Падают, падают яблоки.
Созрели – и падают.
Тыквенно-жёлтые, лимонные, красные, зелёные, с рыжими подпалинами, с круглыми глянцевыми боками…
Яблоки падают, разбиваются, сочатся, и над ними жужжат осы, пчёлы и шмели. Сквозняки в саду дышат пряной яблочной гнилью, и целый день на моих обветренных губах – фруктовая сладость.
Я хожу по саду с корзиной, отгоняю палкой ос, собираю яблоки и с трудом сдерживаю слёзы. Мне хочется плакать, мне грустно. В высокой сухой траве весь день напролёт стрекочут цикады, лиловый туман по утрам пахнет ванилью и морем, и даже высокое обеденное солнце нынче похоже на переспевшее яблоко, готовое вот-вот сорваться вниз.
А вчера дед подарил мне розовые звёздочки на длинных пушистых стеблях.
- Первые астры. Поставь-ка их в воду, Анна! – сказал дед, и мне тут же стало нестерпимо тоскливо. Потому что цикады, туман, астры – это август. Это – конец лета.
Падают, падают яблоки, и мое сердце падает вместе с ними.
Там, за садом, за синим дощатым заборчиком, - асфальтированная дорога и тротуар. По дороге носятся сверкающие автомобили. По тротуару гуляют люди. Устав от яблок, от грустных мыслей, от предчувствий, я подхожу к забору и сквозь щель смотрю на Город.
Вот не спеша, переваливаясь, будто матушка гусыня, куда-то идет Седовласая Гертруда. За ней, как обычно, летят ласточки, голуби, воробьи… Гертруда – колдунья, она знает язык птиц, поэтому ей не грустно, всегда найдется кто-то, с кем она может почирикать.
Чуть поодаль, взявшись за руки, о чем-то оживленно болтают Стенли Хеннесси и Эмбер Деморье. За лето Стенли вытянулся, стал худым, смуглым и красивым. И Эмбер – красивая, тоненькая, как молодая яблонька. Она уже малюет губы розовой помадой и подводит ресницы, хотя всего-то на два года старше меня. Освещенные солнцем, ее светло-каштановые волосы кажутся золотистыми. Волосы цвета осени, думаю я, стараясь на Эмбер больше не смотреть.
Я перевожу взгляд на госпожу Вотсон-Блу, что торгует на углу Драматического театра воздушными шарами по два пенни за штуку. Возле нее, как всегда, крутится полчище детворы, но даже если они разбегутся, госпожа Вотсон-Блу скучать не станет. Она будет жадно глядеть по сторонам в поисках свежих сплетен, и уж поверьте мне, сплетни её сами найдут! А если и не найдут, она всё равно не будет так одинока, как я, в конце концов, у неё есть воздушные шары.
Я смотрю на прохожих, слушаю эхо их торопливых шагов, и понимаю, что я самый несчастный человек на свете. Все куда-то спешат, у всех кто-то есть, и только у меня нет ничего, кроме проклятого августа. От этой мысли мне становится так тяжело и больно, словно все яблоки мира обрушились мне прямо на голову.
Я не выдерживаю, я плачу.
***
За ужином дед смотрит на меня внимательно, настороженно, словно подозревает в убийстве.
- Что-то ты сегодня не в духе, Анна, - замечает он как бы невзначай.
А с чего мне быть в духе? – думаю я. Днем падают яблоки, ночью падают звезды, и температура воздуха падает, и настроение моё тоже…Мир вокруг рушится, впереди – осень.
- Впереди – осень, - говорю я вслух.
Дед кивает, улыбается еле-еле, будто боится, что его улыбка может меня обидеть.
- Нам не впервой встречать осень, ведь так?
- Как будто… - рассеянно соглашаюсь я.
- Только на этот раз тебе как никогда грустно, - дед не спрашивает, утверждает, - все потому, что ты взрослеешь. Ты начинаешь понимать цену времени и безвозвратность минут…
- Ничего подобного! – вспыхиваю я ни с того ни с сего, хотя на самом деле дед прав. – Просто мне одиноко! У всех кто-то есть. У Гертруды – птицы, у сторожа Крокуса – целый музей восковых фигур, у пианистки Тэссы Руж – слушатели, у Стенли Хеннесси – Эмбер Деморье… Даже ты, дед! У тебя есть чашки, жестянки, столики и все жители Эплблума, которые приходят выпить твоего волшебного чаю… А у меня… у меня совсем никого нет.
Мне хочется, чтобы дед со мной поспорил, чтобы он сказал: да что за глупости, Анна! У тебя есть я, а у меня есть ты. Но дед ничего не говорит, он подходит к полке, на которой стоят его любимые баночки и долго что-то там ищет.
- Нашел! Вот он где – китайский желтый чай. Как раз то, что тебе нужно, голубушка! Сейчас я его заварю…
- Желтый чай?
