Суд в летнем кинотеатре

Анатолий Силаев
  Слух о том, что Лялька подала заявление в милицию о том, что её, видите ли, изнасиловали, всполошил не только наш класс, но всё население посёлка. И даже мы, пятнадцатилетние тогда одноклассницы, сразу зазубоскалили, захихикали на эту тему, естественно не поверив в такую невероятность и именно с нашей местной звездой, простите.
  Однако погодя, ту же самую новость принесла и наша несравненная двоечница, Галка Звякина, дочь самого начальника милиции, которая слышала хохот родителей в спальне по этому поводу, не разобрав, к сожалению, ни единой подробности. Возмутившись её головотяпством, мы эту Галку живо проинструктировали: «Уроки делать, пока предки не уснут и чтоб каждый день были новости!» Ещё бы, а как же, такое  событие. Лялька была у нас в посёлке одна такая, я бы сказала, истинно роковая штучка. Мы все ей завидовали. Она была много старше, умнее, красивее, но, я бы сказала, не моднее нас. В сущности, она в том и ходила, что мать, как говорится, на всю жизнь дала, хотя матери у неё не было. Но в том–то вся и Лялька, что она умела ходить во всём, что вызывало беззлобную зависть не только у молодёжи, но и у всего нашего женского населения.
  У нас вот, к примеру, тела были деревянными, хоть и соответствовали чему–то как–то, и ходили мы шпалами, хоть и пытались чем–то там двигать. А она была вся как резиновая. Всё у неё торчало, дрожало и колыхалось, причём асинхронно, как ни странно, то есть все её и без того ярко выделенные формы, включая конечности, двигались чуть–чуть неестественно, что создавало впечатление эдакой хитрой доступности, что для всех мужиков было, прямо скажем, один соблазн. Хотя какие тут мужики - так, помесь самогона, махорки и необразованности. Другое дело, командировочные. Их во время путины на наш завод нагоняли вдоволь, на всех хватало. Иные барышни даже и замуж умудрялись выскочить. Кончалась путина, и наступали отары с гор. Чабаны, они, конечно, тоже необразованны, зато оголодавшие и все красавцы, при кинжалах, и денег у них за подкладками папах несметно. Эти замуж не звали, а больше деньгами да старанием брали. Вот говорили, что и Лялька была здесь замечена, ну не придурки? У нас, например, в классе было двадцать девчонок, и все мы считали, что Лялечка наша – себе на уме. Она бы сто раз уже замуж вышла, так ведь перебирает. Да и не спит она с мужиками–то, она их дразнит. И я бы сказала, что дразнит талантливо, с удовольствием, но без провокации. Единственное, на что наши и приезжие мужи осмеливались, так это поскуливать, глядя на её потрясающую походку.
  И тем не менее, после сенсации с заявлением, клубок сплетен вокруг Лялькиной персоны всё нарастал и нарастал, и каждый день рождал новые. И Клавку мы допрашивали каждый день. Уж она и плакала, и обещала, и колбасу с пирожками нам носила. Наконец-то Клавка припёрла главную новость - преступники арестованы, и в ближайшее время предстанут перед судом. Нас это ещё больше взбесило. Ведь с этой информацией непременно должны были быть и подробности - что за преступники и где именно суд проходить будет. А она, Клавка, видите ли, не расслышала. В связи с судом, складывалась такая ситуация: если его назначают  в городе, то тут, понятно, мы пролетаем. А если в посёлке, то для такого случая могут успеть закончить ремонт старого клуба, что маловероятно, и скорее всего суд состоится в летнем кинотеатре, который располагался в нашем чудесном парке, где и вершилось всё святое и грешное, и который мы давно уж освоили. А коль так, то тут уже стоит подумать о том, как можно подступиться хотя бы к забору кинотеатра, чтобы услышать ну хоть что-нибудь. Мальчишкам, конечно, проще, они себе рассядутся по тополям, морды попрячут и хоть стреляй - не слезут. А как кино начнётся, так они и приспустятся на половину, и наслаждаются вдрызг «развратом», который только в поцелуях артистов и заключался. А тут, видите ли, изнасилование! Да здесь никто и не удивится, если ко дню процесса взвод местных пограничников в помощь милиции вызовут, как уже было однажды.
  Неожиданную идею толкнула староста нашего класса Степанида, моя кровная подружка, которая благодаря своей мощной фигуре сидела на задней парте и блюла на уроках порядок по-свойски, при том что сама была первая хулиганка в школе, но как бы в законе, за что ей ниже тройки оценки не ставили. План её был по-детски прост, но очень заманчив. Стенька предлагала не что иное, как на время процесса устроиться под деревянной сценой клуба, при этом всю организационную и техническую часть операции брала на себя как дочь плотника, ну и как лидер, конечно.
