– Гагры… или Гагра?
– Да какая разница…
– А это бархат, в сентябре?
– А я, думаешь, знаю? Вроде бархат… тепло.
– Смешной сарафан. Посмотри на рисунок, я только сейчас заметила… Думаешь, это просто полоски? Читай – “Олимпиада-80”, меленько так написали. Как это мама не заметила, когда покупала? Наверное, думала, это полоски… Везде олимпиада. Всюду.
– Зато запомним. Девушка-олимпиада-восемьдесят. Классная девушка. Моя жена, между прочим. Я не верю... Ты что, Катюха, моя жена?!
Лежат, одетые, на пустом вечернем ветреном пляже, обнявшись, осознавая свою взрослость, нервные от самостоятельности и свободы…
***
Соседом по столику в столовой оказался Жан-Поль Бельмондо, Катя аж вздрогнула.
– Я не настоящий, – сосед улыбнулся во весь рот шарпеевской улыбкой, – клянусь. Ольгерд Викторович меня зовут. Но, поскольку моложусь, то Гера. А вы, судя по слепящему блеску обручальных колец, молодожёны? Добро пожаловать, вы надолго сюда? Здесь хорошо варят и красиво подают кукурузу, рекомендую. Шучу я, ребята… давайте знакомиться.
Ольгерд снимал комнату в частном доме. Жил здесь уже давно, с конца июля, писал пейзажи – художник, работал и маслом, и акварелью, в зависимости от настроения, как сам сказал. В доме отдыха завтракал и ужинал, чтобы не готовить самому.
Уже через минуту рассмешил Катю – шарман Катрин! – и раскусил Сергея, притворяющегося изо всех сил взрослым и серьезно-женатым: чудесные вы дети, вот что я вам скажу! Сдуйся, Сережа, успеешь ещё…
Все тайные и самые красивые закоулки дома отдыха и окрестностей были представлены им, старожилой, в первый же день – спасибо вам, Гера, – оценила Катя. – Вы такой добрый, возитесь с нами.
– А вот здесь, шарман Катрин, по вечерам красиво, подсветочка, так сказать, – показывал Ольгерд, – и мало кто знает эту беседку, не видно её с дороги… можно тут пообниматься спокойно. А здесь, Серёжа, море всегда спокойное непонятным образом. Сейчас штормит, поэтому запомни это место, хоть поплаваете…
– А вы с нами поплаваете, Гера?..
***
Через пару дней Серёжу поймал в капкан бильярд – ах, какой там был бильярд! – и Сережа пропал. Каждый день с двух до четырех. Он мог бы и до шести, но бильярд был с почасовой оплатой, а ему не хотелось подрывать бюджет молодой семьи на курорте… В дневное время желающих было немного, еще парочка таких же, начинающих. Вечером-то собиралась публика серьёзная – играли на интерес! поэтому по вечерам бильярд исключался, а для развлечения были танцы. Или кино. И то, и другое было скучным. Летка-Енка. Волга-Волга. На Рицу, правда, съездили. В автобусе пели песни.
– Если бы не Гера, я бы заточила острый зуб на твоих, – это Катя. – Нужно было делать, как сами хотели. Свадьбу в июне, и потом на байдарках вместе со всеми своими. В свадебное путешествие. Неет, в сентябре овощей, видишь ли, больше… Во придумали... Кому их эти овощи нужны были? Дурь. А теперь, когда все наши учатся и под Глорию Гейнор по ночам физически развиваются, мы должны со старпёрами прыгать. Раз-два, туфли надень-ка… как тебе не стыдно спать… Бархатный сезон…
Путевки в Гагру доставали и оплачивали Серёжины родители – свадебное путешествие должно быть достойным, чтобы запомнилось на всю жизнь. Поэтому езжайте… и нечего морщиться. Другие бы на вашем месте счастливы были.
***
– Катрин, не крутите головой, а аккуратно скосите свои хорошенькие глазки вправо. Что вы видите?
– Дядьку вижу лысого с усами. И двух красавиц. Ваххх….
– Дядьку она видит. Вы знаете, кто этот дядька? Не крутитесь. Это один гениальный грузинский актер и режиссер, – Ольгерд назвал известную фамилию, действительно известную. – А это, наверное, его дочь. И еще какая-то ваххх…
Женщины были хрестоматийной грузинской красоты, обе. Волосы на прямой пробор, на затылке закручены; каждая в черненом серебре на шее, запястьях и пальцах. С прямыми спинами, темными глазами, неулыбчивые. В черных платьях. Сидели молча, как на поминках, вилками ковыряли. А режиссер им что-то тихо рассказывал на своём…
– Какие они строгие, Гера… так положено у них?
