Умопомрачение

Владимир Бердников
Рассказ


Мне день и ночь покоя не даёт
Мой чёрный человек. За мною всюду
Как тень он гонится.
А.С. Пушкин


1.
Мы заметили его сразу. Его нельзя было не заметить: высокий плотный увалень, с круглым красноватым лицом. Более всего его выделяла развалистая походка на негнущихся ногах. Казалось, этот крупный мужчина не вписывался в пространство, отведённое среднестатистическому пассажиру круизного судна. Неся поднос со снедью, он постоянно кого-то задевал и постоянно извинялся. Извинялся даже тогда, когда никого не задевал. Я почему-то подумал, что этот уже далеко не молодой человек несчастен, ибо мир не даёт ему места. Мы с женой так увлеклись слежением за ним, что, сами того не осознавая, повлияли на его маршрут. Странный человек рассеянно глядел по сторонам, не зная, на какой стол поставить свой поднос, и, перехватив доброжелательный взгляд моей жены, решительно двинулся к нам. «У вас свободно?» — хрипло буркнул он, с усилием растянув губы, но его небольшие зеленоватые глаза оставались напряжёнными, будто ожидали от нас какого-нибудь подвоха. «Да-да, конечно», — приветливо проворковала жена.

Незнакомец приступил к обеду, а мы, потягивая невкусный корабельный чай, продолжили свою беседу. «Ты знаешь, — сказала жена, — что более всего поразило меня в Ираклионе?» — «Наверное, фрески на стенах Кносского дворца», — попытался угадать я. — «Нет, ты ошибся. Более всего меня поразила крепость на берегу моря. Во-первых, таких могучих стен, я никогда не видала, а во-вторых, меня удивило, что такое гигантское сооружение возвели венецианцы — в общем-то, небольшой народ небольшого города, удалённого от Крита тысячами километров.

При упоминании венецианцев странный незнакомец перестал есть, и довольно бесцеремонно вмешался в наш разговор.
— Да тут, в Восточном Средиземноморье венецианские крепости можно встретить на каждом шагу: и на Кипре, и на Крите, и в Южной Греции, и на массе  островов Эгейского и Ионического морей. А сколько охов и ахов вокруг красоты и величия самой Венеции! Сколько деятелей искусства завещали развеять свой прах над этим городом! А вы не задумывались, откуда взялась у венецианцев их мощь, их империя, на которую с восторгом и ужасом взирали Ближний Восток и Европа без малого тысячу лет?

— Наверно, они были очень трудолюбивыми, — улыбнулась моя жена. — Сколько труда надо было затратить, чтобы построить город на низких часто затопляемых островах! Сколько надо было забить свай и насыпать земли, чтобы возвести величественные здания на зыбком болотистом грунте, прорыть глубокие судоходные каналы, построить корабли, наконец…

Незнакомец вспыхнул как порох:
— Да ни черта вы не знаете о венецианцах. Попробую вам объяснить. Всё величие средневековой Венеции создано не тяжёлым трудом её граждан, а их коварством, цинизмом и невиданной ранее жестокостью. До эпохи крестовых походов Венеция не выделялась особенным богатством и величием. Отсутствие пахотной земли — да собственно, отсутствие всякой земли — ставило крест на сельском хозяйстве и добывающей промышленности. Бедность природными ресурсами вынудило венецианцев обратиться к торговле, а для этого им пришлось построить большой флот, и торговый, и военный.
 
В 1202 году крестоносцы задумали атаковать своего главного врага на Ближнем Востоке — мусульманский Египет, но для этого им надо было перебросить своё войско через море. Они обратились к Венеции с просьбой обеспечить их транспортными судами. Венецианцы пошли навстречу, но заломили за фрахт кораблей огромные деньги — более двадцати тонн серебра. Рыцари согласились заплатить, но требуемой суммы не наскребли. Тогда венецианский дож — Энрико Дандоло, 90-летний слепой старик — обхитрил простодушных франков, предложив им погасить денежную задолженность за счёт военной добычи от разграбления хорватского города Задера — главного торгового конкурента Венеции на Адриатике. Христианский Задер был захвачен и разграблен крестоносцами, даже Папа римский пришёл в ужас от такого святотатства. Однако участники четвёртого крестового похода почувствовали вкус к грабежу, и, видя, это коварный Дандоло предложил им напасть не на Египет, а на самый богатый христианский город тех времён — на Константинополь.
 
