Ш Е С Т О Й П О С П И С К У.
Пушкинский Лицейский класс объединил мальчиков от 11 до 15 лет. Их величали: "Первый курс Царскосельского Лицея", так что они могли считать себя школьниками первых трех лет учебы и студентами последних трех, потому что после третьего курса проходили предметы Высшей школы, и после окончания Лицея уже не надо было учиться ни в каком другом высшем учебном заведении.
Класс как класс - тридцать мальчишек. Они покинули уютные дома-теплицы, оделись в синие мундиры, белые панталоны и треугольные шляпы - и началось их время. С родителями связь была практически прервана, им нельзя было ездить домой на каникулы и было даже затруднительно видеться с родителями, поэтому отсутствие родительской любви они заменили дружбой и любовью друг к другу, создав такое лицейское братство, которому завидуют потомки.
Возможно, все они окончили бы курс наук, каждый как "родители велели" и не существовало бы никакого пушкинского класса, их имена давно бы забыла история, и никто бы не вспоминал их, если бы не было среди них веселого курчавого одноклассника, который поведет всех своих друзей в будущее. Их будут именовать "людьми 19 октября".
Помещением в Лицей Пушкина Россия была обязана Александру Ивановичу Тургеневу, ему она обязана появлением любимейшего поэта.
В произведениях Пушкина сотни раз встречается слово "лицей", "лицеист", "дружба", "дружеский", "дружество".
Лучи пушкинской славы будут отсвечивать и в его товарищах.
Приемные экзамены проходили на квартире министра народного просвещения графа Алексея Кирилловича Разумовского. В приемной графа, в ожидании беседы дядя Василий Львович Пушкин и адмирал Пущин познакомили своих чад: Александра с Иваном и Петром Пущиными. Мальчики застенчиво обменялись фразами. Сидевший по близости востроглазый прилизанный мальчуган с большим вниманием следил за тремя сверстниками. Шепнув сидевшей рядом даме: "Мама, я тоже отрекомендуюсь", - он развязно подошел к ним и шаркнул ножкой: "Позвольте и мне отрекомендоваться: Константин Гурьев".
Пушкин медленно и неохотно принял протянутую руку и с недоверием оглядел навязчивого мальчика. Но тот на вид был очень приличен: платье с иголочки, сам причесан, приглажен, даже надушен, как в голосе, так и в чертах его лица, во всех движениях была одна и та же игривая мягкость. Только чересчур юркие глазки то и дело потуплялись и бегали по сторонам, точно не смея открыто встретить испытывающего чужого взгляда.
Тут же в приемной Василий Львович представляет Александра молодому генералу князю Горчакову, который тоже привез своего сына на экзамены. Мальчики были представлены друг другу.
Гурьев тут же без представления подлетел к ним со своей заученной фразой: "Позвольте представиться, Константин Гурьев!"
Узнав, что новый знакомый князь, Гурьев завертелся около него юлой, стал что-то нашептывать ему на ухо, тихонько подтрунивал над находящимися в зале своими будущими сокурсниками.
В это время началась перекличка, и первые взаимознакомства были прекращены.
К экзаменам были допущены 38 человек, выдержали экзамен и были зачислены на первый курс 30 экзаменовавшихся счастливцев. Шестым в этом списке был Гурьев Константин Васильевич.
9 июня 1817 года состоялся выпускной вечер лицеистов. Закончило Лицей 29 человек. Среди выпускников не было Константина Гурьева.
С первых дней Гурьев стал искать дружбу с теми товарищами, родители которых имели связи и вес в свете. Он обхаживал князя Горчакова, заискивал и лебезил перед сыном директора Лицея Иваном Малиновским. Почти всех товарищей он наделил кличками: Пушкин - "Француз", Горчаков
- "Франт", Ломоносов - "Крот", Малиновский - "Казак". Клички были у всех, кроме Гурьева.
