Вы ждёте в России
страдальца – мессию?
Их столько сейчас
погибает в России!
В те дни я наблюдала в храме воскресение ещё нескольких человек.
Один из них, светловолосый сорокалетний мужчина, начавший преждевременно увядать, по имени Петр.
Одиночество и смирение привели его в наш храм.
Послушание его было безграничным: водил машину, работал на строительстве нового храма и монастыря, носил воду на кухню из колонки, а по ночам сторожил храм.
Работницы церковные потыкали его, хотя смирять надо было совсем не Петра! Смирение - было тот воздух, которым он дышал.
Пётр забежал однажды вечером на церковную кухню:
- Не осталось у вас чего-нибудь горяченького? А то я не обедал, некогда было.
Повариха налила ему постного борща, подала кастрюльку с остатками гречневой каши и чайник с компотом.
Только тот сел за стол, лоб перекрестил, регентша заходит.
- Петя, я тебя ищу повсюду, а ты тут расселся! Поехали, батюшка машину дал!
- Дайте покушать! Я весь день на стройке, даже не обедал. Сейчас повариха уйдет, я голодный останусь сторожить храм.
- Раньше надо было есть, вместе со всеми, после службы!
- Так я же не с вами на клиросе стоял, мы кирпичи разгружали. Надо было отпустить чужой грузовик. Водитель торопился в гараж его поставить, да домой к семье… Рабочий день давно закончился.
- А мне какое дело до твоих проблем? Батюшка тебя благословил, меня отвозить домой? Благословил!
Петр сгорбил над тарелкой спину в мокрой от пота рубашке. Пряча растерянные глаза, впервые заупрямился:
- Пять минут подождать можете! Я последний раз сутки назад ел! Завтра вы после утренней службы трапезничать придете, а я на стройке буду. Ждать до завтрашнего обеда, сил нет!
А на кухне, и, правда, кушать давали только после утренней службы.
Регентше и в голову не приходило, то, что мужчина не дома в семье живет, что его никто ни вечером, ни утром не покормит.
Глядя поверх серого, с темными подглазьями, бородатого лица, стройная, как былинка, постница, в белом платочке, туго затянутом под подбородком, сжала губки в куриную гузку, и с непреклонным, размашистым дирижёрским жестом и с боярскими интонациями в голосе произнесла:
- Хватит спорить! Поехали! Я что, тут до ночи торчать должна, ждать, пока ты наешься?
Петя вздохнул, устало махнул рукой, подошел к поварихе:
- Оставьте мне в притворе храма хлеба побольше. Разве их переспоришь!
Регентша, молодая девушка после музыкального училища, жила далеко от храма, на другом конце города. И батюшка по вечерам давал ей свою машину с водителем, а то и, смиряясь, сам отвозил её домой, садясь за руль.
Приняв эту помощь за особое отличие, та горделиво носила свою юную головку.
Меня возмущало в ней поверхностное, внешнее исполнение положенного уставом, без внутреннего осознания сути вещей.
Родители её как-то посетовали:
- Пост начинается. Опять без денег сидеть будем! Как тяжело с деньгами, сил нет!
- А при чём тут пост? – удивилась я.
- А как же? Дочка поствует как полагается: ни мясного, ни молочного, ни яичек не кушает. Надо же ребенку фрукты-овощи покупать больше, чем обычно. А апельсины, да бананы, да свежие помидорчики для салатов зимой ох, как дорого обходятся!
- Ну, ничего себе «пост»! Разве можно так «поствовать», что мать с отцом стонут, да недоедают ради «дитятки»? Что же дочке вашей на овощах, кашах, да домашних солениях – вареньях с хлебушком попоствовать нельзя? Обязательно дорогие рыночные продукты кушать? Уж лучше бы она телесный пост нарушила, да молочка откушала, чем родителей мучить да в тоску вводить!
- Что ты! Что ты! – замахали на меня испуганно руками старики, будто я невесть какие ужасы рассказываю.
Тут я и поняла, почему родители не могут свою «постницу» обычными продуктами кормить! Ведь она уже почти «небожительница»! Этакий домашний «наполеончик» просто не может обычную пищу вкушать.
