе, - ты зачем это сейчас делаешь? Пишешь -  зачем? Ты зачем строкой строку гнёшь и себя в ней отчитываешь? Ты зачем лицо моё мелом измазала и теперь прозрачности добиваешься? Ты что хочешь перед собой увидать – моё я, искреннее с тобой, или измазанное мелом лицо? Ты что хочешь от меня добиться теперь…
 
Спонтанность сознания преследовала двоякую цель - Богоугодность и Богоразвитость, если можно такое слово употребить, желая выразить им некоторое количество доступных пониманию жизненных материалов, некоторую даже употребленность этих материалов уже в процессе жизни своей здесь. Я бы хотела большего понимания происходящего со мной момента осознания, а не переписывания строк под псевдонимом каких-то разумных существ, якобы имеющих ко мне отношение. Вексель, выданный мне под проценты с пути следования, был выброшен вместе с барышами, заработанными под этот вексель. Эта карикатура куролесила во мне, и я, на миг озадаченная свойством материи рваться по швам, то есть в тех местах, где она скреплялась нитями сердечных связей, насквозь пропитанных бесшумным движением частиц внутри тела пространства под названием, будто бы присвоенным ему моей рукой. Это название крепилось на основе, состоящей из моего имени и площадки, по форме напоминавшей моё я, а на деле бывшей искусственно выращенным образованием из правильно устроенных во мне же самой моих бывших принципов жизни, таких как: присмотрись, или – примирись с тем, что видишь перед собой. Я бы не хотела сейчас описывать это продуманное, не мной, разумеется, в высшей степени отвратительное пространство, промозглое, и перед тем как выйти из него, я согласилась сесть на стул, и захлопнув двери во все иные миры, долго и нудно, старательно избегая встреч и свиданий с ними, с иными, то есть, мучительно доискиваться до причин навязанного мне жанра безрезультатного поиска – безрезультативного поиска меня самоё, вообще где-то находящегося - не в разнице лет и не в восторге свиданий, а так, в принципе находящегося, под доморощенным наивным убеждением, что я всё пойму и потому дверь в пространство жизни будет вертеться как пропускной пункт в отвалы памяти, в которых хранятся самые сокровенные формы сознания, присущие одному и тому же человеку, но почему-то по разные стороны его души – одна наверху, другая внизу.
 
Оденьте плащ. И прикройте это пространство от дождя, который льется вам на голову беспрестанно порядковыми номерами ваших же аббревиатур сознания, лежащими наверху как в шкафах книги, нечитанные пока их вам Бог не пошлет как вашу собственную историю для осознания себя, - да будьте попослушней, когда читать станете что с вами такое случилось, когда вы еще ребеночком были и думали, что этот мир полон вами, а не вы им. Потому что неразумие наше с вами отнюдь не кажущееся, а вполне определенное из-за отсутствия грамотности – так назовем это свойство понимать своё я как присущую вам форму сознания, единственную в своем роде. И не требующую ничьего – слышите меня? – вмешательства, кроме безраздельно владеющего вами света. Обнаружив это, вы, конечно, сойдете с ума от ужасной печали, потому что окажется, что вы уже знали об этом раньше, прежде, чем я об этом вам говорю сейчас, но ваше я, забаррикадированное кучей мусора из отвалов памяти внутри самоё себя, не могло, добровольно сжатое тисками мучительных воспоминаний о яблоке во рту, стремиться к свету как к единственно доступной вам роскоши. Мучимое этими воспоминаниями оно отдало себя в плен несуществующим формам бытия, вылущенным как орех, выклеванный птицей вашего счастья со мной - да-да, той самой мной, которую вы никогда в жизни не видели, а только подозревали о моем существовании в вас как некогда единого с вами инструмента воли.
 
Чтобы я ни творила, оно оборачивалось против меня; ни жизнеустойчивость, ни жизнерадостность не давали никакого объекта цели, достигнув который можно было бы с восхищением воскликнуть – вот он, мой дом! вот я нашла его, вот она, моя прибыль, идет ко мне, а я отдаю ей всё лучшее, что скопилось во мне за эти годы старта в никуда, вообще старта, просто, чтобы бежать, безумствуя в восхищении от собственного бега, не чуя ног под собой в этом беге, в этом разгоне для бега под чужими мне флагами фамильярных мыслей о простоте возникающих форм от моего прикосновения к ним возникающим и таким образом происходящим сюда, вне разума, а только от согласия со мной.
 
Я мгновенно осваивала то, что мне самой казалось ничуть не достойным этого освоения, а происходившего единственно из-за притягательности и какой-то безусловной сопряженности, что ли, с осваиваемым мной материалом-тканью – материалом-изделием из этой ткани, а ещё более-менее правильным и достойным будет сказать, что это освоение происходило из любви - да, просто из любви, из которой происходили все мои движения в просторы вселенной, в её видимые (и невидимые глазу, не вооруженному этой любовью) просторы. Ах, свет мне мой мал не казался. Он велик мне казался, да так велик, что взором одним не охватишь, приходилось часами за ним наблюдать, чтобы всеохватностью своей насладиться и тем самым взору этому свободу дать, чтобы вселенную, мир то есть мой, им наполнить, и не просто так наполнить, а взором его одним охватывая, еще и любоваться при этом как он красив стал, и понимать, что красота эта его от взора моего к нему идёт, и чем наполненнее он любовью моей к нему, тем прекраснее он становится. И как не важно было то, что гнушаясь взора моего, он кряжистыми уступами поднимался в заоблачные выси, да там и оставался, никем не узнанный, не найденный, не обнаруженный даже.
 
Да, Богоразумные существа, конечно, знали, что он имеется, да что толку-то от их знания. Кому они показать это могут, если нам с вами из язык недоступен. И не немой он язык этот, на птичий гомон похожий, а просто он нам с вами неслышен и не виден. Миг конвергенции, слияния частиц небесных тел, был зафиксирован мной как сердечные всполохи ещё неведомого мне сфокусированного в одной точке пространства жизни; оно сияло в волшебной дали, переливчатой звездной пылью ложась на глаза и заставляя дребезжать сосуды под напором этих частиц, идущих из такой дали, что воображение смирялось со своей малостью и ущербностью ради прекрасной цели любви - ради нее самой. И части этого света, поименованные на государственных картах городами моей в вас зрелости, стали искренним содержанием моего я, вполне в нем уместимом и совсем не чужеродным, как мне это поначалу казалось.
 
Я для вас исповедуюсь, и знаете почему? Я не умею без вас жить, оказывается. Без вашей яркой точки во мне, половину неба занимающей и камнем вниз падающей, когда я смотреть на нее перестаю во мне. Когда я прихожусь сама себе светилом, в чаду собственное небо обжигающим, потому что оно мне маловато без вас, ибо вполовину урезано без вашего во мне сияния.
 
Кремлевские звезды горят, рубином память подменяя края неба обрезав. Немота ли ваша силу надо мной имеет, или я сама к вам иду, себя вашим образом подгоняя, за ним устремляясь, как вешние воды к земле припадая, и уж что-что, а это-то я могу себе позволить - вас из темноты моей собственной вызволить и миру предъявить как своё неразумное чувство, качеством от количеств отделяемое и одному вам принадлежащее. И нокаут пространственной дыры, в которую я провалилась сейчас случайно для вас самого, весьма возможно предстанет вскоре обворожительным миром моей к вам любви, беспрестанно льющим свой свет в ваши окна.