Кресты и спины

Влад Медоборник
     Дзинь, дин, дан... Вздрагиваю. Шпатель упал на плиточный пол.
Поднимаю полоску стали. Рассматриваю, как будто в первый раз вижу... Гляжу в своё, искаженное  бликующей поверхностью, отражение:  громадный нос и очковые линзы с кучей диоптрий - это всё, что удаётся разглядеть на фоне мёртвой белизны. Белый колпак от бровей до затылка. Белый халат, пеленающий тело. Белый потолок, в тон ему же кафельные стены. Белые простыни, отгораживающие раздевальную кабину и душевую установку от мира, оставшегося там -  по ступеням наверх, и налево - по коридору. Его не видно и не слышно. Здесь подвал. Без единого окна, лучика солнца, и кажется, надежды. Синеватый свет люминесцентных ламп пульсирует в усталых глазах, нагнетая призрачностью окружающую атмосферу.  Стерильная чистота. Белая пустыня. Если в раю так же, я не хочу в рай.

     У вас никогда не лопались барабанные перепонки в ушах от тишины?  У меня сейчас лопнут.

     Бросаю шпатель на пол. Дзинь, дин, дан... На секунду становится легче.
Сколько я работаю в этом погребальном склепе? Надо посчитать. Не могу больше Сойду с ума от этой тишины.
     Включаю душ. Струи воды выбивают дробь в жестяном поддоне. Имитация дождя и жизни в приёмном покое детского онкологического диспансера.

     Дзинь... Будильник. Закончилось время кварцевания.
     Плыву сквозь густую белизну. Открываю дверь. Медленно, чтобы насладиться скрипом не смазанных петель. Чувствую себя апостолом Петром - в женском обличье.

     Очередь, как в мавзолей. С любопытством и нетерпением - там. С отчаянием и болью - здесь. Не хватает сил сердца человеческого, изо дня в день, сопереживать каждому вошедшему сюда за последней надеждой.
     Я умею не смотреть им в глаза. Бросить всё к чёрту, лучше торговкой на базаре.

     Следующий... Опять плыву сквозь молоко. Выключаю душ. Сажусь за белый стол.
Где же Люська запропастилась? Санитарка и подруга по совместительству.

     Заходит. Лет тридцать. Высок ростом. Лёгок телосложением. Жёваные джинсы с пузырями на коленях. Блёкло-зелёный свитер на узких, костлявых плечах.
Укупник, что ли? Та же копна белокурых волос, спаянных в мелкие завитушки. Причёска «взрыв на макаронной фабрике».  Нет, у этого лицо Христа, несущего на Голгофу свой крест.
Подходит с опаской. Не боись, не покусаю. Сейчас намордник надену.
Натягиваю марлевую маску на нос и подбородок.
     - Кто там за папой прячется? Покажись. Не бойся. Я снежная баба. Видишь, вся белая. И дом у меня белый.

     Мужчина, из-за спины, вытягивает за руку упирающегося малыша. Года четыре.
Сердце сбивается с ритма. Оно всегда троИт при виде обиженных жизнью малюток. Знаю, что ждёт их там, над подвалом.

     - Мальчик, девочка?
     - Павлик. Сын,- развеял мои сомнения папа, подвигая ребёнка за хрупкие плечики вперёд, будто воздвигая некий барьер между нами.

     Не сомневаюсь. Похожи, как две капли сгущёнки. Два одуванчика. Большой и малый. Оба растеряны, подавлены. Мне не по себе в этих холодных белых стенах. Им и подавно.

     - Направление на госпитализацию, - мужчина кладёт на стол сложенную вчетверо желтоватую бумагу.
     - Лень развернуть, что ли?! Повышаю голос, чтобы вызвать у него агрессивную реакцию. Ну, нельзя быть таким размазнёй с больным ребёнком. Того и гляди, в обморок упадёт.

     - Ты папу не ругай, - прикрывает отца тщедушным тельцем Павлик.
     - Значит, маму буду ругать. Почему, не она тебя привела?!
Бабы – народ выносливый, не то, что эти….

     - Нет у нас мамы. Меня папа родил.
     - Ну да. Забыла. Одуванчики размножаются вегетативно. Черенкованием.
Лишние подробности – лишняя заноза в сердце.

     Смотрю диагноз. Лейкоз. Сердце ухает по рёбрам, хочет выпрыгнуть. Боже, за какие грехи земные, ему такое наказание?! Есть ты там наверху?
Тишина. Белая, безмолвная. Из подвала не докричишься.Раскисать нельзя. Пациенты чутко улавливают твой настрой.