  Из всех наших девчонок, кроме меня, согласились на это ещё четыре, и мы, уединившись на физкультуре в туалете, приступили к детальному обсуждению плана. А тут подоспела и афиша на старом клубе о суде в летнем кинотеатре, с яркой прописью из угла в угол о том, что несовершеннолетние на процесс категорически допускаться не будут. Затем мы со Стенькой стали выжидать подходящую погодку, желательно с дождиком, чтобы при полном безлюдье в парке сделать потайной ход под сцену, а коль будет нужно, то навести там и некий порядок для обитания хотя бы часа на два.
  Дождались. И вот мы в деле. Я не могла наблюдать за работой Стеньки, поскольку стояла "на шухере". Когда же Степанида закончила, то я этот её потайной лаз определила только по потревоженному гравию возле стенки. Все вертикально прибитые нижние доски были быть на месте, на тех же ржавых гвоздиках. На самом деле доски эти можно было легко открыть, юркнуть внутрь, снова приладить и даже прижать изнутри закладкой. И вот ведь везение, ко всему ещё внутри сцены нас ждал настоящий подарок - всё наше подполье до самой «крыши» оказалось заваленным прошлогодней тополиной, сухой и ароматной, листвой, которую, конечно же, спрятали туда рабочие, в заботе о противопожарном состоянии парка. И хотя, на первый взгляд, эта листва угрожала нашему благополучию, однако вместе с тем она и спасала, пряча нас надёжней прочих укрытий.
  - А как этот судебный гвалт начнётся,- рассуждала я,- мы это всё жопами укатаем да и расположимся как надо. Кто сюда сунется–то? 
  Как мы со Стешкой и предполагали, к самой нашей загрузке в эту берлогу четыре наши подружки-дурёхи так и не появились, стало быть струсили. Но Стешка от того ещё более распалилась.
  - Уж мы-то потом расскажем, мы им, паразиткам, такое расскажем, что у них трусы полопаются,- сказала она, решительно увлекая меня в сторону парка, видимо опасаясь, что и я передумаю.
  Суд был назначен на одиннадцать, а мы заползли в свою обитель в половине десятого, когда еще в парке, как говорится, и кот не валялся. И тем не менее, в тёмном, шуршащем и паутинном подполье было страшновато. Мы, было, решили выйти подышать на воле, но тут Стенька вдруг жёстко схватила меня за плечо, и мы с ней так и застыли, затаив дыхание. Что-то ей там показалось. Через некоторое время я уже схватила подругу за руку, разобрав в углу тяжкий шорох крупной живности, который сразу же стих, но страх оставил мысль, что если люк был закрыт, то вряд ли это зверь, а вот бомж или пара бомжей - вполне может быть. И для этих хищников, да ещё в таком месте, мы, ясное дело, подарок дьявола, уж они не упустят.
  Я лихорадочно старалась оценить ситуацию: верхний люк ещё не известно как открывается и листвой завален, а в наш потайной ход вдвоём не успеть. Вижу, что Стенька из корзинки кухонный нож тянет и громко шепчет мне в ухо:
  - Рви в нашу дырку, а я с ними разберусь!
  Вот тут, девочки, я к своему стыду... в общем... обмочилась. 
  – Нет уж,- шепчу,- только вместе.
  В ответ на мои слова Стенька разбивает ножом донышко бутылки с молоком, сделав из неё оружие, а нож суёт мне, будто я убийца какая в самом деле... В ту же секунду из тёмного угла летит детский писк, затем взрывается листьями фигура, в которой мы узнаём... кто бы мог подумать... да нашу Галку Звякину, ту самую дочь начальника милиции, которая сексом, видите ли, ничуть не интересовалась. Мы ведь и не приглашали её, и в детали плана не посвящали, а вот поди ж ты!   
  Расцеловавшись с нами, Галка сразу с упрёков:
  - Что ж вы молчали-то? Хоть бы словечко! А то прут как бездомные и молчат. И тряпки на вас мужские. Думаю, может бомжи видели, как я через забор лезла, и вот теперь ищут. Я уж и с мамой прощалась, и молитву вспомнила, из-за вас, идиоток, чуть не обделалась.
  Мы уж смеялись вместе. Однако время ещё было, и мы сели завтракать. Если Степанида на двоих набрала колбасы и всего другого, то Галка, как оказалось, запаслась на семерых.