Другого Петра все звали просто: Петька-цыганёнок. Но непонятно было сколько лет этому «цыганёнку»: пятнадцать или тридцать пять. Маленького росточка, с обычного десятилетнего ребенка, шустрый, говорливый, с непременной улыбкой и страшной путаницей в мозгах.
Он таскал ведра с чистой водой и выносил из храма грязную, после мытья полов, со скоростью школьника на переменках. Разгребал во дворе дорожки от снега и совал свой нос куда надо, а чаще, куда не надо.
То бежит с лампадкой – масла подлить и на ходу ворчит на работников храма за нерадивость, то хватает свечку, чтобы зажечь потухшие лампадки…
Спохватится кто-нибудь из послушниц:
- Петька, оставь лампадку на месте, без тебя нальют, кому положено!
- А меня… батюшка благословил! – лукаво улыбаясь, скажет Петька, и отстанут.
Я мысленно потешалась над ними: не понимают, что Петька нашёл «волшебное слово», которому не смели противостоять в храме.
Ну, как батюшка благословил его масла подлить, если его отец Георгий подменял, а батюшки с утра в храме нет? Если только цыганёнок духом его не слышит.
А в воскресенье Петька торжественный и многозначительный сидит среди детей на занятиях воскресной школы и со всем вниманием, не какое способна его беспокойная натура, слушает.
Задаст батюшка вопрос, Петька аж подпрыгивает, тянет руку.
- Ну, ты скажи, Петр, - слегка улыбаясь в усы, говорит наставник.
Петька вскакивает и начинает уверенно и многословно тараторить, неся при этом полную ахинею.
Батюшка мягко усадит его, поднимет другого ученика, а Петька, ничего не поняв, довольный садится на место.
Наставник однажды на проповеди рассказал о Петькиной судьбе.
Сирота цыганёнок воспитывался не среди цыган (редкий случай), а в детском доме, может быть, потому и грамотный.
Живет после детдома где-то в холодной клетушке, на работу его не берут.
Чем питался, непонятно, пока к храму не прибился, да помогать не стал.
Батюшка говорил о смирении и незлобии сироты, о том, как с улыбкой, без тени уныния он переносит невзгоды…
Вряд ли кто-то всерьёз воспринял батюшкин рассказ. В храме продолжали шпынять неуёмного Петьку, да подсовывать ему самую грязную работу.
А тут еще у него на голове появились круглые проплешины в волосах.
Женщины всполошились:
- Петька где-то лишай подцепил, как бы детишек воскресной школы не заразил!
Но батюшка сказал, что это не заразно, они успокоились.
В ту весну, когда Господь меня воскресил, воскресли и оба Петра.
Я, женщина, потому более внимательна к внешности. От меня не укрылось, как от Пасхи до Вознесенья у меня подтянулись, провисшие, как у бульдожки, щеки и шея, как подтянулись веки, набрякшие от частых отечностей, разгладились морщины…
А мужчины, тем более такие равнодушные ко всему внешнему, наверное, и в зеркало-то не смотрелись!
Старшему Петру говорю:
- Петя, а ведь ты помолодел! Хоть бери молодую послушницу и – под венец!
- А-а, кому я нужен! – со стариковской, не по годам и молодецкому виду, усталостью проговорил он.
- Как кому? Такой смиренный, да трудолюбивый мужчина – основа прочной православной семьи.
- Я уже не думаю об этом даже, - с удивлением сказал Пётр, - смолоду семья не сложилась, а теперь я и не знаю, как к женщине подступиться.
- А ты пригляди среди одиноких девушку, какая к душе ближе, сделай ей предложение, а потом у батюшки попросите благословения на венчание. Глядишь, с Божьей помощью и сладится.
- Я уже старый! – смущённо произнёс сорокалетний крепыш с красивой русой бородой, яркими синими глазами и правильными славянскими чертами лица. Хоть в кино его снимай, дурня!
- Да ты в зеркало поглядись, Петя! У тебя даже те морщинки, что были – разгладились. Где были морщины – только незагорелые полоски остались.
- Может, просто поправился…
- Какое там – поправился! Ты жилистый, от постов, да непрерывной работы на тебе ни капли жиринки нет.
