Побрить Добролюбова

Светлана Васильевна Волкова
Рассказ напечатан в журнале "Аврора" (№5, 2016).



Предчувствие любви жило в Люське Митрофановой всегда и таилось где-то внутри - там, где у птиц бывает зоб, а у человека щемит иногда так сильно, что хочется заесть чем-нибудь, желательно некислым.
Во вторник, 27 апреля 1976 года, на уроке русского языка Люська поняла, что предчувствие это вот-вот переполнит её, сбежит из тела через кожу, как мамина дрожжевая опара для блинов. Вот уже целых три дня, как ей исполнилось тринадцать, и что-то непременно должно произойти, что-то хорошее. Но пока не происходило. Вася Кошкин, чей затылок через парту впереди Люська поедала влюблёнными глазами с начала последний четверти, как будто не замечал её вообще. И даже не оборачивался. Тот раз, когда она, дотянувшись, намеренно ткнула его под лопатку линейкой, не считается.
А ведь Джульетте было тоже тринадцать, когда она закрутила с Ромео!
Люська вздохнула и посмотрела в окно. Деревья окурились зелёной дымкой, через пару недель зацветёт черёмуха, а ещё через месяц закончится шестой класс! Подумать только, в следующем году ей будет четырнадцать! А мама никак не хочет понять, что дочка уже выросла, заставляет донашивать за старшей сестрой платья с воланчиками и перелицованное пальто, а после программы «Время» загоняет спать. А сама-то, сама, окончив семилетку, пошла работать на фабрику, жила в общежитии и наверняка с мальчишками вовсю крутила. То есть, фактически тогда она была на год старше, чем дочь сейчас.
Люська снова вздохнула, пошевелила носом в сторону форточки и втянула ноздрями чуть ощутимый огуречный запах свежей балтийской корюшки, которым Ленинград неизменно наполнялся в конце апреля. Откуда веет сегодня: из столовой или с лотка за углом?
- Митрофанова! Опять ворон считаешь? - прогремел голос Галины Борисовны.
Люська вздрогнула, уткнулась в тетрадь и со старательным видом принялась перечитывать два абзаца написанного текста. На парте лежал учебник, открытый на картине Татьяны Яблонской «Утро». Весь класс пыхтел, усердно пытаясь за двадцать минут, оставшиеся до конца урока, вместить в сочинение свои ощущения от залитой солнцем комнаты и девочки в трусах и майке, вдохновенно делающей зарядку.
Люська таращилась на девочку, на её тонкие руки, на пионерскую форму, аккуратно сложенную на стуле, и никак не могла понять, что же написать ещё. Она сосредоточенно морщила лоб и вгрызалась зубами в пластмассовый колпачок шариковой ручки - синий, с белёсыми обглоданными боками, со свистом высасывая из него последние соки, будто он был солёным хвостиком вяленого леща. Соседка по парте отличница Зюкина исписала уже страницы четыре. «Скатать» было нереально: Зюкина ревниво отгораживалась от мира рукавом, а пелерина её школьного фартука занавешивала от взгляда самое нужное.
Люська шмыгнула носом и вывела в тетради:
«Утреняя пионерка вытянулась на встречу новому дню будто приветствуя светлое завтра и счастье всего советского народа».
Подумала - и разбросала запятые наобум.
Дальше с фантазией было напряжённо. Картина ей нравилась - глядя на залитую солнцем нарисованную комнату, Люська представляла летние каникулы, дачную тягучую истому в деревне, ленивый полдень с книжкой в гамаке и соседских мальчишек (а среди них Женьку и, пожалуй, Пашку). Но мысли эти никак в сочинение было не вместить.
Люська снова вздохнула и опять посмотрела в окно. Воробьи летели, казалось, прямо на неё, но она знала: птицы любят посидеть на круглых медальонах, выступающих на кирпичном фасаде школы. В медальонах этих - там, где гнездились бетонные профили писателей, - собиралось иногда несколько стай мелких пичуг; они галдели, отвлекая школьников от занятий, и Люське в такие моменты невероятно хотелось стать птицей. Только не коричнево-серой, заурядной, как воробей, а какой-нибудь такой… этакой…
…Мысли о птицах прервала группа коротко стриженных новобранцев, в одинаковых штанах и белых майках, бежавшая кросс (или что там у них - марш-бросок?) мимо школы прямо по проезжей части. Шаркая тяжёлыми сапожищами, солдатики огибали припаркованный грузовичок и бетономешалку, а замыкающий с красным флажком покрутил головой и посмотрел на школьные окна. Сердце замерло. Люська хотела было помахать ему рукой, даже привстала, навалилась на подоконник, провожая взглядом отряд, исчезающий за поворотом. Крышка парты предательски хлопнула, задетая коленкой, и рядом возникла зачехлённая в строгий тёмно-зелёный костюм фигура Галины Борисовны.
- Митрофанова! Что ты всё высматриваешь?
- Воробушки… - промямлила Люська. В классе загоготали.
У Галины Борисовны были глаза, как у мороженого хека по тридцать копеек кило, и явное косоглазие, так что Люська никогда не могла понять, смотрит ли учительница на неё или куда-то в другое место. Васька Кошкин однажды сказал: «Вот бы мне так. Все думают, что ты смотришь на доску, а ты - хоп и списываешь!»
- Митрофанова! Что задумалась?
- Галин-Бориссна, я всё написала.
- Как всё? - она посмотрела в узел Люськиного пионерского галстука, и Люська поняла, что в этот момент та смотрит ей в тетрадь. - Всего полстраницы! А ошибок-то! «Навстречу» вместе пишется, мы же учили это! Стыдобище!
Люська соединила жирной чёрточкой «на» и «встречу».
- Не поможет. А «утренняя» - сколько «эн» ставишь? Сколько, я спрашиваю?
