Рассказ
Мы хотим всем рекордам
Наши звонкие дать имена.
Н.Н. Добронравов
1.
Сергей рос без отца (таких после войны были миллионы), и эта зияющая брешь в какой-то степени заполнялась дядей Костей, мужем материной сестры тёти Вали. Весь учебный год Сергей жил с матерью в городе, а на летние каникулы уезжал в деревню, в семью тёти Вали. Дядя Костя был замечательный человек — весёлый, простой и очень добрый. В детстве он казался Сергею добродушным силачом, который умел абсолютно всё. Боже! Как мастерски он рубил дрова! Сергей нарочно подносил ему самые суковатые берёзовые чурбаны, и дядя Костя, играючи, их рассекал. А как виртуозно он управлял лошадью, как умел заставлять её протаскивать гружёную телегу по лесным тропам. Но более всего дядя Костя разбирался в электротехнике. Впрочем, в этом он и должен был разбираться, ведь он работал в совхозе электромонтёром. От него в немалой степени зависело электроснабжение посёлка. Мотор главного генератора без конца ломался, и дядя Костя без конца его чинил. Иногда он брал Сергея на работу, и мальчик помогал ему извлекать из старых моторов исправные детали, чтобы заменить ими сгоревшие. Но более всего запомнились Сергею их походы на отдалённые фермы, электропроводка которых нуждалась в ремонте.
Однажды они отправились в крошечную деревеньку на берегу озера, называлась она «Солнцев берег». Сергея давно притягивало это место, оно представлялось ему узкой полоской песчаного пляжа, залитой ярким солнцем. В тот день они проснулись чуть свет, спешно позавтракали и пошли по живописной дорожке, усыпанной сосновой хвоей. Справа сверкало широкое озеро, слева вздымался светлый бор. Под его пологом нередко встречались небольшие холмы, заросшие соснами.
— Вишь, те холмы? — небрежно бросил дядя Костя. — Это курганы. В них похоронены древние воины, что плыли на своих судах по нашему озеру.
— А куда они плыли и почему тут умирали? — спросил Сергей.
— Один дачник из Ленинграда — по виду профессор — говорил, что плыли они по рекам и озёрам из Балтийского моря в Чёрное, а после уже морем — в Грецию. На них нападали местные разбойники, и, случалось, воин погибал, и тогда его хоронили тут же на берегу и насыпали над ним земляной курган.
— Так это ты говоришь о торговом пути из Варяг в Греки. Мы проходили это в школе, но он шёл по другому маршруту.
— Наверно, было много параллельных путей. Я думаю, те воины старались обойти места, где на них особенно часто нападали. И здесь, у нас, проходил один из тех путей. До войны тут побывали археологи, один курган раскопали и там нашли останки человека и древнее вооружение.
— Он был из варягов или наш? — спросил Сергей.
— Да шут их разберёт, — дядя Костя сдвинул на лоб потрёпанную кепку и почесал затылок. — Одно точно, эти, что лежат под курганами, ещё не были христианами.
Дойдя до середины пути, они сели на траву, съели припасённые бутерброды, выпили по стакану тёпленького чая, и дядя Костя заснул. Он отдыхал и от забот, и от своей шумилочки (так он называл жестковатую и требовательную тётю Валю). Сергей, конечно, спать не мог. На другой стороне озера, ровно напротив, белела старая дворянская усадьба, похожая на дворец. Тишина. Ни одной лодки. Сергей попытался представить, как выглядело это озеро тысячу лет назад. И он увидел подходящую к берегу ладью с щитами по бортам и суровых гребцов, бородатых с распущенными гривами русых волос. Вот они высаживаются прямо здесь. Разжигают костёр, готовят пищу, а из лесу за ними следят разбойники. Через полчаса Сергей с трудом разбудил дядю Костю. Тот нехотя проснулся, сел, вытащил из полевой сумки помятую пачку своей любимой «Красной звёздочки» и, не торопясь, закурил папироску.
