Часть 3: Зверь
"Всякая полукровка, будь то баба или человек, есть грязь демонская и порождение Древних. Ежели баба разродилась полукровкой или понесла от нечеловечьего мужа, то жги и ее, и дитя, пока в полную силу не вошло и не потравило люд, скот и поля. От выродков-полукровок пользы не ищи: нет ее ни в работе, ни в удовольствии, а столкуешься — враз жизнь высосет.
Нечисти — огонь, вода, соль и топь."
Знаменитая речь жреца культа Белой Матери, утопленного в сто двадцатом году Кэйтан по подозрению в смешении жизни* с девицей лесных кровей.
***
— Дождем пахнет, — сообщил Михаэль, держась за безнадежно перепачканный край плаща. Зачем он так в него вцепился, парень и сам объяснить не мог, как не мог толком убрать навязчиво появляющуюся ухмылку.
Аллен завертел головой, шумно принюхиваясь. Если пахнет дождем, то или выход рядом, или дыра, через которую он льет. Если даже она слишком маленькая для него самого, то мелкого и щуплого Михаэля пропихнуть получится, а там уж он доползет как-нибудь до лошадей и умчится за помощью.
Если лошади за то время, что они тут бродят, не издохли от голода.
— Ищи, — коротко бросил он приятелю, держа за другой край плаща.
Удивительно, но это на самом деле успокаивало.
***
Маленькое озерцо обнаружилось за неподъемной, окованной железом дверью. Пол в этих залах просел настолько, что в получившуюся щель под порогом Аллен ухитрился просунуть голову. Ободрав топорщащиеся уши, высунул обратно и велел приятелю не пытаться лезть туда самому.
На этот раз мастер-вор решил сам открыть дверь и хохотал почти минуту над "невероятно надежными" замками древности. Ну, пусть не древности, но все же триста лет...
У бедняги от голода и усталости началась истерика.
Аллен дотащил его до лужи, изрезанной тонкими косыми лучами, пробивающимися сквозь трещины в высоком потолке, и первым припал к холодной и мутноватой воде, надеясь на помощь лесной крови в жилах. Ничего подозрительного не почувствовал и не унюхал, потому пихнул Михаэля в бок и снова принялся пить.
Воришка, умывшись и напившись, привалился к боку паладина и вслух вспоминал жареное мясо с приправами, тушеное в вине, какое делала Маленькая Молли. Вспомнил он и пиво, чем разом оборвал другу слюнотечение. Поганое пойло отбивало желание жить даже после двух, а то и больше, дней голодовки.
Когда полубредовое бормотание начало переходить в прерывистый шепот, мужчина проморгался и оглядел зал. Больше помещение напоминало пещеру, так сильно искорежила война и время его пол с потолком. Стены остались почти нетронутыми, и вдалеке, в полумраке, виднелось что-то еще более темное. Как копоть. Или тень от изломанного потолка. Или лаз.
Паладин вскочил на ноги, задыхаясь от нахлынувшего возбуждения. Выход. Там выход, и хоть куда-то он ведет! Не очередное перекрестье коридоров с уже сделанными ранее пометками, а совершенно новый путь.
Он опустил лихорадочно горящий взгляд на Михаэля. Оставить его? Все же здесь вода... Но если заблудишься, то, Древние тому свидетели — не вернешься в этот зал. Или вернешься, но не узнаешь и не заметишь скорчившееся у стены тельце, доведенный до безумия жаждой и жутким гудением, возникающим сразу после заката.
Лучше уж вместе идти, хоть от беспокойства не загнешься раньше срока.
Наклонившись, паладин взвалил слабо сопротивляющегося парня на плечо, примяв спутавшиеся кудри, и пошел к темному пятну.
***
Лаз оказался достаточно широким, чтобы протиснуться в него, втянув живот. Михаэль проскочит легче, если не свалится на половине пути: воришку шатало так, что он не падал только по причине наследственного упрямства. Будь он бодрее, Аллен бы велел ему сползать на разведку и послушать чуткими ушами, что же находится за стеной, но поглядел на него еще раз, взял за руку и пошел первым.
Правая рука нащупывала путь в темноте и иногда прикрывала лицо, на левой болтался Михаэль, вроде немного очухавшийся и самостоятельно перебирающий ногами.
За те долгие минуты, что пришлось протискиваться в то подло сужающуюся, то ощеривающуюся обломками щель, плащ паладина прорвался в нескольких местах. Кажется, вместе с рубашкой.
