Исход Валерыча

Дарья Бобылёва
За Валерычем увязался Никита Павлов и шел позади долго, до поворота. Все отговаривал, размахивал горилльими своими руками, а физиономия его, сохранившая еще алкоголическую отечность, аж вспотела от серьезности ситуации.
- Иди ты в жопу, - отечески похлопав Никиту по плечу, сказал наконец Валерыч.

Далеко не все во Вьюрках знали, как и звать-то Валерыча на самом деле, Валерьевич он или же просто Валерий, а может даже и Валерьян. Был он пожилой, косолапый, основательный. Участок здесь получил еще отец Валерыча, военный в солидном звании. Но при нем участком не занимались, использовали под картошку, да и то не каждый сезон.  Отец предпочитал санатории, и слово это до сих пор вызывало в памяти Валерыча зыбкие тени пальмовых лап и мраморной лестницы на желтом фоне. Потом доступ к санаторной роскоши закрылся, а вскоре после этого Валерыч унаследовал огороженный пустырь во Вьюрках и решил, что будет у него тут родовое гнездо, место семейного отдохновения. Денег для воплощения дачной мечты, правда, не хватало, но Валерыч был рукастый и упорный, и обладал вдобавок даром так приспособить в хозяйстве какую-нибудь неожиданную вещь, что все потом восхищались его смекалкой. И росла архитектурно непредсказуемая, но крепкая дачка, строясь бог знает из чего, включая списанные шпалы, и дорожку к дому, песком посыпанную, Валерыч отделал зубчиками из ломаного кирпича, и беседку соорудил из каких-то арматурин, которые быстро оплелись девьим виноградом и обрели культурный вид. На грядках, которые Валерыч обустраивал с рулеткой и чуть ли не с уровнем, все произрастало ровными шеренгами, и не смела свекла затесаться, скажем, в петрушку, а тыква – распластаться среди капусты.
Только родовое гнездо не получилось – открылся доступ к другой роскоши. Дети катались по Турциям-Египтам, и единственную внучку, ради которой Валерыч растил лучшую клубнику сорта «Королева Елизавета», мотали с собой. Но Валерыч все равно переселялся во Вьюрки с весны, достраивал, возделывал и ждал, когда дети поймут наконец, что дача – это гораздо лучше, чем сидеть в своем огороженном «олл инклюзиве», как на зоне.

За поворотом дорога шла вдоль реки, и Никита отстал из-за этого в первую очередь, а вовсе не из-за того, что был послан. А Валерыч отправился дальше. Красное лицо его от спокойной решимости стало даже красивым, как у старого капитана.
На реку он старался не смотреть. Изучал одуванчики под ногами, торящих свой слизевой путь улиток. Заметил пробивший полупесчаную, не подходящую совсем почву подберезовик – с мизинец, а уже шляпка раскрытая, натуральный лилипут. Нагнулся к нему машинально, хмыкнул – и скользнул случайно взглядом по берегу, на котором темнела сгорбленная фигура. В груди скакнуло, и Валерычу показалось на миг, что он не может уже отвести глаз, тянет оно его, требует рассмотреть, удостовериться – и испугаться уже окончательно. Было в этой фигуре лишнее, нечеловеческое, будто она готова была в любой момент изломиться пополам, вывернуться, побежать к Валерычу на ломких многосуставчатых лапах…
И тут у Валерыча на глазах силуэт растворился, разошелся на корягу, тень от ивы и болтающийся на ветке пакет, который и добавил живого движения. Валерыч ругнулся и запустил в пугало подберезовиком. У берега слабо хлюпнуло.
Кого ему, в конце концов, было бояться. Валерыч достал заготовленные беруши, строительные, валялись в одном из шкафов про запас, - ввернул в уши и пошел дальше. Вдоль реки и пройти-то надо было совсем немного.

