"Я -- зверь, я -- негр. Но я могу быть спасен.
А вы -- поддельные негры, вы -- маньяки, садисты, скупцы".
Артюр Рембо
I. Дурное слово
1.
Хотелось написать текст привычно на маленьком экранчике ноутбука, - что-то жалостно-слезливое о девичьих несбывшихся мечтах, - но сознание
взбрыкнуло и вместо слов, вдруг, зашевелились, раскачиваясь сухим ветром по экранчику, повешенные женщины и дети, вдохнулся
отходящий хрип, как в фильме Ингмара Бергмана "Шепоты и крики", обнажилась давешняя зазноба боль, но я вздохнула с нелегким - "будет".
Слова потерянные безумно жалко за скорбную функциональность, которую теперь им приписывают всегда и везде; виртуальность и вовсе фашизм -
книгу на компьютере не напишешь, так зачем пишу я? Самолюбование, обсасывание, дрочка на хорошую порнушку "Подростки е-утся на даче,
и снимают порно-онлайн". Тут уж не до поэзии, не до любви и вообще не до чего. До денег, да, деньги-то всегда требуются.
Ветхий вопрос от престарелых родителей: "кому вообще нужно, Рада, то, что ты делаешь? кому от этого хорошо? нашла бы мужа себе давно...".
Муж есть, - Боря, - звукорежиссер, милый человек. Но про него им знать не надо. А показывать туловище 50-ти хипстеров на концерте
абстрактного хип-хопа (гр.Макулатура, Мина, Вы соглашаетесь...) просто верх цинизма людям из сталинской эпохи: "Это убьет то".
Я лишь скорбно молчу, но внутри ответ находится: "ради того же, ради чего люди смотрят порно: подсмотреть, насладиться собой или умереть".
Подсмотреть в щелочку себя, как в закрытое окно, дверь, домофон, замок. Там, конечно, ничего хорошего не увидишь, но вдруг... вдруг...?
Человечество давно шагает по одной дороге, культура - по другой. Они не пересекаются, разве что подвергаются определенному влиянию хаоса,
но каждый уходит именно в свою плоскость - нечто вроде комнаты из зеркал. Таковые зеркала рождают бесконечность; культура, люди, время,
все смешивается в странный калейдоскоп - вот жизнь. Точнее, это не жизнь - эхо жизни, отражения. Сюда, в комнату, могут залететь черт
знает откуда взявшиеся веяния: от южноамериканского бога Тавалы (наркотики) до карфагенской Баалтис (секс), здесь все говорят о времени, но
время ушло под воду. Посмотрев на часы, время не увидишь - это лишь (надо сказать, довольно милая) картина Hugo Simberg 1896 года, которая называется
The Garden of Death т.е "Сад смерти".
***
Хотя и это не совсем так. Я люблю смерть, но какое же это время на часах? Смерть - живое, что-то близкое, много раз пережитое. Каждую ночь
смерть, каждый день смерть, отключаю сознание, тело дергается в последний раз. Процесс скорбный только бог знает где, в каких дурных головах.
Ешь морковку или курицу, даже человека ешь, кровь его пьешь - и хорошо. Смерть вполне естественна, как и любое разложение, переход,
путешествие, открытие новой формы, нового состояния. Я не вижу смерти в больницах, не вижу ее и на улицах, но в книгах говорят обратное.
"Все, что я вижу перед глазами - смерть", - Тертуллиан. Старый человек видел другую смерть. То, что маячит перед глазами, все эти люди,
машины, функции, часы, химия... это не смерть, это нечто, что стоит за смертью, такой хаос, совершенно
чуждый всему живому. Смерть входит в жизнь просто и понятно, потому что она естественна. Здесь же ничего естественного нет и быть не может.
Нельзя почувствовать машину, современный город, химию, молекулу, ген. Смерть же легко чувствуется, как вода или луна. "Ничто" даже не
пустота - это "среднее", среднее в себе. Нельзя войти, его нет, но, тем не менее, вот оно едет,
двигается, говорит, симулирует. Георг Гейм говорит "Дьявол" на современный город, но, опять же - Дьявол живой, вполне себе живой, как и смерть
живая. Дьявол любовь! Поскорбеть, пережить диониссийский ужас, трагедию. Здесь же нет трагедии. Нет. Здесь - ничто. Самое мощное и веское
слово, срединное слово, зависшее в пустоте.