– Может, им просто невкусно? – а это Серёжа предположил. Предположение наверняка было верным, но Кате не очень понравилось, слишком простое.
***
Днём Катя бегала вдоль моря, загорала в движении. Серёжа загорать вообще не любил.
– Серёжа, давай сходим на тот пляж, где волны гасятся? Ну, помнишь, Гера нам показывал? А то обидно, честное слово… За всё время два раза искупались.
– Хорошо, сходим… после четырех. Погуляешь одна до четырёх?
Вот какого чёрта, вздохнула Катя…
Местный фотограф Миша был очень похож на мексиканца – в сомбреро, с усами. Фотоаппарат стоял на трех ногах, уставившись глазом на удачно выбранный кусок пейзажа, с горой и пальмой.
– Давай фотографируйся на память! Бегает туда-сюда без толку… А, красавица? Садись на камень, волны вокруг! На память! Деньги потом принесёшь!
Катя почувствовала вдруг чей-то взгляд, подняла голову. Известный артист и режиссер и его женщины стояли, облокотившись на перила, смотрели сверху – на море, на Мишу, на Катю. Одна из женщин курила длинную сигарету.
“Видно, им тоже скучно ”, – подумала Катя.
Она улыбнулась и, обнаглев, помахала рукой. Известный артист помахал в ответ.
– Ладно, – сказала Катя фотографу, – давай на память. Буду вспоминать, как с народным артистом кокетничала.
Миша обрадовался по-настоящему, засуетился. Начал прилаживаться – иди, садись на камень, красавица.
Катя зашла в море по колено, забралась на небольшой неудобный камень – уж какой есть, другого нет… Выбрала позу, чтоб как русалочка. Распустила волосы, тряхнула головой. Взглянула наверх. Режиссер снова помахал рукой.
– Готова, красавица? – крикнул Миша.
Волна обрушилась на камень с Катей с шумом цунами, как представилось Кате.
Встать на ноги не получалось, море возило её по мелководью вперед-назад целую минуту, набило рот мелкой галькой, било и швыряло. Выползала на четвереньках с ободранным в кровь бедром... Миша перетаскивал треногу подальше от воды, делал вид, что даже и не собирался её, Катю, фотографировать… Режиссер, слава богу, со своими дамами тактично смылся.
Ушла в сторону, легла. Спасибо что смешливая, а то расстроилась бы...
– Катюша, у меня новость хорошая, – Серёжа нашел её, присел на песок рядом.
– Давай, раз хорошая…
– Идем купаться прямо сейчас. Бильярд закрыт. И Гера с нами пойдет, я его встретил. Иду, а он с режиссером разговаривает. Они так хохотали, Кать! Я не знал, что они знакомы… Может, он и правда Бельмондо?
***
– А у вас есть дети, Гера?
– Дочь, Вита. Восемнадцать лет. В Литве живет с мамой, – Ольгерд улыбнулся грустно. – Скучаю по ней. Она папина дочка. Будет чьё-то счастье. Ревную… уже сейчас. Заранее.
– Вы так грустно говорите о ней…
– Редко видимся, мне не хватает её… и её мамы. Я в Москве два года живу.
– Вы классный, Гера. Достойный… Я не очень фамильярничаю? Представляю, как они любят вас. А вы нам покажете свои картины?
– Покажу. Вы тоже достойная, Катрин… не по годам.
***
Девушка Наташа сама подошла к нему на выставке в Вильнюсе – он представлял несколько картин, объединившись с двумя друзьями-художниками в общей тематике – тогда ему был интересен натюрморт…
Публика реагировала вяло, обсуждала зрелость художников и скрытый смысл, заключенный в мертвой натуре. Оживлялись все, лишь добравшись до живых авторов, стоящих в углу и наблюдающих – вернее, до Ольгерда. Бельмондо… вылитый просто.
Девушка смотрела на него неприлично долго. Ольгерд к вниманию привык, спасибо Жан-Полю. Шейный платок в горошек, уместный для любого художника, усиливал сходство, поэтому все до одного смотрели и улыбались… но эта девушка – особенно долго и серьезно.
Не отрывая взгляда, подошла – а пригласите меня на чашку кофе с сигареткой, пожалуйста. Здесь у вас такое уютное кафе рядом.
Худенькая трогательная девочка-москвичка. За час общения с ней Ольгерд на полметра расширился в плечах и поглупел лет на десять. Наташа на него действовала.
***
– Вы знаете, Катрин, я всегда обожал Марту. Боготворил. Мою жену зовут Марта. Мы с ней вместе учились, двадцать лет уже были женаты, но она мне так и не открылась...
