КОММУНАРЫ - ЩУКАРИ.
...Вернувшись в деревню, я обнаружил, что на моем погребе (это, видимо, было единственное сухое место на всей улице) стоит старый облезлый «Москвич». Стало понятно, почему заваливается вход в подвал. Возле соседнего дома-хлева, по коридору которого, весело журча, протекал ручей, вывалив, как большой желтый арбуз, свое круглое брюхо, полулежал на вынесенной из дома железной солдатской кровати пьяный Леха – хозяин «Москвича». Блаженно прищурив заплывшие сальные глазки, он грелся на солнышке. Рядом стояла недопитая бутыль с мутной самогонкой, невыносимо вонючий запах которой распространялся на всю улицу. Увидев меня, Леха оживился, попытался встать, но заполненное самогонкой, пьяное брюхо перевесило, и он решил говорить лежа:
– Ну, шо, сосед, учить меня будешь, где я должен машину ставить, или, как твой предшественник, жаловаться в милицию пойдешь? Да ты знаешь, кто я такой? Сам участковый ко мне специально за самогонкой приезжает. У меня здесь все схвачено. А машину свою, где хочу, там и буду ставить. Это моя земля, и я здесь хозяин. Понаехали тут мироеды! Житья от вас не стало. Со своими уставами да в нашу Коммуну!
Он попытался встать, но и вторая попытка не увенчалась успехом. Леха нащупал бутыль. Приложил ее к губам. Запрокинул голову. Громко булькая, заглушая весенние ручьи, самогон побежал в глотку. На пороге появилась Лехина баба – Верка. Назвать ее женой или просто женщиной – значит оскорбить эти имена существительные. На босу ногу надеты огромные резиновые калоши. Синие кривые ноги в ссадинах и синяках. Из-под короткого засаленного халата торчала жирная ляжка, которую Верка специально выставила напоказ, откинув полу халата и поставив ногу на валявшийся чугунок. Держась одной рукой за косяк, другой рукой она поправила на голове крашеные огненно-рыжие волосы, торчащие, как пакля, в разные стороны. Раздвинув халат на жирной синюшной груди, икнув, Верка вытянула накрашенные до самых ушей ярко-красной помадой толстые губы и пьяным заплетающимся языком сказала:
– Тю-тю-тю, кто к нам пришел? Красавчик, барский внучок. А я-то думаю: кто мой сон посмел потревожить своими разговорами? Ты, соседушка, не слушай этого пьяницу: я здесь хозяйка, а он у меня в примаках. Захочу – и прямо сей-час выгоню, а тебя приму, – Верка попыталась сделать шаг в мою сторону, но потеряла равновесие и плюхнулась в лужу.
Не произнеся ни звука, так и не выразив свое возмущение, потому как это было бы бесполезным колебанием весеннего озонированного воздуха, я отправился в свой дом. Через несколько минут, услышав, что на моем крыльце кто-то скребется, вновь вышел на улицу. На крыльце на четвереньках стояла Верка. Она приложила максимум усилий, но так и не смогла подняться. Усевшись на ступеньки из плитняка, достала из кармана мокрого халата губную помаду. Поводила тюбиком по толстым губам и, опустив глаза, икнув, кокетливо сказала: « Я же вижу, что нравлюсь тебе. Наши дома рядом – пора познакомиться поближе».
Дома действительно стояли слишком рядом. Крыльцо моего дома находилось на уровне Веркиного двора. Между домами не было ни забора, ни межи – только сплошное месиво из грязи и помойки. Длинный низкий Веркин дом-хатон стоял торцом к моему двору. Ее дом разделен был на две половины. Вход в торцевую часть дома располагался в двух метрах от моего крыльца. В этой половине жила Веркина тетка, высохшая старуха лет семидесяти. Пол в ее жилище был земляной, покрытый фанерой от старых ящиков. Преимущество ее половины было в том, что весенние и ливневые воды к ней не заходили.