Но обличать таковую "современность" еще глупее, чем бороздить ее бескрайние пустоши.
2.
Один человек сказал, что если какой либо мыслитель спросил себя "зачем я живу?", он уже как мыслитель не состоялся. Вот так.
Другой же говорил о персонажах Достоевского, как о невероятно скучных и неинтересных, а все эти "персонажи", между прочим, про нас, про наши
кошмары, тяжелую и мутную реальность. Да, там нет людей, там эта грязь "ничто", сущности,
что в людей вползают как змеи. Но в тоже время и очень верно: как можно вдохновляться рефлексантом Раскольниковым? Это тебе не Дон Кихот.
А он там "обнажает" христианскую
тему раскаяния. Долгого мучительного раскаяния о содеянном. Будто над Раскольниковым весь роман висит неумолимый Бог покаяния и говорит
ему "кайся"! Тот же Раскольников - это недоделанный буржуа, как и Мышкин или Алешенька. Все они очень похожи, все они про одно
еврейство Достоевского. А его любит православная церковь, причем любит куда больше абсолютно религиозного Толстого. Но это просто...
просто отступление... религия давно умерла.
Говоря с одним женственным человеком из группы Макулатура (27 лет, Костя, Москва), услышала такое: "Самый хороший персонаж из Братьев Карамазовых -
Смерядков". Чистейшая сволочь и циник, чистейший еврей. Это некоторые намеки на то, к чему мы приехали и то, против чего на самом деле
воевал Гитлер или говорил Вагнер в своем "Еврействе в музыке". Эссе Вагнера путанное, интеллектуальная база Гитлера довольно скудна -
судя по "Майн Кампф", - они оба скорее художники/поэты, чем... личности державные. Чувственники и это хорошо видно. Третий Рейх -
тот же современный ЕС, только поэтический, а не еврейский, чудовищный, но не рациональный. Никого сейчас Западная Европа вдохновить не сможет,
- только евреев - а вот Третий Рейх до сих пор будоражит мозги всяческих поэтов и музыкантов. Хотя и он явление уже вторичное и мифически
несостоявшееся. Возрождение великих императоров Рима в век буржуа... Тот же самый пример Заратустры Ницше, да и самого Ницше. Неоспоримый
факт уже существования еврейства и в одном и другом и третьем. Отсюда и нелестные выводы для величия явления.
Поколение.
Прав Быков, когда говорил: "Поколение должна формировать общая мифологема". Если этой мифологемы нет, то и поколения - нет. Поэтому идея
о "Поколении Пепси" Пелевина так скудна, и людей там в романе не отыщешь; их не чувствуешь просто, и вряд ли их чувствовал автор. Даже
правда "Поколения Ноль", к которому принадлежу я, так скудна, но все же существует. Ибо Ноль! "И скучно и грустно и некому руку подать..."
Лермонтов. "Мы хотели активности, хотели больших свершений. Время не предоставило нам ничего". Это не про вчера и не про позавчера, это
вообще, кажется, сказал Белинский. А героя романа "Духлесс" Минаева сравнивают с Печориным из "Героя Нашего Времени". Чистую романтику и
еврейство мелкого буржуа! Ничего себе сравнения.
***
В Россию явились буржуа! Пришли, чинно развалились, осели! В пластиковых витринах отражаются их бледные лики, офисы томятся под алчущими
быстрых и удобных денег задницами, пустые, усталые глаза, кредиты, ипотека, немецкие машины, путешествия, мертвая эротика, сухая
красота; еврейство под прикрытием менеджмента и нео-крестьянство под псевдо-православием - просто сменился носитель. Я ведь знаю, что
они крестят своих детей тут. Зачем? На всякий случай. И даже машины освящают... Тоже на всякий. И квартиры "метят" (а вдруг?).
И о пенсии думают в 20 лет... Залог на будущее! Комсомол просто детский сад по сравнению с этим!