В 1204 году крестоносцы (при активном участии венецианцев) захватили великий город и разорили его с такой неслыханной жестокостью, по сравнению с которой ограбления Рима готами и вандалами выглядят детскими играми. Венеция получила около половины от награбленной добычи. Тонны золота, несметное число произведений искусства! Чего стоит хотя бы четвёрка бронзовых коней, украшавших ипподром Константинополя. Цену этой квадриги вообще нельзя измерить. Считается, что она создана самим Лисиппом — величайшим скульптором Древней Греции. Собор Святого Марка был построен с массовым использованием мозаик, колонн, капителей и фризов, выломанных из зданий Константинополя. Кроме того, Венеция получила множество островов, ранее принадлежавших Византии. Их греческое население вскоре подверглось жесточайшей эксплуатации. И в основе этого чудовищного преступления — голос незнакомца задрожал от негодования — лежала злая воля одного престарелого негодяя — Энрико Дандоло. Похоже, долголетие выжгло из его души всё светлое и помрачило его сознание. Это можно заметить и по потере им чувства самосохранения. Когда венецианский флот подошёл к стенам Константинополя, никто не хотел выходить на полоску суши, осыпаемую стрелами. Тогда старый и слепой Дандоло — высшее должностное лицо Венецианской Республики — встал на нос своей галеры со знаменем Святого Марка в руках и первым сошёл на берег. Этим безумным поступком он воодушевил венецианцев и франков. Они пошли на приступ и в тот же день захватили несколько крепостных башен.

— Это проявление не безумия, а исключительного мужества, — возразил я.
— А разве вы не знаете убеждения, бытующего со времён Троянской войны, — первый воин, ступивший с корабля на вражеский берег, непременно погибает. Дандоло знал это. Похоже, он просто искал смерти.
Повисла томительная пауза.
 
— Простите, не знаю вашего имени, вы должно быть историк? — обратился я к разгорячённому незнакомцу.
— Да нет. По профессии, я инженер-приборостроитель. А заинтересовался историей в начале Ельцинской перестройки, когда конструкторское бюро, где я работал, лишилось финансирования. С приборостроением было покончено, я занялся бизнесом, а на досуге пристрастился читать о временах больших перемен. Можете называть меня просто Виктором.
— Очень приятно познакомиться, Виктор, — ответил я. — Меня вы можете называть Александром, а мою жену — Валентиной.
С этими словами мы с женой встали из-за стола и направились в свою каюту.


На следующее утро наш лайнер вошёл в гавань Керкиры — столицы острова Корфу. Первое, что мы увидели с борта, были две венецианские крепости. Одна неприступнее другой. Мы провели чудесный день. Самое сильное впечатление осталось от городского парка, вернее, от мощного медвяного запаха его цветущих лип.
За обеденным столом мы снова встретились с Виктором. Он был мрачнее, чем накануне.
— Вы видели, как выглядят центральные кварталы Керкиры?
— Да, очень красивые кварталы, — ответила с почтительной улыбкой моя Валентина.
— Наверное, вы заметили там характерную венецианскую архитектуру? Четыреста лет господства Венеции не прошли даром. Гуляя по центру Керкиры, забываешь, что это исконно греческий город. Греческий дух из него вытравлен напрочь. Я понимаю, вам кажется странным моё крайне отрицательное отношение к венецианской цивилизации, — добавил Виктор, видя наши напряжённые лица.
— Да, — сказал я, — венецианская империя давным-давно ушла в небытие. В истории каждого народа бывали небезупречные страницы. Вы же относитесь к событиям отдалённого прошлого с таким эмоциональным накалом, будто узнали о них из утренних теленовостей.
Виктор побледнел.
— У каждого из нас есть право судить героев отдалённого прошлого. Считается, что жадность, коварство, цинизм и жестокость современных российских олигархов являются следствием длительного господства у нас коммунистической бездуховной идеологии. Однако знакомство с деяниями Энрико Дандоло доказывает, что и 800 лет назад, во времена максимального расцвета христианской духовности, успех крупного предприятия был крепко-накрепко связан с проявлением самых дурных, с самых тёмных сторон человеческой души.


  Мы спустились в свою скромную каюту и, лёжа на узких корабельных койках, обменялись мнением о новом знакомом.   
«Довольно неприятный тип этот Виктор», — сказал я. «Он выглядит, как человек, перенёсший тяжёлую психологическую травму, — добавила жена. — Мне кажется, ему хочется высказаться. Венеция для него — лишь повод начать свою исповедь».


