Соломенный вдовец

Владимир Аркадьевич Журавлёв
     Алексей сноровисто шагал по тропинке, уходящей за дальнее поле, и не переставал удивляться. Да и было чему: во-первых, уже почти полчаса, как поспешает, а не устает и даже, наоборот, идет все быстрее и быстрее — скоро не то побежит, не то полетит. Это в его-то возрасте. Во-вторых, идет, а зачем идет, сам не ведает, но точно знает, что надо ему туда обязательно. Прямо сейчас надо. В-третьих, дорога какая-то непонятная — все вокруг вроде родное и знакомое, а не такое, не привычное.
     Дойдя до места, где тропка делает крутой поворот, Алексей вовсе опешил. Огромный листвяк, засохший еще лет пятьдесят назад, когда огонь лесного пожара прожег ему у самой земли дыру меж корней и, забравшись в середину дуплистого от старости, но еще крепкого, как у всех листвяков, ствола, выжег изнутри все до самой макушки, стоит, зеленый и нетронутый, прямо у тропки.
     Погоди, так и тропки, тропки-то самой тоже не должно быть. Как три села в одно свезли и прямую дорогу проложили, так тропа через пяток лет и пропала. А тогда откуда он идет? Села-то тоже с того времени нет.
     — Мать твою за ногу, я ж на дорожке, по которой в молодости в соседнее село бегал. Огляделся — точно, вон там, в низинке, мосток с перильцем из ошкуренных жердей, где мы с Люсечкой встречались.
     — Сплю, — решил он, — хороший сон, жалко, если проснусь, а там опять эта бетонная коробка и еще эта... храпит. Пойду, што ль, до мостика прогуляюсь, пока не проснулся.
     Едва он дошел до бугорочка, откуда видны перекинутые через ручей, в низине, бревна с перилами по одной стороне, как разглядел знакомую фигурку, одиноко прислонившуюся к жердинке.
     Точно, она. Опять, наверно, босиком по мягкой тропке шлепала, пришла пораньше, ноги в ручье сполоснула и туфли с каблучком надела.
     — Люся! Люсенька! — начал он кричать еще издали. — Ты здесь! Давно ждешь?
     — Давно, — засмеялась Люся. — Или запамятовал, сколько лет прошло?
Алексей смутился. Он действительно в последние годы забывал помянуть ее в день ухода.
     — Прости, так вот выходит, что забывать стал. Ты вон какая молодая да красивая, а я старик, мне простительно, — произнес Алексей, скорее для того, чтобы ее похвалить, чем оправдаться.
     — Ну какой же ты старик, посмотрись-ка в ручеек. Да можешь и не спускаться к воде, на руки свои глянь, скинь куртку да под рубаху загляни или еще куда, заодно и я полюбуюсь. Или стесняешься меня, чужая тебе стала? — продолжала посмеиваться Люся.
     Алексей, повесив куртку на перила, и так и этак повертел перед глазами руки — крепкие, мозолистые. На гладкой, смуглой от загара коже левой кисти ярко синела грубовато сделанная наколка выглядывающего из-за горизонта солнца. Недоуменно расстегивая на груди рубаху, вспомнил: Люся подарила на годовщину свадьбы, но почему-то не удивился тому, что она сейчас на нем. Провел ладонью по черным как смоль волосам, вьющимся по мускулистой груди.
     — Ну жених, да и только. — Люся вдруг перестала улыбаться. — Одна беда — не мой.
     — А чей, Люсь? Я же... начал было Алексей и тут же осекся.
 Вот и я про то. Муж ты теперь не мой, а ее. — Люся кивнула куда-то в сторону: — При живой увести у меня не смогла, так потом часа своего не упустила. А и ей ты какой муж — детей у вас нет, люди вашу совместную жизнь не узаконили, а венчаной даже я с тобой не ходила. Живешь при ней не то хахалем, не то работником, ребятишек ей поднял, за что спасибо тебе хотя бы от меня. Потому что дети — они у всех дети, и, пока маленькие, нет за ними никакой вины. А что ни она, ни они, выросши, тебе спасибо ни разу не сказали, так на то Бог им судья. Хорошо, родные детки в сердце своем тебя держат, хотя и не за что, а так давно бы ты пропал. Ладно, иди, а я еще немного на мосточке постою, хорошо тут, — замолчала, повернулась к солнцу и, протяжно вздохнув, прикрыла глаза.
     Теплый ветер, порхавший вдоль ручья, как только того и ждал — подлетел и давай играться да трепать оборки ее нарядного платья и косыночку на плечах. Потом залетел в густые, неприкрытые волосы, запутался в них и притих, чуть шевеля две маленькие прядки.