- Галина Борисовна, а чего вы ей подсказываете? - Кошкин наконец-то повернулся и посмотрел на Митрофанову. - Так не честно! Мы тоже хотим. А Митрофанову одно предложение всё равно не спасёт. Она неграмотная, как африканский абориген.
Класс снова взорвался смехом.
…Всё-таки он не принц, этот Кошкин! Люська зыркнула на него исподлобья и решила разлюбить.
- Митрофанова, полстраницы не приму, - гудела Галина Борисовна.
- Так что писать-то?
- Подумай сама. Посмотри на девочку. Она почти твоя ровесница. Что её ждёт? Кем будет, когда она вырастет?
- Откуда я знаю, кем она будет! - возмутилась Люська.
- Комсомолкой, комсомолкой она будет! - зашептала отличница Зюкина.
Галина Борисовна заулыбалась, поправила крыло на фартуке Зюкиной и, кивнув, прошествовала к следующей парте.
Люська снова уставилась на девочку с картины. Нет, та явно младше. И груди совсем нет, одни прыщики. Люська осторожно потрогала себя под фартуком. Да, по сравнению с этой нарисованной пионеркой у неё самая настоящая грудь! Пусть и размером с мелкую картошку, как у бабы Нюры в деревне.
И зачем писать, что пионерка станет комсомолкой? Это же всем понятно. Люська вцепилась зубами в многострадальный пластмассовый колпачок, от чего стержень ручки ткнулся через прогрызенную дырку ей в язык, и, помедлив, написала:
«Когда девочка вырастет, она станет…»
Рука не повернулась написать «ткачихой». Повариха или швея-мотористка тоже не ложились на перо. Может, парикмахером, как мечтает сама Люська?..
- Учительницей, - высокомерно шепнула Зюкина, заглядывая ей в тетрадку.
- Без твоих подсказок обойдусь! - огрызнулась Люська и закрыла лист промокашкой.
Задумалась, остановилась взглядом на своём курносом отражении в немытом оконном стекле, и начертала:
«…она станет женщиной, матерью пятерых детишек, как моя мама».
Ну вот и всё. О чём ещё можно писать на четырёх листах, даже размашистым почерком? Люська вытянула шею и заглянула через спину Зинки Малышевой, писавшей из-за близорукости всегда крупными буквами. Прочитав в тетрадке про то, как дружным строем за окном шагают пионерские отряды, распевая «Взвейтесь кострами», Люська вновь уставилась на картину.
«Вот врушка! И ничего подобного тут не нарисовано!»
До конца урока оставалось десять минут. Что ещё вместить в сочинение, было вообще не понятно. Голова сама собой повернулась к окну. Там, на улице, возле «Бакалеи», двое дюжих мужчин втаскивали на тротуар пузатую бочку с квасом, ухватив её за большую чёрную оглоблю. Бочка напоминала деревенского телёнка, которого тащат за веревку в хлев, а тот вытягивает шею, упирается. Люське до смерти захотелось выпить кружечку. Она сглотнула слюну и почувствовала во рту хлебный вкус желтоватой квасной пены, пузырики, бьющие в нос, и сладкий осадок на языке. А до конца уроков ещё так долго ждать!
В классе было тихо, слышно лишь, как Галина Борисовна легонько постукивает носком туфли о ножку стола да однокашники напряжённо сопят от творческого поиска. Птицы всё также галдели, одурманенные весенним тёплым днём, а очередь к бочке с квасом выстраивалась прямо на глазах, ежесекундно прирастая новыми пёстрыми звеньями. Люська зевнула и захлопнула тетрадь. На зелёной её обложке, в левом верхнем углу, красовался портрет Добролюбова - косой пробор, маленькие продолговатые очёчки, толстая нижняя губа. Люська отметила, что каре у него на голове выстрижено неровно, даже со скидкой на примитивную типографскую печать. И не модно это как-то. Вот если бы у него полубокс был или, на худой конец, бобрик… Она мечтательно погладила портрет пальцем. А борода-то борода! Растёт прямо из шеи, по контуру подбородка и щёк. Как будто отдельно от лица. Люська попыталась представить, как бы подстригла его она сама, и мысли эти приободрили её и помогли напрочь выбросить из головы и сочинение, и недостойного Ваську Кошкина.
Поразмыслив, она пришла к выводу, что Добролюбов наверняка много трудился, раз его напечатали на тетрадке. Поэтому немножко красоты он заслужил.
Вдохновлённая внезапной идеей, Люська открыла пластмассовый пенал, выудила оттуда половинку лезвия с воронёной надписью «Нева» и осторожно начала скрести бритвой по портретной добролюбовской бороде. На тетрадке появились маленькие катышки. Она дунула на них, полюбовалась первыми результатами. Выходило очень даже ничего. Чуть-чуть терпения - и всё будет, как в лучших парикмахерских!
Люська пыхтела, сосредоточенно выбривая по кругу бороду на несчастном портрете - аккуратно, как профессиональный брадобрей, боясь порезать клиента. Точно так же по воскресеньям она брила отца, у которого тряслись руки после субботней попойки. И так же, ещё год назад она брила деда, ныне покойного, потому что тот по старости ронял из рук все предметы.
Увлечённая этим занятием, Люська даже не сразу среагировала на горластый звонок. Школьники засуетились, наскоро дописывая сочинение, и муравьиной тропкой поспешили к учительскому столу сдавать тетради.
Добролюбов на портрете изрядно посвежел. Люська с нежностью оглядела плоды своего труда и послала помолодевшему критику воздушный поцелуй.
- Митрофанова! Особое приглашение? - подала сердитый голос Галина Борисовна. - Сдавай работу и марш из класса.
Люська нехотя подошла к столу, сунула тетрадку в середину стопки и, подхватив портфель, счастливая, выбежала в коридор.