Часто Гурьев любил прихвастнуть в кругу товарищей, но те тут же его обрывали: "Гречневая каша сама себя хвалит". Рассыпчатая гречневая каша с маслом, называемая гурьевской, пользовалась большой популярностью в обеих столицах.Если товарищи пели песни, то Гурьев громко подпевал им, хотя ни голоса, ни слуха абсолютно не имел, но заискивающий Гурьев не хотел выпадать из поющей компании. Друзья со смехом называли его поюще-ревущим ослом и просили не портить песню.Однажды между вспыльчивым Пушкиным и заискивающим Гурьевым произошла ссора, которая закончилась потасовкой. Друзья разняли их, Иван Пущин урезонивал друга: "Помилуй, Александр, что ты делаешь. Положим, Гурьев виноват, но ты видел, какой он нюня, точно старая баба, так стоит из-за него портить себе кровь. А главное, не забудь, нам битых шесть лет придется высидеть вместе с ним в Лицее."
Пушкин помирился с Гурьевым, после чего Гурьев точно воспылал к нему особенной нежностью, стал еще сильнее заискивать перед ним, юлить, заглядывать в глаза, громче всех смеяться его остротам.
По своему характеру и поведению Гурьев резко отлтчался от товарищей, которые ничего не боялись говорить начальству в лицо, спокойно и без нюнь шли в карцер, оставались без сладкого на обед, создавали в Лицее свой свод законов, в основе которого лежала дружба, честность и свободомыслие. Они незаметно под боком Александра I возвели свободомыслящую Лицейскую республику.
Однажды Куницын беседовал с лицеистами, обступившими его в кружок. Гурьев, благоговейно сложив пальцы, проговорил как бы про себя, но так, чтобы все слышали: "Как это верно, как хорошо сказано." Он рассчитывал получить благодарность от профессора, но ошибся. Куницын оглядел его слегка презрительным взглядом, обнял Пушкина за плечи и стал ходить с ним по зале, удивляясь, что связывает Пушкина с Гурьевым: "Я не советую особенно дружить с ним, что будет из него дальше - посмотрим, но наклонности в молодом человеке преподленькие".
Подленькая натура Гурьева проявлялась даже в мелочах: то он незаметно подставит ножку Кюхельбекеру и тот растянется во весь свой нескладный рост, то заедет снежком в спину Яковлеву, и будет безвинно улыбаться, глядя в сторону, то забросит в сугроб треуголку Вольховского и свалит это на Комовского.
Уже на первом году учебы в Лицее стихийно стало создаваться писательское братство. Стихи писали все. Кюхельбекер пробовал писать стихи по-немецки, товарищи поощряли его. Гурьев выкрал у него черновики и коверкая и глумясь читал их, утверждая, что стихи написаны по-чухонски. Гурьев любил тайно подкрасться и подслушивать, о чем говорят товарищи. Однажды ему удалось подслушать, как Дельвиг читал свои стихи Пушкину и Иличевскому. Гурьев громогласно тут же объявил всем об этом и, сам не умеющий рифмовать и не написавший ни одной строчки, выдал экспромт:
"Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
И наш Дельвиг пишет стихи!"
Когда Пушкин на уроке блестяще описал розу, все товарищи бросились его поздравлять, один Гурьев бегал вокруг и паясничал, прося Пушкина разрешить подержаться за кончик его сапога.
Особым благоволением Гурьев пользовался у надзирателя Пилецкого, которого он сумел окружить своим притворным смирением и заискивающей услужливостью. Пилецкий в знак награды за фискальство трепал Гурьева по пухлой щечке и называл "моим адъютантиком".
Однажды лицеисты написали куплет на преподавателя Гауеншильда, а Гурьев подъехал к нему с вопросом, не слышал ли он нового романса Шиллера. Тот ответил отрицательно, и Гурьев пропел ему куплет. Гауеншильд был взбешен, а Гурьев клялся и божился, что он не знал, что это не романс Шиллера, ссылаясь на Кюхельбекера, который якобы уверял его, что это Шиллер. Гурьев, как всегда, вышел сухим из воды, а Кюхельбекер угодил в карцер, не пожелав выдать автора куплета.