Аллен поймал себя на устало-безразличной мысли, что погубить последнюю рубашку так бесславно — достойное деяние для рыцаря-неудачника. Как хорошо, что о таком песен не слагают.
Он снова задумался и, возможно, даже задремал. Пробуждение пришло быстро: обессилевшее тело свалилось на пол, выдравшись из лаза и оставив ему на память клочья одежды. Неровный каменный пол показался мягче перины, и Аллен, разжав ладонь, даже попытался сгрести свою последнюю "постель" трясущимися руками. Удивительно, но получилось: в лицо будто ткнули охапкой сухого и колючего сена.
"Да еще и прелое. Тьфу ты, снова на конюшне отключился." — Мужчина немного приподнялся на локтях, не выпуская "сено", и сглотнул. Снова хотелось пить. — "К Молли — ни ногой. В-все."
Он поморщился от усилившейся вони. Резкий запах псины прекрасно вписывался в атмосферу конюшни, но для такого тяжелого духа нужна целая свора. Неужто...
"Госпожа всемилостивая, только не королевская конюшня, только не она, ох..." — истово взмолился Аллен, упираясь лбом в охапку дернувшейся соломы и подставленные ладони. Сбоку от него зашуршало, скрипнуло истершейся кожей щегольских сапог мастера-вора и засопело под нескончаемый шорох, увесистый, будто куль картошки волокли. Что-то раскатисто вздохнуло, и сухой ворох, дернувшись, окончательно выскользнул из обмякших рук.
Вот тут-то Аллен открыл глаза.
Темнота была страшная, но зоркие глаза полукровки постепенно выхватывали из нее соломинки, рассыпанные по полу, чуть дальше — целый стог ему по колено, сбоку — ноги приятеля, отползающие все дальше и дальше.
Он затер лицо и снова поглядел. Нет, не показалось. Да и чего ж телу не волочиться, если ему в маковку впилась здоровенная, батюшку б ее, волчья башка?!
Рыцарь взвился на четвереньки со скоростью перепуганной рыси, рванул было за другом, но тут же отдернул руку под раскатистый короткий рык. Темные глаза гигантского зверя смотрели на него из темноты, пока голова, наклоняясь, укладывала ношу на пол. Точно уж не ради того, чтобы еще немного порычать.
Рефлексы оказались быстрее полубезумной головы: конечности напружинились, отбрасывая хозяина к выходу, и рослый, широкоплечий паладин бросился, продираясь между обломками стены, к выходу, чувствуя за спиной движение воздуха.
Жарко дохнуло вместе со щелчком захлопнувшейся пасти.
***
Он вернулся к страшному лазу двое суток спустя.
С перепугу пролетев по каменному лабиринту точно к свету и ливню, трясущийся с ног до головы, Аллен отключился в первой же найденной нише и проспал, казалось, несколько лет. Когда сознание вернулось, он выполз на мостовую... и впервые понял, как непросто было жить его другу: солнечный свет, растворенный в каждой лужице, обжег ему глаза.
Лошадей на месте не оказалось, оставшейся поклажи — тоже. Из оружия у паладина остались только кинжал и короткий нож. С этим и на обычного волка лучше не выходить, а уж на... т о г о — и подавно.
И все же он решился. Напившись отстоявшейся воды и в соседней луже выстирав штаны, кое-как согревшись у крохотного костерка и на нем зажарив пойманную крысу, Аллен спустился вниз. Он сам не был точно уверен, в своем ли остается уме. В голове засела навязчивая, болезненная мысль: привезти то, что осталось от его друга, домой. Привезти матери и заставить отца хоть посмертно признать с ним родство.
И все равно, какой ценой. Да даже если придется вытаскивать его кости из брюха жуткой твари.
На этот раз судьба была к нему почти благосклонна: солнце еще не село, как он добрался до зала с "озером". Лаз чернел на том же месте, что и прежде.
Паладин стиснул челюсти. Слишком просто. Или ему только к а ж е т с я, что он пришел, или ему п о з в о л и л и прийти. Привели. Потому что бедного коротышки зверю показалось мало.
Сжимая в руках нож и кинжал, он, безмолвно шепча молитву Матери, полез во тьму.
***
Еще за несколько шагов до конца лаза ему почудилось, что из расщелины сквозит теплом. Когда же он выбрался, то на несколько секунд не поверил глазам: несколько огоньков, тех самых, что любил лепить Михаэль, расположились на шкуре волка, лежащего вдоль стены. Зверь спал, глубоко и ровно дыша, и от каждого движения огоньки покачивались, разбрасывая по стенам дрожащие тени.
