Городок носит имя, как и река, только есть уточнение – Верхняя. Само по себе это слово для рек означает – в начале течения, где обычно речки совсем ещё мелкие, несерьёзные, вброд перейти.
Величавая река открылась внезапно. Мы шли по тропке среди травяных полянок, весёлых и зелёных, какими обычно зарастают улочки и окраины маленьких селений, их так неожиданно приятно увидеть после серого унылого асфальто-бетонного монолита улиц и площадей больших городов. На травке перед домами и между ними вольно играют ребятишки, дошколята и отпущенные на каникулы - белые волосёнки, выцветшие от знойного солнца рубашонки, они ещё и присматривают за младшими сестричками-братишками, ползающими тут же, а нередко и таскают, как кукол, свою тяжёлую ношу, чтоб не отстать от весёлой компании. Непременные участники этих игр – псы, кошки, щенки, котята всех размеров и мастей, а иногда недалеко пасётся на привязи коза. Часто перед домами или заборами лежат аккуратно сложенные штабеля длинных почерневших брёвен, когда-то заготовленных хозяевами для очередной постройки – нового дома, баньки, сарая, стайки или конюшни (так у нас зовут жилища всего домашнего скота – коров, овец, свиней), да до сей поры не возведённых. Эти брёвнышки – любимый насест ребячьих, да и молодёжных компаний.
Окраинные домишки закончились, тропка продолжилась среди зеленеющего низкорослого белого клевера – «кашки». Кое-где его мелкие головки уже стали частично бурыми. Я всегда с грустью отмечала: «кашка» буреет - значит, лето перевалило за половину – каникулы пошли на убыль.
Тропка повернула к ложбине и стала спускаться в неё. Открылся овраг -расширяющаяся узкая щель с почти отвесными, уходящими ввысь красно-коричневыми осыпающимися стенами– спуск, в конце которого перед взором раскинулась спокойная мощь неторопливо текущей реки, величественной и прекрасной, играющей солнечными бликами от лёгкого июльского ветерка на мелкой ряби водной поверхности. От воды потянуло свежей прохладой, пахнуло водорослями, размокшей сосновой корой. Красно-коричневый глинистый обрыв высокого берега обрамлял правую сторону реки. Я задрала вверх голову – край обрыва оказался высоко, где-то в поднебесье. Под ногами - мокрый песок вперемешку с корой и опилками (недалеко лесопильный завод). Вдоль кромки воды валяется множество выброшенных волнами почерневших, мокрых, разнообразных по форме брёвнышек, крупных сучьев и щепок – мусор от лесопилки, от плотов, перегоняемых по реке.
Нам нужно было перебраться на другой берег, где стоял домик моей бабушки, папиной мамы. Но мост был далеко, до него идти и идти, а потом ещё и по другому берегу возвращаться - и в этой части городка мостом не пользовались, переправляясь на лодках. Перевозчик брал три или пять копеек с человека – как на городском автобусе.
У причала стояла небольшая очередь. Пока мы дождались своей, я с удивлением рассматривала это неведомый мне доселе мир. Лодок на переправе ходило несколько, каждая брала по 2-3 пассажира. Когда причаливали к берегу, хозяин выпрыгивал в воду и подтягивал её за нос на песок, а потом придерживал от набегающих волн, чтобы пассажиры могли забраться в лодку, не упав и не особенно замочив обувь. Мы с папой уселись на низенькие скамеечки поперёк лодки, лодка осела, огромная масса черной воды оказалась почти вровень с бортом, я опустила пальцы в её приятную прохладу. Возникло чувство, что я полностью погрузилась в воду, стало страшновато – ведь я не умею плавать! Перевозчик дёрнул пускатель мотора, он взревел, лодка развернулась на 180 градусов и понеслась наперерез волнам, покачиваясь на гребнях набегавших волн, как в колыбели.
Домик моей бабушки стоял на берегу, окна смотрели на реку. Внизу, у кромки воды, покачивалась кормой на волнах папина лодка, закреплённая цепями носом у крепко вбитого в берег бревна. Лодку эту отец смастерил своими руками, как и всё, что необходимо было по хозяйству с мужской стороны. Он сам делал мебель, мы с мамой ещё долго пользовались книжным шкафом и комодом после того, как родители расстались. Домик для своих родителей папа тоже построил сам, перевезя их на лодке из деревни Гари в городок Верхняя Тавда, где тогда жил сам со своей новой семьёй. Много позже соорудил отличный дачный дом, баню и прочее, как сам рассказывал, для другой женщины, с которой жил тогда. Стеклил балкон в своей и моей квартирах, уже будучи совсем немощным.