* * *

Улица сияла от весеннего бесшабашного солнца, и квас за три копейки оказался не менее вкусным, чем она себе его представляла во время урока. Допив кружку и громко фыркнув, как делали все взрослые в очереди, не торопясь стирать желтовато-белые пенные усы над верхней губой, Люська подумала, что тринадцать лет - это самый лучший возраст. Пусть все думают, что ты ребёнок, а ты уже большая. И через два года, после восьмого класса, можно пойти учиться на парикмахера и в летние каникулы стричь бабулечек-пенсионерок за пятнадцать копеек в ученической парикмахерской.
Люська увидела вдали старшеклассниц в школьных платьях выше колен и поспешила им вдогонку. Их крепкие ноги в белых гольфах были предметом Люськиной зависти. Короткие юбки отец носить не разрешал, и плевать ему было, что мода такая, и все вокруг, независимо от возраста, ходят, оголив ляжки. Старшую Люськину сестру, семнадцатилетнюю Маринку, отец от души выпорол за то, что та самовольно укоротила школьное платье, и обозвал так нехорошо, что она поклялась «выпорхнуть замуж» и «улететь из родного гнезда» сразу, как исполнится восемнадцать.
Люська приподняла край платьишка и посмотрела на свои тонкие ноги и выпирающие, как у Буратино, коленки. Отец всё равно найдёт, за что ей всыпать, даже если она наденет бабкину юбку до щиколоток. Мимо на дребезжащих мопедах промчались парни с длинными волосами и, поравнявшись со старшеклассницами, присвистнули и начали что-то им говорить. Те смеялись, кокетливо отмахивались от ухажёров, пока, наконец, всей компанией не скрылись за углом. Люська развязала узел на пионерском галстуке, спешно сунула его в портфель и, подражая покачивающейся походке старших девчонок, засеменила следом. Благо и детский сад, откуда она должна была забрать брата Кирюху, находился в той же стороне, в узеньком дворе Измайловского проспекта.
Она шла и прислушивалась: не затарахтит ли очередной мопед, тайно надеясь, что отсутствие галстука выдаст её за комсомолку. А комсомолкам, если рассуждать логически, уже можно свистеть с мопедов.
- Митрофанова, ты домой? - раздался рядом знакомый мальчишечий голос.
Витька Курочкин! Черти принесли, как говорит бабушка.
- Отвали, моя черешня! - пропела Люська, даже не подумав повернуть голову.
- Мне в ту же сторону. Я с тобой пойду, ладно?
Витька - она знала это наверняка - был влюблён в неё с первого класса. Мучить его было приятно. Люська упорно игнорировала ухажёра, но просыпающаяся в ней женщина нашёптывала ей, что кавалерами, даже такими лопоухими и невнятными, как Курочкин, разбрасываться не стоит. Пусть будут.
- Мне-то что! Иди на здоровье. Я за Кирюхой в садик, - буркнула Люська, покосившись на Витьку и в который раз подмечая, что росточком он не вышел. Да и физиономией тоже. Не то что Васька Кошкин, пропади он пропадом!
- А ты чего галстук сняла?
«Вот пристал!»
- Жарко.
- У тебя квас на губе не высох.
- У тебя самого молоко на губах… - Люська начала сердиться.
До Измайловского шли молча. Люська с досадой подумала, что Курочкин распугает ей всех возможных кавалеров.
- Вить, ну что ты таскаешься за мной?
- Тебе чё, жалко?
Такой диалог происходил между ними время от времени, и результат был один и тот же: Люська легонько гнала Курочкина прочь, тот неизменно спрашивал про «жалко», она отвечала, что «жалко у пчёлки», и на этом беседа выруливала на какую-нибудь другую тему.
- Курочкин, ты про Ромео и Джульетту знаешь?
- Ну.
- Что «ну»! Ты знаешь, что Ромео ради Джульетты сделал?
- На балкон залез.
- И всё?! - Люська вытаращила от возмущения глаза.
- Ещё подвиги разные совершал.
Люська прибавила шаг. Навязался же этот Курочкин на её голову!
- Чуда хочется, понимаешь, капустная твоя голова! Чуда!
Витька быстро догнал её.
- Митрофанова, а хочешь, я ради тебя тоже на балкон залезу?
- Отстань!
- Ну Митрофанова! Не хочешь балкон, тогда подвиг совершу?
- Какой ещё подвиг? Я помню, как ты ради меня качели зимой лизнул! Хватит уже подвигов.
- Да нет, настоящий, - не унимался Витька. - Хочешь?
- Не хочу.
Витька шмыгнул носом и схватил за ручку Люськин портфель. Она рванула его в сторону, с силой пихнув Курочкина локтём. Ручка осталась у неё в руке, портфель - у Витьки.
- Ты дурак, что ли?
- Я понести хотел!
- Это твой подвиг? - оскорблённо двинув плечиком, она гордо зашагала прочь.
Курочкин припустил за Люськой, прижимая её портфель к животу.
- Я как лучше хотел… Если бы ты не дёрнула… Ну хочешь, я, правда, чё-нить нормальное совершу? Как этот твой Ромео?
Люська молчала.
- Хочешь, я с сарая прыгну?
- Не хочу.
- Хочешь… - Витька сморщил лоб, напряжённо думая. - На троллейбусе сзади прокачусь? Целую остановку!
- Нет!
Они уже подходили к садику. Курочкин почесал переносицу, призывая фантазию.
- А хочешь, перед носом у постового милиционера, который на Лермонтовском…
- Вот дитё! - перебила его Люська, фыркнув.
- Ну Митрофанова! - взмолился Витька. - Придумай сама! Что ты мучаешь меня, как дура!
Люська посмотрела на скверик у Троицкого собора, куда вывели гулять младшую детсадовскую группу, тяжело вздохнула, картинно закатила глаза и сжалилась:
- Ну хорошо, Курочкин. Давай! Стукнись головой о стену.
Витька, не веря своему счастью, заулыбался во весь рот и со всего маху влетел башкой в выступ ближайшего дома. Оба портфеля - его и «прекрасной дамы» - отлетели в сторону.
- Вот бисячий! - выпалила Люська и бросилась к нему.
На лбу Курочкина выступил красный бугорок. Так бывает в мультфильмах - Волк, например, шмякнется обо что-нибудь, и на глазах, как гриб, сразу вырастает шишка. Но чтобы у людей такое…
Люська вытерла носовым платком ссадину на Витькином лбу и отчитала его всеми словами, которыми ругала отца мама, а деда бабушка. Глаза Курочкина светились. Он успокоился и, подняв портфель, торжественно вручил его Люське.
- Ну, я пошёл?
- Иди… - растерянно ответила Люська.
Витька помахал ей, и она с грустью подумала, что сама теперь не особо и нужна ему.
Дайте мужчине совершить подвиг во имя прекрасной дамы! И будет он абсолютно счастлив. А большего и не надо. И дамы не надо.
- Курочкин! - крикнула она вслед.
- Чё?
- Вообще-то Ромео ради Джульетты помер.
- Да иди ты!
- Чесс-пионерское!
- Митрофанова, я потом помру, ладно? Сегодня «Неуловимые» по телеку!

* * *

Воспитательница была похожа на Раневскую в роли мачехи Золушки - такой же величественный нос, фигура и слышимый, наверное, квартала за два низкий педагогический голос.
- Чего так рано его забираешь?
- Мама в баню поведёт.
- Не хочу в баню! - орал Кирюха, стуча лопаткой по ограде сквера.
- Тебя никто не спрашивает, - резонно пробасила воспитательница и, властно кивнув в сторону калитки, добавила: - Оброс он у вас. Подстричь надобно.
- Подстригём! - радостно выпалила Люська. - Я сама его! Я сама!
- Не хочу! - бычился Кирюха.

Красные первомайские перетяжки и знамёна загораживали половину проспекта Москвиной. Предпраздничный нарядный город, казалось, шептал в оба Люськиных уха: весна, весна, надо срочно и по-серьёзному влюбиться! Высоко в небе парил самолётик, подтверждая белым росчерком на голубом полотне нехитрую правду - а влюбляться-то не в кого. Люська тащила упирающегося брата за руку и, задирая голову, пыталась прочесть в столбике самолётного следа хоть какой-то намёк на первую букву имени суженого. Сегодня на перемене подружка Машка намотала на мизинец снятую с Люськиного платья нитку и авторитетно заявила: «Блондин будет. На букву «Вэ». Потому что три раза обернула».
На «Вэ»… Блондин…У Люськи из белобрысых знакомых на «Вэ» был только Васька Кошкин да Витька Курочкин, но эти не в счёт. И ещё дворник Влас, но он глухонемой. А больше никого. Неужели всё-таки зараза-Кошкин?
- Я буду стричься только в шапке! - упорствовал Кирюха, надвигая на лоб вязаный бесформенный чехол с наполовину оторванным помпоном.
- Сними, вспотеешь!
- Не сниму.
- В кого ты такой уродился? - по-взрослому вздохнула Люська, в мыслях уже представляя, что выстрижет ему аккуратный чубчик, как у артиста Збруева.
- А ты с нами в баню пойдёшь?
- Я у Машки помоюсь. У неё ванна.
- Я тоже хочу у Машки в ванной! - захныкал Кирюха.
- Обойдёшься. Горе ты моё луковое!
Её луковое горе натянуло шапку по самый нос и начало плеваться. Это означало крайнюю степень Кирюхиного бунта, и Люська уже хотела наподдать ему как следует, но тут они завернули во двор их дома, и шестое чувство подсказало ей: что-то не так.
У замызганной двери в парадную стояла плоскогрудая, вечно простуженная пионервожатая Саша и беседовала с сестрой Маринкой. Люська машинально прислонилась к холодной стене подворотни, прижимая одной рукой к себе брата и нащупывая пальцами на его лице рот - чтобы не подал ненароком голос. До уха доносились слова Саши и короткие возмущённые Маринкины реплики.
- Как побрила? Портрет?
- Это скандал, - тихо говорила вожатая. - Политика.
- Э-эээ! Ты политику сестрёнке не шей! - защищала Люську Маринка. - Она же не Маркса с Энгельсом побрила!
- Тсс! - с ужасом прошипела Саша, озираясь по сторонам. - Типун тебе на язык, Митрофанова! Мать с отцом в школу вызывают. Поди, передай. Меня вот послали, а мне ещё стенд к Первому мая доделывать.
Люська попятилась, осторожно скользя вбок по холодной кирпичной стене и ухватив Кирюху за воротник. Но тут над самым её ухом раздалось:
- Доча, вы чего здесь притаились? Давай-ка, помоги матери с сумками!
Отступать было некуда.

