Мне всегда нравилось бродить по тенистым улочкам старого центра Ташкента. Вроде бы и город на окраине бывшей империи, а мимо исторических событий не проскочили. Да и сейчас можно попутешествовать. Не забудьте только прихватить с собой машину времени. Аркадий Северный обычно начинал свои одесские байки так "Иду я как-то по Дериабсовской, дай Бог только памяти, в каком это было году..." Так и я: "Гуляю я по улице Гоголя..." А в каком это было году? Если бы я гулял в 1904 г., то обязательно бы встретил на улице Гоголя жившего здесь бравого усатого поручика Бориса Михайловича Шапошникова или профессора Петра Фокича Боровского, победителя пендинки. Но ту прогулка машина времени остановилась на 1937-ом годе, когда один из основателей медицинского факультета Ташкентского университета врач П.Ф.Боровский уже умер, а поручик Б.М.Шапошников стал Маршалом Советского Союза и корпел над картами в генштабе в Москве. По улице Гоголя 1937-го года я гулял с бывшим комсомольцем Сергеем Владимировичем Розенфельдом. Замечательный человек. Просто кладезь информации с его четкой и неисчерпаемой памятью.
Начали мы поход с приметного трехэтажного здания, повидавшего много учреждений на своем веку. На излете советского периода здесь располагался президиум академии наук УзССР. А в 1937 г. здесь был ЦК компартии большевиков УзССР и ЦК комсмола республики. Улица, соответственно была более центральной, или центровой, по-ташкентски выражаясь. Ташкент такой город, что центр в нем исторически может смещаться. Тогда, вот, был ближе к улице Гоголя, потому что здесь был ЦК и здесь же недалеко проживал первый секретарь Акмаль Икрамов с семьей: женой Е.Л.Зелькиной, видной партийкой, наркомом земледелия УзССР. А позже ЦК переехал, и центр стал смещаться.
- Я в этом здании дважды работал,- рассказывает С.В.Розенфельд. - Сначала с 1932 по 1938 годы работала в ЦК комсомола. Здесь же, в этом же здании заканчивал свою трудовую деятельность в должности помощника президента АН УзССР. Жил тоже недалеко, на улице Инженерной, эта улица пропала в период реконструкции Ташкента, находилась она рядом с улицей Карла Маркса.
Жизнь и деятельность Сергея Владимировича заслуживает обстоятельного рассказа. Родился он в Киеве в 1909 г. в семье врача. Многие родственники С.В.Розенфельда связали свою жизнь с революцией и Туркестанским краем. Один из самых известных - это Григорий Яковлевич Сокольников (Бриллиант, 1888-1938), вернулся вместе с Лениным в Россию в "пломбированном" вагоне после февральской революции. В 1920 г. Г.Я.Сокольников был командующим Туркфронтом, председатель Турккомиссии ВЦИК и СНК и председатель Туркбюро ЦК ВКП(б). Под его руководством в Туркестанской АССР была проведена денежная реформа: замена местных обесцененных денежных знаков (туркбон) на общесоветские деньги. Он же содействовал замене в Туркестане продразвёрстки на продналог (раньше, чем в целом по стране) и разрешению свободная торговля на базарах, освобождению из тюрем представителей исламского духовенства, заявивших о своей политической лояльности. Позднее аналогичные меры реализовались в общероссийском масштабе в курсе НЭПа («Новой экономической политики»). В 1937 г. Г.Я.Сокольников получил 10 лет по делу "Параллельного антисоветского троцкистского центра", но в 1939 г. был ликвидирован в тюрьме людьми Берии.
В своей автобиографии в 1929 г. Г.Я.Сокольников писал: " В августе 1920 года я был направлен в Туркестан в качестве председателя Туркестанской комиссии ВЦИК и командующего Туркестанским фронтом (членами Турккомиссии были Сафаров, Каганович и Петерс. Руководил организацией советской власти в Бухаре после низвержения эмира. Принимал близкое участие в военных операциях против басмачей в Фергане, закончившихся полным поражением одного из крупнейших басмаческих главарей Холхаджи. Холхаджа, бывший уголовный каторжанин, необычного роста и силы бандит, бежал со своим отрядом в горы по направлению к китайской границе, но на узкой тропинке погиб под снежным обвалом, хотя пущенная басмачами легенда утверждала, что Холходжа был спасен от смерти подлетевшими ангелами, но исчезновение его было окончательным. Однако ослабление басмаческого движения было достигнуто экономическими и другими мероприятиями не в меньшей мере, чем военными: была проведена денежная реформа, устранившая особые туркестанские денежные знаки - "туркбоны" - обесценившиеся еще быстрее общегосударственных денег; произведен обмен туркбон на общесоветские деньги, организован пересчет цен и зарплаты на новые для Туркестана деньги; отменена (до отмены в общем масштабе) продразверстка, замененная налогом; отменена всеобщая натуральная трудповинность, разрешен свободный привоз на базары и торговля на них; выпущены на свободу муллы, заявившие о своей политической лояльности; советские оргнаы управления перенесены из русских городов в туземные города и кварталы; в Семиречьи приступлено было к возвращению киргизам земель, самовольно захваченных у них русскими поселенцами; приняты меры к восстановлению хлопководства в Фергане, и признана необходимость поддержки со стороны власти кустарям; намечена организация союза деревенской бедноты ("кошчи") и т.д. Совокупность этих проведенных Турккомиссией при участии привлеченных к ответственной государственной деятельности узбекских, киргизских и туркменских работников (Рахимбаев, Турякулов, Ходжанов,, Атабаев, Бирюшев) создала в Туркестане более спокойную обстановку и установила предпосылки укрепления соввласти, развития хозяйства и освобождения местных органов от влияния туземной буржуазии (баев),"
Два брата Сергея Владимировича работали в Узбекистане. Старший брат - Григорий Владимирович Розенфельд, участник борьбы с басмачеством в Туркестане, в 1920 г. после сентябрьской революции в Бухаре и избрания Файзуллы Ходжаева председателем Совета народных назиров Бухарской народной советской республики был приглашен им на работу назиром здравоохранения. После образования Узбекистана Г.В.Розенфельд работал заместителем наркома здравоохранения. Сергей Владимирович рассказывал мне, что уехал из Узбекистана его брат после одного из заседаний Совнаркома, оскорбившись словами одного из наркомов: "Григорий обманывает..." Вскочив со стула, Г.В.Розенфельд ударил кулаком по столу: "Кто здесь обманывает?" Несмотря на просьбы Файзуллы Ходжаева, Г.В.Розенфельд уехал из Ташкента. В годы войнв он был эпидемиологом на фронте, награжден многими орденами и медалями.