Возможно, здесь уловится щепотка национализма - и будет это очень смешно. Национализма давно не существует; его просто не может быть в царстве
денег, где все только и бьются за покупки, безопасность/комфорт или рабочие места. Тот же Отто Вайнингер в своем "Пол и характер" обличает
еврейство, противопоставляя ему христианство, но сам "сторонится" женщин и евреев, и в итоге убивает себя в 23 года. Примерно таков же
Йен Кертис или Курт Кобейн - разница только в дурости и все. И каждый из них уже фактом самоубийства говорит о своем еврействе, о
каких-то обидах на мир, на жизнь, на все. Таков же и Егор Летов из "Гражданской Обороны" (ярый антисемит) и даже куда более чувствующий
Башлачев... Голова идет кругом.
Не может быть национализма там, где нет наций. А что такое нация? Чисто мужская ориентация бытия "от сердца к солнцу". Это мужское отношение
человека к своей матери. Поэтому женщине говорят "ты - русская", и она становится русской, "ты - немка", и она будет немкой. Когда же
сама женщина говорит "я - русская" или "дайте мне права, я буду голосовать" - это уже еврейство. У женщины не может быть нации, потому что
эту нацию (как зерно или как... начало вдохновения, дух) дает женщине именно мужчина. Женщина сама по себе может быть кем угодно, ибо она
существо "обтекаемое".
Тоже самое и с евреем: он может быть кем угодно, будучи персоной, хамелеоном. У еврея нет нации и нет страны, он суть вечный культ Великой Матери. Чисто от нации
еврей такое же "ничто", как от природы машина. Поэтому еврей так прижился в современной медицине и биологии, в химии и физике, в банках,
в экономике - в любом виде виртуальности, где 2 подобно 2 абсолютно во всем (чего никогда не существует в природе). Интуитивно это
понимал и Ницше и Вагнер и Вайнингер. Здесь же это было и у Толстого и у Достоевского, Чехова, Платонова. Все они уже несвободны от
женщин и евреев, все они уже! - кризис нации, последние отголоски русских, немцев, французов. Дальше идет сплошь угасание, а в последствие,
после Второй Мировой войны, мы получили чистое еврейство абсолютно везде! Сейчас, если и говорят о каких-то нациях, то говорят
только в "квасном" порыве и демагогии. Потому что нет наций более на западе, есть только евреи и те, кто этим евреям пытается противостоять.
Их называют террористами или моджахедами, против них же воюют на Кавказе или ближнем Востоке. Воюют за деньги, естественно, профессиональные
убийцы, наемная армия.
Понятно, что в любом моджахеде есть чувство, есть некая "идея", что не может быть проявлена в лице рационализма. Еврею не за что умирать,
нет чего-то "такого", что могло бы принести идею смерти еврею. Потому что эта "идея" никогда не станет материальной, человеческой.
Он может долго вокруг нее плясать, вертя своим льстивым хвостом, но "войти"
в смерть как в жизнь - он не сможет. Отсюда и то "ничто", которое он в себе несет, странную, не человеческую сущность.
Еврей абсолютно аморален и абсолютно вне-чувства. Как и любая женщина, он должен это чувство "взять" у мужчины, взять его солнце.
Климат современности таков, что "взять" проще простого. Любая порча, любой "сглаз", проклятие... все доходит до адресата и причиняет
ему невыносимую боль. "Фашисты сделали концлагерь в одном месте - теперь же он везде!", - говорил Жан Бодрийяр.
II. Царство сна
1.
Всегда нужно отделять Маску и Персону. Я сама Маска, зверь, безумие и первобытность. У меня на руках когти, а зубы - клыки. Я отрезаю себе
голову и отдаюсь тем, кто хочет моей крови: пейте, уроды, насыщайтесь, враги. Слава богу, если вы у меня есть.
Маску всегда дает душа (то есть то, что по Аристотелю "само себя движет"). Маска, через игру может "входить" во что угодно и даже в какую угодно
сущность ("а под маской было звездно" Блок). Еврей же носит только Персону, хаос, ему надо задать движение, взять энергию извне. Внутри
Персоны нет ничего, она - пустота, молчание. Это и проиллюстрировал Ингмар Бергман в своем великом фильме.