* * *

Мать сидела в классе русского языка красная и машинально кивала головой чуть ли не на каждое слово. Напротив стреляли возмущёнными взглядами Галина Борисовна и завуч Римма Альбертовна. Люська стояла рядом, хмуро потупив взор и разглядывая рисунок пыли на жёлтых сандалиях.
- Вы же понимаете, Маргарита Петровна! Это же вопиющее безобразие! Распустилась девочка!
- Я понимаю, - покорно кивала та.
Люська взглянула на маму. Усталое лицо, газовая малиновая косынка в волосах, полные руки с припухшими пальцами от ежедневной стирки, пёстрая кофта, заколотая бабкиной пластмассовой брошкой. И глаза… А в глазах - вечная дума, и совсем не о том, о чём густым голосом вещала завуч. Люська нутром чувствовала, какие мысли вертятся в материнской голове: чем накормить большую семью на ужин, где достать денег на спортивную форму для неё, Люськи, и ботинки для Кирюхи; где сейчас носит десятилетних дочерей-близняшек Верку и Лерку и, наконец, как помирить бабку и Маринку, а то ведь будет не отправить детей летом в деревню. И ещё думала она о том, что сегодня отец в рейсе, и это очень хорошо, иначе выдрал бы дочь так, что живого места бы не осталось.
- Теперь вы понимаете, Маргарита Петровна?
- Да-да, я понимаю…
У Риммы Альбертовны были тонкие дугообразные губы, густо накрашенные морковной помадой, выпуклый блестящий лоб и маленький скошенный подбородок - как будто тот, кто лепил её, изрядно пожадничал материала на нижнюю челюсть. Когда она говорила, то после обращения к человеку по имени приподнимала брови, отчего глаза становились выпуклыми, как у неваляшки, и загипнотизированный собеседник застывал и не сразу реагировал. Люське было жаль маму. Но хоть убейте, не понимала она, что такого страшного в том, что она побрила Добролюбова. Кошкин в прошлой четверти кому-то из великих математиков усы в учебнике пририсовал, и ничего. Что они так взбесились-то?
Галина Борисовна сурово смотрела на мамину брошку, а мама пыталась уследить за её взглядом, впрочем, безуспешно, потому что та, по всей видимости, в это время читала классный журнал. Оценки у Люськи всегда были неровными. Когда ей было интересно, материал давался легко, и учителя справедливо ставили ей пятёрки. Но по большей части ей было скучно, поэтому в четверти почти всегда выходили тройки.
- Скажи, Людмила… - слова заставили Люську вздрогнуть и мысленно вернуться в класс. - …Кстати, а где твой галстук?
Люська вспомнила про портфель, наспех вручённый Кирюхе, и машинально прикрыла грудь руками, как ещё совсем недавно, пару лет назад, делала в деревне, когда заходила в озеро искупаться.
- Вот видите, Маргарита Петровна!
Мама кивнула. Бедная мама! А ей сегодня ещё в баню младших вести и отца из рейса встречать… У Люськи сжалось сердце.
- Людмила, - повернулась к ней завуч, - вот ты на секунду подумай, что бы сказал…
«Отец? Только не он!» - подкатил заусенчатый комок страха к горлу Люськи.
- …Что бы сказал Николай Александрович на твою выходку! А? Как бы ему это понравилось!
- У папки отчество - Никитич, - промямлила Люська.
- Николай Александрович Добролюбов! - Римма Альбертовна с возмущением посмотрела на Галину Борисовну, но, так и не поймав её взгляда, снова повернулась к Люське.
- Что бы он сказал, узнав, что юное поколение, за которое он боролся, ради которого творил…
Речь завуча была длинной и, к удивлению, интересной. Из неё Люська узнала, что Добролюбов был не только критиком и публицистом (слово, которое она не понимала), но ещё самоотверженно боролся с царским режимом и умер, когда ему было всего двадцать пять лет. Совсем молодым. Постарше, конечно, чем Ромео, но всё-таки. Люська пыталась припомнить его портрет на тетрадке, образы возникали сумбурные, но в конце монолога Риммы Альбертовны обрели наконец романтические черты. Перед глазами всплыло молодое (особенно после цирюльных манипуляций) лицо, умные глаза за очками, и Люська даже прикусила губу - так ей стало обидно за собственноручно побритого ею великого человека.
Мама соглашалась со всем, что говорила завуч, краешком глаза осторожно косясь на висящие на стене квадратные часы. Время близилось к четырём, и если ещё чуть-чуть помедлить - не успеет она сегодня помыть Кирюху и Верку с Леркой. Надо было выручать.
- Римм-Альбертна, я всё осознала. И мама тоже. Можно мы пойдём, у нас дети малые.
Мать для вида цикнула на неё, но посмотрела не строго, а, скорей, с благодарностью.
Завуч выдержала гигантскую паузу и, потрогав начёсанную халу на голове, наконец изрекла:
- Всего хорошего. Я надеюсь, Маргарита Петровна, вы примите должные меры (мама усиленно закивала, поспешно вставая), а тебя, Людмила, нам всё-таки придётся обсудить на совете дружины.