Папа был творческой личностью. Очень любил природу, она его вдохновляла и восторгала, делал прекрасные наброски. Его карандашный альбом, в основном пейзажи, хранился у нас в семье, когда отец уже не жил с нами. Я всё детство время от времени с восхищением рассматривала эти рисунки, как и семейный альбом с фотографиями. Писал и маслом, но в основном копии картин известных пейзажистов Левитана, Шишкина. В основном писал их на продажу, времена были трудные, тяжелые, послевоенные. Отцовский карандашный альбом и сейчас жив, и я часто показывала его своему внуку Максу, пока мы жили в одном городе. А в квартире у меня висит копия «Сирени» и «Марта» маслом. Но самая моя любимая - пейзаж, датированный 22 октября 1986г. У горизонта синеет пологий силуэт одной из вершин Северного Урала, у ее подножия – рощица – зеленые елочки, желтолистые березки, голые осинки и прутики мелких кустов. А на переднем плане – большой развалившийся куст какой-то коричневой пожухлой травы, похожей на камыш, с темными крупными продолговатыми семенными шишками. После папиной смерти (это было весной) я привезла этот пейзаж, повесила на стене, а поздней осенью как-то случайно глянула на этот большой пук бурой высокой травы, увидела дрожание последних золотых березовых листочков, зябнущие на холодном ветру осинки – и затянувшееся ожидание снежной зимы, тоскующая по белому покрывалу природа потрясла меня своей немой мольбой, я ясно ощутила осеннюю печаль, размышление художника о итогах жизни, прошептала: «Папа, папа, спасибо…» И каждую осень со щемящей грустью я снова и снова восторгаюсь любимым пейзажем, вглядываюсь в него и сердце полнится радостью.
До войны папа закончил десятилетку, по тем временам большая редкость, а во время войны – ускоренный выпуск артиллерийского училища, эвакуированного в Тюмень, в тыл. По его рассказам, в училище был строгий отбор и по здоровью, и по оценкам аттестата. А у папы зрение было плохое с детства, поэтому зачисление оказались под вопросом. Вот построили абитуриентов последний раз, чтобы объявить результаты, командир выступил перед ними и спросил, есть ли вопросы.
- Есть! – крикнул мой отец из строя.
- Кто такой? Доложите!
И папа мой доложил по форме, что его забраковали из-за нездоровья сердца, просьба ещё раз проверить. Просьбу удовлетворили, сердце оказалось здоровое, абитуриента зачислили в училище.
О войне папа не любил рассказывать. Но часто, уже будучи пожилым, больным повторял то ли себе, то ли мне:
- Мне очень, очень в жизни повезло! Мои одногодки в большинстве не вернулись домой после войны. Я прожил замечательную жизнь! Мне нельзя Бога гневить, слава Богу!
Мама моя после окончания педучилища в 1940 году работала в школе, но на ее плечи легла забота о шести осиротевших младших братьях и сестрах. Их мать умерла от туберкулеза в декабре 1942 года, а отца забрали на трудовой фронт. Дети буквально пухли от голода. Зарплата молодой учительницы была 400 рублей, а булка хлеба на базаре стоила 200. Эти числа четко врезались в мою память с детства, мама часто их повторяла. Кто-то из знакомых из жалости помог молодой девушке – моей будущей маме - устроиться на мясокомбинат. Там разрешалось выносить раз в смену бидончик пустого бульона из костей для иждивенцев. Все рабочие в цехах находились под неусыпным, строгим контролем на предмет хищений, на проходной в бидончик тыкали длинной вилкой, чтоб никто не вынес куска мяса или потрохов. В каждый цех можно было войти только работающему в нем, посторонним – ни-ни. Маму мою рабочие очень жалели из-за оравы голодной ребятни, подсовывали кто кусок печенки, кто почку, и на проходной контролеры всегда отворачивались от ее бидончика, не проверяли, видели - на крыльце сидели ее голодные братья и сестры. Старшему маминому брату (а детей в семье было восьмеро) удалось в то время поработать грузчиком ресторана на ж/д вокзале. Там полагался котелок пшенной каши в смену. Вот так брат и сестра кормили сирот.