Я её никогда не видел в плохом настроении. Наш дом был всегда образцовым, но я не видел её с тряпкой ни разу, как-то она умудрялась… Она всегда была любимицей в компании. Не боялась трудностей, не относилась к ним серьёзно. Умела весело болеть, в своё время и с ребенком ночами не спала тоже весело… Животных защищала, спортом занималась.
А что внутри у неё? Столько загадок без ответа… Почему она не стала художником? Её картины светились и излучали… а она отказалась – без драмы. Сказала, таких художников не пересчитать, и ушла в оформители.
А почему не жаловалась никогда? Вы видели хоть одну женщину с маленьким ребенком, чтоб не жаловалась? Витка до трёх лет шальная была, а я не помню… знаю об этом только по рассказам. Правда не помню. Спал я по ночам...
И почему она так легко переносила скверный характер моей матери? У меня отец русский, а мать – из шведов, и, мягко говоря, не очень ласковая. А Марта как-то ладила с ней, одна в целом мире.
Ничего я про неё не понимал никогда. Поэтому о-бо-жал...
– Скажите, Гера… А если я жалуюсь Серёже, то ему всё во мне понятно? Предсказуемая я? Не будет он меня обожать?!
– Отстаньте, Катрин… не путайте меня. На каждый вопрос есть миллиарды ответов, по количеству людей на земле. Не суйтесь, ребёнок, я просто стараюсь рассказать вам свою историю поинтересней, чтоб вы не заснули от скуки. Конечно, у вас всё по-другому. Будет обожать, обещаю...
***
Наташа несколько минут не могла решиться, какой торт ей попробовать – опускала глаза в меню, искала русские слова, потом быстро бросала беспомощный взгляд на Ольгерда: шакотис? скру… скрузде-линас… А что это? Я лучше вот пончики возьму, можно? С творогом. Я, вообще-то, сладкое никогда не ем, не люблю.
Потом съела и шакотис, и скрузделинас, и пончики. Говорила, не умолкая, с набитым ртом, то жестикулируя, то замирая. Каждую фразу начинала словами – а вот вы как думаете?.. Ответы слушала внимательно, не перебивая, ахая и охая… Кое-что даже записывала на салфетках – про искусство. Курила не затягиваясь, видно, еще не научилась.
На следующий день Ольгерд организовал для неё потрясающее путешествие по соборам, костёлам и замкам Вильнюса, рассказывал и показывал… Угощал картофельными блинами – а я вообще картошку не ем! учил пить зубровку – а я вообще крепкое не пью! – радовался, как она ойкала от восторга и новых ощущений…
Вечером уставшая Наташа, прощаясь с ним у дверей гостиницы, обняла его, прильнув, и его руки тоже соединились на её спине…
– Конечно, – сказала Катя, – кто ж не хочет с Бельмондо обняться.
– Злая вы девочка… но умная. Поэтому прощаю.
То, что испытал Ольгерд, было старо как мир. Тоненькая Наташа легко поместилась в его ладонях, и его ладони потеплели. Ты цыплёнок, Наташа?..
Он еле дождался восьми утра, чтоб рвануть к ней в гостиницу. Марта удивилась, проснувшись: – Ты куда поскакал в такую рань?
– На выставку. Картины перевесить надо… неудачно висят. Свет плохой.
– Понятно, – зевнув, улыбнулась Марта. – Свет плохой… но одеколон хороший. Беги-беги…
Через два дня девушка Наташа уехала домой, в Москву… И он взвыл. Обморок. Любовный обморок.
Наташе было двадцать лет, на пять лет больше чем его дочери, Витке, и это странно будоражило, он прямо не узнавал себя. У него было несколько историй с женщинами – его, конечно же, любили женщины… Но говорить не о чем, сказал Ольгерд Кате, короткие взрослые безболезненные романы. А тут… Открытый перелом жизни.
– Дааа, – сказала Катя, – интересные дела… Про Марту давайте рассказывайте. С Наташей всё ясно. С вами – тем более. Гормональный взрыв. Сто раз в кино смотрела.
***
– У меня, между прочим, тоже был роман со взрослым мужчиной, – Катя рассматривала картины, выставленные в ряд на лавке под инжирным деревом.
Смоковница, чтоб вы знали, сказал Ольгерд.
Картины ей нравились: кипарисы, сосны, виноградники… Ольгерд разрешил выбрать одну, и Катя боялась прогадать.
– Но это – тайна. Про мужчину, если вы вообще обратили внимание на то, что я сказала… С Серёжей мы уже встречались тогда... Но у нас без обмороков обошлось.
