…Октябрь девяносто седьмого года. Барнаул. Погода еще теплая, но осень порой уже кружит желтыми пожухлыми листьями вперемешку с первыми снежинками. А сегодня с утра прошел теплый, почти летний дождь и Ленинский проспект блестит в солнечных лучах мокрым асфальтом.
Мы с Андреем идем в еврейский центр, филиал «Сохнута» в Барнауле, хотим получить хоть какую-то информацию. И нашли-то мы его с трудом, словно он существует в подполье.
Поначалу, когда Марина рассказала, как она повстречала своего бывшего сокурсника и тот ей выдал:
- А вы что до сих пор тут сидите? Вам давно пора быть в Израиле! – (он сам там пробыл год и приехал навестить родных в России), - мы не отнеслись к этому серьезно, и Андрей заявил:
- Только не в Израиль! Страна очень... военная... и религиозная. Да к тому же - Восток! И мы о ней ничего не знаем!
Но если хочешь что-то узнать, - начинаешь слышать: потихоньку стала проникать кое-какая информация, правда, очень скудная, - о стране, об эмигрантах. Я же помнила, как в шестьдесят седьмом, когда Израиль в очередной раз воевал с арабами (теперь я много знаю об этой короткой, Шестидневной войне), - эту войну бурно обсуждали и осуждали во всех газетах Союза, по радио и телевидению, обзывая Израиль кровавым агрессором.
Помнила, как я шла с работы, а у моего подъезда по обе стороны, на скамейках, сидели соседи и в руках у Льва Николаевича, мужа тети Шуры, моей наставницы в быту и помощницы, была газета с огромным заголовком: “Агрессия Израиля” и ниже: “Кровавая бойня!” У меня было такое чувство, будто я шла сквозь строй, будто это осуждали меня! И вот тогда, помню, у меня впервые мелькнула мысль: вот есть же страна, где все евреи, и никто не тычет в тебя пальцем – жидовка! И никому не мешает твой еврейский нос! Сейчас мои дети с недоверием слушают мои подобные воспоминания:
- Ты все преувеличиваешь! Не было такого!
Было. Я ощущала на себе это с детства, когда даже слово еврей казалось неприличным, словно клеймо, - я это хорошо помню. Сергей забыл, как он, восьмилетний, прибежал домой растерянный и бросился к нам с вопросом:
- Кто такие евреи?
- А почему ты спрашиваешь? Что случилось? Почему ты плачешь?
- Толик сказал, что мы – евреи! Так говорил его папа!
Оказывается, у них во дворе завязался какой-то спор, и когда соседскому Толику, как говорится, крыть было нечем, он крикнул Сереже в лицо:
- А мой папа сказал, что вы евреи! – видимо из слов отца он понял, что вот этим-то уж точно он «добьет» Сергея.
Вспоминаю, как к нам в отдел пришла Лена Железняк, командированная из Ленинграда, из нашего проектного института, и Надежда, наша копировщица и секретарь, должна была отметить ей командировку и заполнить документы для заводской гостиницы. Надин стол стоял перед моим чертежным столом. И вот я слышу, как она шепотом зовет меня:
- Свет! Посмотри! Посмотри, что написано! - и показывает мне раскрытый паспорт Лены. - Тут написано: еврейка, - шепчет она.
- Ну, и что?
- Так написано!
- Ну, написано. И что?
- Так никогда не пишут! Я встречаю первый раз! Она что, правда, еврейка?
- А чему ты удивляешься? Я же тоже наполовину еврейка.
- Какая ты еврейка! Ты хохлушка! А это настоящая еврейка. Даже написано! - и смотрела на Лену, как на ископаемое.
Действительно, здесь, в Сибири, бытового антисемитизма, подобного тому, что существовал на Украине, почти не было, и Надя, родившаяся и выросшая здесь, просто никогда не задумывалась над тем, что живет и работает рядом с такими же евреями. Об этом речи никогда не было, хотя в отделе у нас, кроме меня,- полукровки, - работала молодая женщина, Лия Хаимовна, мы все любили ее и никогда никакого разговора не было о том, кто и какой национальности. Уже гораздо позже, в самом начале девяностых, когда начался «раздрай» по всей стране, почувствовалась некоторая напряженность и здесь, - заговорили о еврейских корнях Ленина, Троцком … «…Это евреи сделали революцию!…» и тому подобное...