Через какое-то время детям с трудового фронта вернули отца, стало полегче жить. Мою маму приняли делопроизводителем в штаб воинской части, а отец мой служил там лейтенантом после военного училища. В/ч стояла в середине войны в Тюмени и была отправлена на 2-ой Украинский фронт в 1944 г. Там и познакомились мои родители, поженились, а потом вместе с частью передислоцировались в Николаев, который был еще под немцами. Но когда прибыли на место, город был уже освобожден. Мама рассказывала, что из Николаева, а потом из Одессы, где им тоже пришлось служить, отца с его взводом несколько раз направляли на Запад, в Европу, когда шло освобождение Польши и Чехословакии. После командировки в один из освобожденных польских концлагерей отец вернулся поседевшим. Но никаких подробностей добиться было нельзя.
После войны папа и мама учительствовали. Мама учила детей русскому и литературе, папа тренировал их на уроках физкультуры, но мечтал об историческом факультете, даже поступил на заочное. Однако дальше учиться не пришлось – семья, дети, а потом тяжёлая болезнь – туберкулёз.
В Верхнюю Тавду я приехала в гости к отцу во время летних каникул. Когда родители расстались, мне было 5 или 6 лет. Папа уехал лечиться от туберкулеза к своим родителям, в Свердловскую область, где его отец работал главным бухгалтером на маслозаводе. В лечении этого тяжкого недуга, помимо лекарств, очень важную роль играет усиленное, калорийное питание. Такого ухода в полуголодное послевоенное в нашей семье не могло быть обеспечено, поэтому мама не была против отъезда отца к его родителям. Бабушка и дедушка, которых я тогда и не знала еще, вылечили и поставили на ноги своего сына - моего отца, но к семье он больше не вернулся. Я очень скучала по папе. В детских мечтах представляла нашу семью вновь полной и счастливой, хотя к тому времени моя старшая сестра Надя умерла от нефрита. Папа часто писал мне, непрестанно звал в гости, но маме это не нравилось. Однако, став постарше, лет в 15, я решилась принять приглашение и повидаться с отцом. В одну из командировок в наш город он взял меня с собой.
Папа работал в редакции газеты. В те времена в городках или селах – районных центрах – обязательно существовало издание районной газеты. Обычно они назывались по имени той местности, города или села, с добавлением слов либо «правда», либо «рабочий» (по аналогии с центральной «Правдой» и местным печатным гигантом «Уральский рабочий»). Но бывали и другие варианты. В Тюмени и по сей день существует «Тюменская правда», а районная газета так и называется, как в те времена, «Красное знамя». Было еще много разных оптимистичных имен местной прессы – «Светлый путь», «Красный север», например. После выздоровления папа не стал работать, как прежде, в школе, его приняли литсотрудником в такую вот редакцию. Журналистика отца привлекала всегда, он с удовольствием в нее ринулся и до конца жизни оставался ей верен. Постепенно становился зав. отделом, отв. секретарем, зам. редактора. Дальнейшая карьера была невозможна, редактором его не могли назначить, поскольку высшее образование он так и не получил, помешала болезнь. Коллектив в редакции был хороший, папу уважали, и он так же относился к подчиненным, сам работал на совесть и с удовольствием. Писал статьи, заметки, репортажи, которые иллюстрировал своими фото, в каждом номере непременно присутствовали его публикации - очерки о людях труда, фотографии...
И вот с этим дружным коллективом – сотрудниками редакции, папиными коллегами, мне в тот приезд посчастливилось отправиться на ночную рыбалку.
Летние сумерки ещё не спустились на землю, когда наши лодки, гружёные рыболовами и снастями, устремились по середине реки за город, к таёжным берегам. Могучие стройные красавицы-сосны близко к воде не спускались, располагаясь живописными группами на холмах высокого обрывистого берега, гордо красуясь солнечным золотом стволов и темной зеленью пышных крон. На понижающихся участках лесного берега элитное сосновое сообщество редело, допуская в свои ряды простонародную березу и осину. Но пока стояло лето, осины не могли заворожить глаз мимолетным багрянцем, а березы – восхитить осенним золотом. Весь лес ярко зеленел, густые поросли ив у кромки воды в совсем уже низких местах скрывали даже береговую линию. Нос лодки колыхался на волнах, то закрывая, то открывая горизонт. Лодок было три, в каждой – по 2-3 человека, папины сотрудники из редакции, дружный коллектив.