Ужас времени в том, что некого убивать. Никто никому не интересен и не нужен, и сам человек себе не интересен и не нужен. Он инертен и вял,
он еврей, доделанный или недоделанный. Персоной может быть "немец" или "англичанин", но суть еврейства видно исключительно всегда. Как
запах змеи, как скольжение ее по паркету.
Когда я в оргиях своих глотала сперму, я поняла божественное "слово". Агония пришла, я тряслась и видела, как Нечто обнажает настоящую реальность,
недоступную рассудку. Соленая вода лезет в губы, пальмы, олеандры, ламии и сфинксы, песок, пирамиды, сколько там прекрасных рек и озер, спящих красавиц и
волшебных гор, огня, красоты. Это было в фильме "Записки Мумии",
где герой медленно убивал себя, записывая свои видения в блокнот. К нему явилась девочка, которую ждал кормчий на реке Стикс. Она сказала,
что он скоро пойдет за ней. Была права.
Мне тоже нужно за ней, в моджахеды, негры, в смерть... Куда угодно, только не в "ничто".
Раньше слова были Именем, они отражали душу и бога в предметах, создавали прекрасную реальность, что и есть настоящая реальность. Потом слова замолчали,
потому что у машины не может быть Имени, а у слов функциональности не может быть души или Бога. Так слова стали существовать сами по себе,
а реальность сама по себе. К великим словам примешались дела, так слова стали сугубо функциональными, механическими, завязанными на линейное
время. Они стали отражать только это "время", то есть стали тем же самым "ничто". Нет людей, которые вдохновляются людьми, нет людей,
которые обращают внимания на слова. Никому они не нужны, по большому счету, они такие же негры, как и я, всего лишь "слова-слова"
(Гамлет, принц Датский), печальные, грустные, отчаянные и злые...
4.
Я много говорю - надо бы поменьше. Я много пишу - надо бы помолчать.
5.
В детстве забивали в гроб церкви мою хилую тушку и назидали "крестись".Иконы, свечки, нищие, монахи. Запах ладана кружит голову, тошнит.
Никогда никого не слушала, но, вдруг, нападала благодать, крестилась отчаянно и рьяно, сволочь эдакая, даже в 22 упала на колени, но быстро
поднялась.
Чувствовала себя жидом, но потом поняла, что входила в церковь также как в супермаркет - отсюда и все эмоции.
Потом туча. Старый друг и его старая жена. Город Задонск. Долго бродили по холмам, искали туалет, ели, смотрели на бьющихся под неустанным взором костей-мощей какого-то
Тихона (не помню), монахов. Другая монашка в углу сидела и билась над книгой. Усталость, отрешенность и жуть. "Местный жид говорит,
что тут плохо", - сказал мне мой друг жид. "Наверное", - запечатлела картину я жидовским поцелуем.
Рано стала пить, лет в 6. Детское шампанское под поваленной верандой. Сигареты. Город Нижний, потом Воронеж, Питер, опять Воронеж.
Много переездов, никак не могла освоить новое жилье - всегда чего-то не хватало. Много семьи, братья, сестры, но всегда одна и почему-то грустно.
Сбежала из садика - вернули назад, отвели к заведующей и немного выпороли. Ревела.
Ругалась на маму матом - опять били, но слез уже было меньше, проявлялся негр.
Показывала письку свою мальчику за домом. Запах болота, прекрасный, удушающий запах квадратной коробки "дома". Весна колесит ручейком. Еще мертвые деревья, но уже
слышен шелест листвы. Мальчик проводит язычком по письке и говорит: "пахнет вяленой рыбой". Да, было щекотно, смешно, очень юно.
Внутри меня много рыб, копошатся там как в аквариуме. Радость великая.
В прочем, мальчик не был счастлив. Ему-то мне было гораздо больше чего показать в штанах. Пощупала ручкой противный, горячий и твердый
член.
Целовались с ним над болотом дома, получили удары по голове от, набежавших из ниоткуда, родителей.
Ах..
7.
Запретный плод быстро тает. В 16 я была шлюхой и пьяницей, а в 26 стала фригидной монашкой. Люди надоели мне, как вонючие кишки, обгрызанные
корки, мир рухнул,
стал адом. Закрытая комната заперлась на ключ. Мраком покрылись стены.