     Алексей выжидательно замер, потоптался чуток и, видя, что Люся не хочет на него смотреть, спросил:
     — Куда идти-то, Люсь? Я ж тут первый раз, не знаю.
     — Здорово живешь, первый раз он. Ты сколь раз меня здесь встречал-провожал?         — Люся открыла глаза. — Куда хочешь, туда и шагай. Здесь одна дорога, только выглядит всем по-разному. Кто какую хочет видеть, ту и видит, по ка¬кой хочет идти, по той и идет. Придет-то все одно, куда все приходят. Да не смотри ты так на меня, иди уже наконец, не томи душу — не могу я с тобой, нельзя мне.
     — Почему? Я ж без умысла какого, поговорить, пока идем, да и просто посмотреть, а то ж вправду лицо твое забывать стал.
     — Да не мудрено забыть, столько лет прошло. — Она снова вздохнула. — А ты вот какой был, такой до сих пор и есть — телок на привязи. — И категорично закончила: — Не¬даром она тебя и года не прошло, как окрутила. Даже не спорь — окрутила.
     — Так пойдем, што ль, Люсь, — опять подступил Алексей, как только та немного остыла.
     — Ой, Лешенька, ты что, дурной стал? Я ж померла, а ты-то еще живой. Куда нам вместе. Я б тебя хоть сейчас с собой увела... кабы не любила. Только будем мы вместе или нет, когда и ты помрешь, не известно. Так что шибко-то не торопись и не надейся там.
     — Как не вместе, а с кем мне еще быть? Сама же сказала, что с той, мы незаконные и не муж я ей вовсе. — Алексей в недоумении уставился на Лисичку, неожиданно вспомнив, что так он поддразнивал жену с глазу на глаз, потому что глуховатая старуха соседка обращалась к ней не иначе как Лисичка.
     — Так это я сказала, а она-то с этим согласится? Ты ведь с ней прожил намного больше, чем со мной. А кем ты ее сам до этой минуты считал, с кем столько лет кровать делил? Кем ты ее своим детям назвал, когда первый раз привел, к кому ты ушел от них, потому что не нужны они ей оказались? Я тебя не осуждаю, что с другой после меня сошелся. Как говорится, живым живое. Только почему с ней, если никогда не любил ее, если она ни разу твоим детям доброго слова не сказала, если я эту тайную разлучницу даже во двор не пускала? Ответь на эти вопросы и сам поймешь, почему нам ни на каком свете, может, уже не свидеться. А тебе, может, и вовсе вечно одному быть доведется: без детей — потому что при тебе их не было, а без жены — потому что ты, стоя сейчас на этом мостике, сам не знаешь, две их у тебя, одна или вовсе ни одной нету.
Все это Люся произнесла, не повышая голоса, почти без выражения. Как будто твердила это тысячи раз и уже устала об этом говорить. Не дожидаясь ответа, заторопилась:
     — Пойду я, а ты дальше не ходи. Ничего другого никто тебе здесь не скажет. Да и дорога, сам посмотри, уже не та стала.
     Алексей, до того совсем не смотревший по сторонам, огляделся: узенькая натоптанная тропинка, по которой он пришел, стала почти невидимой, густо покрывшись лесной травой, сквозь которую вовсю пробивались молодые осинки, ивы и всяческий кустарник. Еще год, и она бесследно пропадет, поглощенная лесом. А за мостиком тропинки, по которой Люся пришла, не было вовсе. Там ничего не было. Сколько он ни всматривался — пусто. Светло, прозрачно и ничего нет, как в небе в солнечную, безоблачную погоду.
     — Туда не смотри, это моя дорога. Не думай, не потеряюсь, я ее уже знаю. К тому же я тебе говорила, она здесь одна. Иди, иди, пока тропу хоть малость видно, обратно трудней будет, как сюда, бегом не побежишь.
Алексей нехотя вернувшейся к нему стариковской поступью сошел с мостика и уже через несколько шагов понял, что идти обратно будет действительно тяжело. Он прошел совсем немного, как споткнулся и, не сумев ухватиться за подвернувшееся под руку деревце, завалился.
     — А провались оно все, не буду вставать, все равно обратно не дойти по такой дороге, — решил он, закрывая глаза.
Если бы под ним оказались мох или трава, то, верно, так бы и было. Но он со всего маху угадал на куст шиповника. Куртка его осталась висеть на перилах мостика, а тонкая ситцевая рубашка, Люсин подарок, не спасла от колючек. Тысячами они впились в грудь, обжигая ее липкой и в то же время давящей болью. Алексей застонал, через силу открыл глаза и начал медленно подниматься.