Ранней весной, когда еще лежали глубокие сугробы, а солнышко начинало пригревать, бабка выносила на крыльцо деревянный ящик и целый день сидела молча, неподвижно, греясь на солнышке. Первое время я пугался: жива ли старая? Помахав перед ее глазами рукой, я спрашивал: «Вы ели сего-дня?». Она продолжала молча смотреть в одну точку. Скоро я привык и понял, что нашу бабку никакая смерть не возьмет, даже голодная. Она похлеще любого индийского йога может медитировать. Своими безжизненными, голодными, немигающими глазками бабка буквально просверливала меня насквозь, как только я выходил из дома. Спрятаться от этого взгляда было некуда. Каждый раз, когда я приезжал из города, стал привозить хлеб, молоко и докторскую колбасу. Бабка молча брала угощение, хлеб незаметно прятала под свой ящик, остальное тут же съедала. Прошло около месяца, и у нее слегка порозовели щеки, в глазах появился блеск, а однажды я узнал, что бабка не глухонемая. Первая фраза, которую она прошамкала беззубым ртом, чмокая языком, убила меня наповал:
– Чё-то я в толк не возьму. Ты, касатик, домогаисся меня? Аль просто ухаживаешь, чтоб моим домом да имуществом завладеть? Вот тебе дом, а вот имущество, – бабка скрутила дули на двух руках и показала мне. – Коль уж ты такой настырной, то привези водки аль купи самогонки у Лехи, печку мою натопи да в постельку ко мне залазь. Я с тобой за все рассчитаюсь. Нахальник ты этакий, – бабка ощерила свой беззубый рот и состроила безбровые ввалившиеся глазки. Только тут я заметил, что у нее накрашены губы. Все как в «Сказке о золотой рыбке» у Пушкина: не успел миновать голодный кризис, как тут же появились новые желания.
С тех пор никаких гостинцев бабке я не передавал, но, чтоб не умерла с голода, продолжал подкармливать, оставляя продукты на своем крыльце.
И вот новое «романтическое» приключение с Веркой. Бабка все так же сидела на своем ящике и буравила немигающими глазками. Верка ползала по крыльцу. Леха, допив самогон, храпел на солдатской кровати посреди двора. Сметанок с интересом подглядывал за происходящим, приоткрыв свою дверь.
В общем, полная коммуна! А над всем этим свинством ярко светило весеннее солнце и щебетали птицы.
Повесив замок на входную дверь, я удалился в глубь своего сада. Яблони, смородина, клубника, малина – некогда садовые растения – превратились в дикие. Сквозь непроходимые дебри повсеместно разросшегося американского кленка пробраться к речке было очень сложно. Как только я начал опиливать сухие ветви на яблоне, тут же появился Вовка – низкорослый мужик с распухшими и трясущимися от пьянки руками. Не выпуская из зубов разжеванную папиросу и извергая клубы дыма, Вовка, не здороваясь, процедил:
– Я вот давно наблюдаю за тобой, да все в толк не возьму: чо тебе не хватает? Все чо-то возишь, колотишь, деревья вот пилишь. Прежде надо с соседями познакомиться, магарыч поставить, душу излить. Кто таков? Зачем к нам пожаловал? А может, ты шпиён какой?
Убедившись в том, что я не агрессивен и никак не реагирую на его матерную речь, Вовка осмелел и, расправив плечи, продолжил:
– Я по этому саду каждую весну заезжаю на лошади, чтобы свой огород пахать, а ты тут под ногами мешаешься. Вот понаехали тут на нашу голову. Житья не стало.
Вовка все больше и больше распалял себя:
– Ты вот в свой город уедешь, а мы возьмем да все поворуем у тебя. Чтоб не устраивал тут свои порядки.
Он совсем осмелел. Подойдя вплотную, схватил меня за руку, в которой я держал пилу, и что-то хотел сказать. Но не успел. Я завернул ему руку за спину и подставил к горлу острую пилу.