Другой брат - Александр Владимирович Розенфельд долгие годы работал в Ташкенте начальником ЦСУ. "Он был страшный трус,- говорил о нем С.В.Розенфельд. - Когда меня посадили, он ничем не помогал моей жене. Боялся связываться с семьей репрессированного, потому чтобыл коммунистом."
- В Самарканд я приехал в 1928 году,- рассказывал Сергей Владимирович. - После смерти отца меня забрал из Киева старший брат, и я стал работать практикантом Центральной контрольно-семенной станции Наркомзема. Затем кем я только не работал. И секретарем орготдела Кашкадарьинского окружного комитета КП(б) Узбекистана, потом там же управделами, в 1930 г. поступил в Узбекскую государственную педагогическую академию, ныне это Самаркандский университет, и там же работал завклубом. В 1930 г. я встретился со своей будущей женой Полиной Семеновной Старожиловой, в 1932 г. мы поженились. А вскоре состоялся курултай, на котором меня избрали в бюро ЦК комсомола. Мы переехали в Ташкент, и я стал работать завкультпропом в ЦК комсомола, потом меня назначили представителем ЦК комсомола в наркомпросе по ликвидации неграмотности.
В 1934-1935 годах Сергей Владмирович служил в армии; как всегда, сотрудничал в газетах, у него был такой характер: за все браться, все выполнять, всего добиваться, везде успевать, всегда бороться за справедливость. 17.06.1934 г. в связи с 16-летием красноармейской газеты Реввоенсовета Среднеазиатского военного округа "Красная звезда" вышло партийно-правительственное постановление о награждении особо отличившихся военкоров часами с надписями, подписанное председателем ЦИКа Юлдашем Ахунбабаевым, председателем Совнаркома Файзуллой Ходжаевым, секретарем ЦК КП(б) Цехером. Среди награжденных был красноармеец Н-ского артполка С.В.Розенфельд.
В здании ЦК на улице Гоголя Сергей Владимирович познакомился со многими замечательными людьми
- Тогда ЦК комсомола помещался в одном здании с ЦК партии, причем и здание-то было двухэтажное, третий этаж потом уже новые хозяева, водники, достроили. Работал тогде всего 50 человек, не то что сейчас. Все друг друга знали и называли на ты независимо от возраста собеседника и занимаемого положения. Существовало даже такое правило: если взрослый тебя на вы называет, то значит - он сердится.
Со мной в дружеских отношениях был шофер Акмаля Икрамова латыш Роберт Штальберг. Он часто приходил ко мне и говорил: "Сергей, иди помоги, опять Камил из машины не выходит", Сын Акмаля Икрамова Камил очень любил машины и вообще технику. Вытащить его из машины добровольно или за ухо мог только я, поэтому Роберт всегда обращался за помощью ко мне. И мне это удавалось, я подходил и говорил: "Камил, выходи из этой машины и иди в другую". Он слушался. Этот эпизод нашего знакомства остался у Камила в памяти. Уже в 50-х годах, когда мы вновь встретились, он мне сказал: "Да, я действительно помню, что все время меня какой-то строгий дядька вытаскивал из машины".
Помню я и приезды Николая Ивановича Бухарина в Ташкент. Однажды я даже отдыхал вместе с Н.И.Бухариным и А.Икрамовым на озере Иссык-куль. Бухарин, куда бы ни отправлялся, в горы или на природу, всегда брал с собой мольберт и краски и все свободное время посвящал живописи. Он хорошо плавал и далеко заплывал на Иссык-куле. Наконец, однажды он заплыл достаточно далеко, так что Икрамов стал беспокоиться за его жизнь и закричал: "Николай Иванович, куда вы плывете? Утонете!" В ответ раздался голос Бухарина: "Ничего, одним оппортунистом будет меньше". Акмаля Икрамова арестовывали при мне в здании ЦК, помню, как его выводили из кабинета. Супругу Акмаля Икрамова Евгению Львовну Зелькину я знал, но меньше, помню только, что ее звали все "тетя Женя".
В очень хороших отношениях я был с Файзуллой Ходжаевым. Он меня поражал своей точностью и пунктуальностью. Однажды он мне назначил прием на два часа. Я пришел чуть раньше и сел в коридоре. Вдруг открывается дверь и выходит Файзулла Ходжаев, он посмотрел на меня и узнал, говорит: "А ты что здесь сидишь?" Я отвечаю: "Вы мне назначили прием на два часа", Он взглянул на часы и сказал: "У тебя что, времени много? У тебя еще есть шесть минут. Можно много дел за это время сделать." Пришлось уйти и погулятьво двоер шесть минут. Ровно в два часа я вошел в его кабинет. Он меня уже ждал, спрашивает: "Что хотел?" Отвечаю: "Бумага нужна. Буквари выпускать." "А почемы ты к Касыму Сорокину не обратился?" Касым Сорокин тогда был наркомом просвещения. "Почему к наркому не обявляешься?" А я говорю: "А я не могу его застать. Назначает мне в обед, прихожу в обед, его нет. Говорит: "Приходи вечером". Прихожу вечером, его опять нет". Ходжаев говорит: "Так что, ко мне легче?" И смеется. Потом он мне говорит: "Постой-постой, а ты не родственник Григория Владимировича?" Я говорю: "Это мой старший брат".
Файзулла Ходжаев помог мне с бумагой в тот раз, и буквари были отпечатаны в срок. Касы Сорокин после удивлялся: "А где ты бумагу взял?" Я говорю: "Файзулла Ходжаев помог". Он сначала злился, а потом меня стал другим ставить в пример: "Вот берите с него пример, он сам ходит всего добивается". Касыма Сорокина потом расстреляли. Одним из обвинений, предъявленных мне, было то, что я замораживал средства на ликвидацию неграмотности. Я был свидетелем частых стычек и ссор Акмаля Икрамова и Файзуллы Ходжаева в их последние годы. И мне почему-то казалось, что эти разногласия проистекают из-за того, что один из них был родом из Бухары, а другой - из Ташкента.
Листаю пожелтевшие документы. Вот выписка из протокола № 168 заседания бюро ЦК ЛКСМ от 5.05.1935 г.: "Утвердить заведующим сектором агротехнической учебы и образования Отдела по работе среди крестьянской молодежи тов. Розенфельда С.В. Секретарь ЦК ЛКСМ Узбекистана Исраил Артыков". Работал Сергей Владимирович довольно усердно. В те годы он также опубликовал несколько брошюр: в 1933 г. вышла его работа "Жизнь молодежи в капиталистических странах", в 1935 г. он даже написал две книжки "Каждому комсомольцу среднее образование" и "Военно-технический экзамен". Настолько отдавался работе, что даже забыл в партию вступить, как в 1931 г. его приняли кандидатом в члены ВКП(б) в Самаркандской государственной педагогической академии, так все эти годы работы в Ташкенте он и оставался кандидатом с большим стажем и великовозрастным комсомольцем. В те годы это допускалось: и продление кандидатского стажа, и длительное пребывание в комсомоле, не имевшем тогда возрастного ценза.