— Дядя Костя, — скажи, как будет выглядеть это место лет через сто? — спросил Сергей.
— А шут его знает, как оно всё будет. Одно ясно — дачников будет больше, а рыбы — меньше. Ты бы видел, Серёга, сколько рыбы водилось в нашем озере до войны, когда ещё не было дачников! — дядя Костя вздохнул. — Каких щук я тут вытаскивал на живца! В те времена щука в десять кило никого не удивляла, а сейчас, — дядя Костя безнадёжно махнул рукой, — и двухкилограммовые редкость. А каких жирных я ловил тут окуней! Эх, Серёга, как же хорошо мы жили до войны! Жаль, что ты этого не видел, а теперь с каждым годом всё хуже.
Дядя Костя докурил папироску, встал, и они не спеша продолжили свой путь.
Полюбил Сергей дядю Костю, и тот отвечал ему тем же. По субботам за ужином шумилочка выставляла мужу «маленькую» водки, он её с достоинством принимал и делился каким-нибудь воспоминанием из своей ещё недавней военной жизни. Тётя Валя и их дочка Наташа уходили из кухни, потому что все его истории уже слышали, а дядя Костя, рассказав Сергею одну из них, брал мальчика на колени и, царапая недельной щетиной, шептал ему в ухо: «Ты мой сынок, Серёга. Запомни, ты мой сынок».
Но однажды их гармоничные отношения пришли в расстройство. Случилось это в 1952-ом году. В тот год весь мир отмечал пятисотлетие со дня рождения Леонардо да Винчи. Один выпуск журнала «Огонёк» был весь посвящён этому событию. Были там прекрасные фотографии картин и рисунков Леонардо, а также его чертежи разных удивительных военных машин. И вот раз, когда тётя Валя, Наташа и Сергей сидели на диване и рассматривали картинки в том Огоньке, дверь отворилась, и вошёл дядя Костя. Он был под хмельком — получил аванс за электрификацию какого-то свинарника — и, увидев, чем заняты его родственники, широко улыбаясь, спросил: «А кто такой, этот Леопардо да Пончо?»
Сергей был в шоке. Светлый образ дяди Кости вмиг подёрнулся мутной пеленой. Его ужаснуло, что дядя Костя оказался некультурным человеком. Как он умудрился не знать о, возможно, самом одарённом представителе рода человеческого? Ведь во всём, за что брался этот гений, он достигал поразительных высот. Как ни странно, сам Леонардо считал себя, прежде всего, инженером. И действительно, в изобретательстве он обогнал своё время лет на четыреста, оставив после себя чертежи подлодок, скорострельных пушек, водолазных костюмов, летательных аппаратов и много чего ещё. А что сделал дядя Костя? Всю войну он прослужил механиком в авиаполку. Сам не летал, но готовил самолёты к вылету, чинил моторы, накладывал заплаты на пробитые фюзеляжи. Можно ли сравнить несравнимое? С одной стороны, гениальный инженер, в замыслах своих опередивший время, но не сумевший осуществить и тысячной доли своих проектов, а с другой, — малообразованный русский мужичок, прекрасно знающий, как заставить работать механизмы, о которых Леонардо мог только мечтать. Ну а электротехника не попадала даже в область фантазий «титана Возрождения».
