Начало см. http://www.proza.ru/2015/03/29/2213
Маму тети Лены все звали тетя Леночка. Так называла ее моя мама, так называли ее жильцы дома и детишки во дворе. Так говорила и я, как-то даже не удосужившись узнать ее отчество.
У нее были ясные голубые глаза. И я удивилась, когда она, спросив разрешение, осторожно прикоснулась пальцами сначала к маминому лицу, затем к моему. Только потом я поняла, что она не видит.
Пока ставили чай, разогревали какую-то еду, мама с тетей Леной начали рассматривать альбом с фотографиями.
- Вот, смотри, Женя, - говорила тетя Лена, это твоя мама в молодости, а это мой папа. К сожалению, более поздние фотографии папы не сохранились. А это наш Сережа, Сереженька.
- Лена, дай мне фотографию, я подержу, - заволновалась тетя Леночка, и, так же осторожно, как прикасалась кончиками пальцев к нашим с мамой лицам, стала водить пальцами по фотографии, почти незаметно замедляя движение руки, когда пальцы скользили по левой стороне фотографии.
На старенькой, почти совсем выгоревшей фотографии, стояли двое ребятишек лет семи-восьми, слева - мальчик, справа - девочка. Оба в одинаковых туфельках, белых носочках. На мальчике – белая косоворотка, перепоясанная шнурком с помпонами и беленькие штанишки до колен. Девочка – в белом накрахмаленном платье, стоящем колоколом, с белыми бантиками в двух, спускающихся ниже плеч, косичках.
Тетя Лена взяла из рук мамы фотографию:
- Смотрите, даже здесь уже видно, как сильно Сережа на отца похож. Двойняшки они с Ниной, только мы с сестрой обе хоть и похожи на папу, но взяли у него менее выразительные черты лица, а Сережа с папой – копия, один к одному.
Тетя Лена положила на стол фотографию, помолчала, и негромко добавила:
- Были.
Тут в кухонное окно кто-то несколько раз стукнул, и звонкий мальчишеский голос позвал:
- Тетя Леночка! Вы выйдете?
Дик, до этого спокойно лежащий у ног тети Леночки, приподнялся, тихонько зарычал, а тетя Лена рассмеялась:
- Иди уж, мама, слышишь, кавалер зовет.
- Вы меня подождите, я недолго, только цветы польем, - тетя Леночка поднялась, Дик мгновенно взял в пасть ее руку, как это прежде делал с мамой, и повел к входным дверям.
- Мама цветы во дворе выращивает, - пояснила тетя Лена. – А потом первого сентября раздает их детворе, которая в школу идет. С первого по десятый класс, всем хватает.
- Но... как же, не видя? – удивилась моя мама.
- Дик дорогу знает, он ее доводит до цветника, а там мальчишек полно, они ей все помогают. Весной заранее распределяют, кто какие цветы будет помогать сажать, кто за какой грядкой ухаживает, с какими цветами кто осенью в школу пойдет. Гладиолусы – первоклассникам и десятиклассникам, остальным астры и георгины. Ребята постарше воду приносят, а поливать мама только самым доверенным разрешает, это право у нее заслужить надо. Да и то, все равно потом сама к каждому цветочку прикоснется, погладит его...
- Лена, а вы с мамой во время войны в Пушкине жили? – осторожно спросила мама.
- Да...
Молчание было долгим. И даже раздающиеся со стороны открытого окна голоса мальчишек, спорящих, о том, кто больше ведер воды принес, не могли нарушить его.
Воспоминания словно разгородили невидимой, но непроницаемой сферой день сегодняшний и прошедшие годы. Звуки, доносившиеся со двора, не могли пробиться через эту поверхность. Их как будто отбрасывало, возвращая в ту жизнь, в которой был мир, а внутри сферы даже запах яблок, не оставлявший нас весь этот день (был яблочный Спас), и казавшийся чуть ли не символом города, сменился запахами войны.
- Папа с Сережей в один день на фронт уходили. Построили их в колонны на площади возле военкомата, и пошли они пешком. Говорили, что где-то там, дальше, в вагоны посадят, но народ шептался, что немцы уже совсем близко. Папа все оборачивался, смотрел на нас, а Сережа шел с мальчиками из своего класса, только раз рукой и махнул. Стеснялся, наверное, что дразнить начнут...
Через месяц, я запомнила число, 9 сентября, мы последний раз отоварили продуктовые карточки, и еще через неделю в город вошли немцы.
Голос тети Лены не был похож на тот голос, которым она говорила в Лицее, в парке, читала стихи. Глаза и губы почти неуловимо напряглись, сжались, а в красивом бархатном тембре голоса ощутимо задрожали стальные нотки. Она старалась говорить без эмоций, но вот эти вздрагивающие, звенящие ноты в голосе выдавали ее волнение.
- Зимой голод начался. А в январе 42-го немцы под угрозой расстрела запретили въезд и выезд из города. До этого мы хоть как-то перебивались, ходили в ближайшие деревни или Павловск, обменивая одежду на продукты. Хотя даже за золото - давали немного, а с нас - что взять было? Книги – кому они нужны, папин и Сережин костюмы мама менять не разрешала, а у нас с Ниной лишней одежды и не было... Морозы стояли совершенно невыносимые. Все, что было – на себя надели.
