Три луны возникнут,
так предрекали древние
и в поцелую сойдутся
Молодые и верные
Взлететь на ресницах
по туннелю ближе к тесному небу
пересечь его по телефонному проводу
Отвечать на все: "Алло"
быть протяжным гудком
царапать клавиши трубки
остреньким ноготком.
И если это произойдет
То по чьей-то вине
Родиться два человека
На влажной земле
Проросли корни
Жухлая почва залитая влагой
Столько - сколько необходимо
для получения всеобщего НАДО
отдалив хмурое НУЖНО
чья-то рука,
под чудовищной пыткой
слепила меня из тебя.
Маятник метался
Как птица в клетке
чуял на себе пристальный
кошачий взгляд, и во всю глотку
кричит растрепанная салфетка
и может именно так:
предвидела фантазия
Древнего человека
создавши грозных "архангелов"
приставленных от рождения
к каждому из нас.
В тяжком раздумье двигался корабль. В чугунном его сердце работали тысячу крепких рук и ресниц в мертвой саже угля: пище корабля-гиганта, рвущего полотно Тихого океана. Апрельские лиственницы помнили томительную тень топора и были сухи от щепок, разлетающихся во все стороны горизонта. В парусник задувало северным ветром, его несло как хорошо сшитое платье, изобразив тугую мышцу, натянутую вдоль мачты. Дерево помнило о всех однажды ступивших на палубу; чтило память о каждой трещине образованной безжалостным ветром - а новая кройка еще нежно стонала, припоминавшая недавнюю встречу с ядром. Доктора лечили, прибывая на судно в послеобеденное время со своими хирургическими инструментами - умело затягивали кровоточащую рану, которую еще можно было спасти от гнили. Смущенно, по пустой поверхности трюмов, где по случаю воли или задумке инженера плавно бродили, опираясь на свои тени-трости, передаваясь по-больному в собственном искажении, да, именно так лунное свечение бродило по кораблю.
Оторвавшись от тросовых и якорных цепей, плавучий гигант весело загудел, и попыхивая серебряной трубой, вскинув на массивные плечи весь корабельный состав, продолжил движение по ранее указанному маршруту. Воздыхатели, во фланелевых матросках, исполнив минорную сюиту в портовых кабаках - прощались с кружевными чулками, с кроватями; со стульями - на стульях невообразимо кружевное, и белое, и паутинное. Прощались просто, исчезая в бархатном свечении раскрытых губ, в множественном шепоте. Уходили; петляя в тени разрезанных квадратами апрельских крыш; уходили многолико и навсегда, но обещали вернуться, доказывая верность своему слову поцелуями-поклонами. Строем они возвращались по мощенной дороге; застывая фигурами в своем идеальном блеске, словно статуи. По ним трещинами выступали морские песни: свободные и легкие, обоснованно холодные, подобно серым ледникам. И только - неизвестно отчего - плачет сердце одно из них. Смешная светлая капля на остром кончике птичьего носа наблюдает за корабельной командой, нелепо размахивая крыльями в ночи.
- Вот чудак! Да ведь двойка же еще? - радостно, до слез, захлебывается мичман - Туз да десятка, да еще двойка - двадцать три. Ну, давайте по пальцам - ну?
И все смеются, в обтянутой обоями комнате. Тучи табачного дыма, и нет потолка, нет стен - просто пространство. Похоже на тихоокеанский туман, когда нет ничего - и все есть, как во сне - все нелепо и все просто; тут из буфета по винтовой лестнице на антресоли. Тут играли по рублю-фишка; тут в белых японских с драконами обоях - видно черные дыры от револьверных пуль. Тут проигрывали деньги.
- Вы заметили, господа, когда Валентин Борисович проигрывает, он начинает умываться, вот так - вроде как муха лапкой.
Но умываться Валентину Борисовичу уже нечего. Портмоне сквозит карликовой дырой, и тогда с его "В шинели, у меня тут нету... я сейчас, - внизу, в шинели". Нет, не в шинели, а у сонного, сердитого буфетчика. Алле Петровне уже знакомо это.
- А мухи чудные очень. Помню, один раз оторвал мухе голову, а она - ничего, без головы ползает себе - и умывается. А чего умываться - головы нету.
Алла Петровна через туман шла к дверям, ни на кого не глядя: потому что знала, как она ходит, и знала - от чего. Все гуще был дым, быстрее голоса, лица, брови, карты, ямочки на щеках. Пол качается, как палуба.
- Карту!
- Карту? А чем отвечать будете?
На столе у Валентина Борисовича - пусто.
- У меня - дома... лепечет Валентин Борисович.
- Дома? Дома у вас только и осталась - Алла Петровна.
Колода щелкает в руках. Валентин Борисович знает это, безошибочно чувствует, каждым своим волосом, каждым нервом - под тузом десятка, и сейчас сгребет всю эту кучу - и в карманы, и всему конец.
- На Аллу Петровну? Идет. Выигрывайте - ваш банк. А нет...
Долгое, протяженное нет исчезает в шелесте колоды.
- Еще одну... Десятка. Ага! Я так и знал - туз и десятка! - А вокруг него рушится смех, и он, засыпанный обломками, падает обратно на стул, выкарабкивается и, ничего не понимаю, умывается, умывается лапкой. Все смеются, у всех зубы, одни зубы. В аквариуме, как за серебряной клеткой плавает черная рыба, и зарывается головой все глубже в песок, прячет голову от зубов - одни зубы. Все чаще в висках: все быстрее языки свечей, ямочки, зубы. Рыба зарылась в песок полностью, а в голове у Валентина Борисовича вереница из цифр кружит вальс в апрельском небе: вспыхивает и играет с пеплом несчастная десятка, в пепле еле различимо зияет еще одно число, и милая Алла Петровна - узнает число 13. 13 апреля. Дата создания грозных "архангелов". Число которое породило нас. И видит Валентин Борисович гадкие руки тянущиеся к плечу возлюбленной. Кинулся прочь из комнаты, заелозил губами по ласам, по светлой капле: Алла... Аллочка.
Вбегает Валентин Борисович: окно выцветает, бледнеет, в руках у него револьвер; виден черный крест рамы, окрашиваются пятнами крови. Все чаще, все торопливей звучат выстрелы, - падают на пол игроки и колоды, застывшие в нелепых, смешных позах.
Вопит Валентин Борисович, умывается лапкой, и какие-то слова в голове - липкие, непослушные, неповоротливые. На крышке стола перед ним, в сладкой, липкой пыльце - муха все еще взвизгивает и тщательно пытается улететь вверх.
13.04.15