  Сидим, кайфуем. Видим сквозь щели, что каких-то два мужика топают вдоль забора, и вот они в зале, и прямиком к сцене прут. Не бомжи вроде бы, один ящик с инструментом тащит. А нам всё едино. Мужик - он для девчонок, да на безлюдье, в любом виде и в любом состоянии опасен. Галка и Стенька ножи похватали да и раскатились по углам. А я, вся в чёрном, так и затихла поближе к люку, потому что туда не заглянуть, если не убрать листья, а как листвой засыплет, так и того лучше. Топают они по сцене, а один и говорит:
  - Слышь, Серый, вот щас менты придут, ты бы эту штуку отдал им. Шутка ли дело, граната, найдут – вовек не отмоешься, снова в колонию загремишь, Уж они всё тебе припомнят.
  - Ещё чего,- возмутился Серый,- и дальше - матом,- Эта хреновина денег стоит, да я на неё у чабанов барана любого выменяю, а то и двух. 
  Говорит он это, а сам пытается люк открыть. Ну, думаю, сейчас раскидает листву ногами да и запрыгнет, а у нас тут как по заказу - и поляна накрыта, и три девицы в самом, так сказать, соку.
  Первый говорит:
  - Да брось, кому там быть, в грязи-то.
  Однако Серый, всё же открыл люк и, похоже, не очень поверил в нашу маскировку, стал на колено и говорит в дырку:
  - Эй, в трюме! Будем выходить по одному или как? Или я вам ща туда – железный лимончик на закусончик?
  Вижу в щель, держит он эту самую «лимонку», которую нам военрук показывал. Девчонки молчат, я тоже. И, главное, сомнений не было в том, что он в самом деле гранату бросит. И ведь бросил, сволочь, а сам отпрыгнул со сцены, на асфальт. Дружбан на него за это зашипел ещё громче матом, и тоже на асфальт шлёпнулся Граната, скатившись с кучи листьев, остановилась в метре от моих ног. Была у меня полная решимость плюхнуться на неё телом, попытаться спасти хотя бы девочек, но тело вдруг стало совсем непослушным, тяжеленным, перед глазами - мамино лицо, улыбается во все зубы, а по щекам слёзы катятся... Вижу сквозь маму, как Стенька в два прыжка бросается на гранату и замирает на ней, и тоже на меня смотрит, тоже улыбается, будто играючи мяч поймала. Так и смотрели мы с ней друг на друга целую вечность, пока наконец тот гранатомётчик не расхохотался, и не заявил дружбану, что пошутил, что граната - учебная, с учебным запалом и чекой, как полагается. 
  Мы с девками и посмеялись, и поплакали, и кофейку хлебнули, и сознались друг дружке в своих страхах и во всяких предсмертных воспоминаниях.
  Однако, дружбаны наши и не думали уходить, принялись громко стучать, что-то ремонтируя. Надо сказать, недолго стучали. Закончив работу, достали закуску, бутылку, тут же из горла выпили и удалились, закрыв ворота и осчастливив нас на минутку. Впрочем, минуты не прошло, как мы увидели их с другой стороны сцены, в этот раз с более явной для нас угрозой.
  Шутник наш не угомонился, шагал спокойно впереди своего дружбана и постукивал молотком по доскам с целью найти неприбитые и, стало быть, возможный лаз возможных обитателей или одинокой обитательницы подполья, которую он мог видеть заранее, да ещё с корзинкой. Так, по крайней мере, нам со страху казалось. Тут мы снова струхнули. Девки ножи похватали, а я - ту самую гранату. И какая же она тяжеленная оказалась... Ну, думаю, прости меня мама, это ж несправедливо, чтоб твоя дочь вот так вот сдалась этим выродкам человечества. Пусть только сунутся!   
  Доски наши, естественно, звякнули как на ксилофоне. А я уже возле лаза, уже приготовилась. Давай, давай, думаю, полюбопытствуй в последний раз. Слышу звон инструмента. Оказалось, мужики и не думали любопытствовать, просто прибили, придурки, все наши доски огромными гвоздями.
  Тем временем шумы цивилизации в парке всё нарастали. Вот уже дружинники детей с тополей сгоняют. Вот ведь, наивные, знают ведь, что пацан ни за что не слезет, а всё одно гаркают. Как мы поняли из разговоров, вход в зал - по пригласительным.