- Желтый-желтый, как лепестки нарцисса, как полуденное солнце, как лиственный лес осенью. В Китае этот чай всегда высоко ценился, его вывоз был запрещен под страхом смертной казни… Поговаривают, один император даже казнил своего зятя за незаконную поставку жёлтого чая иностранцам … Но мы с тобой не в Китае, мы в Эплблуме, а здесь можно практически всё.
Дед заваривает жёлтый чай, а я грызу галетное печенье и думаю об одиночестве, об ускользающих минутах, об августе…
- Готово! Отведай-ка, голубушка. Запомни, этот чай – как само время. У него нет послевкусия. Ты ощущаешь его божественный аромат и вкус, только когда пьешь. А выпив, уже ничего не чувствуешь, разве что лёгкую-лёгкую горечь. Не зря я назвал его «Дыхание осени».
Я пробую горячий напиток: его вкус неуловим, как ветер в ивах, как осенние паутинки, как лунные зайчики на озерной глади, как улыбка, которую дед прячет в уголке рта. Мне кажется, еще чуть-чуть – и я пойму, что такое особенное в этом чае, на чем он настоян, чем пахнет, но его аромат ускользает от меня, как нитка горизонта, которую мне ни разу так и не удалось намотать на палец.
- Вкусовой мираж, - со знанием дела сообщает дед, - именно за него китайцы так любят этот чай… ну, что же… пока ты чаёвничаешь, расскажу я тебе одну забавную историю. Представь себе, Анна, как-то один мой знакомый, ученый и естествоиспытатель, задался вопросом. Интересно, спросил он самого себя, интересно, как звучит абсолютная тишина?
Чтобы узнать ответ, он поднялся на высочайшую горную вершину, прислушался: там, в вышине, действительно, было тихо-тихо. И все же, спустя какое-то время, он услышал, как где-то вдали шумит горная река, как сходят вниз лавины, как стучат копытцами туры и козероги. Разочаровавшись, мой друг отправился в самый центр африканской пустыни, туда, где нет ни людей, ни зверья, но и там он услыхал звуки – заунывную песню ветра в песках, зловещий шепот красных барханов. Подумав, он решил послушать древние ледники: уж они-то умеют молчать, уж они-то знают, как звучит абсолютная тишина! Но выяснилось, что и лед о многом может рассказать, стоит только прислушаться… Именно там, за полярным кругом, моему знакомому пришла в голову изумительная идея, которую он тотчас решил воплотить в жизнь. Возвратившись домой, он снял комнату без мебели, совершенно пустую. Целый год наш экспериментатор трудился не покладая рук, покрывал её стены, пол и потолок звуконепроницаемыми материалами: пенопластом, а сверху – пористой резиной, а затем обшил всё пространство войлоком. Когда комната была готова, он закрылся в ней и стал слушать. И знаешь что? В тот момент, когда ему, кажется, стало ясно, как на самом деле звучит абсолютная тишина, он вдруг услыхал… стук собственного сердца.
Какое-то время дед молчит, а я смотрю на дно пустой чашки и не решаюсь нарушить его молчание.
- К чему я все это рассказал? – наконец, говорит дед. – Да просто, Анна, каждый из нас – это комната, обитая войлоком. Мы думаем, что внутри нас – тишина, что мы абсолютно одиноки, но это не так. У нас есть мы сами, каждому из нас просто нужно прислушаться к своему сердцу, нужно научиться жить с собой в ладу.
***
Я сижу у окна своей спальни и смотрю на сгустившийся надо мной сумрак, кофейно-черный, едва подернутый молочной пенкой облаков. Над сырым продрогшим садом небосвод почему-то безоблачный, ясный, и видно, как в ветви старых яблонь изредка падают шальные желтые звезды. По гравию, мимо сладко пахнущей клумбы алиссума, бежит по своим делам ежик. Понятно, по каким делам – воровать наши яблоки.
Ав-густ, ав-густ, - монотонно и с надрывом поют ночные цикады. Я слушаю их бесконечный стрёкот, и краем глаза слежу за тенью, что светлеет справа от меня. Ничего страшного в ней нет – просто белое пятно на полированной дверце платяного шкафа, мое собственное отражение. Я размышляю над тем, как бы мне с ним, со своим отражением, подружиться.
А когда над садом восходит нежно-розовый, похожий на бутон лилейника, месяц, и лунная дорожка, будто лестница, тянется прямо ко мне в окно, в дверь комнаты стучит дед.
- Еще не спишь, Анна? – спрашивает он и улыбается своей фирменной неуловимой улыбкой. – Я принес тебе молоко с медом и корицей, как ты любишь. И еще. За ужином забыл сказать: ты не одинока. У тебя есть я, а у меня – ты.
***