А в партии быть Сергей Владимирович вполне заслуживал, во всяком случае в ЦК комсомола он считался одним из лучших знатоков работ класиков марксизма-ленинизма. Он с усмешкой говорил: "Все, кому приходилось со мной работать, жаловались, что им за таккое соседство надо молоко за вредность давать". Сергей Владимирович не любил ошибок, неточностей, искажений мыслей в любых вариациях: от простейшей фактической недостоверности до работ Ленина.
- Недалеко от нас,- вспоминал С.В.Розенфельд, - на улице Инженерной, угол Карла Маркса, в доме доктора Стекольникова жил секретарь ЦК комсомола Узбекистана Исраил Артыков, с которым мы поддерживали дружеские отношения. По ночам он не спал, а штудировал произведения Ленина. Иногда ему попадались непонятные места, или нужно было объяснение какой-то сложной мысли. Тогда он присылал ко мне своего братишку. Тот прибегал и звал: "Сергей-ака, брат просит вас Ленина объяснить". Я одевался и шел к Артыковым. Там мы досиживались до третьих петухов, пока не приходила моя супруга, Старожилова Полина Семеновна и не требовала отдать ей мужа назад.
Интересно письмо по поводу партийной фактологии показывал мне С.В.Розенфельд из центральной газеты "Правда", которая тогда была органом ЦК ВКП(б) и Московского комитета ВКП(б). Процитирую его: " Тов. Розенфельд! Некоторые ошибки в биографии Ленина, напечатанной в "Комсмольце Востока" (так тогда называлась газета "Комсмолец Узбекистана") (об уставе партии, о корнях меньшевизма и т.д.) отмечены вами правильно. Писать об этом спустя два месяца в "Правде", конечно, не стоит. Завотделом обзоров печати." Подпись неразборчива, даты нет, письмо с ошибками. Судя по стилю ответа и мысли, это, скорее всего, была уже "Правда" времен редакторства Льва Мехлиса, известного сталинского подручного.
- А в партию я не вступил,- рассказывал Сергей Владимирович,- потому что в тридцатых годых считал себя еще не совсем созревшим, да тогда и не торопили, тем более и времени у меня не было, постоянно в разъездах, в командировках, дома-то бывал урывками, а потом у меня уже желания не было.
Редактором газеты "Комсомолец Востока" тогда был некий Сергей Соколов. Он все время меня заставял написать статью о скрытых врагах народа среди комсмольцев. Я отказывался, понимая, что это будет чистейшей воды донос, так как среди нас не было ни скрытых, ни открытых врагов народа. Я пришел к Сергею Соколову и сказал: "Я не буду писать такую статью. Это донос." Тогда на следующий день в "Комсомольце Востока" появилась статья, в которой писалось, что Сергей Розенфельд сам недобитый враг народа и еще скрывает врагов народа. При встрече я дал Сергею Соколову по морде за это. Но вскоре меня отправили в командировку в Термез, я почувствовал, что приближается пора ареста.
Незадолго перед этим меня собирались представить к высокой правительственной награде - ордену Ленина. Прошло торжественное собрание, посвященное дню памяти Ленина - 24 января 1938 года. Я не выдержал и пошел в НКВД. Сдаваться. Захожу, а по лестнице мне навстречу идет сам народный комиссар внутренних дел Узбекистана Дереник Захарович Апресян. Я его знал. Я ему говорю: "Дереник Захарович! Можно вас на минутку? Давайте отойдем в сторонку." Он отходит и спрашивает : "Что случилось?" Я выкладываю: "Дереник Захарович! Арестовывайте меня!" Апресян смеется: "Первый раз вижу дурака, который сам в клетку просится. Тебе что, надоела свобода?" Но у меня свои аргументы: "Дереник Захарович, я знаю, что меня скоро арестуют, я не хочу позора и лишних слухов, арестовывайте меня сразу и здесь." Он никак не может понять, в чем дело: "А почему ты думаешь, что тебя должно скоро арестовать? Что ты натворил?" Я объясняю: "Вот газета "Комсмолец Востока" написала, что я - недобитый враг народа, а теперь меня еще и в дальнюю командировку отправляют в Термез по линии наркомпроса. Я знаю, что меня отправляют в дальнюю командировку тольк для того, чтобы там арестовать или по дороге в поезде." "А откуда ты это знаешь?"- задает он вопрос. Я говорю: "Я не хочу, чтобы со мной было как начальником политуправления Среднеазиатского военного округа. Его выбирали в Верховный Совет, он выступал с речью перед избирателями, затем его попросили на минуткку выйти, и он пропал навсегда." Апресян спрашивает: "Какое это к тебе имеет отношение?" Призадумался и опять спрашивает: "Во сколько у тебя поезд?" Я отвечаю: "В полвосьмого". Тогда он говорит: "Иди спокойно домой и уезжай в командировку. Никто тебя не собирается арестовывать. Это я тебе говорю!"
Наркомвнудел Дереник Захарович Апресяне (1899-1939) знал несколько языков и обладал лингвистическими способностями. Он работал наркомвнудел УзССР недолго: с 19.08.1937 г. по 21.11.1938 г. Пик репрессий. После ареста обвинялся в шпионаже в пользу Германии, Японии и Италии и подготовке террористических актов. 22.02.1939 г. расстрелян в Москве. Не реабилитирован. На самом деле Д.З.Апресян был человеком Н.И.Ежова, а наркомвнудел СССР 25.11.1938 г. был назначен Л.П.Берия. Он сразу же стал выметать ежовские кадры. Сын Апресяна Юрий (род. в 1930 г.) попал в детдом, он - выдающий советский лингвист.
- Я ушел домой,- продолжал свой рассказ С.В.Розенфельд,- как будто успокоенный. В четыре утра слышу - подъехал "черный воронок". Я сразу понял, что это за мной. Иду открывать. Показывают ордер. Обыск. Арест. Жена у меня беременная, сыну четыре года. Думаю: волноваться будут. Я ей говорю: "Полина,иди наложи мне каши,я еще успею покушать, пока они обыск будут делать". Сижу спокойно и кушаю кашу. Не пойму, что ищут. В основном у нас были книги по геологии. Их не взяли. Энкаведешники перевернули весь дом вверх дном, забрали все мои фотографии и мои именные часы с дарственной надписью узбекского старосты Юлдаша Ахунбабаева, которыми я был награжден как лучший военкор. Я так эти часы любил. Только я их видел. Пропали как в воду канули.