Валерыч помнил, как все это началось. Предзнаменований никаких не наблюдалось – ни небесных явлений, ни предчувствий, ни особенного поведения домашних животных. Разве что накануне вечером Светка Бероева, обитательница самого большого во Вьюрках дома, прилюдно наорала на няню своих детей Наргиз. Наргиз забыла завести часы с боем, чинно, по-европейски сзывавшие семейство к столу, и в итоге дети Бероевы, чернявые мальчики-погодки, поужинали невовремя. А у Светы все, связанное с детьми, было по строгому, полезному для здоровья расписанию. Наргиз возражала, что завела она эти часы, как обычно, они просто старые и, наверное, сломались. А потом ляпнула, что поужинать на полчаса позже – это нестрашно.
- Были бы у вас свои дети, вы бы понимали! – крикнула в ответ Света, умудрившись даже на повышенных тонах сохранить демонстративно уважительное обращение, и захлопнула наконец калитку, после чего увлеченные скандалом дачники вновь склонились над своими грядками.
А Наргиз повела детей гулять перед сном, и ее гладкое, как яичко, лицо было непроницаемо, только губы шевелились – бормотала что-то на своем языке.
Валерыч скандал, конечно, тоже послушал, но без особого интереса – он поливал кабачки. Да и остальные соседи, хоть и были по большей части людьми советской, антиэксплуататорской закалки, отнеслись к Светкиному визгу снисходительно. Недолюбливали дачники Наргиз – за то, что понаехала, за тихую непонятливость, за акцент, самые обычные слова порой превращавший в бесформенные комки звуков. А Светку, как ни странно, жалели. Деловой человек Бероев, построивший во Вьюрках целую кирпичную виллу и покупавший Светке всякие сказочные вещи, считался в садовом товариществе кем-то вроде Синей бороды. Первая жена его просто пропала – однажды он приехал в летние владения без нее, а расспрашивать молчаливого Бероева никто, конечно, не стал. Со второй, родившей сына, он, по сведениям дачниц, просто развелся, но обделил, поговаривали, при разводе сильно, ничего почти не оставил прежнему семейству. Во Вьюрках считали, что зря Света ходит королевишной, зря считает, что получила обеспеченного – неизвестно, чем дело кончится. А Света действительно ходила гордая, поправляя невесомые очки на тонком носике и изящно перебирая глянцево-гладкими ножками.
Потом Света простила Наргиз и даже одарила умеренно крупной купюрой – об этом Валерыч узнал от гуляющих вдоль забора соседок, которые лениво обсуждали хоть какое-то, но событие. Валерыч закончил полив огорода и пошел перекусить, а за ужином заметил, что его часы последовали примеру бероевских и встали. Подкрутил – молчат, и конденсат на стеклышке собрался. Валерыч положил часы у печки в надежде, что просушатся и оживут, и решил укладываться – пока дачный душ наладишь, пока почитаешь…
Потом, придирчиво разбирая предшествующие события на фрагментики в надежде хоть что-нибудь эдакое там найти – не считать же предвестниками сломавшиеся часы и скандал у Бероевых, - Валерыч вспомнил, что ночью его вроде как разбудил какой-то звук снаружи, громкий и тугой. Даже уши заложило. А может, странный звук Валерычу приснился по причине заложенных ушей. А может, все причудилось, и не просыпался он той ночью вовсе.

Дорога вдоль реки наконец кончилась – точнее, привела Валерыча к забору, некогда ограждавшему Вьюрки от внешних беспокойств. Валерыч огляделся – кругом покачивались травяные метелки, на берегу кропили мелкими слезами плакучие ивы. На угловой даче, почти не видимой за живой изгородью, деловито стучали тяпкой. Валерыч откашлялся зачем-то и начал раздеваться, аккуратно складывая на траву штаны, дачную рубаху с нехваткой пуговиц, трусы. Согласно его не то чтобы очень оформленной, но требовавшей решительных действий теории, все, что побывало здесь, могло ему помешать. Он, правда, и сам пробыл здесь изрядное количество времени, но одушевленная материя, безусловно, имела иные свойства, главными из которых, по мнению Валерыча, были воля и разум. Насчет ушных затычек Валерыч задумался, а потом все-таки оставил – в любой момент можно выкинуть, да и маленькие они, незначительные совсем.
Голый Валерыч был многоцветен – от белоснежного до сизо-багрового. Вид он теперь имел не браво моряцкий, а мягкий, уязвимый, как выломанная любознательным мучителем из панциря улитка. Неожиданно для себя размашисто перекрестившись, Валерыч толкнул створку ворот и шагнул наружу.
За воротами был обычный пригородный пейзаж – желтое от сурепки поле, по правую руку река, на горизонте впереди топорщился лес, а по левую руку, довольно далеко – коттеджный поселок, на строительство которого в свое время дорожившие своим уединением вьюрковцы сердились.
Валерыч отломал от согнувшегося у самых ворот дерева палку и пошел налево, к поселку.