Мне нравилось это отчаянье. Быстрее хотелось смерти. Я звала ее, царапая ножами вены. "Спаси меня, родная, от "ничто", прошу.. молю тебя.
Смерть увидела во мне отца и подарила сына".
8.
Из плакатного натюрморта на столе остался "Вертувий" Леонардо, подсолнух маски-Рады (она же безумная Юля) и зеленый цветок.
Когда-то мне нравилась моя молодость, белая кожа, обнаженная чувственность, ранимость; все легко растяжимо, не привязано ко времени; но, вдруг,
я обнаружила множество морщин у себя под глазами. Лицо опухло, сникло, в комнату стучались престарелые родители с колесницами занудства и уродства.
Меня позвали откуда-то свыше. Явился Белый олень на снежном поле. Слышалось пение богини Афродиты.
Безумие вскрыто. Пора уходить.
Наконец-то.
6.
Их было много, много во мне. Я их засунула под землю и назвала циклопом. Ну да они меня простят. Мертвая сестра и живая сестра.
Мертвый брат и живой, белый, уже с дочкой. Всем-всем знамя! Два мертвых дяди, один с отрубленной поездом ногой, смурый в отчаянье.
Одна живая бабушка,
а другая мертвая, давно безумная. Два мертвых дедушки. Один дарил еврейскую свободу и давал деньги. Мне было хорошо. Я закрывала дверь
на ключ и отправлялась в путешествия. Конфеты, кассеты, музыка, да, была
музыка. Бетховен на фортепиано. Дергала мать за подол и вопила "пошли, показывай". Была эта мелодия 14-ой сонаты и опять были мои
слезы. "Посмотрите, да она плачет", - кричала бесстыдная мать, обнажая мою ненависть к ней. Сбегались родственники, а я забивалась под стол
дабы ничего не видеть и ничего знать.
Негр злой, руки отгрызет, головы проломит. Ни у кого никуда не просит прощения, негр.
Следующая за слезами в очереди: "Украинская колыбельная" и "Нюркина песня" Янки.
Это детские слезы. Они проходят как летний дождь. Как надежда.
7.
Спальные районы, красивые и не очень дома, гранит и зелень Петербурга, заводы Воронежа, Белгорода, Липы, церкви Ельца и Москвы.
Монголия, Сибирь, Тибет, Индия, Древняя Греция, Север, всегда Север. Путь не может быть остановлен никогда.
Луна и Марс. Солнце и звезда Водолея.
Ужас и боль. Все сошлось, как я не бежала, как я не хотела этого.
Аккатоне... дурной ты сутенер.
Выбор вещь змеиная.
3.
Всегда умирать и насмехаться над собственным отчаяньем. Насмехаться над всем, чем только можно. Прятать чувства под личиной сухости и нищеты.
Всегда есть что прятать, мой волшебный сундук.
Из этого легко обмануться, опять зарубить это сожаление. Но в том-то и дело, что жалеть не о ком
и не о чем. Жалеют только тушку, а тушку всегда надобно вскрыть... ее всегда и вскрывают, даже если не хотят этого.
Бодро лишившись невинности, я поняла, что совсем не обнажена. Хотя потом еще 12 лет предавалась этим глупым утехам.
Явившись на первую работу за деньгами, вдруг, обнаружила, что совсем не работаю. Но деньги получены и страшно их было жалко. "Мои-мои", -
зашипела я на девушку, что со мной жила. Сама же с удовольствием тратила ее деньги, презирала себя за это, но в то же время и ее за то,
что деньги есть, и она их любит также, как люблю я. Жид стал скакать в провинциальной чечетке на кухне, окно которой входило на
пустую снежную дорогу.
Я часто являлась голой там, в городе серы. Лезла в холод, брала вино, напивалась. Тогда девочка сворачивала нашу игру и уходила к маме.
Я просила прощения, клялась в трезвости и верности - девочка возвращалась ко мне, а я презирала ее все больше и больше. Жид легко играл
на своей скрипке, негр опять расчехлял свою большую пушку, потому что прощения не у кого просить сейчас. Взрыв. Драка. Оргия. Слезы. Проклятия.
Родители на этом поставили точку.
Множество было точек, сплошные восклицательные знаки. Увольнения. Работы. Трамваи и пароходы.