– И зачем вам это было надо?
– Затем же, зачем и вашей Наташе. Просто взрослые мужчины – интересны. Нет… вру. С ними мы сами себе становимся интересны. Я в пятнадцать лет прочитала “За рекой в тени деревьев”, ну и всё… Начала ждать своего полковника. Читали? Ну ясно, читали… Ей ведь, чудесной девушке Ренате, девятнадцать было. Я ей завидовала. Хотела такого же умного пожилого возлюбленного, героического и нежного. А где взять?..
– И что, оправдались надежды?
– Не оправдались, не оправдались… Недостаточно пожилой, вообще не героический. Умный был, это да. В смысле – кандидат наук. Тоже женатый был... Жену боялся. Быстро скучно стало, Гера. Книжек просто надо меньше читать. За каких невест больше всего калым дают? За необразованных, так-то…
– Вам, Катрин?.. Скучно стало – вам?
– Естественно, мне, кому же. Можно я возьму вот эту, маленькую? Это же масло? А что это за деревья?
– Это буковый лес. Губа не дура. Дарю. Рассказывайте дальше вашу историю.
– Гера, моя история без любви, поэтому… доскажите лучше вашу. Если вам не больно, конечно.
– Я доскажу… Но у меня вопрос, шарман Катрин. Меня интересует, как этот ваш роман отразился на Серёже. Это шкурный интерес, а не праздное любопытство. Я, видите ли, до сих пор в своём бардаке не разобрался. Помогите.
– А Серёжа ничего не понял, Гера... Не почувствовал. Нет, он заметил, конечно, что со мной что-то не так. Что встречаемся редко, что взрослею я на глазах. Но, во-первых, у него тогда никаких серьёзных планов на меня не строилось, он же маленький был, а, во-вторых, сессия как раз тогда началась, и ему ни до чего было…
– Планов серьезных не строилось, но ведь отношения-то были? Любовь была? Отношения с Серёжей ведь с любовью?
– Гера… боюсь, я вас только запутаю. Это всё и было в итоге для Серёжи. Кандидат наук, или полковник Кантуэлл. Чем раньше они появились бы в моей жизни, тем быстрее я прошла бы этот этап и вернулась на круги своя. Вы хотите понять Наташу?
– Я хочу вернуть Марту. Я тоже хочу вернуться на круги своя…
***
Тогда, два года назад, он оказался в железном сейфе без воздуха. Марта представлялась ему рентгеновским лучом, Витка – маленьким прокурором. Сидя на скамье подсудимых, он с пристрастием задавал себе вопросы от их имени, сам же и отвечал, без адвоката... и его фантазии о судном дне путались с реальностью.
В реальности же Марта молча ходила за ним как за ребенком. Закрывала настежь открытые им в ливень окна, интуитивно шла ночью на кухню, когда выкипала последняя капля воды в чайнике, им поставленном и забытом – как-то у него всё было на опасном срыве, на острие.
Из-за своих постоянных внутренних диалогов он не понимал, что они молчат неделями. Вита, к счастью, была занята собой как любая нормальная пятнадцатилетняя девочка, и у Марты хватило мудрости никак не привлекать её внимания к странному поведению отца.
Ольгерд сходил с ума – любое воспоминание о Наташе накрывало горячей волной, и воспоминания эти преследовали его постоянно – воспоминания о физической близости. Такое было в юношестве. Конечно, сейчас ему казалось, что с Мартой всё было иначе – впрочем, с ровесниками это действительно иначе… Наташа представлялась ему последней любовью. Марта представлялась ему бесполым другом.
Девушка написала ему несколько душераздирающих писем до востребования, звала в Москву. Позже, договорившись, они стали созваниваться, и Ольгерда било током от телефонной трубки...
– Гера, вы были знакомы с ней пять дней. Пять дней могут перечеркнуть двадцать лет, проведенных с обожаемой женой? Вы что, поехали в Москву?!
– Марта собрала мне чемодан уже через месяц. Сказала, что я идиот, но что она даже рада за меня – да! так и сказала, богиня… Сказала, что каждый художник имеет право. Проваливай, сказала, дурак эдакий. Витке, сказала, чистой правды не откроем, если ты не против…
***
Серёжа с гиканьем бросал яркую пластиковую тарелку в море, потом быстро догонял её вплавь.
– Мне иногда кажется, Гера, что я старая. Полковник Кантуэлл не влюбился бы в меня.