Уже учась в старших классах, Сергей пришёл к мысли, что так называемый образованный человек отличается от необразованного, прежде всего, знанием свершений людей, живших задолго до него. Но знать будущее не дано никому. Ежедневно и ежечасно человечество строит своё будущее, толком не понимая, что именно оно строит. «Как же быть? Чем заниматься честолюбивому, полному сил молодому человеку? Как правильно спланировать свою жизнь?» — спрашивал себя Сергей. Не найдя ответа, подумал, что чего-то не знает, и что ему надо учиться. Но смутило одно простое рассуждение: Юлий Цезарь знал, пожалуй, всё, что можно было знать в его время. Обладал прекрасной памятью, невероятной работоспособностью. Проявил себя как умный политик, гениальный полководец, великолепный организатор и талантливый писатель, а зреющий под носом заговор проморгал. Ему и в голову не приходило, что примет смерть от своих ближайших друзей. Значит, решил Сергей, надо просто жить (чем дольше, тем лучше) и наслаждаться каждым новым днём, переносящим его в таинственное будущее. Смерть неизбежна, поэтому не стоит рваться в это будущее, скорее наоборот, надо научиться слегка тормозить время, чтобы успеть насладиться восприятием мира — этого гигантского потока мыслей и впечатлений, текущих неизвестно откуда в неизвестно куда.
В университете Сергей погрузился в студенческую жизнь — беззаботную, весёлую, полную смелых мечтаний. Он жадно учился, стремясь докопаться до причин, лежащих в основе поразительного долголетия некоторых видов животных и растений. Его память быстро заполнялась новыми впечатлениями, а образы детства понемногу тускнели и таяли. Лишь иногда в голове Сергея вспыхивали картины другого бесконечно далёкого мира, в котором жили только два человека — он и дядя Костя. И Сергей снова неспешно шагал по усыпанной хвоей лесной тропе; дядя Костя что-то неторопливо ему рассказывал; справа сверкала гладь озера, а впереди их ждал залитый солнцем Солнцев берег.
Дядя Костя умер от воспаления лёгких в 55 лет. Простудился, когда в мороз спасал от пожара совхозных коров.
2.
В университете Сергей подружился с Валерой Коршуновым — полноватым, высоколобым, вечно язвящим очкариком, сдающим все экзамены только на пять. Его родители некогда пели в Мариинке, но рано потеряли голос и коротали свою пенсионную жизнь в тесной квартирке мрачного пятиэтажного дома на Сенной. Коршунов презирал их как безграмотных жалких людей, умеющих, вернее, умевших, «лишь горло драть», себя же он причислял к аристократии духа. Посмеиваясь над аристократизмом приятеля, Сергей называл его Бароном, а тот в отместку произвёл Сергея в графы.
Из студенческого времени память Сергея особо выделила события одного ноябрьского вечера 1962-го. Он помнил, как в тот вечер они с Коршуновым вышли из главного здания университета и, как обычно, направились к автобусной остановке на стрелке Васильевского острова. Солнце давно закатилось, но ветра, столь обычного для Северной столицы, не было, и главное, не было дождя. «Пошли через мост, — предложил Коршунов. — Грех упускать такую погоду. Давай пройдём пару остановок, и я тебя покину». — «Отлично», — обрадовался Сергей. В последнее время они мало общались, ибо Коршунов был занят созданием своей семьи. В мае собирался жениться, хотя и догадывался, что его родителей едва ли порадует перспектива уплотнения их жилплощади. Сергей жениться не планировал и безропотно сносил прелести жизни в общежитии, в комнате, где, кроме него, ютились ещё трое студентов. Все они обожали по ночам рассуждать, чем займутся после университета. Нередко эти разговоры упирались в более общий вопрос: «Зачем жить вообще?»
С обсуждения этого сакраментального вопроса и начался тот памятный разговор с Коршуновым.
— Вчера мы с ребятами полночи пытались понять, для чего живём. Барон, как ты думаешь, в чём состоит смысл нашей жизни? — спросил Сергей.
— Дорогой Граф, — ответил Коршунов, — смысл жизни — ненаучное понятие. Будем же дарвинистами, мой друг. Жизнь наша бессмысленна. Каждый из нас возник в результате абсолютно случайного объединения абсолютно случайных комбинаций генов наших родителей. А родившись, мы какое-то время живём, переливая из пустого в порожнее, и, поглотив изрядное количество кислорода и испустив соответствующее количество углекислого газа, тихо отдаём концы. Вся наша жизнь, Граф, «суета сует и всяческая суета». Вот единственная правильная мысль, которую я извлёк из Библии.