2.
Вечером после ужина жена пошла в каюту, а я поднялся покурить на безлюдную верхнюю палубу. На чёрном небе горели вечные звёзды, электрический свет корабельных огней освещал широкий овал вокруг нашего судна. А далее за этим сверкающим овалом стояла стена непроницаемой черноты. Я ушёл в свои мысли и инстинктивно вздрогнул, увидев боковым зрением быстро подходящего ко мне крупного мужчину. Это был Виктор, и он был возбуждён. «Александр, — обратился он ко мне, — не могли бы вы выслушать меня, на это уйдёт не более 30-40 минут. Я чувствую, вы в корне не согласны с моим ходом мыслей, и, наверное, поэтому я хочу, чтобы вы, именно вы, поняли меня. Это, конечно, полнейшая глупость, ведь мы совершенно не знаем друг друга — ни фамилий, ни возраста, ни адресов… и, тем не менее, какой-то демон требует от меня объяснить вам, ЧТО творится в моей душе. Зайдёмте в мою каюту, если, вы, конечно, не возражаете».
 
Естественно, я не мог отказать ему в такой малости, тем более что мне и самому был любопытен этот странный человек. Виктор занимал отдельную каюту повышенного класса. Он усадил меня в мягкое кресло, налил в бокалы коньяк, сел напротив и начал свой рассказ.
 
— Я родился перед самой войной. Отец погиб на фронте, а мать умерла, когда мне было пять лет. Я крайне медленно развивался, да и время было суровое — послевоенный голод, бытовая неустроенность, частые болезни. Первое, что я помню, это калейдоскоп каких-то смутные образов и неясных звуков, и в центре этой неразберихи — кошка, обычная серая кошка. Я тянусь к ней, а она мягко бьёт подушечками своих лапок по моей руке, по моему лицу, и я испытываю блаженство.

Но первая чёткая, объёмная картина связана с бабочками. Ранняя весна, только-только сошёл снег, и на подсохшем клочке голой земли я первый раз в жизни вижу бабочку. Она сидит на какой-то щепке, раскрыв свои прекрасные оранжевые крылья, окаймлённые цепочкой голубых пятнышек. Я подкрадываюсь к ней, и она, чувствуя меня, начинает подрагивать крыльями и прижимается к щепке. Я протягиваю руку к чудесному существу, и оно стремительно взмывает в воздух. Бабочка нахально облетает меня и садится совсем рядом, на нагретое солнцем сидение деревянной скамейки. Я снова крадусь за нею и снова пытаюсь её схватить, и она снова стремительно взлетает, и всё повторяется. Летом того же года тётя Аня, заменившая мне мать, принесла из лесу большого кузнечика. Это была самка с грозной саблей яйцеклада и страшными вечно жующими жвалами, в которых бурлила тёмно-бурая слюна. Я глядел и глядел на это страшилище и не мог наглядеться, и, клянусь, у меня не было ни малейшего желания его убить.

Читать я научился поздно (некому было меня учить), и первое, что я вполне самостоятельно прочёл, был рассказ Веры Чаплиной про львицу, воспитанную в московской квартире. История львицы, заброшенной судьбой в мир чуждых ей коварных существ, потрясла меня до глубины души, я плакал навзрыд, читая о её злоключениях. Эта несчастная львица, по кличке «Кинули», представлялась мне лучше, чище и благороднее людей, невольно или умышленно мучивших её. И вот тогда в моей голове впервые проскочила неожиданная мысль: почему я не жалею людей, почему истории об их страданиях не заставляют меня плакать. И я понял: человек всемогущ, он может найти выход из любого положения, а животные, даже такие сильные, как львы, беззащитны перед умом, хитростью и коварством человека. Моё детское сердце было на стороне существа наивного и простого. Впрочем, был один человек, которого я любил всей душой — им была моя бабушка. Во-первых, она любила меня, и, во-вторых, она была старая и беззащитная.

В школьные годы я жил в небольшом провинциальном городе в семье строгой тёти Кати, а на каникулы приезжал в деревню — к бабушке и тёте Ане. И вот однажды моя добрая бабушка попросила меня убить больного цыплёнка. Цыплёнок этот сидел, нахохлившись, в стороне от своих собратьев и даже не подбегал вместе с ними к раздаче корма. Бабушка сказала, что он скоро умрёт, и попросила меня убить его, чтобы прекратить его мучения.
   