– По сравнению с вашим Серёжей все старые, Катрин…
– Где там наша банка с вином? Стакан в столовке не забыли украсть? Плесните, пожалуйста… Как-то мне грустно. Какой хороший пляж, безлюдный. Я сегодня днем здесь была. Уплыла далеко, с ластами. Плыла-плыла… на спине. С ластами-то легко. Когда увидела, как далеко уплыла, даже испугалась…
– Символично.
– Будете дальше рассказывать? пока совсем не стемнело…
В Москве у Ольгерда были друзья, в том числе и близкие, из художников. Пустили жить на дачу, во времени не ограничивали – наступила осень, дом пустовал. С Наташей он встречался каждый день, дача была в получасе езды на электричке.
Истерика была обоюдной – Наташа билась и рыдала при каждом расставании до завтра, прогуливала университет, врала родителям… и Ольгерд тоже потерялся во времени и пространстве. Синусоида прыгала от острого счастья обладания друг другом до ощущения неизлечимой болезни и обреченности.
Деньги кончались. Нужно было принимать какое-то решение.
– Как вспомню, так вздрогну, Катрин. Я хотел было ехать в Вильнюс, друзья посоветовали привезти десяток картин на продажу… Но она так в меня вцепилась, что я испугался, не поехал. Писать что-то новое я не мог, в какой-то момент даже мысль пришла – а смогу ли вообще… Всё было сломано внутри.
– Люди называют это любовью, Гера.
– А вы называете это по-другому, злая вы девочка?
– Серёжа! – крикнула Катя морю, – иди к нам! Мы вино пьём! погреешься… – и Гере, шепотом: – Простите меня.
***
Московские друзья были многочисленными и общими, поэтому Марта оказалась в курсе происходящего больше чем хотела: сарафанное радио работало. Ольгерд знакомил девушку с некоторыми, надеясь на понижение градуса их общего с Наташей воспаленного организма, хотел разбавить страсть прохладным светским общением. Наташа нервничала, выглядела глупо на фоне состоявшихся благополучных сорокалетних людей, старающихся быть тактичными и снисходительными к ней… Несмотря на их любовь к Марте. Так, наверное, принято у воспитанных людей – никого не обижать.
– А вы сами общались с Мартой?
– Вас тоже тянет в сторону Марты, Катрин? Общался. Звонил домой, когда выбирался в город. Тяжело. Мне всё время приходила одна мысль в голову… Ведь миллионы людей расходятся, неужели всем так больно? Я вам признаюсь, что я ни на минуту не забывал о Марте. Страсть и боль одновременно замешиваются в странное тесто, со временем становящееся однородным…
– И как же она с вами разговаривала?
– Она играла игру, в которую её вовлекли. Спокойно разговаривала. Не скрывала, что много знает, избавляла меня от вранья. Рассказывала о дочери. У Марты очень красивый голос… Мирный, глубокий голос. Очень тяжело. Говорила – делай свои дела, разбирайся во всём. Развод, говорила, дам сразу, как попросишь. Друзьям в Литве всё объясню. Вита тебя любит, знай.
– И вы что… развелись с ней, Гера?! Почему она за вас не боролась?!
– Развелся, а что было делать? Я вам больше скажу – мы поженились с Наташей полтора года назад. А вот насчет ”не боролась”… Если бы она за меня боролась в общепринятом понимании, сейчас я не хотел бы к ней вернуться… Вот так, Катрин.
***
Первое отрезвление случилось во время знакомства с родителями девушки – образовалась комичная ситуация, а это отрезвляет. Наташина мама, такая же, как дочь, кудрявая и звонко-стройная, беззвучно произнесла, округлив глаза в синих ресницах: Челентано…
– Бельмондо, – поправил Ольгерд, улыбаясь… – Бельмондо.
Она, Наташина мама, была на год младше Ольгерда, и ему представилось, что бы было с ними – с ним самим и Мартой, если бы вдруг Вита привела такого жениха… хоть бы и Бельмондо.
Знакомство прошло не очень радостно. Наташин отец встретился с Ольгердом глазами всего два раза, говорил в пол дежурные фразы о необходимости всё взвесить и здраво оценить… Мама ахала по поводу угрозы для образования дочери, в отличие от отца буравила глазами и Ольгерда, и Наташу – очень ей хотелось "здраво оценить" опасность перспективы стать бабушкой.
Ольгердову женатость от них скрыли…
План жизни был намечен в общих чертах – после родственного обмена Наташа и бабушка меняются местами, и молодожены смогут жить счастливо в однокомнатной бабушкиной квартире. Ремонт, правда, нужно будет сделать. И бабушка, правда, в ужасе пребывает от этого предложения. Но куда деваться?