У выхода из школы мама поправила косынку, тяжело вздохнула и покачала головой:
- Ты у меня совсем вышла из доверия, дочь. Никогда не знаю, что ещё отчебучишь!
- Я не отчебучиваю, мам, я, правда, из добрых побуждений!
Но мама махнула рукой и, выдав ей мелочь и авоську, наказала бежать в булочную за городским батоном.
Размахивая яркой оранжевой сеткой и пытаясь уложить в голове информацию о Добролюбове, Люська помчалась в магазин. Ноги шаркали по асфальту, давили жёлтую шелуху, сброшенную тополями, словно ненужная обёртка, - она и шелестела, как вощёная бумага, и свёртывалась так же. И, если задрать голову, было удивительно и непонятно, как уже довольно большие листочки ещё вчера вечером умещались в такие маленькие почки.
- Люсинда! - послышался голос Машки. Она со всех ног бежала навстречу, растопырив руки, и вдруг прыгнула на Люську, навалилась, и обе закружились на месте, хохоча. - Бежим до поворота!
Люська на миг забыла все печали, и они понеслись во весь опор до перекрёстка, горланя «Мы красные кавалеристы, и про нас..», не попадая в ноты, но выкрикивая слова с такой неуёмной радостью, что прохожие невольно оборачивались вслед девочкам и не могли сдержать улыбку.
- Люсь! Поедешь с нами бояться? - отдышавшись, выпалила Машка.
- На Кировский?
- Ага. Прям щас. Встречаемся на нашей остановке через двадцать минут. Катька Шерстнёва с Ленкой Алексеевой, и вторая Ленка, которая Зуева. И ещё Галька из соседней школы. И ещё…
- Прям щас не могу. Не-а, - Люська поджала губу, с завистью глядя на Машку.
Ехать «бояться» на Кировский стадион было самым обожаемым Люськиным развлечением. Круче, чем даже цирк. Совсем недавно, в марте, на стадионе установили новые осветительные приборы - на высоченных ногах-столбах, с чуть наклонёнными к арене квадратными головами в сотню, наверное, ламп, они напоминали большеглазых чудовищ. И невероятное чувство охватывало, когда задираешь голову вверх, а там в небе бегут облака, и кажется, что лампы падают прямо на тебя. И испытываешь восторг вперемешку с головокружением и неосознанным страхом, и смотришь в небо долго-долго, пока кто-нибудь из девчонок не сдастся и с визгом не бросится бежать прочь с поля. Или пока дядька-охранник не гаркнет из своей будки-скворечника.
- Не могу, Ма-ааш! - протянула Люська, морща нос. - Меня за булкой послали. Некогда мне бояться. И я сегодня набедокурила. Мамка будет ругать, если сбегу.
Машка кивнула, даже не поинтересовавшись, что натворила подруга, и, помахав ей, счастливая, помчалась к метро.
Люська тяжело вздохнула и вошла в булочную.

Тыкая двузубой вилкой в горбатые жёлтые спинки булок, Люська ещё раз попыталась осознать, что такого страшного она натворила. Слово «кощунство», которое употребила несколько раз Римма Альбертовна, да и Галина Борисовна тоже, никак не укладывалось в один ряд с её утренним цирюльничеством. Не та мозаика, не те кубики.
 - Митрофанова, ты чего губами двигаешь, будто говоришь сама с собой?
Люська обернулась. Знакомые оттопыренные уши, вихор на макушке, здоровенная шишка на лбу, улыбка во все тридцать два зуба. Ах, нет, тридцать один. Резец же ему удалили. И ещё минус четыре - зубы мудрости ещё не выросли. Где уж там мудрость-то? Не дождётся! Итого: тридцать два минус один минус четыре…
- Люсь, ты чего считаешь - сдачу?
- Курочкин, ну нигде покоя от тебя нет!

До дома было рукой подать. Считай: стенка в стенку с булочной. Сквозь дырки в авоське Люська отщипывала от горбушки мягкие, ещё тёплые сдобные кусочки и с наслаждением клала в рот, каждый раз обещая себе, что это последний. Витька же просто кусал от своей буханки, и совесть, похоже, его ничуть не мучила. История о Добролюбове как-то сама собой рассказалась - Люська вдруг поймала себя на том, что копирует косоглазие Галины Борисовны и выражение лица Риммы Альбертовны: «Вы понимаете, Маргарита Петровна?»
Курочкин слушал внимательно, не перебивая, что для него было подвигом, а потом спросил:
- А Добролюбов - он кто? Мы ещё не проходили.
Люська с воодушевлением пересказала всё, что узнала от завуча и Галины Борисовны. Особенно торжественно, с выражнием, она выдала историю про Катерину, которая «луч света в тёмном царстве». Витька сосредоточенно кивал.
Они сидели под деревянным грибком, разрыхляя сандалиями песок в песочнице, и хлеб с батоном уменьшались с каждой минутой.
- Я не понял, - вдруг сказал Витька. - Если он великий критик, зачем ты его побрила?
Люська пожала плечами:
- Ему, правда, очень идёт! Я как лучше хотела. Сначала со скуки - уж больно урок занудный - а потом втянулась. И хорошо так вышло, без подмазок и катышков! Я ж будущий парикмахер.
- И чего, тебя теперь папка драть будет? - с состраданием в глазах спросил Курочкин.
Люська поёжилась.
- Надеюсь, он не узнает. Иначе, правда, убьёт.
- Что ты тогда переживаешь?
- Ну… Во-первых, меня песочить будут завтра на совете дружины. Позорить. А во-вторых… А во-вторых, не поверишь, мне и впрямь стыдно.
Витька чуть не подавился.
- Стыдно? Тебе?
- А что, Курочкин, я по-твоему не человек? У меня совести нет?
Он пожал плечами, взглянул на половинку, оставшуюся от буханки и, погладив Люську по плечу, изрёк:
- До завтра ещё много времени. Твой Добролюбов успеет обрасти.

* * *

Ночью Люську тревожил бестолковый сон. Снилось ей, будто по Измайловскому проспекту идёт против ветра гладко выбритый Николай Александрович Добролюбов, а мимо проезжают на дребезжащих мопедах волосатые парни, но не подмигивают ему, а свистят от возмущения. А потом Добролюбов достаёт из одного кармана стаканчик подтаявшего пломбира, а из жилета - оловянную ложку в дырочку, какой мама помешивает щи, и пытается есть мороженное. А ложка-то дырявая, пломбир вытекает, и Добролюбов всхлипывает от обиды. А она, Люська, стоит в сторонке и плачет навзрыд, промокая слёзы кончиком алого галстука, как баба Нюра цветастой старой косынкой.
Она проснулась в пять утра мокрая от испарины и больше уже не заснула. Близился день Страшного суда - суда пионерского.