Но дело на этом не закончилось. Тут же Гурьев поспорил на булку с Пушкиным, что он не посмеет на уроке Гауеншильда пропеть злополучный куплет. Пушкин еще не знал истории с Кюхельбекером и подзадоренный Гурьевым на уроке немецкого языка затянул в полголоса. Гауеншильд как ужаленный вскочил и бросился к Гурьеву. Тот стал божиться и клясться, что ничего не пел и, если на то пошло, то может даже указать исполнителя. Пушкин сам поднялся с места и бросил Гурьеву через плечо:"Фискал!" Возмездие последовало незамедлительно, оба были выгнаны из класса и оставлены без сладкого и вечерней булочки.
В Лицее было правило: один из дней назывался "французским", в этот день запрещалась русская речь между воспитанниками и преподавателями. Утром преподаватель вручал "штрафной билет" кому-нибудь из учеников и он должен был передать его первому, кто нарушит правило и заговорит по-русски, тот в свою очередь передавал его следующему провинившемуся и так далее. Последнего, у кого вечером оказывался билет, наказывали.
Однажды утром штрафной билет вручили Пушкину и какое же было удивление преподавателя Пилецкого, когда вечером билет оказался у него же. Первого "француза" лицея! Гурьев тут же донес Пилецкому, что Пушкин никому не передавал билет, то есть не исполнил возложенной на него обязанности. Когда у Пушкина потребовали объяснений, тот заявил, что если обязанность его - быть Иудой, предателем своих товарищей, то он не в состоянии исполнять ее. Пилецкий тут же решил отправить Пушкина в карцер, барон Дельвиг поднялся с места и заявил, что он одного мнения с Пушкиным и просит позволения идти вместе с ним. Следом за друзьями попросился в карцер Кюхельбекер, затем Иличевский, Корсаков, староста класса Яковлев. В классе поднялся шум, было предложено объявить Гурьеву, кляузе и доносчику, бойкот на неделю.
Директор Малиновский утвердил наказание преподавателя, только попросил господ лицеистов захватить шинели, так как карцер был не топлен. Затем он обратился к Гурьеву и заявил, что именно фискальство его подвело товарищей. Пилецкий встал на защиту своего любимчика, но Малиновский резко оборвал его: "Извините меня, вы насчет Гурьева несколько ослеплены. Если товарищи отворачиваются от мальчика, то это уже самая плохая для него аттестация, и я убежден, что не будь Гурьева, подбивающего друзей, ябедничавшего, не было бы такого поголовного протеста. Он, во всяком случае, достоин наказания не меньше, чем прочие. Но чтобы не было новых столкновений, его можно запереть отдельно, в классной комнате". Ночью Малиновский приказал принести в карцер горячего чая. Гурьеву чай не дали. После этого случая штрафной билет был навсегда отменен.
Что для Лицейской Республики был Гурьев, когда они и самого Пилецкого выгонят из Лицея.
Видно в лицейской семье было не без урода: с вида - сахарная кукла, верткий херувимчик, прифранчен, надушен - за версту одеколоном несет, а душа чернее трубочиста. Кто ему был полезен, тому от него отбоя не было. Сперва лебезил около Горчакова, а когда тот его раскусил, стряхнул с себя, он начал льнуть к Броглио, как-никак граф. Он наушничал на своих товарищей, но преподаватели, кроме Пилецкого, не принимали его сторону и делали самые серьезные внушения.
Лицейскому профессору французу де Бурди, который во время войны 1812 года совсем стушевался и стал ниже травы тише воды, пришлось не раз слушать оскорбительный шепоток и унижения от школьника Гурьева.
Наказать он его не смел, пока до оскорбителя не добрались Малиновский, Пушкин и Корсаков. На мотив облетевшей в 1812 году всю Россию патриотической песни Жуковского "Певец во стане русских воинов" лицеисты стали распевать песню собственного сочинения, в которую опять угодил профессор - немец Гауеншильд.
Однажды он вошел в класс вместе с директором в тот момент, когда под управлением Гурьева распевали хором сатирические куплеты, сочиненные ими на его счет. Гурьев, стоя на кафедре, махал руками в такт, как бы дирижируя палочкой. Малиновский оглядел притихший класс и заявил, что с сегодняшнего дня он запрещает ученикам заниматься поэзией и закрывает все их рукописные литературные журналы.