А я вспоминаю свое детство, вспоминаю девочку из моего класса, Раю Дрибен. Она была медлительной, меланхоличной, училась неважно, но была очень доброй, послушной, какой-то покорной, и мальчишки постоянно дразнили, даже оскорбляли ее. Я терпеть не могла этого, вступалась за нее, и часто слышала из углов шипение: жидивка! Но в глаза подобное мне говорить боялись…
Помню тот страх и ужас, которые охватывали мою детскую душу, когда я читала или слушала разговоры взрослых о зверствах фашистов, - все это было тогда еще очень свежо в памяти, - о том, как в один вечер расстреляли на городском кладбище всех евреев Златополя, тех, кто не успел или не смог уйти из города. А когда смотрела в фильмах о войне, как немецкий офицер, вглядываясь в лица в толпе, указывал пальцем на очередную жертву и произносил: «Юде!», мне казалось, - он показывает на меня! А ведь было мне тогда каких-то восемь-девять лет! И уже тогда я чувствовала, хотя об этом дома никогда не говорилось, что имею прямое отношение к этим "юде"...
И еще помню: уже в Барнауле, - я работала мастером на холодильной станции, - среди моих подчиненных были два машиниста, гораздо старше меня, всё «знающие», скандальные и крикливые: вот мы, россияне!...
Однажды, когда вся моя смена отдыхала после ночи, они заявились ко мне домой. Я была одна, укладывала маленького Сережу спать. Витя был в институте, на занятиях. Я удивилась их визиту. Оказалось, - им не хватало денег на выпивку и они решили занять у меня. Сказали об этом откровенно, нагло, в полной уверенности, что не посмею отказать: молодая, зеленая, побоюсь портить с ними отношения. И для пущей уверенности в успехе, один из них, полупьяно усмехаясь, сказал:
- Мы ведь знаем, Светлана Михайловна, что вы еврейка! Но не скажем никому!
- А это – что, преступление? – спросила я. - Пошли вон!
Потом, видимо поразмыслив на трезвую голову, они заглядывали мне в глаза, льстиво улыбались и на работе, в смене, были самыми примерными. А мне было стыдно за них и противно: уже немолодые, отцы семейств...
...Так как же все начиналось?
- Мама, у тебя ведь отец еврей? – это Марина.
- Да, но я слышала, что национальность у евреев определяется по матери, а мать у меня украинка.
- Ну, и что! Надо узнать! - заявляет Марина.
Где узнать? У кого? Информации – ноль. Правда, я уже знала, что одна из работниц нашего завода,- табельщица, - уехала в Израиль, и говорили, - очень довольна. Я как-то видела ее у заводской проходной, и кто-то из знакомых сказал: «В Израиль уезжает!»... Я еще подумала: «А разве это возможно? Неужели выпустят? Она ведь работала на ТАКОМ заводе!»
Дети ждали от меня действий. Стала перебирать в памяти всех знакомых, кто может хоть что-то знать и, в то же время, не разболтать о наших намерениях: открыто говорить о таком казалось все еще небезопасным. И вспомнила: Ванечка Малютин, наш бывший председатель поссовета, адвокат, друг Виктора. Сейчас он уже член коллегии адвокатов Алтайского края, где, как я понимала, немало евреев. Он может что-то узнать.
Звоню ему домой. Трубку берет жена, Марина. Мы с ней всегда поддерживали хорошие отношения. Она была директором продуктового магазина и Виктор часто подбрасывал ей в магазин машину-другую вина, - когда горел план. Она же помогала нам продуктами, особенно к праздникам, - при сплошном дефиците в стране приходилось часами выстаивать в очередях за мясом, колбасой, апельсинами.
- Светик? Привет! Как живешь? Как дети? Слышала о твоем сыне. Он в кардиоцентре работает? Там Иван мой лежал на обследовании. Он тебе нужен? Да, дома. Иван!
- Свету-уля! – тянет в трубку Ванечка, - Рад тебя слышать! Как ты? Чем занимаешься?
- Ванечка! У меня к тебе необычная просьба, вернее, вопрос, - и я все выкладываю ему.
- Я все понял. Жди, позвоню.
Следующим вечером звонок:
- Светуль, я тебе дам два телефона, это наши товарищи, Морозов и Гуревич. Они тебе все расскажут.
"Товарищи" не особо распространялись:
- Вам нужно обратиться к Алле Моисеевне Коган, запишите телефон…
Звоню:
- Алла Моисеевна – это я, - отвечает приятный женский голос.
Поясняю причину звонка.
- Приходите к нам в эту субботу, будет человек из Израиля, он все расскажет.
- А где вы находитесь?
- На Октябрьской площади, по Ленинскому проспекту, - называет номер, - это во дворе бывшего клуба строителей.
И вот теперь мы с Андреем ищем во дворах это помещение. Поднимаемся с черного входа на второй этаж, в открытую дверь видим что-то похожее: длинный коридор, по обеим сторонам несколько дверей. Вывески никакой нет, спросить не у кого. Но вот одна из дверей открывается и из нее выплывает роскошная дама.
- Простите, - обращаюсь к ней, - это еврейский центр?
- Да. А вы к кому?
- К Алле Моисеевне.