Тогда, утром, его разбудил женский вопль. Окончательно, что ли, Света свою Наргиз убить решила, подумал Валерыч спросонья. А вопила действительно Наргиз – это Валерыч понял, когда вслушался. По-восточному тоненький голосок надрывался:
- Дорога ушла!
О как, подумал Валерыч, спятила все-таки. И сложно сказать, отчего это «все-таки» добавилось.
А когда Валерыч, неторопливо сделав гимнастику и позавтракав, вышел из своей дачки, на пятачке за забором уже топтались люди. И Бероевы тут были, и Никита Павлов, тихий виноватый алкоголик, и непримиримый, всегда будто готовый прыгнуть на собеседника пенсионер Кожебаткин, и председательша Клавдия Ильинична, плавная и величественная, и другие дачники.
- Молоко привезли? – подойдя к забору, спросил Валерыч у стоявшего ближе других Кожебаткина.
- А черт их знает! – тут же распалился Кожебаткин. – Говорят, выезд перекрыли!
- Нет его, выезда, - тихо сказал Никита.
- Я и говорю! – подался к нему Кожебаткин.
От гомонящей толпы дачников то и дело отсоединялась то одна, то другая группка и уходила по дороге к главным воротам. Потом возвращались, растерянные, молодежь гоготала в возбуждении, гул голосов усиливался. Ничего понять было невозможно.
Валерыч некоторое время колебался – пойти открыть парник с помидорами или все-таки глянуть сначала, из-за чего так взволновались Вьюрки, - и выбрал второе.
Вьюрки, как всякое садовое товарищество, были поделены на несколько улиц с благостными названиями: Лесная, Зеленая, Вишневая. Улицы впадали одна в другую и имели общий выезд к главным воротам, за которыми уже шла проселочная дорога, и далее трасса, и далее широкий путь к городской цивилизации. Места были живописные: лес, река, маленькая и мутноватая, но зато с плакучими ивами, и с мостками прямо из деревенского детства,  и с церковкой на том берегу, на пригорке, и, кроме того, с красноперкой, плотвой и лещами, которых Валерыч успешно ловил на донку, когда хотелось почувствовать себя добытчиком.
О том, что надо бы поставить донку на леща, Валерыч и размышлял, когда вместе с другими дачниками прошел мимо поворота к выезду из Вьюрков. Точнее, мимо места, где поворот прежде существовал.
Потому что теперь его не было.
Валерыч вернулся на десяток шагов и, внимательно смотря по сторонам, снова направился к повороту.
Вот дача Тамары Яковлевны, старушки, которая вечно забывает повернуть вентиль, и вся улица сидит без воды, потому что дача Тамары Яковлевны – последняя перед водокачкой. Вот, собственно, водокачка, за ней должен быть поворот к выезду, дальше еще одна улица, Лесная, потому что идет мимо общего забора, за которым уже лес…
За водокачкой сразу начиналась улица Лесная, безо всякого поворота. Причем смотрелось это так обычно, так естественно, будто поворота никогда и не было. Синий домик – водокачка – зеленый домик на улице Лесной, там жило небольшое семейство, Валерыч в лицо их знал, а по именам не помнил. Овчарок держали, одна незаметно сменяла другую и все звались Найдами…
Какие овчарки, разозлился на свои еще сонные, еще размеренные мысли Валерыч, и снова вернулся назад, и снова проделал тот же путь в тупой и требовательной надежде, что поворот все-таки появится, как-то нарастет обратно. Но он не появился. Как будто из окружающего пространства вырезали кусок и снова сшили, да так удачно, что не осталось ни шовчика, ни морщинки. Будто главные ворота, которые было прекрасно видно вот с этого самого места, дачникам причудились.

Голый Валерыч остановился, опираясь на палку. Воздух, как назло, так и наливался жарой. Валерыч, хоть и намазался еще в даче солнцезащитным кремом, чувствовал, как болезненно стягивается кожа на плечах. У него не было ни кепки, ни воды с собой – это противоречило теории о том, что все, побывавшее в проклятом месте, мешает. Может, тот самый крем и был виноват в том, что по скромному полю с сурепкой, мотыльками и коттеджным поселком на краю Валерыч шел уже часа три.