Актовый зал был заполнен на треть. На сцене за столом, покрытым мятой красной тряпкой, сидели Римма Альбертовна, Галина Борисовна, вожатая Саша с вечным пасмурным выражением лица, председатель совета дружины рыжая Нина Дёмина и ещё пара старшеклассников с комсомольскими значками. За окном шёл тонкий дождь, протягивая нити-паутинки наискосок через огромное трехстворчатое окно. Люська сидела сбоку, у прохода, как будто намеревалась при случае быстро рвануть к выходу.
Сначала долго обсуждали нудные вопросы по повестке дня: летнюю практику по уборке окрестных скверов, предстоящие первомайские мероприятия, школьное радио. Люська разглядывала зазубрины на спинке кресла впереди и считала минуты до момента, когда её позор обнародуют. Неожиданно маленькая бумажная горошина ударила ей в ухо. Она дёрнулась, завертела головой. Через три ряда от неё сидел Курочкин и усиленно делал ей глазами какие-то знаки. В одной руке у него была плевалка, сделанная из пластмассового корпуса шариковой ручки, а другая была сжата в кулак -  видимо, с бумажными жёваными пульками.
«Не понимаю», - губами произнесла Люська и пожала плечами. Витька полез в портфель, вырвал из тетрадки листок бумаги и, слюнявя карандаш, принялся что-то быстро писать.
Записка прошла по рядам и настигла Люську в тот момент, когда степень напряжения от ожидания публичной казни у неё достигла высшей точки. Развернув скомканный клочок бумаги, она прочла:
«Митрофанова ничего не бойся я с тобой». И пририсован схематичный человечек в берете с пером и шпагой на боку, больше напоминающей третью ногу.
«Со мной он, Ромео несчастный», - подумала Люська, но всё-таки чуть-чуть успокоилась. Самую малость.

Обсуждение недостойного поведения пионерки Митрофановой значилось последним пунктом затянувшегося заседания. Римма Альбертовна, замедляя движения длинных худых рук, словно это был самый торжественный момент дня, в полной тишине взяла в руки белую бумажную папку с надписью «Дело №», обвела пионеров тяжёлым взглядом и развязала тряпичные тесёмки. Люська вжалась в дерматиновую спинку стула. Уши из чувства самосохранения активно фильтровали произнесённую завучем вступительную речь, милостиво донося до хозяйки лишь отдельные слова: «вопиюще», «кощунство», «борец с режимом», «неподобающее юному ленинцу хулиганство». Люська даже зажмурилась и про себя пропела куплет про красных кавалеристов, чтобы не слушать дальше, но тут неожиданно Римма Альбертовна замолчала и поднялась над столом, вытаращив глаза. Её примеру последовала и Галина Борисовна - встала, громыхнув стулом, и, наклонив голову низко к «той самой» зелёной тетради, посмотрела одним глазом в окно.
- Это что, Митрофанова?! - просвистел на головой, как снаряд, голос завуча. - Что, я спрашиваю?
Люська осторожно встала.
- А ну, подойди к трибуне!
Она одёрнула платье и прошла к восседавшему на сцене президиуму. Все поголовно таращились на тетрадь, а один комсомолец даже прыснул от смеха, но вожатая Саша посмотрела на него таким замогильным взглядом, что он сразу умолк. Галина Борисовна взяла из рук завуча тетрадь и сунула Люське под нос. На обложке было всё, как обычно, - фамилия Мирофанова, 6 Б, тетрадь по русскому языку. Люська не сразу сообразила взглянуть на портрет в левом верхнем углу, а когда всё-таки взглянула, рот у неё открылся сам собой: щёки Добролюбова были в мелкую точку, аккуратно проставленную чёрной ручкой. Напоминало отцовскую трёхдневную щетину.
- Как это понимать, Митрофанова? - громыхала Римма Альбертовна.
- Так… Это… Оброс он… Сами ж видите, - пискнула Люська.

Шумели они ещё долго и единогласно решили поставить вопрос на… на чём-то там поставить, Люська даже не вникала. С каким-то озорным ликованием смотрела она на родного уже Добролюбова, даже подмигнула ему втихаря, пока обрывок фразы Галины Борисовны «вызвать отца… непременно отца… на родительское собрание» не окатил её ледяным душем.

* * *

Они снова сидели под грибком в песочнице, прячась от мелкой дождевой пыли, и Люська всё никак не могла решить для себя, простить Витьку или задушить.
- Курочкин, ну как тебе в голову такое пришло?!
- Я как лучше хотел!
Люська вспомнила выражение лица Риммы Альбертовны и растерянные (во всех смыслах) глаза Галины Борисовны и всё-таки не смогла сдержать улыбку.
- Я бы, конечно, посмеялась, но теперь папка меня точно прибьёт. Завтра родительское собрание. И эта вобла Сашка снова прибежала к нам, нашла папку, передала, чтобы непременно пришёл. У него, как назло, завтра рейса нет, выходной. Спасибо, не догадалась сказать, в чём дело. Хоть до завтра поживу, воздухом подышу.
- Да ладно, Люсь. Может, пронесёт…
- Щас как дам больно! Энтузиаст!
- Слушай, а как ты поняла, что это я?
- А кто ещё? Давай, колись, как ты это сделал!
Витька надул щёки, стукнул по ним кулаками, со звуком выпуская воздух, и виноватым голосом промямлил:
- Я это… В учительской открыто было. Там стопка тетрадок по русскому… Наш класс и «ашки». Я глянул - твоей нет. Ну и смекнул, что русичка уже отложила её для собрания, значит в папке лежит… И точно! Я взял тогда ручку, подобрал, чтобы не синие чернила, а чёрные…
- Вот я всё смотрю на тебя, Курочкин, и понять не могу: ты идиот? Ты что, не понял, что мне от твоих художеств только хуже будет? И нет того, чтобы встать с места и признаться: я, мол, небритость Добролюбову пририсовал! Так ты орал, мол, почему не верите Митрофаной, сам он оброс!
- Да я…
- Я! Я! Если тетрадку стырил, чего ж ты ручкой бороду не пририсовал, а только точки на щеках и подбородке?
- Так правдоподобнее… Сутки всего прошли, не могла ещё борода отрасти…
Люська с трудом подавила смешок.
На Курочкина было жалко смотреть. Он сидел, как мокрый воробушек на жёрдочке, поджимая ноги под скамейку грибка, и его волосы, взъерошенные ветром, напомнили Люське «общественных» кукол у Кирюхи в детском саду, залапанных и растрёпанных несколькими поколениями детей. Она подумала и решила пока не душить Витьку.
- Курочкин, а давай я тебя подстригу?
Витька шмыгнул носом и пригладил непокорный вихор.
- А без этого никак нельзя?
- Никак, Курочкин.