  На сцену принесли стол, скатерть, графин, стаканы. Два такие же стола накрыли впереди сцены, потом ещё два слева, с четырьмя табуретками. Что оказалось самым непостижимым - всей этой организацией распоряжался тот самый дружбан, что шутки шутил с гранатой. Так походило, что кроме него никто в судебной процедуре не разбирался. Наконец, когда все скамейки в зале были заняты приглашёнными, открыли ещё три двери и контролёры под присмотром милиционеров и дружинников начали пропускать всех желающих, высматривая несовершеннолетних.
  Привезли, как говорили прямо у нас над головами, подсудимых, то есть, похоже, именно насильников. Мы сосредоточились у щелей возле пятой двери, которая находилась у самой сцены, и которая пока была закрыта, но, судя по всему, именно через неё и должны были ввести злодеев. Зал был полон, а зритель всё шёл и шёл, непонятно где и как размещаясь, словно зал был огромной баржей, у которой и дна-то не было. 
  Трудно поверить, но в зале действительно поместились все желающие, потому что двери некоторое время были распахнуты настежь, будто в ожидании кого–то ещё. Только вот зал был теперь и не зал вовсе, всё в нём исчезло, не видно было больше ни ограды, ни деревьев, ни проходов, ни скамеек, ни сидящих, ни стоящих, всё превратилось в сплошное месиво из одежд и лиц, ждущих чего-то невероятного.
  Вот они взрослые,– думала я,- ведь сытые вроде как бы, детей нарожали, а всё туда же - подай им «изюм» да ещё молодецкий, да ещё кучей, да ещё что бы мы, дети, при этом не видели. И не стыдно? Мы что, не живые? Ой, да ладно. Мы вам прощаем. Мы ж всё равно украдём у вас всё запрещённое в этой теме. Зал ждал подсудимых. И вот они, четверо стройных молодых джигитов в кавказской одежде, но без кинжалов, держались просто, без тени смущения. Пока они устраивались за двумя столами, под присмотром милиции, мы выделили одного из них.
  – Господи! – тяжко вздохнув, зашептала  Стенька,- убей – не поверю, чтоб Лялька или какая другая девка тут сопротивлялась. Я б его сама изнасиловала. Нет, только глянь, это ж не выдержать! И кому тогда дарить эту самую, проклятую девственность, как не ангелу?
  Следом за преступниками заняли свои столы адвокат и обвинитель из прокуратуры. Пострадавшей Ляльке место, видимо, определялось в первом ряду партера, но поскольку свободных мест уже не было, принесли стул, и поставили на сцене спиной к зрителям.
  Толпа ждала Ляльку. Постепенно затихли все разговоры и движения, головы в едином дыхании таращились в ту самую дверцу, которую мне было видно только частично, и то если упереться затылком в доски. По тому, как толпа колыхнулась и как изменилась её картинка, и как возбудились вдруг кроны деревьев, я сообразила - явилась Лялька. Она и так не имела привычки краситься, а тут пришла такая отмытая, такая вся сияющая плотью, в жёлтом платьице в мелкий горошек, которое, казалось, и не прикрывало её вовсе, поскольку и цветом с её кожей совпадало, и облегало её свободно, будто ещё и просвечивалось. Вбежала она на сцену, шевельнув подолом весь нижний накат голов, еле заметно поклонилась судьям и залу, крутнулась, садясь на стульчик, заиграла коленками, выбирая удобное положение. Уж не знаю, как там у обалдевшего зрителя, а у меня возникла мысль: «Да, она и не выглядит пострадавшей, скорее счастливейшей из невест, которой ещё предстояло ночное таинство». Тут ещё Галка хихикнула и Стенька, корова, на ухо шепчет:
  - Нет, ты видала нашу изнасилованную? Море счастья! И она ещё на них бумагу накатала! Ведь посадить же несчастных могут!
  Однако, уселась Лялька весьма удачно, её весьма подвижные, бёдра, так и нацелились на судью и на сидящую рядом с ним девицу. Не знала я, кто она у них по должности, зато её отношения с судьёй Лялька именно бёдрами и расшифровала.
  Так вот эта самая девица и шепчет судье:
  - Как же она уселась, сука! Сделай что-нибудь...
  – Так ведь стул так поставили,- промычал судья.
  - А чего покраснел–то? Что, зрелище трогает?
  - Так ведь я, ближе.
  – А ну давай сюда!
  - Ты, что, обалдела? - рычит судья,- убери руку, мне пора процесс начинать. Кстати, твой муж и моя жена на нас смотрят.
  - Ха–ха, и прекрасно,- ещё сильней зашипела девица,– вот и разверни эти ляжки к зрителю, будет круто. Все мужики сдохнут, а бабы ревностью захлебнутся.
  Судья, тем не менее, и не думал выполнять указание и, не вставая, стукнул молотком.