И попал я в старую таштюрьму возле Алайского базара. Обвинение: ставил целью свержение советской власти и проведение центрального террора. Вел дело следователь Звонарев. До сих пор гадаю, что это за террор. Отказываюсь - бьют, устраивают следовательский конвейер. Делают очную ставку со вторым секретарем ЦК комсомола Узбекистана Федором Тарасовым. Я его не узнал, он был похож на скелет, это был уже подавленный и сломленный человек. Тарасов подтверждает, что он завербовал меня в молодежную контрреволюционную организацию. Я начинаю колебаться. На меня давят: вот, видишь, все подтверждают, один ты сопротивляешься. Делают еще одну очную ставку с первым секретарем комсомола Исраилом Артыковым. Тот тоже подтверждает мое участие в молодежной контрреволюционной организации. Тогда я тоже сознаюсь. Что толку отпираться?
Сейчас все гадают, почему большевики с дореволюционным стажем признавались в шпионаже и вредительстве. На следствии признавались в надежде, что на суде выяснится правда, на суде думали, что вот - отправят в лагерь, а оттуда можно будет писать, жаловаться, требовать справедливого пересмотра дела. Так и увязали в трясине.
- Состряпали дело,- продолжал свой рассказ С.В.Розенфельд,- погрузили нас в машину и повезли. Ну, все, думаем, сейчас расстреляют. Куда они еще нас могут везти? Нет, привезли в новую таштюрьму. Принимает нас конвой, осматривают. "Эй, ты,- кричат мне,- снимай штиблеты, они тебе теперь все равно не понадобятся." Отобрали у меня новые туфли, так что в тюрьму я вошел босиком и в полной уверенности, что это мое последнее пристанище.
В тюрьме было набито как сельдей в бочке. В проходе сидели, прижавшись спиной друг к другу. Корейцев среди нас было очень много. Из знакомых почти никого не встретил. Помню только Дмитрия Лебедева, его, по-моему, откуда-то к нам прислали, то ли из Москвы, то ли еще откуда, работать заместителем редактора в газете "Правда Востока". Делать было нечего, скучно. Бумагу и ручку давали только тем, кто хотел написать признания. Дмитрий Лебедев тоже попросил бумагу и ручку якобы для написания признаний в какой-то вине. Ему дали принадлежности для письма, но так как признаваться было не в чем, то он просто что-то писал на бумаге по-английски. Это заметили вскоре и стали его за это бить. Затем наши пути разошлись, но его, по-моему, не расстреляли, на "вышку" он не потянул и ему дали срок.
Вскоре суд. Больше всего мы смеялись над корейцем Цоем. Он ушел на суд и вернулся через три минуты. Весь суд заключался в том, что он только подписал какую-то бумагу, так как плохо владел русским языком. Суд проходил прямо там же, в тюрьме. Меня судила выездная коллегия Верховного суда СССР. Заводят в комнату, меня двое держат за руки, а сзади стоит еще один. Я думаю: "Ну, все, сейчас топором ударит". И оглядываюсь посмотреть, действительно ли у него в руках топор. Кричат: "Не оборачивайся!" Суд длился ровно две минуты. Фамилия правильно? Правильно. Обвиняемый, свою вину признаете? Читают обвинительное заключение. Вы знакомы с предъявленными вам обвинениями? Вам предоставляется заключительное слово. Я говорю: "Граждане судьи! Я хотел..." Прерывают: "Вы что, хотите нам здесь речь сказать? Не надо, не надо, не надо. Ради Бога! Выводите!" Ровно через две минуты опять заводят и объявляют приговор: 10 лет тюремного заключения и пять "по рогам", так окрестили в народе "поражение в гражданских правах".
От себя замечу, прерывая повествование: хорошо бы посмотреть заветную энкаведешную папочку на С.В.Розенфельда. То, что состряпали для суда,- это одно, но вот наверняка же в качестве отягчающих обстоятельств взяли на карандаш родство с Г.Я.Сокольниковым и знакомство и общение с Н.И.Бухариным. По тем временам это тянуло на десятку.
- Погнали нас этапом на Урал,- рассказывал С.В.Розенфельд,- в город Златоуст. В златоустовской тюрьме в одной камере № 8 я сидел вместе с узбекским поэтом Усманом Насыром. Я его знал еще по Ташкенту, хотя в Ташкенте мы с ним редко встречались. Почти всегда Усман Насыр находился в депрессивном состоянии и сидел, обхватив голову руками, повторяя только одно слово: "Фашисты". Ни с кем в камере он не общался.
Сейчас известно, что 20.08.1940 г. из Магадана Усман Насыр отправил на имя Сталина заявление, в котором просил пересмотреть его «дело». Это заявление было рассмотрено И.Сталиным, Л. Берией и завизировано ими. Глава Узбекистана получил распоряжение пересмотреть «дело» Насырова Усмана. К концу 1944 г. была создана комиссия, которая признала Усмана Насыра невиновным и реабилитировала его. До реабилитации поэт не дожил: он скончался 9.03.1944 г., и 15.03.1944 г. был похоронен на кладбище в селе Суслово (ныне Первомайское) жителем Кемеровской области А. М. Сиротой. Ежегодно в Кемеровской области проводятся литературные чтения, посвященные памяти поэта, есть музей Усмана Насыра, где читаются стихи поэта, переведенные на русский язык поэтами Кузбасса и изданные кемеровским издательством.
В камере № 8,- вспоминал С.В.Розенфельд,- нас было четверо. Мы были лишены фамилий. И когда к нам обращались, то вызывали по номеру койки, на которой мы спали. У Усмана Насыра была койка № 2. В нашем коридоре было всего восемь камер, и все они располагались по одну сторону. А в самом конце поперек здания находилась штрафная камера. Заключенные называли ее "сумкой". Это была страшная камера... Стоящая в ней кровать была сделана из железных угольников, и поэтому лежать на ней было практически невозможно. Пол в ней посыпался мелкой пылью. Стоило сделать шаг, второй, как эта пыль поднималась столбом. Глотать пыль было невыносимо. Поэтому попавший туда строптивый заключенный был вынужден стоять на одном месте без движения весь свой штрафной срок. Это была ужасная пытка.
