Майское утро смотрело в окна, однако в комнате по углам стоял полумрак. Занавески были распущены. В стекло билась надоедливая муха. Было слышно, как в палисаднике на все голоса поют птицы. Часы в деревянном корпусе, висевшие на стене, отщёлкивали секунды, длинный маятник махал из стороны в сторону, сокрушаясь о краткости жизни.
Посреди комнаты в прямоугольном пятне света на двух табуретках стоял гроб. Там лежал Трофим Иванович, Лёшкин дедушка. Напротив укрытого черным платком зеркала одиноко стоял его любимый венский стул.
А в соседней комнате стучали вилками и ложками, гремели тарелками и вполголоса переговаривались его взрослые дети — Толя, Нина, Зинаида. Они готовили стол для поминок. Лёшка взялся помогать взрослым, разбил тарелку, и его прогнали.
Было скучно. Он подошёл к гробу. Дедушка был в новом костюме. Подбородок его упирался в грудь, и казалось, он, действительно, погрузился в сон. Таким худым Лёшка его не видел ни разу.
Скулы его заострились, нос выдался вперёд, губы стали плоскими, сложенными в красную нитку. Лёшка прогнал муху, которая бегала по лицу деда, и потрогал пальцами его лоб. Он был холодный, как лёд. Такими же холодными были и руки. И Лёшка не узнавал деда.
Настоящий дед по утрам будил его, говоря бойким голосом: «А смотри-ка, что я тебе принёс, Лёшка», — и протягивал стакан, полный лесной земляники. А какие твердые были у него коленки, которыми он зажимал Лёшкину голову, когда воспитывал ремнём! Как клещи, даже не мечтай вырваться.
Лёшка знал, что глаза мёртвым закрывают нарочно. Хотелось посмотреть, какие теперь глаза у деда. Он защипнул верхнее веко и сдвинул. Покойник с открытым глазом ещё меньше походил на дедушку. Глаз был мутный, без блеска. Лёшка брезгливо попятился, и тут из соседней комнаты послышались шаги. Кто-то шёл к нему. Лёшка бросился к дедушке, захватил веко двумя пальцами и стал надевать его на глаз. Веко не слушалось. Шаги ещё ближе, а веко никак не ложится на глаз. Лёшка не на шутку запаниковал, руки его тряслись. И только что веко прикрыло глаз, как вошла тётя Зинаида.
— Ты что тут?
— Я… Это…Муху прогонял.
— Есть будешь?
Лёшка кивнул головой. И она повела его на кухню. Ухватив её крепко за руку, он торопился выйти из этой комнаты с гробом. Боялся, что дед сейчас приподнимется и скажет: «Нехорошо, внучек», — и погрозит полусогнутым пальцем.
Трофима Ивановича провожали все железнодорожники Коломны. Духовой оркестр играл тоскливую музыку. Сначала красный гроб везли на грузовике в открытом кузове, потом на руках несли на кладбище. На бархатных подушечках несли ордена и медали Трофима Ивановича.
Потом над могилой говорили речи. Женщины в чёрных платках сдержанно роняли слёзы. А когда гроб опустили в яму, и стали кидать землю, то родственники зарыдали отчаянно громко, не стесняясь чужих людей.
Глядя на мать, Лёшка тоже плакал, украдкой стряхивая с груди, с головы, и с ресниц белые лепестки. Рядом с могилой росла черёмуха; цвет с неё сыпался безостановочно, дразня сладким запахом.
И этот черёмуховый снег среди солнца и зноя, казался необыкновенным и… неуместным.