В порядке предисловия.
Нам с детства хорошо знакома русская народная сказка про Илью Муромца и Соловья Разбойника. Насколько я помню, Соловей Разбойник всё время сидел на дереве и, видать, был недюжинной крепости, что одним только своим свистом поражал противника. Ему не нужно было совершать телодвижения, размахивая тяжеленной булавой, как это делал Илья Муромец.
Отрывок, с которым я хочу познакомить читателя, взят из военных воспоминаний в духе жестокой окопной правды, человека, попавшего на фронт со школьной скамьи и принимавшего участие на передовой с самого первого дня войны, побывавшего на многих участках фронта. Прошедшего войну от А до Я.
Автор книги воспоминаний писал на протяжении многих лет, писал в стол, зная, что книгу не напечатают. И всё-таки писал, пытаясь «освободиться от гнетущих чувств, которые его не покидали на протяжении всей жизни.
Здесь вы не найдёте ни «ура-патриотических описаний боев, ни лёгкого чтива», не встретите стереотипное «За родину, за Сталина». Это бытовуха во всех подробностях, с описанием сцен, никоем образом не способствующем воспитанию духа патриотизма. Но написана живым, образным языком, резко отличающимся от официозного.
Он написал книгу о Войне. Книгу
суровую и страшную. Читать ее больно. Больно потому, что в ней очень неприятная правда.
Сцена взята из отрывка, где автор описывает своё пребывание в сооружённом из нескольких палаток госпитале на опушке леса.
Солдаты, получившие лёгкое ранение, делятся своими впечатлениями.
Говорили каждый о своем, но постепенно я уловил три лейтмотива нашей беседы,
заключавшие в себе основные проблемы военной жизни: смерть, жратву и секс.
«Хромой. А вот послушайте, что мне из дому пишут. Соседа моего, Прошку,
красавца парня, косая сажень в плечах, погнали на войну в самом начале. И в
первом же бою его ранило, да так, что в госпитале ампутировали обе руки до
плеч и ноги до основания. Остался самоварчик. И сгноили бы его вскорости в
каком-нибудь доме для инвалидов, как и других таких же бедолаг, если бы не
Марья -- молодая вдова из нашей деревни. Бабьим умом она поняла, что быть
войне долгой, мужиков не останется и куковать ей одной до конца дней своих.
Поняла и взяла Прошку из госпиталя. Привезла домой, вбила костыль в стену и
повесила туда мешок с Прошкой. Висит он там сытый, умытый, причесанный, даже
побритый. А Марья его погулять выносит, а как вечер, вынимает из мешка и
кладет себе в постель. И все у них на лад. Уже один пострел булькает в
колыбели, а второй -- в проекте. И колхоз Машке помогает, дает ей всякие
послабления: шутка ли, такой инвалид в доме, с орденом на мешке... Марья
сияет, довольна. Мужик-то всегда при ней -- к другой не уйдет, не запьет. А
по праздникам она ему сама бутылку для поднятия настроения ставит. И ожил,
говорят, Прошка-то, висит на своем крюке, песни поет да посвистывает...
Так-то, братцы.»