Посадив Витьку на дедов табурет посреди огромной кухни, Люська с вдохновением взялась за дело. Экзекуция ножницами и непременным тройным одеколоном родила в душе Витьки тоску, но вместе с тем и ни с чем не сравнимое ощущение великой жертвы ради «прекрасной дамы». Он с честью вытерпел стрижку, хотя и пытался вначале сопротивляться, поскуливая, как щенок, и строя кислую мину. Люську же парикмахерское упражнение немного отвлекло от мыслей о неминуемом родительском собрании. Коммунальная кухня была на удивление тиха, и даже соседский кот Проша не попадался под горячую руку - видно чуял ножницы в неумелой руке.
- Ну, я пойду, пожалуй… - пискнул Витька, стекая со стула.
- Сидеть!
Люська отошла на два шага, посмотрела на свою работу и, оставшись довольной, кивнула.
- Ладно, ступай.
Счастливый Курочкин, подхватив портфель, с радостным воплем выбежал из Люськиной квартиры и помчался домой.
Опустившись на табуретку, Люська потёрла ладонями коленки, как делала иногда мама, и с какой-то заглубинной горечью вдруг подумала, что такой любви, как пишут в книгах и показывают в кино, не существует. Враки всё это.
До родительского собрания оставалось меньше суток. И за это время она точно не успеет встретить принца. А после собрания… вообще не факт, что этот принц ей будет нужен…

* * *

День выдался солнечный, умытая после дождя школа стояла нарядная, украшенная красными флагами, будто бы и не знала о такой придуманной человеком беде, как родительское собрание. Свет играл бликами на немытом оконном стекле, манил во двор. Люська сидела на подоконнике третьего этажа - там, где кончались классы и коридор делал загогулину, прятавшую её от ненужных взглядов, и листала взятую в библиотеке тоненькую книжку с биографией Добролюбова. Собрание уже началось, и сердце гулко отстукивало долгие минуты. Она прикинула, что около часа будут говорить о чём-то общем - об успеваемости класса, летней практике, сборе макулатуры, потом минут двадцать про будущую первомайскую демонстрацию и школьный концерт, ещё немного о поздравлении ветеранов на День Победы, а её, Люську, вместе с Добролюбовым оставят на закуску. Отец с утра был хмурый, что не предвещало хорошего и «бескровного» исхода событий, хотя о том, что на собрании будут говорить про его бедовую дочь, даже не догадывался.
- Люсинда! - откуда ни возьмись появилась Машка с нетающей большеротой улыбкой и искорками бенгальских огней в глазах. - Поедем бояться на стадион!
- Что ты! - вздохнула Люська. - Меня сегодня будут разбирать на запчасти. Папка там, в классе, его специально вызвали.
История с Добролюбовым, особенно вчерашняя его лёгкая небритость успела стать в классе легендой, и Машка, как ни старалась, не смогла сдержать хохот.
- Смеёшься! - укоризненно взглянула на подругу Люська. - А мне вот не до смеха.
- Да наплюй на всё рукой! Поехали! Вчера так зыкинско было!
Люська вздохнула:
- Нет, Мах, «бояться» у меня сегодня и без того хватает.
Она хотела ещё сказать, что иллюзия падающих на голову огромных ламп и заливающий мозг белый электрический свет - как раз то, что происходит с ней сейчас, в данную минуту, и что лампы эти неминуемо упадут ей на голову где-то через час, когда отец выйдет из класса. Но выразить мысль так и не смогла, просто махнула рукой и уткнулась лбом в холодное стекло.
- А вон твой Курочкин тащится, - дёрнула её за рукав Машка, указывая подбородком на Витьку, появившегося из-за коридорного поворота.
- Почему это мой! - подняла голову Люська.
- Ну а чей же ещё! Курочкин, дуй к нам!
Витька подошёл, встал рядом, у подоконника. Румяную щёку его оттопыривала барбариска.
- С утра спросить хочу, кто это тебя так обкорнал? - прищурилась Машка.
Витька перекатил леденец под другую щёку и гордо выпалил:
- Много будешь знать - скоро состаришься.
- Ладно уж, Ромео, будто я не догадалась! Всё, Люсинда, побежала я, - Машка махнула Люське, - и не кисни ты по поводу собрания: не насмерть же папка тебя убьёт!
Люська пожала плечами и с грустью посмотрела на Витькину причёску - своё вчерашнее вдохновение. Надо бы вот тут ещё чуток подровнять, и тут…
- Митрофанова, да не дрейфь ты! Образумится всё ещё мож-быть.
- Отстань хоть ты от меня, утешитель!
Витька глянул на неё лукаво и как будто подмигнул.
- Что это у тебя за нервный тик? - вздохнула Люська.
- Пошли позырим, о чём они там треплются! - заговорщицки прошептал Курочкин.
Идея была заманчивой.
- Каким образом?
- Да в щёлочку. Завуч же громкая, из коридора слышно. Неужели тебе не интересно?
Люське было ужас как интересно. Но и страшно одновременно.
- А вдруг директриса по коридору пойдёт?
- Убежим! Ноги-то есть!
Это было логично. Люська сунула книжку в портфель и спрыгнула с подоконника.

Дверь приоткрыть так, чтобы она не скрипнула и не привлекла внимание, было не очень-то и просто. Витька дождался громкого кашля кого-то из родителей и осторожно потянул ручку на себя. В узкую щель стала видна часть класса, люди и написанные на доске какие-то цифры - наверняка сбор денег на очередной экскурсионный автобус. Галина Борисовна в белой нарядной блузе и Римма Альбертовна в узком голубом бадлоне под коричневым костюмным жилетом отвечали на вопросы родителей о предстоящей первомайской демонстрации. Отец сидел за третьей партой, где обычно было место разжалованного фаворита Васьки Кошкина, и Люська даже могла видеть часть отцовского лица в профиль.
- Мощная спина у твоего папки, Митрофанова! - сказал зачем-то Витька. - А моя мама где-то, наверное, в конце класса, отсюда не видать.
- Курочкин, ты мне на нервы действуешь! - выдохнула Люська.
Витька хотел было ответить, но тут она вцепилась в его рукав. В щель было видно, как Римма Альбертовна потянулась к заветной белой папке с надписью «Дело №». В классе смолкли.
- …И вот пример абсолютного морального падения пионера, - чётко выстреливая каждое отдельное слово из морковного рта, произнесла Римма Альбертовна и потянула за мятую тряпичную тесёмочку.
Люська до крови закусила губу. И показалось ей, как будто кто-то изнутри выедает её душу оловянной ложкой в дырочку - такой, какая была у Добролюбова в её сне, -  не до конца выедает, и через дырочки эти, точно растаявшее мороженое, что-то протекает, остаётся в теле. И вот это «что-то» ноет и болит.
Она увидела, как напряглась спина отца, когда произнесли её фамилию, как сжал он кулаком карандаш, и закрыла от ужаса глаза. Но внезапно повисшая в классе тишина заставила её вновь взглянуть в дверную щёлку.
- Чё там? - высовывался из-за её плеча Витька.
Отец выпрямился и оглядел присутствующих.
- Так я не понял, что моя сделала-то?
Римма Альбертовна вынула из папки тетрадь и, отвернувшись к портрету Ленина в оконном простенке, протянула её в сторону старшего Митрофанова, будто ей даже противно смотреть. И держала-то тетрадь двумя пальцами, точно боялась запачкаться. Галина Борисовна кивала, поджав губы.
- Лучше вы сами взгляните, Николай Никитич. И покажите остальным, чтобы все осознали глубину содеянного!
Отец встал из-за парты, тяжёлым шагом подошёл к столу, взял тетрадь в руки. Люська сощурилась, как могла, пальцами растянула себе «китайские очи», чтобы лучше видеть, но было слишком далеко и мелко.
- Не дрейфь! - прошептал Курочкин, толкнув её под локоть.
Родители за партами вытянули шеи. Отец повертел тетрадь, пролистал, вылавливая глазами оценки, но ничего необычного не нашёл.
- Три тройки, три четвёрки. Двоек нет. Что-то я в толк не возьму, к чему весь этот цирк?
- На обложку, на обложку взгляните, уважаемый!
Митрофанов-старший уставился на зелёную обложку, нахмурившись. Люська чуть слышно ойкнула.
- Мне ваши интеллигентские намёки не понять, - услышала она папашин голос. - Я человек простой. Вы мне прямо укажите, что где не так. И при чём тут пионерская совесть моей дочери?
Римма Альбертовна приняла суровый инквизиторский вид и выхватила у него злополучную тетрадь. И тут лицо её сделалось маковым, как у младших Митрофановых после бани. Галина Борисовна ткнулась носом в обложку, и глаза её, наверное, впервые в жизни сфокусировались оба на одной и той же точке - и точкой этой был верхний левый угол. Так смотрели они обе, не веря зрению, и лишь отцовский голос вывел их из ступора:
- Может, всё-таки объясните?
- Он же выбритый был… - только и смогла проговорить Галина Борисовна. Родители за партами зашумели.
Отец потрогал собственный колючий подбородок и вновь взглянул на портрет Добролюбова.
- Ну, все мы бреемся. Иногда.
В классе засмеялись.
- Так я возьму тетрадку-то? - спросил отец.
Римма Альбертовна молча кивнула.