Были, конечно, в тюрьме и примитивные удовольствия. Ежедневно нас выводили гулять в небольшой загон, находившийся на территории тюрьмы, где мы могли подышать свежим воздухом, размять ноги, тело. Загон сверху был накрыт железной сеткой и был совсем небольшой. Здесь мы ходили вкруговую, один за другим... Была у нас и возможность знакомиться с прессой. Но газеты мы выписывали за свой счет. Почти все заключенные имели возможность переписываться с родными, получать посылки. Усман Насыр такой возможности был лишен. Мы не знали и не понимали почему.
За восемь с половиной месяцев, что я находился с Усманом Насыром в одной камере, он не сказал и десятка слов. Был молчалив, ни с кем не разговаривал, никого к себе не подпускал. Целыми днями он играл в шахматы сам с собой. Шахматные фигуры сделал сам. Однажды он попросил у надзирателей побольше конфет. Здесь надо сказать, что с нами в этой тюрьме были чрезмерно вежливы и тактичны. Но это больше походило на издевательство, порой выводило нас из себя. Хотелось даже избить тюремщиков. Но те заключенные, которые не выдерживали этой издевательской вежливости, попадали в "сумку". Так вот, Усману выдали конфеты, но есть он их не стал, что нас очень удивило. Только потом мы поняли, зачем он их выпросил: из конфет Усман вылепил шахматные фигурки. Играл он в шахматы, не вставая со своей койки, целыми днями. В свободное от шахмат время он писал.
Писал он много, Писал стихи, писал бесконечные заявления начальству тюрьмы. Он требовал пересмотреть его дело, ссылаясь на свою невиновность; требовал освобождения. Все его заявления оставались без ответа. От этого он сильно страдал. Если кто-то из охраны пытался заговорить с ним, он обрубал того одним словом: "Фашист!"
Усман очень часто требовал выдать ему бумагу, объясняя это тем, что хочет писать стихи. Ему не отказывали, давали бумагу, знали, что поэт. Но после того, как Усман исписывал ее, надзиратели заново пересчитывали количество выданных листков и забирали, обещая приобщить их к его делу.
На девятый месяц нашей отсидки нас решили перебросить на Колыму. Берия, видно, решил, что нечего нам даром баланду жрать, надо отрабатывать. Усман физически был очень слабый. После почти годового сидения в златоустовской тюрьме и вынужденного безделья мы все ослабли. Поэтому работать, выполнять непосильный физический труд было очень тяжело. Усман из-за слабого здоровья всегда находился в изоляторе. Потом его сактировали, и наши пути разошлись. Позднее я узнал, что он умер в Кемеровской области.
Сергей Владимирович попал на колымский золотой прииск "Бурхала" гулаговского Дальстроя. Дотошные кадровики с полковничьими погонами на плечах потом с точностью до одного дня высчитали его стаж работы на Крайнем Севере: 9 лет, три месяца, 19 дней. Любой из этих дней для наркомпросовца из Узбекистана мог стать последним. В архивах Минпроса УзССР были данные о том, что 5.06.1936 г. Сергей Владимирович Розенфельд был назначен заместителем начальника управления по обучению взрослых, к моменту ареста 24.01.1938 г. он уже стал начальником управления школ для взрослых Наркомпроса УзССР. В чем не откажешь сталинской репрессивной машине, так это в точности: ровно 24.01.1948 г. ему позволили выйти из шахты прииска "Бурхала", где работали зэки.
О том, что вместилось в эти 9 лет, Сергей Владимирович вспоминал в своих рукописи, написанной в 1959 г.
"Мороз! Он бывает разный. Он может бродить и сковывать, давать силу и отнимать последние остатки ее, заставлять человека двигаться энергичнее или валить с ног.
Здоровый, хорошо по сезону одетый человек испытывает истинное удовольствие, отправляясь на прогулку - в лес ли, в поле, на охоту, на работу в морозный погожий день.
Я на работу не отправлялся,- отправляли меня. И, признаться, от этого не мог испытывать не только особого, но даже и малейшего удовольствия. Отказаться, сослаться на слабость, на болезнь? Можно и так. А результат? Ругань, "беседа" с дежурным надзирателем или начальником лагпункта, мимолетный заход к "лепиле" (так в обиходе назывался лекпом пункта), брошенное им - "симулянт!" И как вывод - акт. А в нем писалось: "з/к такой-то одет, обут по сезону, накормлен по штабному списку, признан здоровым - от работы отказался", и резюме: "водворить в изолятор с выводом (или без него) на работу на одни (3-5) сутки".
Перспектива малоприятная, если учесть, что "одет по сезону" - это значит: на мне рваная телогрейка, такие же брюки, состоящие из заплат (а ваты и в помине нет), бурки-скороходы, где голенище - рукав телогрейки или штанина, а подошва из автомобильной шины. Если учесть, что накормлен по штабному списку, значит то, что в 7 часов утра я проглотил 400-граммовую пайку, предназначенную предусмотрительным начальством на целые сутки, и дважды, по-морскому, через борт, выхлебал две миски баланды, в которой "крупинка крупинку догоняет и догнать не может". Если учесть, что обладал я тогда примерно 50-килограммовым весом, элементарной дистрофией и добавить к этому, что идти надо в ночную смену, что работать в открытом разрезе, что до работы семь километров, что ртутный столбик стоит на минус 49 - тогда станет понятно мое предрабочее настроение и состояние.
Наш участок носит почти романтическое название - "Тайно-Утесный. Также называется и наш лагерный пункт. В нем 350-400 человек. Состав за зиму (сейчас 22 марта 1943 года) сменился уже раза три. Одни пришли, чтобы больше никуда и никогда отсюда не уходить, другие ушли, чтобы больше никуда и никогда не возвращаться.
Геологи - они романтики, и называют ключи, распадки, ручьи именами чаще всего романтическими: "Петер", "Луиза", "Светлый", "Нечаянный"... А наш "Тайный", да еще "Утесный". Роковое название. Видно, геолог был сумрачен, когда наносил на полевую карту течение нашего ключа. И остановившись на "Тайном", очевидно, не предполагал даже, какое зловещее пророчество вложил в него...
Итак, мы идем на работу. Я и мой напарник Сергей Гайдуков. Его судьба значительно лучше моей. Он моложе, здоровее и главное - он бытовик.
(Здесь я прерву повествование Сергея Владимировича, чтобы сообщить, что в лагере он представлялся так: "десять и пять, пятьдесят восемь - восемь". Это означало, что он получил срок - "десятку" с последующим поражением в правах на пять лет по печально знаменитой пятьдесят восьмой статье Уголовного кодекса, ее восьмому пункту (террористический акт). О собственном имени в лагере необходимо было молчать.)