Южное море тоже куда-то ушло. Южный океан. Бразилия.
Так была презренна человеческая любовь. Она явилась лишь отчаяньем, в котором тебе искренне желают смерти и объявляют своим врагом, то есть
обозначают тебя как зверя и человека.
Я была рада этому. И рада той боли, что приносит такое желание смерти.
Царство сна.
1.
Никто не живет в этом мире, потому что жить в этом мире решительно нельзя.
В детстве какие-то припадки ужаса, оцепенения. Провалиться бы сквозь землю, ужасный омут в груди открывается, это они, они меня звали
к себе, весь род, вся фамилия, кладбище; обеспечивали мне вечное детство, ненавижу, теперь ненавижу детей и стариков. Звериное должно
быть честно. Что такое "звериная честность" для ребенка? Срастись с матерью.
Одиночество грянуло трагедией как "проснулась", то есть распалась на "да и нет".
Приходилось теперь собирать и разбрасывать камни. Что ж - не жалко.
Отец быстро стал мужем матери, пролился мочой на кровать, ковер и диван. Упал на первом этаже на лестницу и новогоднюю елку. Разбил
пару рюмок об оконное стекло и побил сестру своей глупой левой ногой.
В своей же матери я сразу почувствовала врага и защитника одновременно. Врага моей души и защитника моего тела; врага моего неба и
защитника моей земли, которая так ходит под ногами и дрожит в омуте родовом, земля. Мадонна обернулась шлюхой, а я долго училась
соединять слезы панихиды над прекрасной фотографией Мадонны, с тем зверьем, которое я встречала на кухне и спальне, в коридоре больницы и в садоводческом товариществе.
Я обернулась жидом и лихо пользовалась этой привилегией. И если глупая сестра быстро растратила преимущества жития дома, благополучно
спившись и переехав в деревню, то я еще долго играла на этой скрипке лицемерной "любви", змеиного воображения и нечестивого страдания.
Мне это стоило целой старости, но жалеть - здесь не о чем жалеть.
Двуликость явилась в крови. Интуитивно я почувствовала, что доверять в этом ужасе никому нельзя. Так я основала дружбу.
Сущность дружбы была простой: я подстраивалась. Под друзей, под школу, работу, садик, город. Подо все на свете у меня был свой
собственный строй. Даже под себя я тоже более менее подстроилась (правда несколько угрюмо и мрачно).
Хотите забав и веселья? Ну что ж, я тоже буду веселиться. Хотите праздника и чудачеств? Я легко буду с этим праздником и чудачествами.
В прочем, меня всегда несколько сторонились и боялись, а друзья у меня были из самого раннего детства, редкие как сфинксы.
Я очень любила их, хотя и знала, что с ними я - не я.
Были хорошие отметки у воспитателей - ненавидела решительно никого. В скорбных лагерях больниц прощалось многое, но
это, конечно, было то еще прощение. И никаких наказаний, за редким исключением - когда сама хотела попасться.
Муж матери отошел в свой угол сразу, поставив ноги на стол перед телевизором, а мать... вот истинное еврейство. Разве что не было денег
и никаких удовольствий за деньги. Скупость маячила с какой-то дикой заботой "оградить от денег". Спасал веселый и круглый дедушка, единственный
друг из всей родни, единственное существо по которому я пустила слезу на похоронах.
Но зато я ходила на танцы. Мама хотела, чтобы я танцевала. Па - и вот я уже кружусь в каком-то вальсе с девочкой из школы. Раз-два-три,
раз-два-три. Кружок рисования? Я тоже не против. Машинки? Люблю машинки. И бегать люблю. У меня целый разряд есть. Плавать в бассейне?
Конечно, буду плавать. "Ты ничего не доделываешь до конца. Ты меня не слушаешься. В скором времени ты будешь запирать меня на ключ в туалете.
Помяни мое слово".
Жид помянет твое слово, мама, всегда помянет.
Я бросала школу и колледж весело и грустно. Институт и одну работу, вторую работу, третью работу. "Учись, старайся. Без труда не вытащишь...", -
упрекала мать.
У нее случалась горячка, она обрывала телефон знакомым и друзьям. Искала меня, когда я
пропадала в своих негритянских гулянках. Иногда это даже делал муж матери. Удивительно.