Собрание было окончено. Говорливая волна родителей хлынула в дверь, и Люська с Витькой едва успели отскочить.
- Поди сюда, коза! - прогремел отцовский голос.
Люська осторожно сделала шаг и на всякий случай уставилась в пол, как учила баба Нюра: «На случай мужского гневу девка должна глаза долу держать». Вот она и держала глаза долу, пока отец не сунул ей в руки тетрадь.
- За тройки тебя сейчас ругали. Думаешь, отцу приятно?
Люська завертела головой.
- Думаешь, папка горбатится, чтобы перед классом краснеть за тебя? - продолжал отец.
Люська отметила, что «бестолочью» он её не назвал. Значит, всё очень-очень неплохо.
- Я исправлюсь! - выкрикнула она и, подхватив портфель, не веря своему счастью, помчалась из школы прочь.

* * *

Под грибком было уютно, и даже холодный ленинградский ветер как будто забыл о Люськином дворике. Вот уже пятнадцать минут солнце намеревалось сесть за чёрный хребет крыши соседнего дома, но, видимо, зацепилось за кривенькую телевизионную антенну да так и повисло на ней, точно прокипячённая наволочка.
- Курочкин, ну как? Как???
Люська таращилась на тетрадку, не веря своим глазам. Из верхнего левого угла на неё смотрел Николай Александрович Добролюбов: косой пробор, маленькие продолговатые очки, толстая нижняя губа. И борода, борода - та самая, по контуру лица, не тронутая бритвой! Люська осторожно провела пальцем по портрету. Ни катышков от бритвы, ни следов от ручки.
- Ох, какая ты непонятливая, Митрофанова! - вздохнул, точно старый дед - с крехом - Витька. - Выросла борода у него. Вчера ещё щетина была, сама ж помнишь. А сегодня - новая появилась. Ты же всё канючила, что чуда хочешь. Вот тебе и пожалуйста!
Люська посмотрела обложку на просвет. Целый лист, ничего не наклеено. Борода-то у Добролюбова не нарисованная, а «родная», печатная! И, правда, чудеса!
Она повернулась к Витьке.
- Курочкин, если ты сейчас мне не расскажешь всё, то я… то я…
Что она с ним сделает, на ум не приходило.
- Ладно, не мучайся ты так, - сжалился Витька. - А то ещё лопнешь от любопытства, мне тебя потом по асфальту собирать. Я, в общем, думал-думал про тебя. Ага. Про собрание вот тоже. Даже спать не мог. Если бы папка тебя отметелил, что в этом хорошего? Правильно киваешь - ничего. Так я открепил обложку от новой тетрадки - просто скрепку снял ножиком и все дела. А обложка-то такая же, с Добролюбовым, как у половины класса. Ну и написал твоё имя, класс, всё как полагается, - Витька шмыгнул носом и покосился на затаившую дыхание Люську. - А сегодня утром дождался, когда никого в учительской не будет, вытащил тетрадь из той самой папки, отодрал обложку, где Добролюбов выбрит, ну и пришпандорил новую. Нелегко пришлось, чесслово. Пару раз чуть не спалился, за шкафом отсиживался. Но ты же подвига хотела. Чуда. Хотела ведь?
Люська кивнула.
- Ну вот. Просто башкой об стену биться ради тебя больно, - Витька потёр желтовато-синюшную шишку на лбу. - И все довольны. Папка твой не озверел, и Добролюбову хорошо. Только ты это… не брей его больше.
Люська смотрела на него и молчала. Ну а что тут скажешь?
- Ладно, пошёл я, - сказал Витька. - Мне ещё неправильные глаголы по инглишу зубрить, чтоб их икота взяла!
Он встал и, махнув ей рукой, вразвалочку направился к подворотне. Люська смотрела ему вслед и вдруг встрепенулась, заорала на весь двор:
- Курочкин! Ви-ить!
- Чего тебе? - крикнул он в ответ.
- Иди сюда!
- Зачем это?
- Надо. Очень.
- Опять стричь будешь? - Витька посмотрел на неё недоверчиво и провёл пятернёй по ёжику на голове.
- Не буду. Честно!
Курочкин подошёл.
- Сядь, - Люська похлопала ладонью по скамейке.
Он сел.
- Закрой глаза.
- Зачем это?
- Поцелую тебя, дурня.
Витька заулыбался, ещё больше вытаращив глаза.
- Закрой говорю. Или передумаю!
Курочкин послушно закрыл глаза. Люська наклонилась и осторожно, словно боясь спугнуть невидимую бабочку, чмокнула его в губы. Сразу в губы, никаких щёк. Тринадцать лет - уже самый правильный для этого возраст. И тут ей вспомнилось позавчерашнее предчувствие. То самое ожидание, не дававшее ей покоя… Ощущение, что что-то хорошее должно с ней произойти, что-то такое, необъяснимое, чего раньше никогда не происходило.
Переполняемая целой охапкой чувств, Люська вскочила и побежала к своей парадной.
- Курочкин?
- Чего?
- Уже можно открыть глаза.
Она засмеялась и потянула на себя дверь. Старая ржавая пружина жалобно мяукнула, натянувшись, как тетива.
- И ещё знаешь что? - Люська лукаво посмотрела на Витьку.
- Что?
- У тебя губа пушистая. Приходи завтра, ладно? Будешь у меня вместо Добролюбова?
Курочкин растянул рот в улыбке и осторожно потрогал пальцем ямочку над верхней губой.
- Буду, Митрофанова, буду!