— И открытия суета?
— И открытия. Они, конечно, тешат наше тщеславие, но, по большому счёту, учёный люд гонится за ними, чтобы отовариться и прибарахлиться.
— А если открыть путь к бессмертию? Найти некий материальный фактор старения и научиться удалять его из организма?
Коршунов язвительно хихикнул.
— И это тоже будет суетой.
— Ну не скажи. Удлинение жизни раз в десять — это вещь.
— Удлинить жизнь, в принципе, можно. Ведь живут же некоторые черепахи до трехсот лет. Но нельзя отменить второе начало термодинамики. Всё равно помрёшь, и эти двести-триста лишних лет пройдут в болтовне и пустейшей суете.
— Но ведь тогда у нас появится время основательно подумать, ради чего живём.
— Не появится. Все дополнительные годы мы забьём мелкой суетой. Главное, что нас по-настоящему волнует, это успех в соревновании со своими ближними. Говоря по-простому, все мы страстно хотим надрать задницы своим конкурентам. Отхватить жену покраше, получить квартиру попросторнее и зарплату побольше, а у людей науки самое главное — получить значки отличия поярче, этакие разноцветные бантики — доктор наук, профессор, членкор, а то и академик.
— А чего хочешь ты, Барон? — спросил Сергей.
— Я хочу застолбить жирную золотоносную жилу, а потом вписывать в каждый добытый брусок чистейшего золота своё гордое имя. Жаль, что моя фамилия не Орлов.
— И ты считаешь, что это не суета?
Коршунов на секунду задумался и страстно проговорил.
— Выбрав великую цель, поставив её превыше всего, перестав обращать внимание на конкурентов, я становлюсь хозяином своей жизни. Я взлетаю над суетящейся толпой и САМ ЛИЧНО творю своё будущее.
— А что если у тебя не получится с этой твоей жилой?
— Уверен, что получится. Если, конечно, атомная война не помешает. Во всяком случае, до тридцати пяти нужно постараться.
— А если до тридцати пяти не получится? Что тогда? — не унимался Сергей.
— Тогда застрелюсь, — неожиданно серьёзно ответил Коршунов.
— А где оружие возьмёшь?
— Нашёл проблему! Поступлю в общество охотников и куплю двустволку.
— Застрелишься из охотничьего ружья, как Хемингуэй? Но зачем так сложно, не проще ли сигануть с твоего пятого этажа на асфальт.
— Этого я сделать не смогу. Я высоты боюсь.
— Я бы тоже не смог, — согласился Сергей. — Дорогой Барон, сейчас тебе двадцать два, до тридцати пяти осталось всего тринадцать. Успеешь ли?
— Тринадцать лет — это куча времени. И к тому же учти, я уже забил место в лаборатории Гольдмахера. Года через четыре защищусь, выйду на столбовую дорогу науки и примусь, как некогда выразился Гоголь, «считать вёрсты, пока не зарябит тебе в очи».
— Ну, давай, дерзай, — усмехнулся Сергей.
— А вы, Граф, что вы запланировали? — не скрывая ехидства, спросил Коршунов.
— Я, наверное, в Сибирь поеду, в Академгородок. Я его в киножурнале видел. Там хорошо.
— Бедный Граф, ведь там ещё и конь не валялся. Там ещё даже не все институты построены. Да там всё с нуля. Потеряешь на разгон бездну времени.
— А я не спешу и 35-летний барьер себе не ставлю.
— Бедный Граф, мне Вас искренне жаль.
Оба рассмеялись, и Коршунов побежал к автобусу. Сергей весело помахал ему рукой и продолжил свой путь по Невскому.