– А не пошел бы ты, мил человек, своей дорогой? Или тебе заняться нечем, как по чужим усадьбам лазить? Это мой сад, я его купил, а ты будешь ездить на лошади по дороге. Насчет того, что собираешься меня ограбить, хочу тебя предупредить, – я бросил пилу, взял Вовку за грязные волосы, торчащие на голове, как сноп, и подтащил к пеньку, в который был воткнут топор. В один миг Вовкина рука оказалась на пеньке. Я занес над ней топор и очень убедительно произнес:
– Я жил в Азии и учился у китайцев. Если хоть один гвоздь с моей территории пропадет, отрублю тебе руку, сварю в котелке и съем, а кости прибью гвоздями вон к тому столбу. Чтоб другим неповадно было. Если ты мне веришь – кивни головой и без резких движений ступай своей дорогой.
Вовка утвердительно кивнул. Я отпустил его руку и метнул топор, который воткнулся в упомянутый мною столб.
Забегая немного вперед, хочу порадоваться за правильно выбранный метод проведенной профилактической работы по предупреждению хищений. На другой день Вовка с утра пришел трезвый и заявил:
– Ляксандрыч, я вчера пьяный был, не помню, что бу-ровил. Может, у тебя какая-то работа для меня найдется?
– Нет, Вовка! Все ты помнишь. Я слов на ветер не бро-саю, в отличие от тебя: сказал – значит, сделаю.
Целый год Вовка охранял мой дом, опасаясь лишиться своей больной руки.
Прорубив в зарослях тропинку к реке, я сел на ветхий мостик. Течение было чуть заметным. Ширина речки не превышала десяти метров. Вспомнил о могучей сибирской реке Лене.
Когда над Леной мгла густая
Плывет по трепетным волнам,
Когда гусей большие стаи
С земли уходят к облакам,
Меня влекут к себе обратно
С весной помолвленный восток
И луж блистательные пятна
На биографии дорог.
О впечатлительная память!
Я вновь тебя благодарю
За Пеледуй, за Синий камень,
За полнокровную зарю,
За то, что, обданный дождями,
Я, с детства отданный ветрам,
Ветвей зелеными цепями
Прикован к Ленским берегам.
В. Серкин
Воспоминания развеялись от грохота приближающегося мотоцикла без глушителя, который заглох у «подводной лодки» Сметанка. Через несколько минут послышался треск ло-мающихся под ногами сухих сучьев. Кто-то вновь грубо продирался сквозь чащу в мое заповедное уединенное царство. С каждым новым знакомством все больше убеждаюсь – победить нас невозможно, как невозможно и внедрить в глубинку шпиона. От такого тотального внимания, от такой повсеместной слежки и бесцеремонной тупости любой самый выносливый шпион, включая Джеймса Бонда, через месяц работы в глубоком тылу просто сойдет с ума или сопьется.
Из кустов показались трое мужиков, одетых в ватные черные телогрейки. На одном из них был надет шлем танкиста, рукава на телогрейке отсутствовали, на ногах – солдатские сапоги. Ростом он был на две головы выше меня и походил на жирафа. Длинные худые руки свисали почти до колен и заканчивались огромными кулачищами. Двое других были низкорослые и коренастые. Один, размахивая большим гаечным ключом, спросил: «Слышь, мужик, у тебя выпить есть?».
Не дождавшись ответа, он продолжил: «А закусить?».
Длинный с презрением посмотрел на меня и сказал:
– Это, что ли, барский внук? Да я его одной левой перешибу. Слышь, ты, потомок буржуазии. Ты чо моего деда тут обижаешь? Вот видишь – межа?
Он взял палку и начертил на земле линию: «Зайдешь за черту – будешь иметь дело со мной. Нет, вы посмотрите: он с нами даже разговаривать не желает. Видать, гордый. Щас я его обломаю».
Длинный принял подобие боевой стойки, скопированной с какого-то боевика. Театральным жестом он как бы приглашал меня на бой. Его соратники обходили меня сзади.