Хороший парень, хороший бурильщик на пойнтах. Я его помощник... Но ноги не держат, а мороз жмет на все педали. И просьбы Сергея заменить меня ни к чему не привели.
До 33-ей линии, где нам предстояло работать,- семь километров. Тезка мой ушел далеко вперед. Сегодня мне за ним не угнаться. Сдал совсем...
Разрез лежал подо мной. Слева от самой подошвы разреза, пологой прямой, как струна, линией уходила мехдорожка. В лунных бликах зацепленные на ней короба казались мрачной шеренгой гробов. А на самом верху, на отвальной площадке, вился из тепляка еле заметный серебряный дымок.
Очень кружилась голова.
- Неможется, что ли?
- Да черт его знает, Сергей, что-то не могу наклониться.
- Заболел?
- Не знаю, наверное... А может, пора пришла...
- Ты только не паникуй. Вали в тепляк. Отойдешь - придешь.
Сон пришел сразу. Сказались усталость, чрезмерная слабость, очевидно, оказало свое действие и тепло.
...Печка остыла. Тепляк перестал быть тепляком, и мороз попытался поднять меня на ноги. Я знал, что подняться нужно! Нужно двигаться, что-то делать. Но попытки мои ни к чему не приводили - голова кружилась, ноги подкашивались, а тело перестало быть управляемым. Заснул ли я, потерял ли сознание, не знаю. Меня трясли. Поднял голову. Надо мной склонился Сергей.
- Пошли в лагерь. Иду за взрывником.
- Да нет, Серега. Наверное, ничего не получится.
Сергей ушел. Я остался один с печкой, звездами и своими мыслями...
Открылась дверь тепляка, ворвался холод, предрассветная мгла, в которой одна за другой пропадали звезды. Зашел, вернее, ворвался наш бригадир Садыков. И сразу же ко мне... Он не наш бригадир. Не нашего контингента. Не нашего "призыва". Лагерник с большим стажем - садист и вымогатель, выбивавший из нас все, что требовало от него не менее садистское начальство. У нас с ним старые счеты с прошлого 1942 года.
...Получив как-то для бригады три буханки хлеба, он положил их в свой чемодан (иметь чемодан было высшим шиком), вышел и, вернувшись вскоре со своим приятелем, отдал ему одну буханку. Печальными глазами провожало 30 человек свою долю, исчезнувшую за пределы барака. Уходили дополнительные 100 граммов хлеба, так необходимые для нас в тех жутких условиях.
Когда Садыков снова вышел, я спустился с нар, подошел к его топчану, выдвинул из-под него чемодан, взял хлеб, разломил его на части и передал по нарам.
- Брось, Сергей,- попытался образумить меня Николай Ксендюк, бывший парторг Красноярского затона. - Тебе за это, сам понимаешь, не поздоровится.
Да, действительно, воровство пайки - это самое страшное преступление в лагере, это предел подлости, никем и никогда не прощаемый.
- Но хлеб-то наш. Украл он. Мы только экспроприируем у экспроприатора.
Держался эдаким бодрячком. Хотя на душе кошки скребли. Знал, будет крепкая буча. Не успели еще перестать ходить челюсти, как вернулся Садыков, да не один, с "Трубой" - Петром Алексеевичем - бригадиром, таким же вымогателем и бандитом. Выдвинут чемодан и...
- Пайку крадете! Да я вас... Нутро выверну! Из желудка достану!..
Надо было решаться. Хотя меня и трясло, насколько мог, спокойно принялся объяснять, что воровства пайки здесь нет, что инкриминировать (так и сказал) нам, вернее, мне такого преступления нельзя, что взял я хлеб, принадлежащий нам, и что если уж кого надо обвинить в воровстве, то, очевидно, Садыкова. Тот сначала опешил, не ожидал такой прыти от доходяги, затем подошел ко мне, поднял здоровенный кулак... но ударить не посмел.
- До конца дней своих будешь меня помнить. Я тебе обещаю!
...Сильный пинок ноги заставил меня вскрикнуть.
- Филонить?! Дрыхнуть сюда пришел! Пайку государственную получаешь, а отрабатывать не хочешь. Фашист идейный. - И мат. Особый, лагерный, ни с чем не сравнимый.
- В забой! 50 коробов откатишь...
С тем же успехом можно было сказать и пять, и сто, и двести. Я-то знал, что ни одного короба не навалю, ни одного не откачу. Больше того, я знал, что даже в забой вряд ли могу спуститься. Подошел начальник конвоя и отолкнул меня прикладом от спасительной стенки тепляка. Надо попытаться двигаться к забою, к своим. Держась за трос, кое-как перебирая ногами, добрался до прицепщика Краснова - бывшего главного инженера Южного управления. Подошли товарищи:
- Что случилось? Почему не пошел в барак?
Затем разглядев меня:
- Ну-ка, дуй в тепляк!
- Нельзя хлопцы. Получил садыковскую норму - полста.
Появился мастер. Взглянув на меня, все понял:
- Сам-то сможешь дойти?
Участие товарищей, изъявление протеста против действий бригадира и начконвоя, видно, придало мне какие-то силы, и я, насколько мог, бодро двинулся в семикилометровый путь.
Хватило только на подлкилометра, и все, исчерпан лимит. Снова закружилась голова. Пришлось остановиться. Затем шаг, и головокружение. Остановки. Шаг. Нет, шаг не выходит. Заносит в сторону. Возвращаться - тоже не дойду. Значит, только вперед и вперед.
Вытаскиваю из снега две топографические вешки - по счастливому случаю оказался возле них. Это уже опора. Еще две конечности. Опираясь на вешки, с трудом делаю шагов 10-15. Но вот одна вешка выскользнула из окоченевшей руки. Хочу поднять ее и... падаю. Совершенно отчетливо осознаю: начинается борьба за жизнь. За свою жизнь. За себя. Начинаю подсчитывать силы сторон. Против меня - шесть с половиной километров пути при 50-градусном морозе, коченеющие ноги и руки, 48-50 килограммов веса, головокружение. За меня - цель добраться до тепла, взошедшее солнце - зовущее к жизни. И еще одно было "за". Возможно, кто-нибудь встретится, поможет. Вероятность эта была бесконечно мала и в части встречи, и в части помощи. Слишком обыден был замерзающий на дороге человек, не кощунствуя, можно сказать, что не сочувствие, а зависть у многих он вызывал.
И все же сдаваться без боя, ох как не хотелось.
