Константин Симонов назвал свой роман гениально просто и ясно, - ЖИВЫЕ и МЁРВЫЕ.
Если же говорить о нас, читателях, то все мы – наследники живых. В наших жилах течет кровь тех и только тех, кто сумел выжить и дать потомство. От них нам в наследство досталась подсознательная, но ничем не обоснованная уверенность, что бы нам по жизни не выпадало, но, в конце концов, всё обязательно обойдется.
По какому принципу рок делит очередное поколение «оптимистов» на ЖИВЫХ и МЁРТВЫХ, у оставшихся в живых присутствуют только смутные догадки.
Помню тот день, когда дед впервые посмотрел по телевизору одноименный фильм. Есть там один эпизод - в бессильной ярости наши солдаты с земли смотрят, как одинокий мессер безнаказанно жжёт один за другим медленно летящие с задания огромные краснозвездные бомберы. Голова у деда заходила ходуном, - последствие фронтовой контузии, - он вскочил и ушел курить на кухню. Раннее утро 22-го июня 1941 г. разделило экипажи его полка на живых и мертвых. Его ТБ-3 немцы сожгли на аэродроме и дед остался жив. «Не было счастья, да несчастье помогло». Эту машину летающий народ называл братской могилой на восемь человек, а дед – спичечным коробком, ибо могла она сгореть в воздухе от первой же зажигательной пули.
Семья деда - моя бабушка и ее две дочери под бомбами эвакуировались из Латвии на родину, в Ленинград.
…Блокадной зимой 1941–го в одной из комнат вымороженной квартиры на улице Решетникова уже несколько дней на кровати лежали мертвые: её мать и другие старшие родственники, в другой комнате - живые: моя бабушка со своими дочерями.
Как она потом вспоминала, выбора у неё не было: все не выживут, но если умрут дочки, ей не жить. И она заперлась в своей комнате с девочками четырёх и десяти лет от роду, вести безнадежную борьбу с голодом и холодом. У девочек были очень странные по нынешним временам имена: Сталина и Мира.
…В одну из страшных, безысходных блокадных ночей во входную дверь загрохотали кулаки – из окопов на Пулковских высотах в «самоволку» вырвался ее родной брат. В его заплечном мешке был собранный всем взводом паек: пара буханок хлеба, тушенка, рис, сахар. Взводный его напутствовал: попадешься патрулю – расстреляют, как дезертира. Повезло, не попался. Больше со своим братом бабушка никогда не виделась. В марте 45-го он умер от воспаления легких в одном из госпиталей Карельского фронта.
Семью эвакуировали в феврале 1942-го по Дороге Жизни и отправили «на кормление» на хлебную Кубань. Летом в станицу пришли немцы, а за ними – полицаи, набранные на Украине. Они собрали и посадили на подводы эвакуированных ленинградцев. На всех места не хватило и первыми взяли еврейские семьи, пообещав «швидко» вернуться за офицерскими.
…Старики-казаки быстро попрятали уцелевших по дальним хуторам.
Выходит, своей жизнью я обязан нескольким безымянным ленинградцам-евреям. Это они заняли место моей матери на подводе смерти. Это они более не жили, не любили, не родили и нет о них памяти в потомках.
…Осенью 1993 г. мне довелось стажироваться на фирме Fischer & Porter в Германии. Жил я в пригороде г. Гёттингена, в отеле «Линден Хоф», знаменитым тем, что в своё время там студентом по субботам пил пиво сам Бисмарк, о чем свидетельствовала фотокопия его письма родителям, размещенная в рамке на стене ресторана.
Отель был, как понимаете, со старыми традициями, никаких тебе «шведских столов». По утрам мой столик обслуживал один и тот же старый приветливый официант: грузный, сутулый, с шаркающей походкой.
Где-то на второй-третий день он поставил передо мной поднос с завтраком, широко улыбнулся и спросил с сильным акцентом, но отчетливо по-русски:
- КОРМУ ХВАТИТ?..
Как потом выяснилось, фраза была заимствована им из лагерного лексикона – тогда ещё молодой, 19-летний сапер, он попал в плен при отступлении немцев из-под Ленинграда…
Круг замкнулся.
Дай, Бог, навсегда.