Сначала ведь все уходили в одежде, а то и уезжали на машинах, не подумавши, никакой теории не успев родить. Как тот строитель, безымянный смуглый человек в вечной вязаной шапке, который вместе с четырьмя или пятью точно такими же пилил и стучал на одном из участков. Он, сказав что-то протяжное и малопонятное, перемахнул через забор и оказался в лесу, обступавшем Вьюрки. Дачники смотрели на него через ржавую сетку тревожно и молча. Он сделал несколько шагов по мягко пружинящей хвое, наступил с хрустом на пивную банку – лес был вьюрковцами изрядно замусорен, и внезапные помойки возникали в самых неожиданных местах. Дальше начинался малинник, а потом уже тяжело покачивающиеся елки. Строитель посмотрел на дачников и растерянно улыбнулся.
Лес, исхоженный и загаженный, казался совсем темным, и место первопроходец выбрал неудачное, ни одной тропинки не было видно.
- Давай обратно! – крикнул вдруг нервный с похмелья Никита Павлов. – Мало ли! Чего ты полез сразу?
Судя по тому, как радостно закивал смуглый человек, он ничего не понял. И пошел прямо через малинник, путаясь в гибких зеленых ветках. Потом вязаная шапка замелькала в еловом сумраке. Потом она скрылась за очередным серым от лишайника стволом. Человек растворяется в лесу незаметно – идет совсем рядом, с треском продирается через кусты, и вдруг пропадает, и наступает тишина.
Никто, конечно, не остался его ждать у забора. Как раз прикатил на велосипеде, подняв тучу пыли, Андрюшка Аксенов и протараторил, что «через Тамару Яковлевну» решили не лезть, там одни деревья и не видно ничего, и вообще черт его знает, зато вторые ворота, старые, на месте и все с ними в порядке.
Это были те самые ворота, через которые совершил свой исход голый Валерыч. Ими пользовались раньше, пока до Вьюрков не добралась асфальтовая дорога.
Никогда прежде вид на поле, реку и нелюбимый соседний поселок не вызывал у дачников столько радости и облегчения. Пока прибывавшая толпа вздыхала и делилась друг с другом скудной информацией о происходящем, семейство Аксеновых снаряжало свой джип. Семейство Аксеновых было шумное, спортивное и позитивное, они вечно то в турпоходы ходили, то отправлялись на своем джипе кататься по России и заграницам.
- Сейчас разберемся! – зычно выкрикивала тяжелая книзу, как груша, Настя Аксенова. – Сейчас все выясним!
Дачники наперебой давали советы, что Аксеновым делать: доехать до коттеджного поселка и там у кого-нибудь спросить, или ехать до деревни, что подальше, потому что поселок только строится, и наверняка там одни гастабайтеры, что у них узнаешь, или объехать Вьюрки, найти дорогу до трассы и на трассе у кого-нибудь спросить, или поискать человека с работающим мобильником и спросить по мобильнику. Что спрашивать – не уточняли, потому что волновавшие дачников вопросы «Куда делся поворот» и «Что за странные вещи творятся во Вьюрках» звучали пока еще даже для них диковато.
Валерыч мобильником пользовался редко, у него был стариковский, с обычными кнопками и крупными цифрами. Он даже не взял его со стола, когда отправился блуждать по улицам с остальными озадаченными вьюрковцами. И только потом, от тревожно вглядывающегося в свои гаджеты молодняка он узнал, что ни у кого нет ни сети, ни интернета. Смартфоны, без которых младшие поколения дачников даже в туалет не ходили, а может, и не знали, как сходить туда правильно без советов из сети, ослепли и оглохли. Поначалу решили, что это временно, во Вьюрках такое иногда случалось само собой – сеть то «сдувало», то надувало обратно.
Бодро и шумно Аксеновы вместе с Андрюшкой загрузились в машину, заляпанную наклейками, и, поревев и побуксовав исключительно для эффекта, покатили по неасфальтированной дороге вдоль реки. На тонированном заднем стекле подпрыгивала надпись «На Берлин!». Вскоре облачко оставленной Аксеновыми пыли только угадывалось вдали. Ехать до соседей было всего ничего, и кто-то особо глазастый даже утверждал, что видит какое-то движение среди игрушечных отсюда коттеджей.
Потом ушел Витек – перелез через забор примерно в том месте, где раньше был поворот, а теперь загадочно темнел лес, - потом то семейство с Лесной улицы, они взяли с собой овчарку, собака, мол, точно выведет, потом выехал к старым воротам Бероев, но Света подняла визг еще громче вчерашнего, и колотила кулачками по его большому белому автомобилю, пока Бероев, матерясь, не сдался и не согласился ждать Аксеновых.