Для нее уж лучше жид, чем негр. Но и жид - это ведь тоже не я.
Ускользать, прятаться, таиться.
Никто так ничего и не понял.
Но я совершенствовала свое мастерство.
Когда первые "приступы" живота оборачивались катастрофой и меня таки отправляли в садик, "приступы" стали все более реалистичными. Я корчилась
в самых настоящих муках, вызывая у себя самую реальную боль, спазмы, тошноту, рвоту. Меня отправляли домой, сбегались нянечки и даже
целый духовой оркестр наблюдал эти спектакли. Главное - серьезность в глазах, главное - абсолютная уверенность в боли.
Но она-то была всегда. Просто это была "другая" боль.
Притворство проскользнуло в школу. Потом в институт, на работу.
Аккатоне давали деньги на милость...
Отпускали за шалость...
Помогали за верность...
Но там я уже была негром, там уже куда нагляднее виделось это нескрываемое презрение и желание взорвать к чертям это гнусное "ничто".
2.
Нужен новый ковчег. Собрать птиц, зверей туда, корни огромного дуба, листья пальмы и пару стаканов соленой воды, пресной воды, темной воды.
Огонь взять с собой - пусть дарует свет.
И музыку. Огонь и музыка. Самое главное и святое наше!
А в голове всегда люди.
Люди. Почему они? Наверное, боязнь остаться одной. Жидовская болезнь.
Всегда наблюдала - как ходят, что говорят. Лица. Всегда смотрела прямо в лица.
Все как-то окрашивалось через людей и перестало окрашиваться, когда люди в сознании превратились в склепы.
Получалось так, что все всегда знала, как-то все проходило через меня, но меня не знал никто,
кроме парочки тех, которых тоже никто не знал. Люди совершали кульбиты в моей голове, сходились и расходились. Короли, принцессы, волки,
львы, драконы. Музыка сопровождала эти захваты и сражения. Все шло через меня и тут я становилась с собой.
Из еврея и негра, из ужаса тени я становилась собой, когда люди шли через меня и я преображала людей, лечила людей.
Любила их.
Не тела, а "нечто", не плоть, но сущность. Купалась в этом фонтане и белый лев приходил ко мне.
Милый Лео. А рядом с ним всегда была белая собака и мой настоящий отец.
Чудесная пара. Чудная даже.
Как раскаты грома.
5.
Боль на меня. На меня - боль. Отдайте мне ее, заберу, унесу в себе.
Да пусть это будет хоть и сладострастие. Но если и есть что-то живое в мире "ничто", то это только боль, так душа болит за все.
Ничего другого болеть не может.
Мара будет, пусть я уйду, не дожив и до 30. Нет никакой разницы. Дым, печи, заводы, поезда, леса - все забрать в себе,
в душу свою. Перемолоть на святой мельнице и пустить мир в новый мир.
Ускользнуть от нового пришествия и старого Иеговы.
Дать Маммоне насытить свой живот и золотые яйца.
Пусть Баалтис разорвется в сексуальном парадизе.
А Молох автострадами, ракетами и ядерной бомбой забьет свои величественные щеки.
Возьмите, только отдайте нам жизнь.
Явите нового Бога. Нового Царя.
Прекратись распад, уймись ворчливый первобытный хаос.
Наступи гармония, белых птиц пение над рекой.
Я бы там лечила людей и зверей своей волшебной флейтой.
Давала бы крови людской ее священное золото.
Родник питал бы вечно их новую кожу и новые сердца.
Мудрые сердца, по-детски наивные.
И дети там стали бы детьми, а старики - стариками.
Пришла любовь, осела розовым кустом, как паж Люций.
Закрылись бы шахты новыми корнями, а Великие Матери застыли бы в своей земле.
Очутилось Лето. Разросся Год. Время пошло гладью воды и неземными струями.
Херувимы трубят в рог.
Пан гонится по лесу за ночными нимфами и феями.
Любовь. Красота. Благо.
Глупость и
прихотливая мечта капризного "хочу" человеческого.
Конец
7.