Нина один раз все-таки пробралась в Гатчину, там у нас родственники жили, что-то принесла из продуктов. Рассказывала, по обе стороны дороги лежали трупы: кто устал идти и замерз, кого немцы пристрелили. Они следили, чтобы никто не выходил из города, стреляли без предупреждения. Больше мама Нину не отпустила, сказала: «Будем умирать вместе».
Тетя Лена вздохнула:
- Иногда спрашивают: какого цвета война? Мне кажется – грязно-серого. И снег цвета пепла, и солнце... Немцы у нас стояли два года четыре месяца. Значит, ведь было лето. А я, когда вспоминаю, лета не помню. Только постоянный холод, снег и виселицу на главной улице... В городской управе говорили, что мародеров повесили. Да кто там знал, в своем ли ты доме погибаешь от голода и холода, или в квартире соседа, который умер до тебя...
По городу ездили подводы, забирали тех, кто умер. Везли не на кладбище, некому было долбить промерзшую землю, складывали тела в противовоздушные щели...
Мы с мамой сидели, боясь пошевелиться. В открытое окно залетела пчела, стала с жужжанием кружиться над нарезанными яблоками, и тетя Лена автоматически отмахнулась, кажется, даже не заметив этого.
- В 44-ом, когда немцев выбили, открыли у нас почтовое отделение. Привезли всю почту, которую в город адресовали, да куда ее разносить? В городе всего 20 домов осталось неразрушенными, а адресатов... что там говорить, - тетя Лена горестно пожала плечами. – Есть известные стихи и воспоминания Ольги Берггольц о том, как она приехала в Пушкин через несколько часов после освобождения, и не встретила ни единого человека в городе, никого, город был пуст.
Видно было, что тете Лене хочется быстрее закончить рассказ, и она почти скороговоркой продолжила:
- Те, кто выжил, собрались в почтовом отделении, начали сортировать письма, надеялись получить весточку о своих близких. Но там больше похоронок было. И я две свои нашла. Сереженька погиб почти сразу, в 41-ом, а папа – успел повоевать, в 42-ом его тяжело ранили, умер в госпитале.
Мама, как только увидела меня в дверях дома, сразу поняла, с чем я пришла. Отвернулась, легла в кровать, неделю так пролежала, не вставая. Потом Нину позвала и попросила: «Прочитай мне письма от Сережи и папы, я не вижу»...
Голод, холод, бомбежки пережила, а на это сил уже не хватило.
Мы потом много к врачам обращались, да все бесполезно...
Тетя Лена еще помолчала, зябко поежившись, хотя из открытого окна лишь тихонько задувал легкий, теплый ветерок, потом тихо сказала:
- Конечно, ленинградцы во время блокады настрадались. А у нас разве не та же блокада была? Но мы так и остались на долгие годы с пятном, что жили на оккупированной территории... Хотя в чем наша вина была, что выжили?
В 44-ом году меня взяли во Дворец рабочей по сбору на руинах фрагментов убранства. Вот так и мы жили: собирали на руинах войны фрагменты нашей прошлой жизни, и пытались их по кусочкам склеить...
Когда говорят о том, какое лицо у войны, каждому представляется что-то свое. А я вспоминаю глаза тети Леночки.
С тетей Леной мы долго переписывались. Она обстоятельно отвечала 13-летней девчонке, мучившей ее вопросами, кто более значим из поэтов: Лермонтов или Пушкин, и чем лучше заниматься: литературой или математикой. Наверно, для того, чтобы казаться самой себе более умной, девчонка переписывала письма тети в свой детский дневник. И лишь, когда стала взрослой, перелистав странички дневника, зацепилась глазами за фразу: «Машенька, слушай внимательно свое сердце»... Как же! Девчонка была вообще не уверена в том, что у нее есть сердце: так, какой-то анатомический орган, не более... А анатомию она в школе – терпеть не могла.
Снова мы увиделись спустя 6 лет.
Тети Леночки уже не было в живых.
Тетя Лена опять водила меня по залам Екатерининского дворца. В этот период, в конце 60-ых, начале 70-ых годов, она работала научным консультантом по воссозданию золоченой резьбы в залах Дворца. Все те подлинные кусочки резьбы, найденные на руинах, во многом, благодаря ее работе, были систематизированы, каждый нашел свое место и вновь обрел право на жизнь. А тетя Лена, показывая мне золоченую фигурку купидона над окном вздыхала: «Смотри, восемнадцатый век, но схалтурил резчик, нет в этом кусочке дерева жизни. А вот купидон, которого наш реставратор, резчик по дереву делал: живет, дышит, кажется, сейчас язык покажет...»
Такой я и запомнила ее: разгоряченной, улыбающейся, влюбленной в то дело, которому она посвятила всю свою жизнь.
Продолжение см. http://www.proza.ru/2015/03/29/2274