Глаза, привыкнув к освещению, разглядели темное пятно, лежащее поверх пышного и грязного хвоста и доверчиво жмущееся к звериному боку. Ровный клокочущий рык оборвался от первого же шага.
— Аллен? — сипло выдохнули из лохматой шерсти. Пятно завозилось, пытаясь привстать, но соскальзывало и падало раз за разом, не находя твердой опоры. — Аллен, иди сюда!
Несколько шагов вперед. Злобный рык и запах мокрой псины.
— Не бойся! — снова подал голос Михаэль, выныривая уже из-под раздраженно дергающегося хвоста. На ногах держится...
Аллен и сам не понял, как замер, сгорбившись и упираясь в колени, и резко, измученно выдохнул.
Живой. Целый.
Больше он не останавливался.
Вблизи волк казался не таким громадным. Потолки здесь высокие, в три-четыре человеческих роста — так даже ушами не задевает. Михаэль, правда, рядом кажется совсем крошечным, как цветочный дух. Чумазый, ободранный дух с озорной улыбкой. Уже не такой бледный, хотя кто разберет с этими его огоньками.
Они остановились рядом. Аллен не спешил убирать оружие, а Михаэль, не видя этого, при помощи какого-то неведомого чутья бережно притягивал на ладонь послушное пламя. Он протянул руку — и волк передвинулся ближе, настороженно глядя на высокого человека. На лезвия в его руках.
Среди густой шерсти и подшерстка виднелся металл, широкой линией обхвативший волчью шею. Невыразительно и глухо звякнули звенья цепи.
— Кто его так? — спросил тихо Аллен, пользуясь возможностью неприкрыто разглядывать зверя. Тот выщерился, вздернув верхнюю губу. — Это ж еще изловить надо было...
— Ее, — поправил вор. Когда волк — волчица? — подалась еще немного вперед, он опустил руку в шерсть, ласково перебирая пальцами. — Красавица, правда?
На него глянули почти сочувственно. Ладно бедняге всюду бабы мерещатся, но назвать э т о красивым? Чем бы ни выхаживала его зверюга, оно точно было или плесневелым, или поросшим известными грибами: так не тронешься даже от голода и страха. Можно было предположить, что коротышке стукнуло в голову лебезить перед зверем, но если б он видел, насколько ошибался...
Аллен нервно хохотнул, подходя к волчице. Черные в свете пламени глаза наблюдали на ним с затаенной обреченностью.
Конечно же, он не видит. Пришел в себя — а друг... сбежал, под боком теплая лапа и много-много шерсти. На что еще будет обращать внимание этот беспечный олух, кроме как на тепло, мягкость подшерстка и пойманную пищу? "Красивая" и "добрая" в его понимании не имеют никакой разницы.
— Чего ты от меня хочешь? — со вздохом спросил Аллен, протянув руку к шее волчицы. Пасть предупреждающе приоткрылась. — Освободить ег... ее? Расковырять цепь в мою руку толщиной кинжалом?
— Освободить ее, — тихо отозвались от волчьего бока. — Снять цепи и ошейник.
Паладин рассмеялся уже увереннее, запрокидывая голову и глядя в черные глаза. Волчице он не нравился, и это чувствовалось так же ясно, как боль в мышцах или духота пополам с вонью. О н а видела и оружие, и сильные руки, его держащие — и чуяла сочувствие, исходящее от второго, щуплого человечка. Он, в силу природной жалости или же приобретенной травмы головы, жался к ней, нашептывая невнятную нежность. И о н а не нападала больше. Ждала.
У волчицы был взгляд воительницы. Гордой, но очень усталой и уже не ждущей от других добра.
А он смотрел в ее глаза и начинал понимать.
— Ты думаешь, что это принцесса, — утвердительно произнес он, даже не повышая голос. Михаэль поежился, балуясь одной рукой с пламенем и превращая дрожь теней в неистовую пляску. — Хочешь спасти прекрасную и благородную леди, заточенную под этими сводами триста лет назад.
— Да даже если и не благородную.
— А ты не думал, — все еще держался ровный тон, — что это может быть просто огромный в о л к?
Голос еще не стих, а Аллен пожалел о том, что сказал. Волчица отступила, толкнув вора на пол, и легла, уложив тяжелую морду на лапы. Зажмурилась.