«Барон-Барон, — думал Сергей, — почему ты отказался от союза со мной». Дело в том, что весь первый курс они мечтали, что будут работать вместе в одной лаборатории, и вместе сделают открытие, которое перевернёт мир. На первой летней сессии Валера всех изумил: мало того, что он сдал всё на пять, но каждый раз экзаменаторы считали своим долгом отметить чрезвычайно высокий уровень его подготовки, а профессор, принимавший экзамен по физике, даже признался, что ему, мол, было даже неудобно выступать в роли экзаменатора перед столь способным студентом. Парад подобных побед продолжился и в дальнейшем. Перед каждым экзаменом Барон появлялся в одном и том же ужасно ему тесном синем костюме в тонкую белую полоску и в одном и том же синем лоснящемся галстуке. «Иду получать свои пять», — говорил он, распахивая дверь в аудиторию с экзаменатором, и вскоре выходил оттуда с неизменной пятёркой в зачётке.
После зимней сессии второго курса Барон стал подыскивать себе будущего научного руководителя. И нашёл его в лице профессора Гольдмахера — физика-молекулярщика, посвятившего остаток своей жизни исследованию биополимеров. Барон прослушал его лекционный курс на физфаке и с блеском сдал ему экзамен. Теперь Коршунов был просто обречён на поступление в лабораторию Гольдмахера.
В июне 1961-го, сразу после сессии Барон пригласил Сергея к себе в гости, в свою тёмную узенькую коморку на пятом этаже мрачного дома, построенного во времена, воспетые Достоевским. Сначала Валера угостил приятеля великолепным борщом, в котором, кроме стандартных овощей, встречались экзотичные маслины. (Маслины означали, что Барон готовился к этой встрече и ради неё сходил в Елисеевский магазин). Барон, как всегда, сидел на старинном табурете из красного дерева и весело рассуждал:
— Всем, Граф, ты хорош, но нет у тебя системы. А система — это подушечка, — и Валера ткнул пальцем в расшитую подушку, покрывающую сидение табурета. — Ты ведь знаешь (и это признают все), что я довольно успешен. Открою тебе мою маленькую тайну: «Думать, старик, надо не только головой, но и попой. А попе нужна подушечка».
Сергей молчал, чувствуя, что Валера что-то задумал. Наконец, он прокашлялся и, старательно глядя в свою тарелку, заговорил каким-то надтреснутым голосом:
— Видишь ли, дорогой Граф, я выяснил, что кандидатскую не дают двоим. В этом деле, понимаешь, каждый за себя.
— К чему это ты? — испугался Сергей.
— А к тому, что в лаборатории Гольдмахера я собираюсь работать один, без тебя. Прости, старик, но такова суровая реальность.
— Как это без меня? — голос Сергея задрожал от волнения. Он хотел было добавить, что они сделают работу сразу на две диссертации, но промолчал. По лицу и тону Барона он понял, что тот не изменит своего решения. Так и распался их союз.
3.
После окончания университета Сергей уехал в Сибирь, а Коршунов был зачислен стажёром в лабораторию Гольдмахера. К тому моменту Барон успел опубликовать материал своей курсовой работы в «Вестнике университета», а достижения дипломной работы послал в редакцию журнала «Биохимия». Третью статью он планировал подготовить в течение первого года стажировки, и тогда, имея три публикации, можно было приступать к написанию кандидатской диссертации. Коршунов полностью выполнил этот план, и успешно защитился ровно через три года после окончания университета.
Сергей был распределён в один из институтов Академгородка. Получил совершенно новую тему при, фактически, полном отсутствии руководства. Всё, как предсказывал Коршунов, зато он был свободен в своих поисках. Разрабатывал новые методы, читал литературу, фантазировал. Встретил прекрасную девушку, влюбился, женился и через год стал отцом. Его первую статью из редакции «Биохимии» завернули, потребовав существенной доработки. Только через пять лет Сергей случайно узнал, что она попала на рецензию к учёному, который уже давно занимался той же проблемой. Увидев, что его обходят, маститый рецензент придержал публикацию неизвестного сибиряка. Вот так не везло Сергею с самого начала. Лишь на седьмой год самостоятельной работы он получил первый крупный результат. К тому времени вокруг него сформировался коллектив из десятка способных молодых людей. Они пришли к нему сами, потому что им было интересно с ним. В итоге, за последующие четыре года Сергей опубликовал около десятка статей, чего хватило и для защиты диссертации и для решительного броска вперёд.