- Да… Я сам заметил, что помолодел, - смущённо признался он, наконец, - у меня даже седина куда-то пропала. Особенно заметно это по бороде. Только зачем мне это?
- Эх, плохая из меня сваха! – рассмеялась я.
- Как и из меня – жених, - вздохнул он.
А я смотрела ему вслед с горечью: действительно, зачем ему внешняя молодость, если душа устала и состарилась раньше срока?
И Петька-цыганёнок посвежел, на молодого цыгана лет восемнадцати стал похож, окреп, возмужал, да и проплешины на голове заросли. Как будто и не было месяц назад!
Говорю ему то же самое:
- Петь, а ты помолодел, и сильно!
- А, это я в бане был и побрился.
- Но у тебя не только вид изменился. У тебя и проплешины на голове заросли.
- Да, это батюшка помолился! – ответил он и убежал.
Вспомнилось мне это на днях, когда я встретила Петьку цыгана рядом с нашим общежитием.
С недавнего времени, я издали замечала какого-то, чересчур оборванного бомжа, который появился на ближайшей площади. А тут, столкнулась с этим «бомжом» нос к носу и удивилась:
- Петька, это ты, такой оборванный? Тебе что, одеть нечего? Постой-ка, я тебе куртку Санькину принесу. Ты знаешь, он вырос, длинный стал, а его куртка тебе как раз будет.
Петька замычал что-то, улыбаясь, как всегда, и, махнув палкой, что была у него в руке, куда-то в сторону, зашёл в аптеку.
Только тут до меня дошло, что он не просто оборванный. Зимнее пальто на нём надето наизнанку, и ватная подкладка висит клочьями. Голова, как женским платком, повязана какой-то тряпицей, а поверх тряпицы – шапка ушанка (это в июле месяце!). Отросшая черная борода подпалена огнём, в руке палица…
Петька был одет в подражание юродивым!
Я рассмеялась: мало того, что он от Бога неразумен, он решил отказаться от того остатка разума, что у него был? Да ещё и мычит – обет молчания дал, что ли?
Вот это, ему полезно и людям приятно!
Я не раз говорила ему прежде: «Петька, много болтаешь, и болтаешь чепуху! Господь накажет, за то, что людей в заблуждение вводишь. Люди, впервые в храм пришедшие, думают: раз ты при церкви, значит, знаешь, что говоришь. Значит, то, что говоришь – правильно! Не городи ерунды – не вреди людям!»
Денег в кошельке было – три десятки.
Взяла одну, да пошла вслед за Петькой в аптеку. А его и след простыл. Обошла дом с другой стороны, а он стоит, притулившись к стеночке, среди бабок, торгующих молоком да зеленым луком.
- На-ка, тебе на хлеб, Петя! Только ты бы снял отрепья-то! Это только внешняя сторона юродства, а главная его сила в духе, в послушании воле Божией. Подожди меня здесь.
Зашла домой. Взяла из шкафа куртку сына, собрала несколько банок солений и варенья, достала хлеб и зелень…
Вдруг, чувствую: заныли, сильнее запульсировали мои больные суставы и позвоночник. Привычная боль вспыхнула, стала отступать и… затихла.
«Ах, Петя, так ты не только внешне юродствуешь? Не знаю – дана ли тебе прозорливость, но дар исцелений дан – это точно!» - мысленно «радировала» я Петьке.
Выхожу, а Петька опять исчез! Нашла его в соседнем магазине – купил себе пакетик сыворотки с моей десятки. Экономит, видно подают ему не часто.
- Принесла тут тебе кое-что, забери. А отрепья ты и вправду можешь снять, Петя. Молитва твоя действует. И будет действовать и без них.
Обнял он пакет с продуктами, под мышку сунул куртку и убежал, размахивая палкой.
Раньше молодые страннички брали палку в путь, больше, чтобы от собак и волков отбиваться. Ах, Петя, какие теперь в городе собаки, вздохнула я. А от людей она не спасёт.
Позже видела его: сидит на самом солнцепёке, на постаменте памятника. Куртку Санькину он надел, а поверх нее… снова натянул вывернутые наизнанку отрепья зимнего пальто.