Я взял этого цыплёнка и пошёл за сарай к кирпичной стене совхозного гаража. Что может быть проще, чем разбить о стену цыплёнка. Я размахнулся и вдруг почувствовал, что рука моя будто ватная, что в ней нет силы. И всё-таки я бросил, но так слабо, что цыплёнок едва долетел до стены, слегка о неё ударился и упал в крапиву. Он остался таким же полуживым, каким был до моего броска. Я подобрал его и рассердился на себя, что не могу исполнить такое простое поручение. Я напряг всю свою волю, сжал зубы и резко швырнул цыплёнка, как швырнул бы камень. На этот раз удар был сильным, и цыплёнок погиб. Я подошёл к нему, взял в руки комочек ещё тёплой плоти, и вдруг слёзы хлынули ручьём из моих глаз. Я выкопал под стеной гаража глубокую яму, похоронил цыплёнка и побежал за деревню, к озеру. Не меньше часа я ходил вдоль заросшего камышом берега, стараясь успокоить свои чувства. А когда вернулся домой, увидел разгорячённую тётю Аню, ругающую бабушку: «Мама, как ты могла послать его сделать такое!?» Бабушка была простой крестьянкой и не понимала, о каких проблемах идёт речь. В её бытность 12-летний мальчик уже выполнял в хозяйстве роль «стоящего мужика», лишённого всяких сантиментов.

Где-то с четырнадцати лет я начал быстро расти и мужать, и к пятнадцати стал самым крупным и самым сильным мальчиком в классе. И примерно тогда же во мне, в моей душе, возникло нечто новое. В моих ушах стал временами звучать грубый низкий голос, подстрекающий меня на совершение жестоких поступков. «Кто ты?» – однажды спросил я того подстрекателя. «Я твой чёрный человек», — ответил голос.
 
Был у меня приятель, мой одноклассник Петька Сотников — низкорослый, слабый и неловкий мальчик. В точных предметах он мне уступал,  но в гуманитарных — заметно превосходил. И вот однажды чёрный человек, поселившийся в моей душе, взялся подзуживать меня позлить Петьку, позлить так просто, смеху ради. И я стал рассказывать ему какие-то гадости про одноклассницу, которая ему нравилась. Поначалу Петька пытался меня урезонить словом, но я не унимался и продолжал порочить достойную девушку. Наконец, он не выдержал и набросился на меня с кулаками. Как сейчас помню, как я обнял его тощенькое тело и как прогнулись под моими руками его тоненькие рёбра. И вдруг я испытал дикое чувство торжества — я почувствовал, что жизнь Петьки в моих руках. «Ещё немного надави, и всё», — услышал я шёпот чёрного человека. Я слегка надавил — и тело Петьки обмякло. Тут страх охватил меня. Я разжал свои объятья, и Петька мешком повалился на пол. Я стал перед ним на колени, провёл рукой по его нежной щеке. Петька открыл глаза и с ужасом взглянул на меня. Я помог ему встать, похлопал по плечу, но больше никогда его не провоцировал; ибо понял, что стоит мне хоть на миг потерять бдительность, и мой чёрный человек тут же навяжет мне свою волю. Этот страшный инцидент стал первым свидетельством начавшегося у меня помрачения сознания.


3.
Рассказ Виктора захватил меня. Воспользовавшись паузой в его повествовании, я попросил разрешения закурить. Он утвердительно кивнул и одним махом осушил свой бокал. Вытер рукавом губы и продолжил:
— Дальнейшая моя жизнь сложилась вполне успешно. После школы поступил в Ленинградский политехнический, учился хорошо, и меня оставили при кафедре. Закончил аспирантуру, успешно защитился и стал работать в крупном конструкторском бюро. Сделал несколько изобретений и жил не тужил в добротной трёхкомнатной квартире в Невском районе Ленинграда. Всё у меня было, но со спутницами жизни не везло. Дважды был женат и оба раза неудачно. И тут грянула Перестройка.
В 93-м финансирование нашей конторы прекратилось, и народ разбежался кто куда — одни за границу, другие в бандиты, а самые честолюбивые — в бизнес. В этой обстановке во мне вдруг проснулись неплохие организаторские способности. Я собрал группу безработных дипломированных инженеров и организовал фирму по сборке персональных компьютеров из бракованных деталей, изготовленных в Юго-Восточной Азии. Мои люди собирали из практически бесплатных деталей очень приличные компьютеры и снабжали их дешёвыми пиратскими программами. Дело моё развивалось вполне успешно, пока мы не столкнулись с сильным конкурентом, производившим точно такие же компьютеры, но по цене на 20-30% ниже нашей.
 