Ольгерд попросил их не торопиться, пообещал подумать в этом направлении…
Вообще, по большому счету, ситуация была почти унизительной, куда ни глянь… Редкие встречи один на один с друзьями, без Наташи, всё усугубляли – у Ольгерда действительно не было ответа ни на один вопрос, и он скисал на глазах. Мужчине на пятом десятке, имеющему в Вильнюсе прекрасный дом с мастерской, статус, свой стиль и свою свободу, предлагалось каким-то образом всё переоценить…
С дачи, правда, до мая никто не гнал, но дом был летний…
– Так себе ситуасьон, – сказали друзья, хозяева дачи, – замерзнете к чертям собачьим…
Но всё же, как ни крути, каждая встреча с Наташей меняла картину мира – зажигались яркие звезды безрассудства и немного менее яркие – фатализма. Она очень его будоражила, эта Наташа… и уплывало всё вдаль, и отпускало на время…
Он попробовал работать. Недавно, еще в Вильнюсе, ему предложили иллюстрировать "Кола Брюньона", и теперь он решил запечатлеть Наташу – как Ласочку, нежную и юную возлюбленную главного героя, девушку, остававшуюся мечтой на протяжении всей его долгой жизни… Узкие ступни, тонкие пальчики, копна лёгких рыжих кудрей, удивленные глаза… – кто как не Наташа?
Он рисовал карандашом – быстро и с удовольствием, убеждаясь, что может и, главное, хочет. За несколько вечеров было сделано больше двадцати набросков. Для Наташи позировать было впервой, она даже заранее взяла в библиотеке Ромена Роллана… но про Ласочку там было немного, и книга показалась ей скучной... и она расстроилась... и он её успокаивал.
Эскизы, спрятанные, вылежались несколько дней – Ольгерд любил взглянуть остывшим взглядом. Результат стал еще одним потрясением, наверное, самым сильным – Ласочка оказалась нервной, изломанной и очень взрослой. Никакого отношения друг к другу эти девушки – Наташа и Ласочка – не имели...
Ольгерд замаялся новой тоской – появилась вина за её исчезнувшую детскую легкость, вот и документальное подтверждение в двадцати экземплярах... А у Наташи действительно входило в привычку быть нервной и изломанной…
– Сложная роль, и в развитии… Чтоб вам не скучно было, – сказала Катя. – Нервная и изломанная двадцатилетняя тростинка. Красиво.
– С вами разговаривать, как против ураганного ветра плевать, Катрин… Вы не можете допустить, что она меня любила? Вот ведь злыдня…
– Ну, если превратить жизнь незнакомого человека в ад только потому, что он похож на французского актёра – это любить, то, конечно же, она вас любила... А вообще, Гера, можете дать мне подзатыльник, если я вас обижаю.
– Вам просто завидно! – Ольгерд сначала было засмеялся. – Хотите сказать, что в своем нежном возрасте вы всё поняли про любовь?
– Во всяком случае, кое-что поняла…
***
– А когда наступает бархатный сезон человеческой жизни, Серёжа? Чтоб жара перестала жарить. Чтоб всё вкусное созрело и можно было спокойно наслаждаться плодами… Чтоб бархатно было, спокойно…
– Мне и сейчас бархатно, Катя.
И снова они лежат, обнявшись, на безлюдном пляже под темнеющим небом, вдыхая и запоминая напоследок каждый своё: он – бархат, она – новые откровения...
– Серёжа, а тебе нравится Гера?
– Хороший дядька, весёлый. Смешил нас… Картину подарил.
– Он счастливый, как думаешь?
– Конечно, счастливый. Художник, всего добился. Два месяца живет в Абхазии, арбузы жует, в море плавает… Конечно, счастливый.
– А в личной жизни?
– А это что, не личная жизнь? В море плавать?
– Я про любовь, вообще-то…
– Во даёт… Какая любовь, Кать? Ты знаешь, сколько ему лет?
***
Ольгерд, спасибо верным друзьям, нашел временное жильё в Москве, вполне приличную квартиру из двух комнат, одна из которых была мастерской. Наташина бабушка выдохнула, опасность отступила…
– Теперь можно ехать к ней знакомиться. Ты знаешь, что она удумала, лишь бы не съезжаться с родной дочерью? Я, говорит, тоже могу замуж выйти, у меня и человек есть… Смешная. Замуж в её возрасте… Надо съездить к ней.
– Как-нибудь съездим, – сказал Ольгерд.
– Но сначала в Вильнюс… да, милый?.. Можно я поеду с тобой? Я не буду тебе мешать, обещаю… Сделаешь свои дела, это ведь недолго? А потом по городу вдвоем погуляем… Тортиков поедим!