Через какое-то время наши рулевые снизили скорость и изменили курс с середины реки ближе к понижающемуся участку высокого берега, и вдруг лодки одна за другой скользнули куда-то в невидимый проход среди ивовых зарослей. Ветки висели над водой так низко, что можно было ухватиться руками. Взору открылась водная гладь уютной старицы, а потом еще одной и еще. Лодки скользили замысловатым курсом на минимальных оборотах моторов, пробираясь среди камыша и ив, которые то смыкались плотной стеной, то редели и открывали протоку – водную дорожку среди зарослей.
Вечернее небо уже окрасилось у горизонта красноватыми сполохами закатного солнца, когда наконец наши посудинки ткнулись носами в удивительно чистый желтый прибрежный песок. Я уже не различала, река это или озеро (как называли старицы в народе). Женщины выгрузились на берег с котелками, посудой, припасами, а мужчины на лодках отправились рыбачить. Темнело, нужно было насобирать хворост для костра. Я, как во сне или в кино, завороженно наблюдала – вот садится солнце, спускается туман, булькает у берега вода, вот крики, свист ночных птиц и зверей, а вот уже и затрещал костер, первые искры плавно поднимаются вверх, гаснут в темноте. Сказка наяву и сон перемешались, я уснула в восхищенном потрясении ночным величием леса, реки, бездонного черного неба с рассыпанными мерцающими серебринками звезд, заботливо укрытая от близкой речной сырости чьей-то теплой фуфайкой…
Веселый бодрый папин голос я услышала еще во сне, а открыв глаза, долго соображала, где я и что происходит вокруг. Огонь костра уже не горел, но яркие угли пламенели и дышали жаром, перемигиваясь трепетали, словно живые, постоянно меняя интенсивность свечения, рассыпаясь на мелкие угольки, трещали и выстреливали искрами, когда костровой переворачивал их, подгребая к центру, под котелок, висевший на толстой ветке между двумя рогульками. Женщины чистили рыбу, которая еще билась в руках. Кто-то вылавливал из котелка сваренную рыбу, складывая ее в другой котелок, а в варево кидали новую порцию сырой рыбы. Вся компания – и рыбаки, и коки – рассаживалась вокруг костра, весело обсуждая улов, расставляя алюминиевые миски, раскладывали хлеб, ложки, сваренную рыбу на большом блюде. Но все ждали, когда сварится последняя закладка рыбы, «тройная уха» из только что пойманной рыбы будет готова. Наконец, я получила свою миску с обжигающим рыбным бульоном. Папа наклонился надо мной, приобнял любя и подул на мою ложку с ухой, чтоб я не ошпарилась, а потом заботливо подоткнул под горячую миску полотенце – алюминий очень сильно нагревается. Когда уха остыла настолько, чтобы можно было ощутить ее вкус, я попробовала ее наконец и поняла – слава «тройной ухи» заслуженна. Я ела ее в первый и, наверное, в последний раз в жизни. Прошло уже полвека, вряд ли мне когда-нибудь придется отведать ее еще. Свежая речная рыба имеет ни с чем не сравнимый вкус, нежный, неописуемый, свободный от тошнотворного привкуса морской воды, а уж тройной бульон из нее вообще бесподобен… Над догорающими углями булькал чайник, рыбаки загружали улов по своим емкостям, тащили в лодки, собирали разбросанные остатки снаряжения – готовились к отплытию. Обратный путь по ночной реке я почти весь проспала, сидя посередине большой лодки на низкой скамеечке и поджав колени – днище почти полностью было завалено скользкой рыбой. Папа отдал руль товарищу и сидел рядом со мной, поддерживая и укрывая своей штормовкой от брызг и сырости.
На следующий день светило солнышко, в небольшом дворике, поросшем зеленой травой, у своего домика довольная бабушка чистила почти метровых щук и складывала их в какие-то цилиндрические емкости, пересыпая крупной солью. Папа сфотографировал ее с рыбой, и это фото долго у меня хранилось. А еще был снимок - я с косичками, ситцевое платьице, мне четырнадцать, весело держу за рога бабушкину козу.
Много лет спустя, навещая больного отца, я завела разговор о той давней рыбалке.
- Неужели ты помнишь? – удивился папа. – Я думал, для тебя это ничего не значило!
- Что ты, что ты! Это одно из самых ярких приключений моего детства!
Как оказалось, не только детства, а и всей жизни. И теперь перечитываю написанное, никуда не исчезнувшая любовь к ушедшим родителям вновь щемит сердце и глаза влажнеют, ощущаю приятное спокойствие и удовлетворение от выполненного дела, написанного рассказа. Папа был бы доволен.