А вот кто вернулся… Солнце гремело в голове Валерыча багровым колоколом, и он, усевшись на колючую траву, начал вспоминать, чтобы отвлечься от жажды и перегрева – кто же тогда вернулся. Кажется, все-таки семейство с овчаркой – нюх животного они не переоценивали.
Они вернулись вечером следующего дня, когда недоумение дачников уже перешло в смятение. Выбраться они пытались через лес, потому что в поле собаку выволочь не удалось, она отчего-то очень протестовала. Пришли грязные, исцарапанные, раздувшиеся от комариных укусов и оцепеневшие какие-то – а может, просто очень устали. Жадно ели и пили, глядя прямо перед собой, на вопросы отвечали вяло. Одна овчарка была радостная, ведь она вывела, справилась. А ее хозяева рассказали, точнее, из них буквально клещами вытянули, что в лесу они заблудились, никакой дороги так и не нашли, попали в какую-то непроходимую чащу, шли целый день и забрели, видимо, бог знает куда, или кругами ходили, а потом велели собаке искать дом, и она в конце концов их вывела обратно. Ночевать пришлось прямо под деревом, хорошо, что лето. Они все надеялись, что услышат машины или реку, и иногда вроде даже слышали – но везде оказывался лес. Это все в основном жена рассказывала, и поглядывала через слово на мужа, а он кивал и иногда хмурился.
Счастливое возвращение произвело на вьюрковцев гнетущее впечатление. Тем более, что супруги уходили в строго заданном направлении – Никита Павлов залезал сначала на крышу сторожки, но ничего не разглядел, а потом забрался, насколько смог, на самую высокую ель, и объявил оттуда, что все по-прежнему – река, поля с рощами и лес, жиденький, с просеками, и вдоль него по берегу по-прежнему идет дорога, только за деревьями не видно, имеет ли она теперь какое-то сообщение с Вьюрками. Никита спустился расстроенный, сказал, что обзор плохой, он надеялся, что видно будет гораздо дальше и лучше. А супруги с овчаркой пошли именно туда, где, как уверял Никита, находились дорога и река.
Вернулся строитель – осталось, правда, неизвестным, был это первопроходец или кто-то из отправившихся его искать товарищей. Объяснить он ничего не сумел. Вернулся Никита Павлов, который впадал во все большую тревожность и наконец попытался покинуть Вьюрки через поле, привязав к забору кончик бельевой веревки, а с собой взяв оставшийся моток. Веревка довольно быстро кончилась, и Никита тут же пошел по ней обратно. Вернулся мокрый от пота и в твердом убеждении, что коттеджи, пока он к ним шел, не приблизились ни на метр, а веревка странно подергивалась.
А вот Аксеновы пропали, и компания студентов, неудачно приехавшая на шашлыки и рвавшаяся обратно на учебу, пока не отчислили, тоже ушла неизвестно куда. А потом пропала Наргиз. Но уже по-другому.

На расписание дня детей Бероевых происходящее во Вьюрках не имело никакого влияния. И по-прежнему Наргиз, имевшая теперь гораздо более несчастный вид, водила их утром и вечером гулять – круг по улицам, потом на реку, где была обустроенная самими вьюрковцами детская площадка. 
Вечером Наргиз с детьми не вернулись вовремя. Света Бероева, решительно шлепая тапками, обежала поселок и спустилась к реке, где и обнаружила детей, задумчиво покачивающихся на качелях.
- А где Наргиз? – с облегчением обняв детей, спросила Света.
- Там, - сказал старший, Захар, и показал на реку.
Света удивленно посмотрела туда. Зеленоватая вода лениво ползла вдоль зарослей осоки, неся на себе мусор, водомерок и уток. Никаких признаков Наргиз на берегу не было.
- Купается?
- Нет. Совсем там.
- Ладно, - напористой Свете впервые за эти дни стало действительно не по себе, и она увела детей, решив не вдаваться в подробности. Наргиз с тех пор никто не видел. И не знал, что все только начинается.