Ольгерд смотрел на неё и думал – она ни в чем не виновата. Она маленькая и неопытная. Она не хотела никого обидеть. Кроме того, пусть лучше будет бестактной, чем психованной и несчастной…
– Я поеду один, Наташа. У тебя учеба. И это… только мои дела.
***
– Гера, вы теперь расскажете о Марте?
– Я рад, Катрин, что вы её ждёте… Марта встретила меня так, что я поверил в одновременность нескольких версий жизни… Она меня встретила, будто я вернулся с прогулки с собакой.
Он сидел в своем кресле и пил чай из своей чашки. Марта, крепкая и моложавая, в мягком голубом спортивном костюме, жарила оладьи, постоянно подкладывая ему горяченькие… На стенах висели его картины и семейные фотографии.
В мастерской Ольгерд онемел. Марта снова начала творить… Удивительно яркие и радостные полотна расцветили пространство вокруг.
– Когда ты успела?.. Какой свет… а какой красный нашла! А какой жемчужный! Какие тени… Марта, чёрт тебя дери… Как это у тебя получилось?! Это лучшее из того, что ты сотворила за всю жизнь…
– А я влюбилась, Ольгерд. Ты уехал, а я влюбилась. Тебе набрать ванну? – и вышла из мастерской.
Удар в грудь – тупой, мощный удар.
Нельзя так глупо себя вести. Ты приехал разводиться? – разводись… И езжай к своей Наташе. И радуйся, что твоя брошенная сорокалетняя жена счастлива. Что, было бы лучше, если бы она тут страдала в одиночестве? Так что радуйся... Боже, какие картины!
Вита была сделана по образу и подобию своей матери – и как они получаются, такие женщины? Четкая внутренняя организация, которую называют стержнем, окутана теплом и любовью к жизни – и Ольгерду стало не по себе: его уход ни на что не повлиял, даже наоборот, способствовал расцвету…
Она встретилась с отцом по-детски радостно – у меня столько всего нового, папа!
Ты надолго? Я успею рассказать? Я сегодня сама приготовлю ужин… можно, мамочка?
– Конечно можно, – Марта улыбнулась. – Дерзай. Показательные выступления у тебя будут.
Приглушенный свет, тихая музыка… Вита брякает на кухне, выглядывая к ним каждые пять минут – только, чур, не кусочничать, аппетит не перебивать! Скоро будет борщ.
Параллельный мир.
– Кто он, Марта?
Она смотрела на него спокойно и уверенно, как всегда.
– Это ты, Ольгерд.
***
– Я прочитала статью об одной девушке… очень красивой девушке. Она сочиняла песенки, сама пела под гитару. Её любили, приглашали на слеты бардовской песни… она была украшением, ею любовались. Молодые люди тоже очень ею интересовались, но она выбирала лучшего из лучших, не торопилась…
С ней случилось несчастье – взорвалась газовая колонка, и у неё не стало лица. Её спасли, но лица не стало… Всё, что могли пересадить – пересадили, несколько сложнейших операций провели, но это только чтобы она могла видеть, слышать и есть. Конечно, была попытка убить себя – спасли. Пошла к Богу, вся в бинтах… и осознала, что с родителями творится. Отмолила еле-еле…
А потом нашелся один человек, который сказал – ищи свой путь в новых обстоятельствах. Ты можешь всё, что Бог дал человеку – чувствовать, слышать, сочинять. Руки у тебя целы, душа – наполнена доверху…
Я была на её концерте у нас в Вильнюсе – настоящим концертом его, конечно, не назвать, человек тридцать пришло. Я ничего более прекрасного не слышала никогда. Она лицо обмотала, чтоб народ не пугать, но, веришь, уже после первой песни мы все просто забыли об этом. Необыкновенная музыка, очищающая. И поэзия, раскрывающая тайны бытия… Потрясающе.
После концерта она согласилась поговорить с нами, рассказала, как ей вдруг стало легко жить... как ушло всё наносное и стало по-настоящему легко и радостно жить. И она научилась помогать людям. Пошла работать в социальную службу помощи.
И еще она научилась прощать…
В это трудно поверить, Ольгерд, но я тебе очень благодарна. Большой взрыв, который ты мне устроил, зажег новую звезду… так я это вижу. Мне теперь не нужно трогать тебя руками, чтобы любить. Можно просто помнить, просто хранить в сердце. Я пишу картины – из сердца. А вся муть – ревность, эгоизм – в черную дыру улетели… Ты наполнил меня вновь. Это странно, но так есть. Новое чувство высшего порядка. Я дам тебе развод, это всё неважно… не влияет ни на что. Что-то случилось на небесах. Я обрела покой души, осознав, как люблю тебя.