Летом 1975-го Сергей приехал в Ленинград на конференцию по своей теме. Планировал перед отъездом повидаться с Коршуновым, но их встреча случилась немного раньше и совершенно случайно — на Невском, где-то между Аничковым мостом и Садовой. Увидев друг друга, они остановились как вкопанные, потом обнялись и отправились в ближайший ресторан, им оказался «Северный» на Садовой. Заказали фирменную селянку и бутылку сухого грузинского вина (Коршунов не терпел крепких напитков). Повспоминали студенческие годы и перешли к обсуждению текущих дел.
— Послушай, Граф, — начал Коршунов, — ты весь в статьях. Поздравляю. Когда защищаешь докторскую?
— Я ещё не думал об этом. Мне кажется, я стою на пороге чего-то крупного.
— А у меня, Граф, временный застревон. Проблемы с Гольдмахером. Он не даёт мне свободы творчества. Говорит: «Я слишком стар, чтобы менять вектор своих изысканий». Фактически, он придерживается точки зрения конца пятидесятых. Он не постарел, а устарел.
— Так брось его! — сказал Сергей.
— Тогда я потеряю свой коллектив. Он хоть и маленький, всего два человека, но сколько усилий я затратил на них! Обучил, сделал своими идейными сподвижниками, добыл для них неплохие оклады, улучшил жилищные условия. Теперь бы только работать, — Коршунов помолчал. — К тому же у меня семья, и я ответственен за неё, хотя сын не оправдал моих надежд. Лентяй, учиться не хочет. Ни черта из него не выйдет. Короче, борюсь с бытом.
— А уж не вступил ли ты в Партию? — усмехнулся Сергей, вспоминая крайне негативное отношение Барона к советской идеологии.
Барон покраснел.
— Да, представь себе, вступил, иначе у меня не было бы импортных реактивов. Такова суровая реальность, Граф.
— Послушай, Барон, ты говоришь о застревоне, а ведь тебе уже 35 в мае стукнуло. Похоже, с золотой жилой не получилось. Вспомни, ты, кажется, хотел стреляться.
— Сдаюсь. Я был тогда не вполне прав. Вернее, в принципе, я был прав, но число 35 взял явно с потолка. К тому же, не учёл эффектов семьи и Гольдмахера.
— И всё-таки, боюсь, дело не только в Гольдмахере и семье. Давай примем на момент, что ты холост, и шеф не ограничивает тебя в исканиях. Загляни-ка в себя, Барон. Хотел бы ты сейчас покончить счёты с жизнью?
— Я тебя понял. Отвечу откровенно: в данный момент не хотел бы. Я знаю, я печёнкой своей чую, мне осталось совсем немножко подсуетиться — и я отоварюсь. До золотой жилы-то рукой подать. Зачем мне сейчас стреляться? Во всяком случае, до сорока уж точно не стоит.
На том их встреча и завершилась.
Уже в следующем году Сергей наткнулся на то, что Коршунов назвал бы золотоносной жилой. Так бывает в нашей суматошной жизни, где нередко везёт тем, кто ценит себя не слишком высоко. Отрезок жизни до своих пятидесяти Сергей прожил, будто в сладком сне. Поток новых впечатлений и мыслей захватил его и понёс. Отдавшись этому потоку, он немного оторвался от своего времени, и научное сообщество поспешило охладить его пыл. Но вопрос о признании мало волновал Сергея — ведь он целых пятнадцать лет купался в счастье. И будущее рисовалось ему исключительно в розовых тонах. Но тут разразилась Перестройка.
4.