Когда-то на развалинах древнего храма мне была дана в руки власть. И поступить бы с ней как следует, но вся власть была безрассудно
потрачена на глупости. Золото боле не орошало земли, оно закрылось в словах. Темное позналось черным. Пришел конец и был ознаменован.
Да возрадуются падшие ангелы, нищие демоны, грустные волки. Конец лишь означает мир, как смерть только лишь зарождение новой жизни.
Нет ничего более прекрасного, чем конец, ибо это есть пришествие нового Бога и слава этому Богу, слава ему.
2.
В прочем, я слишком устала, на теле моем слишком много язв, оно совсем уже непригодно ни для чего. Я кощунница, я пользуюсь им до сих пор,
хотя оно хрипит, изнывает, ему пора отойти... И мне давно пора закончить этот полоумный бред, эту бессмысленную чехарду, а я все никак не сошью
до конца узор на белизне свитера бумаги, слова не закладываются в конечную нить, но вот уже скоро-скоро.
Мне уже давно пора уходить, меня заждались, зов Белого оленя ласкает слух, снежное поле соскучилось по моим шагам... скоро-скоро.
Осталось лишь несколько штрихов, пара деталей для детей, сестер, для сына, в конце концов.
Потерпите.
4.
Человек устроен так, что существует определенное количество боли, которое ему надо пережить. Эту боль ему дают близкие в своих
ткацких жизней. Она проходит сквозь время и существует всегда.
Отвергая боль, человек делает определенного рода поступок, ибо выбор вещь змеиная и его принимать нельзя. Таким
образом он разворачивает это колесо боли в другую сторону, и то, как опять оно к нему повернется - совсем неизвестно. Это означает,
что количество боли может насытиться новой болью, а избежав одного удара, сойдя с этой тропы, человек подвергается совсем новым
напастям и новой боли. Поэтому человеку не надо бояться боли, пускай даже она его приведет к смерти, ибо, как уже говорилось выше,
смерть есть жизнь, а та боль, что не была пережита и пропущена через себя здесь, просто отразится на близких людях или вернется
в новой жизни. Боль невозможно не-пропустить, но в каком-то смысле можно к ней подготовиться, понять ее правильно и принять,
всегда работать только на принятие. Так работает и простое человеческое сердце, это сердце и отличает человека от животного.
Сердце, а не ум, как многие могли бы подумать.
Я сама отвергала эту боль, боялась ее, как и своего одиночества и что же? Боль возвращалась с новой силой, а одиночество становилось
таким глухим и страшным, что не было больше сил его выносить.
Я никогда не накладывала на себя руки, в голове всегда зрело "принятие", но телу моему все время наносились страшные травмы, оно быстро
себя изжило, вернее сказать, дух быстро изжил это тело, он переварил его сам по себе и оставил здесь в гордом одиночестве.
Мне не жалко это тело, тут нечего жалеть... и я знаю, что дух поступил правильно и верно, я сама призывала дух поступить так с телом.
Потому что иного выхода в данных условиях ада нет. Другие условия были бы сном комфорта, но мне не нужна такая жизнь и никогда не
будет нужна. Это не жизнь и не смерть - "ничто".
Да, я бегала постоянно только от зверя "ничто", поэтому так спокойно пела гимны страданию и боли. В прочем, я сама же и насмехалась над
этими всеми страданиями. И каждая моя слеза, всегда подразумевала под собой смех. Можно сказать, что я смеюсь даже сейчас, когда уже
вот-вот все закончится. "Приговоренный к смерти бежал или дух веет, где хочет".
3.
Царство сна писалось огромное количество времени, оно в итоге так и осталось произведением незавершенным, каким-то диким воплем,
пущенным во тьму и разбившимся о скалы; странным, клокочущим и безумным растением. Тем же лучше. Конец - точка, но точка всегда подмывается новым
концом, поэтому так себе знамение точки на листе бумаги.
Так и этот мир. Как бы он не был чудовищен и мелок, все равно он не точка, не конец, одни руины и скорее не мир, а свалка,
просто транзитность, мне теперь виден этот переход, который он осуществляет.
Я лишь хотела, чтобы все помнили: каждый из нас только по-своему заканчивает это человечество и не более того.
А всякая надежда заключается только в том, чтобы оставить надежду.
Но за мной пришли. Пора в путь. Давно пора.