– Как вы все меня сегодня достали! – в сердцах произнес я и в прыжке ударил длинного в солнечное сплетение. Захватив руку, бросил его через плечо. Выхватил из кобуры стартовый пистолет, который постоянно висел у меня на поясном ремне за спиной, поднял руку вверх и выстрелил. Схватив левой рукой длинного за кадык, приставил пистолет к его виску и крикнул:
– Не двигаться, иначе я ему башку прострелю! Бросай ключ! Руки за голову! Теперь медленно пошли вон с моей территории! А тебя, жираф, предупреждаю: если зайдешь за черту, которую ты сам нарисовал, я из тебя двух маленьких кенгуру сделаю!
– Да ты чо, дядя, мы же пошутил, – бормотал длинный, на четвереньках отползая за линию. Собрав инструмент, я отправился в дом. Не прошло и двух минут, как в дверь постучали. На пороге стоял третий мотоциклист. В руке он держал бутылку с мутной Лехиной самогонкой.
– Хозяин! Ты прости моих товарищей. Они без всякого умысла, просто по пьянке попугать тебя хотели. Но вообще-то мы скотники, к тебе по делу приезжали. Познакомиться, узнать, чем промышлять собираешься. Если, к примеру, живность какую держать будешь, то мы завсегда тебе поможем. Ведро фуража стоит стакан самогона. Полмешка пшеницы обойдется в пол-литра. Полмешка картошки отдадим за два стакана. Дешевле ты нигде не сторгуешься.
– А что же твои товарищи сами извиняться не пришли?
– Так ты же сказал, чтоб за черту не заходили. А они парни с понятием, на рожон зазря не полезут. Так что мне передать по поводу наших сделок?
День был безвозвратно испорчен. Солнце склонялось к горизонту. Я взял ведро и отправился к роднику, где встретил еще одного представителя Коммуны. Угрюмый худой, жилистый старикан, как и все коммунары, вонял самогоном и табаком, смешанным с донником. Прислонившись спиной к дереву, он сидел прямо на земле неподалеку от родника и что-то бормотал. То ли молитву, то ли песню. Подойдя ближе, я прислушался:
Старик тяжело вздохнул и, не обращая на меня внимания, продолжал разговор как бы сам с собой:
– Кушай тюрю, Яша! Молочка-то нет!
«Где ж корова наша?» – Увели, мой свет!
Барин для приплоду взял ее домой.
Славно жить народу на Руси Святой!
«Где же наши куры?» – девчонки орут.
Не орите, дуры! Съел их земский суд;
Взял еще подводу да сулил постой…
Славно жить народу на Руси Святой!
Разломило спину, а квашня не ждет!
Баба Катерину вспомнила – ревет:
В дворне больше году дочка… нет родной!
Славно жить народу на Руси Святой!
Чуть из ребятишек, глядь – и нет детей:
Царь возьмет мальчишек, барин – дочерей!
Одному уроду вековать с семьей.
Славно жить народу на Руси Святой!
Н. А. Некрасов
– Да, прав был Коля Некрасов: только больным, кривым да уродам на Святой Руси можно выжить. Им льготы, лечебницы, в которых кормят от пуза, проезд бесплатный, пенсии по инвалидности. А как нормальным, здоровым людям жить? Для них две льготы – бесплатный труд и тюремная баланда.
Меня здесь все полковником кличут. Хотя на самом деле я всего лишь отставной майор. Перед войной, получив образование, по распределению попал в Ленинград на продовольственные склады. Во время войны там ниже полковника ни одного кладовщика не было. По великому блату подполковники грузчиками устраивались. У меня в подчинении даже генералы службу несли. Насмотрелся я там всякого. Врать не буду: пороха, как говорится, не нюхал. Зато женщин повидал всяких. Они за кусок хлеба ко мне в очередь стояли. Выбор богатый был.