Если это не тварь, пойманная кем-то недавно и спрятанная здесь ради изучения или наживы, а то и дрессировки... то она может быть одной из защитниц замка Конрадайн, заколдованной или проклятой три сотни лет назад. Или принцессой, что куда сомнительнее: во всех легендах, что вышло припомнить, говорилось, что принцесса умерла от рук солдат Кэйтан. Или не только от рук.
Но как бы то ни было, негоже такому созданию гнить до скончания веков в этом склепе.
— Михаэль, — бросил рыцарь, убирая клинки, — сделай так, чтобы было светло.
***
Дождь закончился через полчаса после того, как трое вышли из наполовину вросшей в землю башни. Вернее сказать, двое и волчица, расставшаяся с хвостом, шерстью и громадным ростом сразу после того, как ей на любопытно высунутый из двери нос прилетела капля.
Вместо того, чтобы восхититься чудесам древней магии, Аллен решил про себя, что оно и к лучшему, не придется размышлять, как пропихнуть огромного зверя в маленькую для него дверь. Он много чего думал, заворачивая скорчившуюся на полу женщину в ошметки, некогда бывшие его плащом. Она была маленькая и смуглая, серая в ночном воздухе. Ее волосы напоминали давно не мытую рыжевато-бурую шерсть.
Странные штуки эти легенды. В них рассказывается и сводящий с ума вой, и колдовской туман, доводящий до безумия и не дающий покинуть замок, но ни в одной не найти имен того, кто отдал приказ обезглавить короля. Или того, кто первым предложил надругаться над наследницей, пока командиры заняты дележом награбленного и другими, более ценными, пленниками. Или тех, кто убирал их тела, сбрасывая со скал в море или поливая смолой, пока молодую, ставшую не в нужный срок королевой, волчицу загоняли в подземелья. Кто писал письмо, кто готовил птицу, кто встречал мастера, ответившего на зов низших, глупых, гнусных человечков - только потому, что больше этих человечков мастер ненавидел полукровок.
Имени мастера Аррена тоже не нашлось места в песнях. Великий мастер сам запретил упоминать о себе рядом с людьми, но был слишком самолюбив, чтобы никак не посрамить человеческую слабость, вынудившую молить о помощи высокородного эльфа. Выковав ошейник, он украсил его подсказками — словно в насмешку над волчицей, знающей, но не способной воспользоваться этими знаниями.
Выводя друга и королеву замка Конрадайн под темное ночное небо, Аллен мельком поглядел на свою ладонь, перевязанную обрывками собственной драгоценной рубашки. Он мог поклясться, что нет ни одной легенды, в которой говорится о силе родства крови и спасении томящейся в заточении дамы, как мог поклясться и в том, что стоит узнать о произошедшем хоть кому-то, и легенды будут сложены, и каждый станет утверждать, что слышал их с рождения.
"Наверное, мы даже квиты," — размышлял паладин всеблагой Матери, милостивой защитницы всего сущего. По его лицу текли последние капли дождя: тучи покидали Конрадайн. — "Мастер Аррен некогда выбрал не ту человеческую женщину для случайного развлечения, а я — по воле Рока или по все той же случайности — дал э т о й женщине свободу от того, что он с такой любовью создал. Не броди мастер последние лет двести по тропам Древних**, я бы стал опасаться мести."
Холодно.
Он поглядел на замершую поодаль Стефану, кутающуюся в дырявый плащ, и держащего ее за руку воришку. Казалось, что она все еще позволяет ему гладить свой хвост, а он твердо решил этот хвост больше никогда не отпускать.
В прореху меж облаками выглянул тонкий белый месяц.
***
Так было снято проклятье королей из волчьей династии. С той поры грозы и ливни терзали стены замка не чаще, чем любого другого, стоящего на скалах у самых волн, а случайные путники, забредая в развалины в поисках ночлега, находили лишь череду уцелевших помещений — и ни одной двери. Особенно спрятанной так, что не будешь искать специально — не найдешь.
Говорят, разбойники, прознав про то, что замок теперь чист, заняли его на долгое лето, пока отряд городской стражи, королевских рыцарей и паладинов Матери не изгнали их с позором, а главарей не перевешали в лесу неподалеку.
Сам же полукровка-паладин, мастер-вор с волшебными пальцами и последняя из Куинн жили долго и счастливо. Пока не поняли, что до ближайшего селения двое суток пешего хода и что у них увели лошадей.
А теперь спи.
_________________________________
* — Смешение исключительно плотское, но не одобряемое фанатиками.
** — Идиома, обозначающая, что означенный человек (или представитель любого иного народа) покинул этот мир. Чаще всего — безвозвратно.