– Какое счастье соприкасаться с тобой, Марта…
– Ладно, всё... Витка! неси свой борщ. А то мы уже в обмороке голодном. Сейчас поедим, Ольгерд, и все проблемы решим…
***
– Почему вы не остались с ней, Гера?! Что за глупость…
– Большой взрыв не только зажигает звезды, Катрин… Большой взрыв иногда очень надолго определяет орбиту…
Он был захвачен круговертью, летел куда-то…
Тогда, рядом с Мартой, засветилась надежда вырваться из воронки, добиться какой-нибудь паузы, прийти в себя, найти достойный выход… Он тоже хотел писать картины. Он тоже хотел избавиться от мути… от постоянной тревоги, высасывающей все силы.
Наташа, услышав его телефонный голос, произнесла мертвым шепотом: я так и знала… Я придумывала, что же тебе соврать, чтоб ты вернулся… Придумала, будто беременна. Неоригинально, да? Ты ведь не вернёшься? Ты специально меня не взял, чтобы не вернуться?..
И новый виток по орбите… В виде осколка.
***
– Ну, и вы таки поженились... С вами всё ясно.
– Вы вообще не верите ей, Катрин?
– Ну что вы, конечно, верю! не обижайтесь… Естественно, её тоже закрутило в вашу общую воронку. В двадцать лет у всех любовь так выглядит.
– Вам самой чуть больше двадцати, лицемерка!
– А я исключение. Хитрюще-мудрющее приятное исключение. Можете, конечно, оспорить слово "приятное".
– Сейчас вам не понравится то, что я скажу. Говорить?
– Про полковника?.. в смысле, про кандидата наук? Ну да, некрасивая история. Ваша лучше. Но, Гера, если бы не было этой некрасивой истории, я бы не научилась многому – я ж уже оправдывалась… Оказалось, что полковника Кантуэлла можно просто так любить, без материализации. Я его и люблю до сих пор, до холодка по коже. Девушкам, Гера, свойственно любить каких-нибудь героев, хоть бы и литературных… Или художников. Или артистов.
Или художников, похожих на артистов…
А кандидата своего, между прочим, я запросто могла от его жены увести. Даже не сомневайтесь. Его тоже… воронка закрутила. Но только я на педаль не давила, не звала, не манипулировала – хватило ума и сердца не самоутверждаться, не доказывать свое превосходство над его взрослой женой. Это ведь как соревнование – победить взрослую жену. Дети любят побеждать… Если бы ваша Наташа, когда в Москву уехала, не звонила оттуда каждый день, вы бы её за неделю забыли, без следа.
– Я думал об этом, Катрин. Вы правы… Вы честная.
– Конечно, права. Не сомневайтесь.
И еще чуть про себя, в оправдание. Пока я разбиралась в реальных и литературных героях, Серёжа сессию сдал – а я нет! И занятия перед этим пропускала, разозлила всех. Всем врала. Такая вот любовь – ложь, проблемы, страх…
А Серёжа, ни одного вопроса не задавший, мне сказал – бери академку, передохни. Никуда он не денется, этот институт. А я тебе потом буду помогать. Пригожусь тебе. Если ты позволишь.
И я подумала, что любовь может выглядеть и так. Доброй и помогающей...
...и что я больше не буду разбираться, ковыряясь в любви. Я сказала себе: в жизни каждого человека должен быть тот, с кем останешься, не смотря ни на что. Я выбрала Серёжу для этого. Это очень естественно получилось. Из него запросто сможет вырасти полковник Кантуэлл, и ему плевать будет, что я к тому времени тоже подрасту...
Как вы полагаете, ведь полковник в свои двадцать два года наверняка предпочитал бильярд загару?
Гера, а вы не будете злиться? Я вчера рассказала Серёже про вас и Марту. Ну, и про Наташу, конечно. И про то, что вы страдаете. Злитесь на меня?
– Не злюсь. Ему понравилось?
– Нет, не понравилось. Он сказал, что у вас два пути. Один – простой. Идти туда, куда тянет. Туда, где хочешь просыпаться. А про второй путь он ничего не знает, кроме того, что он в принципе есть, этот какой-то второй путь…
– Устами младенца… Знаете, шарман Катрин, я бы хотел подружиться с этим вашим полковником Кантуэллом. Спасибо вам. Жаль, что вы уезжаете. Бархатный сезон в разгаре… Или у вас всё время бархатный сезон? Поплаваем напоследок? В ластах...