По счастью, после пропажи Аксеновых и Витька, а также всех смуглых строителей, упрямо и угрюмо уходивших искать друг друга – тот единственный, что вернулся, ушел снова и пропал окончательно, - никто не попытался покинуть Вьюрки вплавь или на лодке. Вода, как дополнительное препятствие на и без того обросшем некими загадочными трудностями пути, смущала дачников. Хотя они далеко не сразу поняли, что река стала другой. То есть она, как и само садовое товарищество, сохранила видимость прежней, с комарами и рыбьими шлепками, но тоже приобрела странные посторонние свойства. А когда эти свойства обнаружились, вьюрковцы еще долго не решались к ней приближаться. Только потом, значительно позже, подтянулись за добычей пара глухих дедов-рыбаков и чудаковатая Катя, тоже поклонница рыбалки, которая не только этим, но и всем образом летней своей жизни – другой он не знал, - всегда вызывала у Валерыча вопросы.
К Наргиз, когда она еще была, тоже возникли вопросы у Тамары Яковлевны и нескольких ее соседок. Обычно они приходили к Тамаре Яковлевне посмотреть по телевизору, который у нее единственной из всей компании был, передачи про народные средства, родовые проклятия и порчу. И вот, когда в день исчезновения дороги драгоценный телевизор показал вместо любимого канала серую рябь, кто-то из опечаленных бабушек и сказал, что это наверняка обиженная Светкой Наргиз прокляла Вьюрки каким-то восточным проклятьем. Предположение было не более странным, чем все происходящее вокруг, и старушки даже ходили к Наргиз прощупать почву. Они потом говорили, что интересовались очень деликатно, но Светка Бероева была иного мнения и объявила им, что вот, дощупались до того, что затравленная Наргиз, видимо, утопилась, и теперь детей оставить не с кем. А может, просто уплыть решила от Светки и бероевских щенят, когда закралась в голову мысль, что она теперь к ним навеки прикована, подумал Валерыч и неожиданно обнаружил, что снова вышел к реке.
Он быстро отвернулся и ввинтил беруши поглубже. В глазах еще сияли выжженные на сетчатке точки от бликов на воде. И пахла река, как всегда в жару, холодным арбузом. Валерыч зашагал прочь, цепляясь за нити своих прежних смутных размышлений. Когда идешь куда-то один, не в городе, среди говорящих людей и орущих вывесок, а вот так, действительно один – всегда бормочется что-то само по себе в мозгу, так что давай, давай, бормочи…
…что прикована к ним навеки. Ерунда, никто тогда не думал, что навеки, какой нормальный человек решит, что происходящее – навеки, особенно если черт знает что творится. Катя вообще в первые дни все доказывала дачникам, что это сон, и что это у нее от таблеток. Чем вызвала у Валерыча дополнительные вопросы, задавать которые было и ни к чему, и неохота.
Председательша Клавдия Ильинична, бледная, но вид имевшая все такой же величественный, устроила у сторожки, возле отрезанного неизвестным явлением поворота, всеобщее собрание. Объявила, что надо держаться и сохранять спокойствие, помогать друг другу по возможности и не пытаться покинуть территорию Вьюрков до прояснения ситуации. Дачники по годами наработанной инерции подняли гвалт, какой обычно поднимали по поводу тарифов и неплательщиков: кто прояснит, как прояснит. На что Клавдия Ильинична с достоинством отвечала, что раз случилось такое явление, такое, поправилась она, необъяснимое бедствие, из-за которого полностью отрезанным от цивилизации оказалось большое количество людей, то наверняка уже работают соответствующие службы, и предпринимаются меры, и сюда доберутся, к примеру, на вертолетах и окажут помощь.
- Снаружи? - спросила крашенная в черный девица Юлька, балансировавшая сбоку на своем велосипеде.
Клавдия Ильинична наградила Юльку строгим учительским взглядом и ничего не ответила. А дачники затихли, встревоженные метавшимися в их головах многочисленными «а если».
- Товарищи, у нас есть электричество, а это значит, что снаружи… - еще один взгляд в сторону Юльки. - …все в порядке. Надо просто потерпеть. Наверняка уже предпринимаются конкретные действия, а нам нужно ждать, - сказала Клавдия Ильинична. Гладко так сказала, окончательно обретя прежнюю уверенность, точно вырулила после мучительных блужданий на проторенную дорожку. 