Их последняя встреча состоялась в Новосибирске в разгар противостояния Думы и Ельцина. Рубль стремительно обесценивался, финансирование науки сократилось в разы. У Коршунова истощился запас важного импортного реактива, а долларов у его института уже не было. Бедняга был в ужасе, но кто-то подсказал ему, что в Академгородке есть фирма, которая производит за рубли всё что угодно. Преодолев сильный страх перед самолётами, Коршунов прилетел в Новосибирск. Быстро уладил свои дела и, умиротворённый, навестил старого приятеля.
Сергей с трудом узнал Барона. За прошедшие 18 лет он сильно изменился: облысел, погрузнел, лицо заметно раздалось вширь. В этот раз он уже не отказывал себе в водке. Слегка захмелев, спросил Графа, как у него дела. Тот молча протянул свою последнюю обзорную статью, вместившую все Сергеевы достижения. Коршунов рассеянно полистал её и сказал, что он тоже кое-чего добился и скоро окончательно застолбит свой золотоносный участок. Приняв с видимым удовольствием вторую стопку водки, Барон стал с жаром рассказывать о своих планах, но ничего оригинального Сергей не услышал. «Обычная проходная работа», — подумал он и спросил:
— Скажи, почему ты хочешь во что бы то ни стало сделать работу со вполне ожидаемым результатом?
— Я опубликую её в хорошем западном журнале типа «Cell», — ответил Коршунов.
— Ну и что?
— Как это ну и что? Тогда западяне увидят, что я могу надрать им их жирные задницы и без их говённых реактивов. Я знаю, я сумею это сделать... и день выхода той заветной статьи будет самым радостным в моей жизни.
— Похоже, вопрос о самоубийстве снова откладывается, — засмеялся Сергей. — Ну а если они тебя не напечатают, что тогда?
— Тогда сбудется мечта усталого идиота — пенсия и занятия для души.
— Извини, Барон, я чего-то не понял, чем же ты займёшься на пенсии? Не представляю, чтобы ты перешёл на постельный образ жизни.
— Ты плохо меня знаешь, Граф. В молодости я мечтал приобрести мотоцикл с четырёхцилиндровым двигателем и поехать на рыбалку куда-нибудь на Вуоксу под Выборгом. Клюёт там потрясающе. Ох! Как бы я хотел погрузиться в первобытный мир охотника-собирателя и наслаждаться простой жизнью в лесах и болотах Карельского перешейка! Сушить белые, солить грузди, коптить рыбу… — Коршунов мечтательно уставился в хрустальную розетку с красной икрой.
«Боже! — подумал Сергей. — Да ведь его мечта — это довоенная жизнь дяди Кости!»
— Давай, дёрнем по третьей, — предложил Сергей.
Они снова выпили, и Коршунов наконец достиг своего оптимального состояния.
— Собственно, смерть сама по себе не страшна, — заговорил он особенно задушевно, — куда страшнее, что смерть — это крушение наших планов. Стыдно признаться, но я и теперь, уже на склоне лет, продолжаю страстно искать свою золотую жилу, прекрасно понимая, что не успею извлечь из неё материальную выгоду... Спрашивается: «Зачем? и почему?» Я пораскинул своим незаурядным интеллектом и понял: «Я хочу, чтобы потомки, добывая золото из моей жилы, вспоминали бы обо мне и имя моё произносили!» Оказалось, Граф, я боюсь забвения. Какая пошлая чушь! Что мне, Валерию Коршунову, до того, будут люди, живущие после меня, помнить обо мне или нет?
— Страх забвения — вовсе не чушь! — с подъёмом заговорил Сергей. — Это неотъемлемое свойство человеческой личности. Все люди хотят, чтобы потомки их помнили. «Прощай и помни обо мне!» — вот что сказал призрак Гамлета своему сыну перед уходом со сцены.