После войны все уши прожужжали: «Блокада! Голод!». Вранье все. Меня кто-нибудь спросил, как эти негодяи – и я в том числе – голодуху в Питере устраивали? Нет. А я много чего мог бы рассказать. Не поверили, в психушку спрятали, чтоб людей своими сказками не пугал. А какие же это сказки, когда все так и было. У меня и многочисленные свидетели есть. Бабы, которые, спасая своих детей и стариков от голод-ной смерти, через мой кабинет прошли и любое мое желание за три картошки исполняли. По Питеру, я так думаю, не один десяток моих кровных детей бегает. Представляешь, если по теперешней науке экспертизу ДНК сделать? Я думаю, многие питерские начальники тех лет удивились бы, чьих они детей воспитывали.
Приходила, к примеру, баржа с продовольствием. Ее, как и положено, под маскировочные заграждения прятали. Выгружали то, что считали необходимым для своих нужд, а баржу в нужное время на открытый рейд выводили. Знали, сволочи, когда пунктуальные немцы бомбить будут. А в трюм той баржи неугодных кладовщиков и работяг закрывали. После бомбежки продукты списывали, все как положено, а людей считали – «павшими смертью храбрых».
Я жив остался лишь потому, что вел себя так же, как все. Жрал от пуза да оргии устраивал. А когда почуял, что ко мне подбираются энкавеэшники, специально заразился тифом и на Большую землю в госпиталь чудом за большие деньги попал. А там меня за сумасшедшего приняли. Никто и слушать не хотел мои рассказы. Да и что я мог рассказать в то время, когда сам участвовал во всех безобразиях?
Старик покряхтел. Размял новую папиросу. Закурив, сменил тему:
– Ты на наших жителей не обижайся. Они безвредные. Назойливые, как мухи – это правда, но только когда выпьют. А пьют они каждый день. Чтоб о жизни своей поганой не задумываться. Их к такой жизни власти местные приучили. Только начнет семья чуть получше жить, только начнут из грязи подниматься, а мужика-кормильца – хлоп в тюрьму. По доносу за мешок картошки мороженной три года давали, а сами ее целыми полями под снег пускали. Красные спелые помидоры тракторами в землю запахивали, лишь бы местные крестьяне не собрали, а то не дай Бог сытыми да ленивыми станут. Что думаешь, эти скотники не смогли бы свое стадо коров вырастить? Да только кто им позволит? Они же тогда всю округу дешевым мясом накормят и сами разбогатеют. А кому нужен богатый и сытый народ? Никому!
Одно время разрешили держать живность, скотину, сады разводить. Обрадовался народ, плечи расправил. Излишки продавать начал. Сметанок успел костюмы купить. Да вот только радость недолгой была. Обложили всех такими поборами! Каждую малиновую веточку пересчитали, каждого цыпленка. С каждого фруктового дерева, с каждого кустика ежегодно должен сдать урожай. А то, что оно не каждый год родит, никого не волновало – вынь и положи. А если заморозки на цвету или засуха? Выход один – в тюрьму как саботажника и врага народа. Не успели крестьяне молока напиться, вкус мяса распробовать, как налетели переписчики и потребовали все в государство сдать. Кто заартачился – в тюрьму.
Что это за государство такое: последний кусок хлеба изо рта выхватывает, им – крестьянам – никто не объяснил. Во время войны понятно было: «Все для фронта, все для победы!». А сейчас кто съедает всю эту махину сельхозпродуктов, оставляя крестьян нищими и голодными на собственной земле? Вот так всю жизнь – вопросов больше, чем ответов.
Потому и не боятся крестьяне в тюрьму идти – там хоть кормят. Детишек вот только жалко: растут, как сорняк.
Потому и вырубили все фруктовые сады, а кустарники ягодные в лес пересадили. Нарыли себе погреба в карстовых разломах да в вековых пещерах, которые даже с собаками невозможно найти. Не верит народ перестройкам, дермократиям. Считают: очередная заманиловка, чтобы потом снова все отобрать. Даст Бог, скоро все вымрем!
Я сидел у родника и все больше убеждался, что человечество послано на Землю для искупления своих грехов, но своими поступками оно продолжает их множить.
продолжение следует:http://www.proza.ru/2015/04/30/349