Валерыч обернулся. За спиной у него по-прежнему морщилась рябью река. И ивы, кажется, были те же самые. Солнце уползало к закату, но Валерыч, раскаленный многочасовым походом по жаре, не чувствовал никакого облегчения. Губы уже не расклеивались, а тяжелый и шершавый язык как будто заполнил собой весь рот. Даже глаза пересохли, и смотреть на воду было невыносимо. Да и кто мог позвать надежно заткнутого берушами Валерыча с реки.
Он неловко спустился по осыпающейся глинистой земле, выматерился, когда его куснул в пятку зеленый осколок пивного стекла, вмурованный в берег. Сидели же тут раньше люди, нормальные люди, пили, били бутылки. И мусор валялся под ивой – глядя на прогоревшие бока одноразового мангала, на обрывки пакетов, на упаковку из-под соуса, обещавшего «незабываемо острый вкус», Валерыч чуть не заплакал. Все что положено оставили, все как раньше, когда из Вьюрков можно было спокойно уйти, вон даже вымоченный в уксусе лук валяется среди остатков углей, как будто только вчера сюда приезжали, веселились, ели шашлыки, а из машины лилась, как теплая водка, душевная музыка…
Валерыч торопливо полакал речной воды, отдававшей торфом и навозом. Побрызгал на стянутую солнцем кожу, но даже не почувствовал капель, они будто испарились, как с горячей сковороды. Пытаясь хоть как-то охладиться, Валерыч спустил в воду пятки. Верхний слой был противно теплым, в нем плыли, щекоча раскаленные ноги Валерыча, веточки и крепко закрывшие створку раковины улитки-прудовики. Пришлось войти по колено. Пальцы залепило мягким илом, и снизу мурашками побежала такая прохлада, такая немая телесная радость, что лицо Валерыча опять смяла слезливая гримаса. Он забил по воде ладонями, заплескался по-утиному. А ведь это было опасно, это было строго-настрого запрещено, и он сейчас, наверное, погибал уже. Почему я не имею права искупаться в жару, почему у меня отобрали невинное летнее удовольствие, отчего так прыгает сердце и зачем я озираюсь, с растущим свирепым отчаянием думал Валерыч. Надо было немедленно выходить, а Валерыч вместо этого забредал все глубже, задыхаясь от наслаждения, ужаса и ярости. Ведь все это было бредом, полным бредом, и Валерыч, пуча глаза в тихой ярости, требовал обратно свою реку, свои шашлыки, свой нормальный, объяснимый мир.
- Толька, - отчетливо услышал он сквозь беруши. – Толька, болдырь, куда прешь, а? 
Жена, Антонина. Дура деревенская, изо всех сил изображавшая городскую барыню и уж лет десять как избавившая Валерыча, который действительно Толька был, Анатолий Валерьевич, от своего крикливого присутствия.
- Толька, вылазь. Вот же бестолочь, своей головы нет, что ли. Вылазь, Толька, - почти ласково выговаривала мертвая жена.
- Тебя еще не хватало, сука! – взревел Валерыч и забил по воде руками, и поплыл прочь от Вьюрков, от коттеджного миража на горизонте, от проклятой Антонины – в другой мир, на тот берег, заросший, обрывистый.

Что-то быстро пронеслось под водой навстречу и разбилось о проплывающую рядом корявую палку, оказавшись всего лишь узкой полоской ветра. Валерыч выбрасывал вперед руки, всхлипывая и хрипя, а бесконечная, пахнущая торфом и арбузом река не отпускала его, облепляла холодом бока и живот, лезла в рот и в нос. Он ждал, когда же все закончится, но продолжал грести, впившись взглядом в травяное кружево на том берегу. Руки и ноги гудели, схваченный ртом воздух еле пробивался сквозь тягучую слюну и тут же со свистящей болью вырывался обратно, и Валерыч испытал почти облегчение, когда его схватило и резко дернуло вниз. Он уже ничего не видел, но не сомневался, что это она, Антонина – раздутая, с вытаращенными глазами, похожими на два крутых яйца, и лицо сине-белое, все в ниточках водорослей, а с уха кокетливо свисает щучья блесна. Обдав забурлившего, забившего в последний раз ногами Валерыча всепроникающей рыбьей вонью, Антонина мягко обняла его за плечи и утянула вниз, в темную прохладу.