Спрятавшийся за кафедрой Гурьев вообразил было, что про него забыли, но Малиновский попросил его выползти на свет Божий, заявляя, что его как кривое зеркало видно не выпрямить. Гурьев стал плакать и утверждать, что он не делал ничего плохого, а размахивал руками оттого, что упрашивал товарищей не петь этих дерзких куплетов. Малиновский прервал его излияния: "Вот что я вам скажу, Гурьев: шалить в вашем возрасте извинительно, но лицемерить, лгать старшим в лицо и сваливать еще вину свою на других бесстыдно и достойно примерного наказания. Вы в настоящем случае явно были первым зачинщиком, и поступок ваш будет передан на суд конференции".
Гурьев разрыдался, упал на колени и готов был обнять ноги директора, чтобы только вымолить себе прощение. Яковлев, Пушкин, Броглио, Пущин также стали просить не наказывать Гурьева, их поддержал класс. В Лицейской республике не любили выдавать своих, предпочитая самим наказывать виновных.
Малиновский согласился, но предупредил Гурьева, что это в последний раз, и у него и у класса терпение не безгранично. На первое время Гурьев притих, но надолго его не хватило.
Пушкин написал первую главу поэмы "Цыган" и на вечерней сходке прочел товарищам. Критика была неоднозначна и порою безжалостна. Расстроенный Пушкин сжег своего "Цыгана". Товарищи были настолько деликатны. что избегали вообще заговаривать с бедным автором, который несколько дней ходил словно больной. Преподаватели заметили перемену настроения у мальчика и пытались допытаться у него в чем дело. Но Пушкин отмалчивался. Вот тут-то в дело вступил Гурьев и стал нашептывать Пилецкому, что Пушкин оплакивает своего "Цыгана". Растрезвонив эту новость по всему Лицею, Гурьев вздумал было снова подольститься к Пушкину и начал было утешать его, но Пушкин так фыркнул на непрошенного утешителя, что тот еле ноги унес.
Кроме классных журналов, куда заносились отметки, каждый профессор и гувернер вел свою особую ведомость о "дарованиях, прилежании и успехах" воспитанников. Хранились эти ведомости за стеклом в одном из шкафов конференц-зала.
В январе 1814 года когда все ученики отправились к обедне во дворцовую церковь, Гурьев под предлогом нездоровья не пошел с ними, когда же товарищи вернулись, он зазвал к себе в комнату Броглио, Ломоносова, Пушкина, Дельвига, Горчакова и предложил им прочесть, что о них думают преподаватели. Товарищи наотрез отказались участвовать в этой подлости. тогда он сам стал читать характеристику Горчакова, а когда тот возмущенный спросил, зачем он его позвал, тот ответил, чтобы Горчаков как щит прикрыл его, если правда раскроется. Друзья хотели уйти, но тут появился директор Малиновский. Увидя ведомости в руках Гурьева, он обратился к нему, где тот их взял. Гурьев начал юлить, валить все на товарищей, что это они его позвали, но вскоре выяснилось, что это он подобрал ключи к шкафу и открыл его.
Возмущению лицеистов и директора не было предела. Все потребовали передать дело на рассмотрение конференции, а пока посадить Гурьева в карцер.
Через два дня Пилецкий досрочно выпустил его из карцера, а еще через день состоялось решение конференции - исключить Гурьева Константина Васильевича из Лицея.
Приехала мать Гурьева, которая два дня упрашивала Малиновского не писать в характеристике причину исключения из Лицея, не портить сыну карьеру. Наконец Малиновский согласился, и в документах было написано, что "уволен по домашним обстоятельствам".
Провожать Гурьева не вышел никто из учеников и преподавателей, кроме единственного Пилецкого.
Так закончилась история шестого по Лицейскому списку.
В дальнейшем он ничем не проявил себя, судьба его неизвестна. Умер он рано - 33 лет от роду. Могила его затерялась.
Остальные 29 лицеистов во главе с веселым курчавым одноклассником шагнули в историю.