Оказалось,  во главе странной фирмы, явно теряющей часть своей прибыли, стоял мой бывший одноклассник Петька Сотников — тот слабак, которого я чуть было не придушил в юности. И тут я услышал раздражённый голос моего чёрного человека. «Как?! — вскричал он, — Этот жалкий гуманитарий имеет наглость совать нам палки в колёса! Но чем он взял? Как он сумел так снизить цену своего продукта?» Эти вопросы не давали и мне покоя, наконец я не выдержал и пришёл в Петькин офис. Мы встретились как старые добрые друзья. «Петечка, — воскликнул я, изо всех сил заставляя себя улыбаться, — как же я рад тебя видеть! Помнишь, как мы дружили в туманной юности!?» Мы обнялись, и Петька чуть не прослезился от умиления. Полез в сервант и вытащил оттуда бутылку коньяка. Мы выпили, повспоминали былое, и я приступил к выяснению причин его повышенной конкурентоспособности. Оказалось, он платил своим сотрудникам на 30% меньше, чем я.

— Почему твои сотрудники готовы работать за гроши? — спросил я.
— Они хотят, — ответил Петька, — чтобы больше людей в нашем городе могли бы приобрести это чудо современной техники.
— А сколько ты платишь себе?
— Не больше, чем сотрудникам.
— Ты хочешь сказать, что все у вас получают одинаковую зарплату?!
— Да, — ответил он, смущённо улыбаясь.
— Но это же примитивная совковая уравниловка!
— Наверное, ты прав, но почему-то все довольны, — засмеялся Петька.
— Ты опасный человек! — вырвалось у меня.
— Да что ты, Витя. Жена моя возмущается, что я даже мухи не могу обидеть.
И тут Петька стал чуть ли не объясняться мне в любви. Сказал, что в школе брал с меня пример. Что хотел быть таким же умным, волевым и мужественным, как я. Вдруг во время этих излияний он ударил себя по лбу: «Витя! — вскричал он, — В эту субботу у меня день рождения. Приходи ко мне, посмотришь, как я живу, и нам есть о чём вспомнить».

Гостей на его дне рождения было немного — пара сослуживцев с жёнами да я. Всё было вполне обычно. Шампанское, вино, стандартные салаты и стандартные свиные отбивные. Веселье, шум, музыка. Необычной была лишь жена Петьки. Едва я увидел её, как сердце моё просто затрепетало от восторга. И было отчего — Петькина жена была красавицей! Более того, я вообще в жизни своей не видал таких красавиц. Весь вечер я пожирал её глазами, и в душе моей разлилась чёрная зависть. Надо сказать, она смотрела на меня с явным интересом и уважением. Видимо, Петька успел поведать ей, какой я хороший.
 
И вот задумал мой чёрный человек прекраснодушного Петьку со свету сжить.  «Твой Петька, — возмущался он, — нарушает законы свободного рынка, он выбрасывает товар по демпинговой цене. Он безжалостно эксплуатирует своих сотрудников!» Но более всего моего чёрного человека возмущало, как Петьке — этому слабохарактерному рохле, пропитанному совковой идеологией, могла достаться такая красавица. Я немного подумал и решил распустить слух, что Петькины компьютеры заражены вирусом, потому и дешевле. А чтобы подтвердить этот слух, я нанял за хорошие деньги смышлёного паренька, который устроился к Петьке на работу и тихо заразил новеньким вирусом целую партию Петькиных компов.

Естественно, у Петькиной фирмы возникли серьёзные проблемы. Народ перестал покупать её дешёвые компьютеры, и… всё. Петька вылетел в трубу.
Виктор замолчал.
— И чем кончилась эта история? — спросил я.
— Да ясно чем. Платить за аренду офиса он не мог, и даже аренда петербургского жилья стала ему не по карману. Пришлось съехать на квартиру в области. И тогда я начал охоту за его женой. Выяснил, где она работает и на какой электричке возвращается после работы домой. В один прекрасный вечер  я подкараулил её на вокзале, разыграл бурную сцену случайной встречи и пригласил в ресторан. Накормил и напоил по высшему разряду и, конечно же, признался в любви. Через пару дней она бросила Петьку и поселилась у меня, — сказав это, Виктор задумался и тихо пробурчал: — Похоже, закон помрачнения сознания справедлив и для женщин.
 