- Здравствуйте. Это я. Вы на встречу?
- Наверное…
- Проходите, - открывает перед нами дверь, из которой только что вышла.
В комнате, похожей на большой школьный класс, полно народу. Все сидят за длинными столами. Впереди, у школьной доски, молодой мужчина, что-то поясняет, широко размахивая руками. Садимся позади всех, прислушиваемся.
Рассказывает об Израиле. Интересно. Он сам всего два года, как уехал туда из Барнаула, - так что информация свежая, и впечатления тоже, - из первых рук. Впервые слышим слова: репатриант, репатриация. Неудобно спросить, что они обозначают. Узнаем: это право возвращения на историческую родину, в данном случае - в Израиль, и этим правом обладаем я и мои дети, как дочь и внуки еврея...
Уже что-то... Дома ищу свою метрику (свидетельство о рождении), - и полное разочарование: национальность родителей не указана… Так записывали в тридцать девятом году, когда я родилась, по каким-то уж слишком демократическим соображениям. Звоню Алле Моисеевне, она должна знать, что делать в таких случаях.
- Годится любая бумага, где сказано, что отец – еврей, - отвечает она.
Любая бумага… Только где ее взять? Звоню маме. Все обьясняю. Мама в гневе:
- Какой Израиль? О чем ты говоришь! Мало натерпелись от всего этого? Как это - уехать из страны? Чтобы вас считали изменниками родины?
- Мама, успокойся! Какие изменники? Уже совсем другие времена. Пойми, я это делаю ради детей! У тебя сохранился какой-нибудь документ, где сказано, что отец - еврей?
- Какой еврей? Какие вы евреи? У тебя я, твоя мать, - украинка! Какой он отец! Он не знал вас! А теперь он тебе нужен?
- Да мне не он нужен! Мама, пойми…
Вижу, разговор бесполезен, теперь переживаю, что разволновала ее...
Далее говорю с Оксанкой, племянницей:
- Оксана! Попробуй взять в ЗАГСе выписку из книги регистраций, когда я родилась, короче: копию записи о моем рождении. Там стоит клякса на национальности отца, а вверху написано – украинец. Но под кляксой – еврей. Надо, чтобы написали, как было: еврей! Если надо – заплати, я вышлю деньги.
Отправила деньги, ждем. Через месяц звоню Оксане. Слышу в ответ:
- Тетя Света! Треба ще гроши! На могорич! Та не на один!
Отправляю еще. Ждем.
Всю осень и зиму я с Глебом. Все так же - школа, бассейн, школа художественная. У него успехи и полное удовольствие в плавании и рисовании, в школе особыми успехами не блещем, ходим в «хорошистах», и то - слава Богу ! Усердия и интереса к учебе – ноль!
На Андрея и Марину больно смотреть, - куда подевался их оптимизм? У Андрея по восемь- десять ночных дежурств в реанимации и операционные дни, Марина принимает по двадцать – тридцать мамаш с детьми в день. Зарплату не выдают... А я, проводив Глеба в школу, открываю их старенький, подаренный Марининым отцом, холодильник и прикидываю: что можно приготовить из маленького, смерзшегося кусочка говядины, скукоженного остатка капустного кочана и сморщенной морковки?...
Как-то мы с Андрюшей зашли в новый, недавно открывшийся неподалеку от них, супермаркет. Чего там только не было! Не было только покупателей… Цены - с тремя нолями… За прилавками скучающие, уже определившие нам «цену», продавщицы, - при виде нас ни одна даже не шевельнулась, только бдительный охранник ходил позади, сопя от усердия нам в затылки: а не стащит ли этот врач, - (прости, Господи!) – вон тот кулек с картошкой?!…
Израилем заинтересовался и Сергей. У него на работе тоже начались заморочки, - среди власть имущих полным ходом шла драка за комбинат. А, как известно, (повторюсь): паны дерутся, а у холопов чубы трещат…
В марте получаю от Оксаны ценное письмо. Наконец!
Вскрываю, достаю синий листик с гербовой печатью! Читаю: метрика (копия)! Все, как положено: 9.08.1939-го, Светлана, мать - Екатерина Ивановна Белопольская, украинка; отец - Михаил Сергеевич Белопольский… украинец!…
Приехали...
Куда же смотрела Оксана? Оказывается, она никуда не смотрела, - что дали, то и выслала… Даже не позвонила…
В разговоре с мамой этой темы уже не касаюсь, но вскоре получаю от нее письмо, где она пишет, что у Левика могло кое-что сохраниться: письма отца, свидетельство о браке, вернее, - справка из Чигиринского горсовета.
Звоню уже Левке. В ответ получаю:
- Что ты там придумала? Зачем ворошишь все? Здесь уже все забыли, что отец еврей! И евреи почти все уехали! Ничего у меня нет!…