     Люська – стерва, где шарашится? Ушла на пять минут. В магазин. Ребенка мыть пора. Придётся самой. Подхожу. Мальчонка замирает от страха. Не дышит. Папа застыл в столбняке.
     - Ой, какие у тебя рожки растут. Раздвигаю пальцами белокурую шевелюру на голове Павлика.
     - Нет у меня рожек! – улыбается бледными губами кроха.
Рожек, вижу, точно нет. Зато педикулёз есть.
     - Папаша, ребенка стричь будем. Под ноль.
Белокурые локоны опадают на пол с непонятной обречённостью.

     Павлик с удивлением рассматривает в зеркале свою лысую головёнку. Ещё не веря в случившееся, проводит ладошками по колючим останкам волос, виновато глядит на отца и заливается слезами: - Папа, я теперь совсем не похож на тебя. Ты не будешь меня любить!
     У мужчины дрожат губы. Одинокая слеза, искрясь в призрачном свете, прокладывает извилистую дорожку меж пеньков трёхдневной щетины. Хочет что-то сказать и не может. Глаза начинают закатываться.
     Сую ему под нос ватку, смоченную нашатырём. Глаза возвращаются на место, приобретая осмысленное выражение. В расширяющихся зрачках отражаются все мои - сто килограммов добродетели в белом.
     Я не злюсь. Всего навидалась. Усаживаю его на кушетку. Включаю вентилятор, направляя упругий поток воздуха в его бледное аскетичное лицо.
     Уф, кажется, пришёл в себя.

     Скрипнувшая дверь возвещает о пришедшей, наконец-то, подмоге. Люська, с ходу оценив ситуацию,  раздевает плачущего малыша и несет его в душевую.
Уже оттуда слышится её негодующий голос: - Что же вы папаша, болезнь-то запустили?! У ребеночка синяки по всему тельцу пошли.

     Павлик, захлёбываясь от попадающей в рот воды, истерично всхлипывает: - Не похож на папу. Не похож. Не бросай меня папочка.

     Мужчину прорывает, как рвёт плотину весеннее половодье: - Вы знаете, нас мама оставила. Два года назад. Ушла к состоявшемуся художнику. Я писатель. Начинающий. Мотаюсь с утра до ночи по издательствам. Всюду отказывают. Печатайся на свои деньги. А где же их взять. На еду лишь хватает. Пашку в садик пристроить не получилось. В частный - дорого, в муниципальный - очередь не подошла. Сидит дома, на хозяйстве. Ему долго не могли диагноз правильный выставить. От чего только не лечили. Павлик - это всё, что держит меня в этой жизни. Если с ним что-нибудь случится… Как его успокоить, не подскажете?!

     Молча накидываю пелерину на плечи папаши. Мерно жужжит машинка, прокладывая просеку в его дивных седых  волосах... Готово. На бледной лысине играют блики синеватого света люминесцентных ламп.

     В отцветшей до бела, великоватой по росту, пижамке, подбегает Павлик. Изумлённо вглядывается в лицо родителя. Порывисто обвивает ручонками отцовскую шею и, прижимаясь тощим тельцем к его груди, всхлипывает, роняя счастливые слёзы: - Я снова похож на тебя. А ты на меня. Моя кровиночка.

     Отворачиваюсь. Нюхаю нашатырь. Киваю Люське, чтобы «давала занавес». Пора уводить ребенка в  палату.

     Папа  и сын, взявшись за руки, идут к двери, отделяющей приёмный покой от стационара. Большой и малый - два лысых одуванчика. 

     Я не слушаю, о чем они говорят, прощаясь. Просто смотрю, и меня поражает несоразмерность их субтильных спин величине и тяжести, кем-то или чем-то, возложенных на них крестов.

     Закрывается дверь за малышом и Людкой. Затворяется со скрипом входная дверь за отцом Павлика.
Смена закончена. Пора домой. Туда, где нет ненавистного белого цвета. В квартиру, с окнами и  открытыми настежь форточками, сквозящими терпким ароматом распускающихся тополиных листочков, солнечными зайчиками по кремовым обоям, и фотографиями двух пятилетних внучат на комоде. 

     - Ой, Тамара! У нас же с тобой сегодня юбилей! Тридцать лет, как пришли сюда работать! Я что опоздала-то?! Искала по магазинам шампанское. Настоящее. Не будешь же такую дату шипучкой фруктовой отмечать. Вот, смотри, -  голосит Люська, появляясь в воздухе чертиком из табакерки.

     Боже, как я могла забыть! Тридцать лет в этом белом склепе. Половина жизни ушла на больных и немощных.

     - Не по теме напиток. Спрячь свою газировку для более подходящего случая.
     - И что теперь, на пенсию выйдешь? – интересуется Люська.
     - Мечтается... Да, видимо доля такая, переть этот крест, покуда сил хватит. И спины у нас пошире, чем у этих бедолаг. Кто, если не мы, им подсобит?!- киваю я в сторону входной белой двери.

     Спирт перекрыл дыхание, тёркой заскрёб по горлу, выдавил слёзы из глаз.
Хоть так поплакать, если по-другому уже не получается.


Апрель 2015 г.