Саша достал из кармана отсыревшей шинели смятый треугольник заветного письма, ставший бурым от сырости. Любовно разгладив на колене много раз прочитанное письмо и щуря глаза в тусклом свете луны, он вчитывался в драгоценный строки, снова погружаясь в тепло родных слов.
«Сынок! У нас все ладно. Землю под посев всем миром подготовили, хотя теперича в сырости-то тяжельче было пахать, чем в прошлом-то годе. Но распахали таки ейную. Бог даст, с хлебушком будем к осени. Может и ты, родимый, уже к жатве поспеешь? Авось побьешь фашистов энтих? Какая такая лихоманка прислала до нас паганцев энтих неуемных? Ты, сыну, вдарь им там покрепче, авось в другой раз не полезут…»
Над нейтралкой взмыла вверх осветительная ракета. Сухо прострекотала очередь из пулемета и опять тишина. Саша от неожиданной яркой вспышки прищурил глаза, уже привыкшие к тусклому свету. Оглядевшись вокруг, он опять было склонился над письмом, но сидевший рядом командир роты, выслушав связного, тронул Сашу за рукав.
- Погоди, боец. Передай по цепочке! Сейчас артподготовка будет, а потом по команде, уже все пойдем!
Саша поспешно сложил письмо вдвое и упрятал в карман. Передал соседу приказ о готовности и поднял вороник шинели, спасаясь от промозглого ветра. Сжимая в руках холодное и сырое ложе винтовки, он напряженно вглядывался вперед. Как в это раз все пройдет? Хорошо конечно, что проход загодя был разминирован, да вот что там с пулеметными точками? Смогут их перед атакой подавить артиллерией?
Саша очень бережно относился к своей винтовке. Не жалел лишний раз смазать все, куда можно было подлить масла, если шел в походе, оборачивал дуло ствола тряпицей, предохраняя о пыли и влаги. Вот и теперь, поглаживая влажное ложе, рефлекторно протер его сухой тряпицей. К оружию своему Саша относился как к товарищу и даже придумал имя для винтовки - «Ванятка».
Каждый раз, когда Саша имел время для чистки винтовки, он, снимая затвор с содроганием вспоминал тот тягостный для него день, когда он увидел провожающие его роту завистливые и растерянные взгляды ополченцев, многие тысячи которых шли и шли бесконечными колоннами в сторону фронта. С тех пор Саша не мог забыть щемящее чувство чего-то важного, невыполненного им тогда в самые трудные дни для него и всех его боевых товарищей в тех кровопролитных сражениях под Москвой.
Чувство вины от того, что у него есть в руках оружие, а вот эти люди идут с голыми руками воевать, рвало тогда его душу в клочья. Растерянный и, как говорится, «не нюхавший пороху», Саша, чуть не плача, заглядывая опытным бойцам в глаза, все спрашивал и спрашивал у товарищей, почему не у каждого ополченца в руках винтовка? Как же они воевать-то будут? Ведь пропадут все! Товарищи отводили глаза и молчали.
Вся рота угрюмо и молча провожала сочувствующими взглядами толпы людей, одетых в разнообразную гражданскую одежду, кажущуюся здесь на фронте отчаянно нелепой.
Никто тогда толком так и не смог ему ответить на вопрос, хотя старшина заметил, что когда в атаку бежишь, все одно, стрельнуть некогда, а к окопам обычно один из трех добегает, а то и меньше. Вот тогда, мол, этот третий и будет стрелять из подобранной у павшего товарища винтовки.
Саша смотрел на колонны обреченных на смерть, и внутри у него все сжималось от тревоги за судьбу этих безоружных ополченцев. С тех пор винтовка служила ему напоминанием о подвиге безоружных людей, отдавших свои жизни в этой страшной войне.
Потом командир роты рассказал старшине, который в свою очередь рассказал Василию, что все эти ополченцы почти полностью полегли там, в заснеженных равнинах под Москвой, и никто из них не сбежал с поля боя, а сражались они так отчаянно, что фашисты не просто были остановлены, а были вынуждены отступить.
Холода тогда были суровые, очень много в роте было обморожений, а все поля были просто усыпаны скрюченными от лютого мороза трупами.
Отступая, немцы расстреливали раненых военнопленных красноармейцев, не имевших возможность идти самостоятельно. Но в спешке некоторых расстрелять не успели. Саша тогда застыл от ужаса, увидев отваливающиеся куски мяса с отмороженных конечностей выживших военнопленных, когда уставшие и торопящиеся санитары перебинтовывали их раны. От их вида Сашу сразу вытошнило. Но никто его не упрекнул тогда в слабости.
Старшина в тот день очень помог Саше, схватив под руку спотыкающегося и бледного солдатика, твердо ведя его вслед удаляющемся на новые позиции шеренгам товарищей по оружию. За это он был благодарен ему безмерно.
А бои тогда под Москвой были очень жестокие, из роты от старого состава осталось полтора десятка человек, да повезло еще тогда, что прислали в помощь несколько танков «Клим Ворошилов». Эти-то танки и спасли остатки роты в том страшном бою. Немецкие снаряды отлетали от непробиваемых башен, словно чурки деревянные. Вражеская батарея, похоже, тогда все снаряды на стрельбу по танкам истратила и, когда подошло подкрепление, стрелять им уже нечем было, а свежая дивизия сплошь из сибиряков была, которые стреляли как боги. Вот тогда-то фашисты и драпанули.
Саша переложил винтовку поудобнее и пригнулся пониже, стараясь укрыться от студеного ветра.
Письмо лежало в кармане, но запомнившиеся строки упорно всплывали в его мыслях …
«……А про крышу и не думай, сыну, оне почти и не течет, бабка Валя, ты же знаешь ея, легка как одуванчик. Она на крышу-то вскарабкалась намедни, да затыкнула энту прореху глиной. В том месте у трубы-то. Текло то тамо как из ведра. Да так хорошо теперича стало! За ночь не более ведерка натекает. Мы теперь с нею вечерами кипяточек пьем с сахарком вприглядку. Помнишь, дед Трофим тебе комковой сахарок за дрова отсыпал, когда ты ему на осень поможал. Вот, вот тот самый сахарок-то. Еще три куска осталось. Мы для тебя, родимого, бережем. Мы с Валюшей горячий кипяточек хлебанем, на сахарок твой глянем, да в окошко все взираем, да поговариваем: « Вот, мол, вернется Сашенька, а мы ему кипяточку, да с сахарком сварганим. То-то хорошо, да ладно будет….»
Эти родные и успокаивающие строки, словно легкое дуновение, тихо нашептывали, возрождая в памяти бескрайние поля и лесные просторы, окружающие родной дом в небольшой деревеньке Бураевского района, такой далекой теперь, но бесконечно родной и ласково теплой Башкирии.