Один из лагерных заметил меня, попытался поднять. Не получилось. Добрался, разыскал ребят из третьей линии - Илью Степанка и Николая Рогова. Тех уговаривать не пришлось. Тут же организовали санки-дрововозки, испросили разрешения у конвоя и - за мной. Вся дорога до меня - окоченевшего и уже не подающего никаких признаков жизни, и дальше к лекпому,- заняла от силы минут 30-40. Но хватило и этого...
Врач лекпункта, а им был бывший днепропетровский прокурор Погребинский, когда-то, на заре туманно юности,- выпускник фельддшерской школы, умел делать несложные перевязки и определять такое состояние элементарной дистрофии, которое уже не говорило, а кричало, вопило о том, что человек перестает быть человеком. Да, собственно, от "лепил" и не требовалось знание медицинских канонов, а тем более их практическое применение. Чаще всего они должны были уметь правильно определить момент смерти, а это дело несложное. И, может быть, именно поэтому хорошие, знающие врачи были на "общих" и не допускались даже к работе санитарами.
...Погребинский поднял мои веки. Прощупал пульс. Ткнул стетоскопом в грудь. Затем короткое:
- Архив три. Скажите нарядчику - пусть снимет отпечатки.
Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Отпечатки были сделаны. Я был брошен в морг, где лежало, ожидая отправки в последний путь, около десяти моих соратников, успевших прибыть в эту тихую гавань немного раньше меня.
...Блатная работа - рытье могил - привлекала многих заключенных. Она давала ряд мимолетных, но достаточно ценных преимуществ. Это была работа свободная, без конвоя, без надзирателя. И, главное, ты был всегда при тепле. Костер для могильщика в условиях Колымы - дело наипервейшее. Он отогревал верхний слой грунта. Он же позволял хоть на время, но все-таки почувствовать себя свободным и счастливым. Здесь постоянно кипела вода в консервной банке, а кое у кого даже чай. Здесь на алюминиевой проволоке жарились... шашлыки - селедочные или хлебные. И совершенно не думалось о скорбности работы. Она была обычной, привычной. Сегодня ты для товарища роешь могилу, завтра - другие для тебя.
Перед тем, как копать могилы, узнавали, для кого, вспоминали рост, фактуру, чтобы, не приведи господь, не выбить лишние сантиметры в длину или глубину. По нескольку раз сами ложились в могилу, вытягивались, примерялись. И когда ноги уже не сгибались и над тобой был борт в 60-70 сантиметров, считали, что последняя пристань готова, и корабль, отслуживший свой век, может спокойно в последний раз бросить здесь якорь. Вывозили обычно вечером.
Пришел и наш черед, к моргу были поданы розвальни, запряженные Якутком - низкорослым белым, очень умным и выносливым мерином, обслуживающим лагерь. Леонид Александрович, строго следуя установленному порядку, самолично привязывал к рукам усопших бирки с фамилиями, именами, статьями и сроками. Как будто это имело какой-нибудь смысл! Как будто через какое-то время кто-нибудь мог указать, появись вдруг в том необходимость, где захоронен человек. Ведь на самой могиле никаких следов не оставалось, а хоронившие сами на следующий день, если оставались живы, не смогли бы сказать, где кто лежит. Но порядок есть порядок, и он безукоризненно соблюдался.
И вот, когда Леонид Александрович не очень вежливо ворочал окоченевшие тела, кто-то, как он рассказывал, не то пошевелился, не то крикнул. Это было непривычно даже для него, повидавшего на своем веку всякое. Вызвал Погребинского, и вдвоем, тщательно перещупав пульсы, подымая мертвые веки и прикладывая уши к груди. определили, что я еще не освободился из заключения, а поскольку это так, то не имею права на "проживание" за пределами зоны - даже в могиле".
Это был всего лишь один день. Таких дней были тысячи, каждый из них мог стать последним. Сергей Владимирович трижды попадал в описанные ситуации. Когда его тащили в морг, что он уже превратился в лагерную пыль. А он выживал... К концу войны стал доходить, выражаясь лагерным языком. Силы человеческого организма небеспредельны. Удалось устроиться тут же на учебу. На фельдшера.
Так, после Киевского торгового училища, Самаркандской педагогической академии Сергей Владимирович получил свой третий диплом. Лагерного фельдшера. Все предметы сдал на отлично. Последняя смециальность спасла его от голодной смерти на золотом прииске. В день памяти Ленина 1948 года для него прозвенел звонок. "Отбухал" десять лет. Свобода? Да нет же. Опять здесь же та же работа, но только без конвоира.
Не смог Сергей Владимирович работать фельдшером. Опять стал проситься на шахту. Начальник лагеря Гринишин, увидев заявление С.В.Розенфельда, очень удивился подобной просьбе и произнес сакраментальную фразу: "Первый раз вижу жида, который сам в забой просится".
И надо сказать, что Сергей Владимирович неплохо трудился на благо социалистической Родины на Крайнем Севере. За период с 1949 по 1954 год он имел 9 благодарностей и почетную грамоту. О нем неоднократно писали магаданские газеты как об изобретателе метода беспрерывного бурения. Что говорить, если сам и.о. начальника прииска "Бурхала" Райцев в характеристике на Розенфельда для представления на предмет ходатайства о снятии судимости писал: "С.В.Розенфельд работает на прииске "Бурхала" Северного горно-промышленного управления Дальстроя с 24.01.1948 г. в лаготделении санинспектором, инженером по труду и начальником планово- производственной части, а с сентября 1951 г на горных работах горный мастер, начальник шахты, начальник смены участка и и.о. начальника горного участка. За период работы проявил себя с положительной стороны, как добросовестный и трудолюбивый работник. Свое дело как горняк знает. Имеет организаторские способности. Работает, не считаясь со временем".
Другая характеристика, подписанная начальником прииска "Бурхала", более поздняя по времени, вообще звучит издевательски: "К работе тов.Розенфельд относился добросовестно, со своими обязанностями всегда справлялся, руководимые им объекты не раз выходили победителями в социалистическом соревновании среди предприятий горно-промышленного управления. Тов.Розенфельд умело строит работу с людьми, правильно направляет их на выполнение поставленных перед ним задач. За выокие показатели в работе тов.Розенфельд неоднократно поощрялся руководством предприятия и горно-промышленного управления. Чутким, внимательным и отзывчивым отношением к рабочим он снискал себе высокий авторитет и всеобщее признание умелого руководителя. В общественной жизни предприятия тов.Розенфельд принимал самое активное участие, всегда шел вместе с Коммунистической партией и был на высоте понимания задач партии. В быту скромен, морально устойчив, предан делу социалистического строительства в нашей стране".
