Коля Конь-голова высунул в окно ровный граненый нос, шумно втянул ноздрями запах первой, примятой людьми зелени и фыркнул. Тонкая шея повернула налево широколобое длинное обличье, а зрачки глаз испуганно метнулись вправо. Взгляд Николая царапнул ржаво-красные крыши Подола и любовно заскользил по подымающейся вверх дороге, беленым бордюрам, семенящим в гору старухам, неуклюжим молодым деревьям, достиг левой точки обзора и успокоился на зазеленевшем пригорке. Под пригорком мужики вынимали из багажников машин полные снеди корзины. Бабы тихо переговаривались, взбирались на поросший одуванчиками сырой склон, расстилали газетки и нарезали ломтями куличи и высокие политые белым сахаром паски. Осторожно выкладывали из корзин кирпично-желтые, красные, зеленые крашенки, строгали колбасу, буженину и разворачивали из фантиков шоколадные конфеты.
- Дуры! Дуры! Какие же все-таки бабы дуры!- возмущенно заурчал Конь-голова. – У мужика ни зубов, ни желудка, а они, как ни сыровялку так шоколад притащат. Ничему их жизнь не учит, лишь бы покрасоваться. Как есть дуры! - Боднул мосластой головой решетку окна и бросил в рот тонкую полоску молочной шоколадки.
- Много как сегодня понаехало. До шести не управимся. Хоть бы начальство не пожаловало. Праздник все-таки.
В соседней комнате шуршала кульками, накрывала на стол Любаня. Запахло свежими огурцами и бородинским хлебом.
- Вот же ж! Понимает, что мужику нужно. А не «Мерси» всякие, шоколадные.- Проглотил сладкую слюнку Коля.
Загромыхали засовы центральных ворот. В узкий маленький двор втиснулся старый зеленый фургон. Захлопали двери, затопали ботинки, глухо шмякнулось на пол что-то мягкое и тяжелое.
- Что ж вы творите, ироды?! Я же предупреждал, не возьму больше. Везите куда хотите. Нашто мне этот гемор нужен? Пятый месяц валандаете. Не буду принимать и все. Нет сил, смотреть!
Любка замерла, прислушалась.
- Вот ведь сердце у мужика! А то Конь-голова, Конь-голова. Не в голове, правда. Правда, она в сердце. Надо же! Сколько всего повидал, а жалеть не разучился, – любовно подрезала сальца и украсила стол разноцветными яйцами Любушка.
- Тише- тише. Ты Никола не газуй. Что мы не люди. Что ли? Главный приказал, ну мы и перестарались с устатку. Праздник все-таки. Не гунди, Никола. Принимай как есть.
Гулко затопало, зашуршало по коридору, лязгнула захлопнувшаяся дверь, выехала за ворота машина. Любаня вынула из морозилки бутылку водки, примостила рядом рюмки, поправила в ушах серьги и принялась ждать Николая. Морозная бутыль заслезилась, растеклась ручьями пО столу.
- Задерживается Хозяин. И собак кормить пора, - заволновалась девушка.
Дверь кабинета распахнулась. Николай подбежал к столу схватил бутылку и вылил половину содержимого в запрокинутую назад крупную голову. В тощем горле забулькало, глаза мужика забегали, закосили, увидели застывшую на стуле Любу. Широкий рот округлился, рыгнул и затрясся остервенелой бранью
- Закрооой! Закрой пасть, шалава! Лицом к стене! Рукы на покраску!
Люба вскочила, приникла к стене, задрала форменную юбку и вывалила наружу рыхлые белые ягодицы.
- Рукы! Рукы на стенку, ****ь. Шоб я видел. – сражался с ремнем и спускал штаны Николай.
Любка перекинула вперед светлый пушистый хвост и распластала по стене крупные красные ладони.
Злобный тонкий член немедленно исчез в роскоши Любкиных булок, резво замелькал, затрясся, икнул, и выскользнул вместе с плевком мутной спермы. Коля опал, впился ногтями в половинки сдобной попы и поцеловал синий, вытатуированный на затылке Любани листик марихуаны.
- Пошли, поможешь,- проржал в ухо замершей любовнице. Бери все что надо. Праздник все-таки.
Любка поправила юбку, выхватила из шкафа холщовую сумку и, не задавая вопросов, побежала следом за Хозяином.