— Но что случилось с Петькой? — нетерпеливо потребовал я.
— Бедняга-Петька запил. Потом несколько лет элементарно бомжевал. И вот, месяц назад узнаю, что он умер от цирроза печени. Казалось бы, мой чёрный человек должен был праздновать победу, но он принялся нещадно корить МЕНЯ! Представляете?! Каждый день он стал нашёптывать мне, что я загубил беззащитного человека, и что теперь я должен покончить с собой.
 
— Странно повёл себя ваш чёрный  человек, — удивился я. — Я бы, скорее, поверил, если бы такое нашёптывал вам ваш светлый человек, любящий зверей и бабочек.
— Э, нет, дорогой Александр, — возразил Виктор. — Мой светлый человек не стал бы требовать моей гибели. Всё это проделки чёрного, да и тембр голоса — ЕГО. К тому же я сильно сомневаюсь, что тот любитель бабочек во мне ещё остался. Теперь весь я, весь целиком, стал чёрным человеком, который требует своей собственной смерти. Похоже, помрачение моего сознания достигло предела.


4.
Рано утром в иллюминатор своей каюты мы с женой увидели медленно проплывающий мимо нежно-розовый дворец дожей и высоченную краснокирпичную колокольню собора Святого Марка. «Боже, это Венеция! — вскричали мы и бросились на палубу. Уже через час юркий венецианский вапоретто вёз нас к причалу возле дворца дожей. Весь день мы шатались по городу. На великом пятачке (на пьяцетте) между дворцом дожей и библиотекой, с почтением взирали на две массивные гранитные колонны, увенчанные символами Венецианской республики. Потом долго не могли налюбоваться на пышное убранство фасадов собора Святого Марка. И даже ворованные кони работы Лисиппа не вызвали в моей душе мрачных ассоциаций. Гуляя по городу, глазели с восторгом провинциалов на каналы и канальчики с берегами из жилых домов. Восхищались гондолами, напоминающими формой старинные музыкальные инструменты. Незаметно добрели до знаменитого моста Риальто, прошлись вдоль Большого канала до лагуны, сфотографировались под мостом Академии и вернулись на площадь Сан-Марко.

Впечатления от этой экскурсии слились в моей голове в единый образ чего-то невыразимо прекрасного и великого. И душу мою затопило восхитительное чувство гордости за человечество, сумевшее создать такое чудо. Ни Петербург, ни Париж, ни Лондон не возбуждали в моей душе такого возвышенного переживания. Мне показалось, я попал в центр мира.

В приподнятом настроении мы вернулись на своё судно. На двери нашей каюты висел, прилепленный скотчем, сложенный вчетверо клочок бумаги. Развернув его, я прочёл:

— Дорогие Валентина и Александр! Спасибо вам, что два дня слушали и терпели меня. На борт я не вернусь. Немного поживу в Венеции и подумаю. Река моей жизни стремительно мелеет. Обзор сужается. Я обречён. Вспоминайте меня.
Виктор
 
Я стоял на верхней палубе и наблюдал за слаженной работой команды, готовящей судно к отплытию, но мысли мои крутились вокруг рассказа Виктора и его странной мысли о возрастном помрачении нашего сознания. Я должен был признать, что и в моей душе есть чёрный человек. И у меня он появился где-то лет в пятнадцать, и я с тревогой наблюдал за его аморальными помыслами. Боже, сколько раз я льстил, обманывал и мстил! Скольким женщинам солгал, сколько друзей предал! Какие интриги плёл и даже стремился их осуществить! Слава богу, из моих интриг ничего не вышло, и даже к простенькому бизнесу способностей не нашлось. К моему счастью, не дал мне Бог ума. Неужели высокий интеллект может быть пороком?! Похоже, Лао-Цзы был прав, восхищаясь сердцем глупого человека.

Тем временем лайнер тронулся и медленно поплыл по лагуне. Уже вечерело, и огромный музей под открытым небом погружался в сумерки. Вот мы проплыли мимо входа в Большой канал, вот и центр мироздания, отмеченный стрелой гигантской колокольни. В одном из окон библиотеки Святого Марка уже горит свет. Глубокая тень накрыла пьяцетту. Розовый ажур дворца дожей тихо уходит в мир грёз. Мост вздохов едва различим. Прощай Венеция!