Что же это получается? За что же тогда сажали на огромный срок, если человек "всегда шел с Коммунистической партией"? Если человек строил социализм на воле и за решеткой?
С Колымы Сергей Владимирович не хотел возвращаться. Намеревался перевезти туда и всю семью. В 1948 году его сын Владимир окончил в Ташкенте училище связи, тогда Сергей Владимирович упросил начальника прииска, чтобы тот направил в Ташкент запрос на распределение на работу молодого связиста. А вскоре к Сергею Владимировичу приехала и жена с дочерью.
Умер "вождь всех народов", и сталинское правовое государство стало разваливаться. Пересмотрели и дело "ярого террориста" Розенфельда С.В. Из военной коллегии Верховного суда СССР в 1957 году пришла справка: "Дело по обвинению Розенфельда С.В. пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 19.12.1956 г. Приговор Военной коллегии от 5.10.1938 г. и постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 5.05.1951 г. в отношении Розефельда С.В. отменены по вновь открывшимся обстоятельствам, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Полковник юстиции Коваленко".
Все очень просто: вдруг открылись новые обстоятельства, и "враг народа" стал "другом народа". Конечно же, новые обстоятельства открылись в связи со смертью "вождя" в 1953 г. Долго же ждал Сергей Владимирович этого часа. До "новых обстоятельств" надо было мыть золото на Колыме 17 лет, пройти этапы, тюрьмы, пересылки и даже лагерные морги.
Если бы не Полина Семеновна, то Сергей Владимирович никогда бы не вернулся в Ташкент. "Курортный климат" Колымы не соответствовал ее здоровью. И семья вернулась в Узбекистан. Теперь уже Сергей Владимирович стал вольным горняком. Но и на воле он работал так же, как и под дулами автоматов, не жалея себя. О нем в 50-х годах газета "Ангренская правда" писала: "Высокопроизводительным трудом славятся на предприятии шахтеры, возглавляемые тов. Розенфельдом. Здесь производительность труда составляет 150 процентов к плану".
Так почему же этот человек так упорно преодолевал все трудности? В чем же секрет его успеха в борьбе с невзгодами? Может быть, читая письма Камила Икрамова, обращенные к С.В.Розенфельду и его жене, мы что-нибудь поймем?
"Дорогие Сергей Владимирович и Полина Семеновна! Спасибо за поздравления! Не мог ответить сразу. Я три месяца гулял по Парижу, Тулузе и вообще по Франции. Такие вот повороты судьбы. И только в посольстве я получил газету с присвоением мне звания народного и потом с указом об ордене. Посланник поздравил в Большом зале. Господи! Если б знали про это мои отец и мать, когда их вели на расстрел. Какую судьбу могли они представить для своего младшего нерадивого Камочки. А я вот...
Спасибо за память обо мне, а тот архивный материал мне очень пригодился, надеюсь на публикацию, но загадывать не хочу.
За три месяца писем - более ста, а есть еще обязательства перед редакциями, семейные дела. Но жаловаться грех! С Новым годом! С Новым счастьем! Здоровья вам и бодорости. Ваш всегда Камил Икрамов. 15.12.1987 г. Нарочно посылаю письмо во французском конверте. Вот ведь как."
"Дорогой Сергей Владимирович! Как жаль, что так и не удастся свидеться, такая у меня трудная, тяжкая полоса: или не отхожу от жены, или ношусь, как угорелый, наверстывая потерянное. В тот день в "Литгазете" сначала диктовал машинистке, а потом вызвали сразу к начальству.
Спасибо Вам за звонок и великую весть про моего Абдурауфа, Абду-Вахита-Кары. Было бы замечательно получить ксероксы этого дела. Скажите Зафару, что я готов соблюсти все условия, которые он сочтет нужными.
Я так загорелся, что готов просить об этом и самого президента, но жаль, что вряд ли это теперь потребуется. Спасибо Вам!
Боюсь сглазить, но надежды мои на выздоровление жены крепнут. Она ходит на работу вторую неделю, правда, я ее провожаю и встречаю, благо, что хоть два раза в неделю.
Сейчас спешу в библиотеку, письмо брошу по дороге, поэтому краток. Всего Вам наилучшего, дорогой мой дважды земляк! Ваш Камил Икрамов."
В надписи на книге "Пехотный капитан" причина живучести политзеков наконец раскрывается: "Сергею Владимировичу с такой симпатией, с такими чувствами, которые иначе, чем родственными не назовешь. Мы выжили потому, что были оптимистами! Будем же ими всю нашу жизнь! Ваш всегда Камил".
Между прочим это же качество Сергея Владимировича заметил академик В.П.Щеглов, директор Астрономического института АН УзССР: "Я больше всего ценю Ваш оптимизм. На протяжении многих лет совместной работы я не видел Вас унывающим, и в этом я вижу залог Вашего счастья".
За годы работы в Академии наук Сергей Владимирович общался со многими замечательными людьми.
- Как-то после моего возвращения с Колыми,- рассказывал Сергей Владимирович,- пришел ко мне в гости Т.Н.Кары-Ниязов, и зашел у нас разговор о смерти Сталина. И я ему говорю: "Это преступление - положить Сталина в могилу Ленина". А он мне: "Вы как были опасным человеком, так им и остались". Встретились мы с ним позже, уже после захоронения Сталина, и опять вернулись к этой же теме разговора. Тогда он мне уже сказал: "Сергей Владимирович, вы как были интересным человеком, так им и остались",
Поистине поражаешься широте научных взгядов этого человека. Он мог одновременно способствовать внедрению в животноводство хлореллы - биологического стимулятора при откорме скота, и после смерти Бакия добиваться увековечивания его памяти. Кто такой Бакий, сейчас мало кто знает. Это поэтический псевдоним Мирзаабдуллы Насреддинова, ученого, узбекского и таджикского народного поэта, комментатора произведений Навои и Бедиля, члена-корреспондента АН УзССР с 1943 г. Бакий подготовил к изданию литературное наследство Лутфи, Навои, Мукими, Бабура, Фурката. После смерти Бакия С.В.Розенфельд добился присвоения его имени средней школе № 2 Риштанского района Ферганской области, улице и риштанской центральной библиотеке.
С.В.Розенфельд скончался в Ташкенте в 1992 году, где и похоронен. Такой вот был человек. Неисправимый оптимист и ученый с широким научным кругозором, лично знавший Акмаля Икрамова и Файзуллу Ходжаева, Д.И.Манжару и Н.И.Бухарина, человек, дороживший своим честным именем и никогда не писавший доносов, человек, прошедший тюрьмы и колымские лагеря, работавший на шахтах Ангрена и в научной экспедиции на леднике Федченко.