Дверь душевой была открыта, на цементном полу скукожился худой воняющий мочой и рвотой мужчина. Из открытого рта стекала на пол вязкая красная слюна. Конь голова пнул ногой неподвижное тело. Выскользнули и распластались по полу зажатые между колен руки, вздрогнули и успокоились искореженные синие пальцы, приникли к полу вывернутые наружу ступни.
- Сдох, что ли? – горестно взглянул на Любу Николай. Доигрались черти. Твою ж ты мать,- постучался лбом в бетонную стену.
Любка зашарила пальцами по окровавленному горлу, сжала запястье и нашла пульс.
- Не бзди, Коля. Живой пока. Убивцы они, как коты. Бьешь, лупасишь, колотишь головой о будку, а глянь, на следующий день опять собак дразнят. - Помыть бы его, а то сгниет. Пятый месяц как в несознанку ушел.
Никола промолчал. Прожевал толстыми губами срамные слова, помотал грузной головой и вышел.
- Пойду собак покормлю,- обронил на ходу Любке.
Любаня сняла китель, и принялась по-солдатски умело извлекать из заскорузлой одежды, худое безволосое тело. Мужчина дрогнул ресницами, выпятил в небо узкую плешивую бороду и замер. Любка не спеша скоблила влажной марлей застывшую кровь. Теплая вода стекала ржавыми ручейками, ползла по цементу и исчезала в темном отверстии пола. Девушка лила из ведра теплую влагу, вытирала вымакивала раскисшую кровь , подымала вверх тряпичные смиренные руки и как ребенку мылила подмышки, пах и натирала пеной худые ступни. Она сновала между краном с горячей водой и телом и раз за разом окатывала животворным теплом уже чистое холодное тело. Душевая наполнилась паром, капельки воды задрожали в светлых Любкиных волосах , потекли по лицу ручьями, захлюпали в ложбинке полной груди.
Вдруг опухшие, слипшиеся от крови губы мужчины разомкнулись, шамкнули, фыркнули что-то неразборчивое и Любка заметила как вздрогнул укрытый теплой марлей член. В испуге она шмякнула распаренной ладонью по растущему на глазах холму. Член толстел, грубел, набухал и тянулся головой к теплому, мягкому. Люба удивленно переводила взгляд с шершавых булькающих губ на выросший посреди худого тела дрожащий корень.
- Живой! Живой убивец. Не помирай родненький! Не помирай,- быстро задрала юбку, присела и оседлала страдальца сердобольная банщица . Ритмично, быстро Любаша прыгала, скользила, не выпускала наружу эту ожившую частичку почти мертвого мужчины и не помышляла о грехе.
Конь голова подкрался сзади, проморгался от ослепившего его пара и ударил кулаком в трепещущий, прыгающий на затылке листочек конопли. Люба распахнула глаза, ойкнула и, падая в земную благодать, едва успела выставить вперед руки и не удушить телесами воскресшего.
Губы отказника шевелились, шуршали, шептали неведомое . Любкины губищи замерли над самым ртом мужчины, заиграли в немом повторе и наконец-то поняли и прошелестели вместе с ожившим.
- Окрошки, окрошки. Принеси мне, окрошшшки, Любушшшка.
Конь голова вышел в маленький бетонный зарешеченный сверху дворик. Присел на пахнущую свежей краской лавку и закурил. Тявкали вздрагивающие во сне собаки, спали объевшиеся Христовой плоти заключенные, перекликались в тишине ранние птицы. Со складов супермаркета доносился заливистый смех местных наркоманов, вышагивали вдоль дорог улыбающиеся, заплаканные прихожане. Грянули, разорвали тишину церковные колокола. Двенадцать православных храмов Подола начали праздничную службу в честь Великого Божьего Воскресения.
- От жэ ж шалава! От же ж мразь богоугодная! Это ж надо чего учудила. Такая и мертвого оживит! -заржал начальник Подолянского изолятора , закинул в рот тонкую молочную шоколадку и пустил по ветру прозрачный фантик с надписью «Мерси».
- Любка! Слышь! Ты где прячешься? Подчиненный кинолог! Чтоб окрошки завтра наготовила. С редиской, на квасе и горчицы плесни. Яичек, яиц посвяченых, не забудь! Великий Праздник! Все же.