— Да бросьте, Граф! Всё это неизжитые рудименты прошлых религий; культа предков, прежде всего. Для человека, свободного от мифов и прочих культурных наворотов, это не работает, — аристократично фыркнул Коршунов.
— Боюсь, Барон, ты ошибаешься. Помнишь, в студенческие годы ты любил приговаривать: «Мы же дарвинисты». Давай рассмотрим этот вопрос с позиций дарвинизма. Разве ты не видишь, что наше желание оставить что-то после себя — это частный случай проявления заботы о потомстве — фундаментального свойства живых организмов. Человек хочет улучшить жизнь своих потомков, поэтому он оставляет им наследство — чем больше, тем лучше. Ну а если с деньгами не выходит, он оставляет им добрую память о себе. И это тоже помогает потомкам. Представь, к тебе во время экономического кризиса приходят устраиваться на работу два человека — один с фамилией, скажем, Пискунов, а другой — Трубецкой. Ты, конечно, спросишь второго, имеет ли он какое-то отношение к князьям Трубецким. И если окажется, что он и в самом деле их дальний потомок, ты наверняка возьмёшь на работу именно его, а не безродного и незвучащего Пискунова. Да и женщины тянутся к людям оригинальным, чем-то отличным от большинства, и одним из таких отличий является память о славных делах предков. Заметь, всё это повышает шансы сохранить и размножить гены, людей, овеянных мирской славой. Выходит, за всеми нашими благородными помыслами скрывается холодная и расчётливая сущность естественного отбора. Дурят нас, дорогой Валера, как воробьёв на мякине, проводят. Все наши заветные цели и золотые жилы — мираж, фата Моргана, химера.
Коршунов задумался.
— По-твоему, выходит, что чем более страстно я стремлюсь вписать своё гордое имя в скрижали науки, тем усерднее я следую предписаниям бездушной эволюции. Да... пожалуй, в этом что-то есть. А впрочем, чему удивляться? Механизм, создавший человека с его божественной способностью мыслить, мог бы с лёгкостью снабдить нас и прекраснодушным стремлением отдавать все свои силы ради процветания потомков.
Сергей проводил приятеля до гостиницы. Была тёплая летняя ночь. Десятки ночных бабочек вились вокруг уличных фонарей. Лёгкий ветер шелестел в кронах декоративных дальневосточных черёмух. Коршунов медленно шёл, заложив руки за спину. Глядя вверх, заговорил: «Какой тут у вас воздух, какая красота! Ты смелый, человек, Граф, — рискнул и отоварился. А я…», — и он сокрушённо махнул рукой.
Реактив, который Коршунов приобрёл в Академгородке, оказался невысокого качества. То ли из-за этого, то ли из-за чего-то другого, но попытка Барона звонко надрать задницы западянам не увенчалась успехом. Полученные результаты оказались недостаточно убедительными. Недружелюбные западные журналы статью Коршунова отвергли, рекомендовав ему повторить эксперимент в большем объёме. Но откуда взять деньги? Пришлось послать статью в родную «Биохимию», и она не подвела. Как бы то ни было, но, увидев свою статью напечатанной, Барон искренне порадовался.
В 65 лет Коршунов, неожиданно для жены и сослуживцев, вышел на пенсию. Купил штормовку, болотные сапоги, охотничье ружьё и отправился на Север Карельского перешейка. Обосновался в дряхлой избе, оставшейся после изгнания из тех мест финнов. Наутро пошёл на охоту. Пострелял какую-то жалкую дичь, вернулся в избу, выпил полбутылки водки и застрелился, как Хемингуэй.
Известие о смерти приятеля потрясло Сергея. Сладковатая тянущая жалость сковала его душу. Сергей лёг на диван, закрыл глаза и явственно увидел идущего по Дворцовому мосту молодого Коршунова. На нём элегантная фетровая шляпа и купленная у фарцовщиков тесноватая кожаная куртка. Он идёт лёгкой пружинящей походкой весь устремлённый в темень ленинградской осени.