  - Внимание! Прошу тишины! Суд идёт! Прошу, Мария Фёдоровна.
  Баба в форменном кителе начала зачитывать суть дела, сводившееся к тому, что подозреваемые постучали в крайнюю хату посёлка попросить водички, а как увидели квартирующую там потерпевшую гражданку Гулькину, тот час же набросились на неё, затащили в дом, сорвали одежду, по очереди многократно изнасиловали, в том числе в самых извращённых формах. На предварительном следствии подозреваемые свою вину отрицали, рассказывая совсем другую историю, однако два свидетеля и медицинская  экспертиза подследственных и потерпевшей свидетельствовали в пользу обвинения, что даёт суду право вынести обвинительный приговор без признания обвиняемыми своей вины. Другая женщина, адвокат, сожалела о том, что подсудимые от переводчика отказались и что, возможно, в связи с этим могут быть трудности в разбирательстве.
После выступления защитника начался допрос подсудимых. Самый старший из них, Марат, поведал:
  - Мы, это... пришли... это с Иргизом. Ахмед сказал это... идёт Лялька, а мы должен это...  калитка сидеть.
  – Понятно,- подхватил судья,- вас, значит, привёл к дому гражданки Гулькиной Иргиз, после чего Ахмед пошёл в дом к потерпевшей, а вам велел ждать у калитки. Я вас правильно понял? А теперь скажите на милость, зачем он туда пошёл?
  – Как ты сказал? – удивился Марат.
  Судья повторил:
  - Подсудимый, объясните суду, зачем Ахмед пошёл, к потерпевшей. Они что, раньше знакомы были?
  – Зачем знакомый?- объяснял Марат,- Совсем это, не знакомый. Я - не знакомый, Шамиль - не знакомый, Иргиз - знакомый.
  - Так, ладно, с Иргизом и прочими мы после разберёмся. Я повторяю вопрос, зачем Ахмед пошёл к Гулькиной?
  - Как ты сказал? Зачем?– удивился Марат,- У тебя это, жена есть?
  - Ну есть,- неожиданно для себя согласился судья.
  - Ты её это... пихать жена каждый ночь. У Ахмед это... жена нет. Ахмед это... пихать Лялька один раз. Понял, тупой голова?
  Я тогда почти слышала, как шипит горящий фитиль, подбираясь к бомбе, хотя, возможно, это лист шуршал, но зал взорвался таким единым раскатом хохота, что по селу собаки залаяли, а пирамидальные тополя в зале и вокруг, облепленные мальчишками и взрослыми, густо осыпались старыми сучьями и остатками прошлогодних вороньих гнёзд.
  Зал долго не успокаивался. Судья был не местный и похабное словечко «пихать» знать не мог, однако погодя догадался и в посмеялся со всеми. Однако, видимо, чтобы не обидеть подозреваемых, а пуще для забавы зрителей решил он это словечко использовать и впредь.
  - Ладно, Марат,- продолжил судья,- за развлечение вам зачтётся. Теперь поговорим со следующим. Встаньте, пожалуйста.
  Шамиль был самым младшим из подсудимых, но совершеннолетний. 
  - Скажите, подсудимый, вот вы сидели на скамейке у калитки. И зачем, собственно? Чего вы ждали? Надеюсь, что не своей очереди «пихать Лялька»?
  Женщина-защитник хотела, было, возразить такой постановке вопроса, но зал снова стал смеяться, явно набирая энергию для взрыва, предвкушая убийственный ответ парня.
  Шамиль и не думал разочаровывать публику.
  - Зачем не очередь? Как раз очередь. Велел идти Лялька, когда он скажет. 
  Наэлектризованный зал, грамыхнул взрывом, от которого люди на деревьях снова зашевелились, на землю снова посыпался всякий мусор. Зал не мог успокоиться несколько минут, то затихая, то снова вскипая, но уж местами. Нам с девчатами, честно говоря, не до смеха было. Как-никак, маскировка обязывала. Им там хорошо балдеть-гудеть на воле, а тут под задами судейской парочки каждый наш писк мог оказаться для последним. Зато у нас и обзор был лучше, и интрига интересней. 
  Лялька, освоившаяся и разомлевшая, крутилась на стуле, как дома, поворачивалась коленками то к зрителям, то, что ещё хлеще, к насильникам. Но боле нас забавляло, когда она развёртывалась к судейским столикам. Подругу судьи, как мы услыхали, звали Таней. Танечка, изнемогала от нашей Ляльки.
  – Нет, я эту суку щас убью!- шипела она судье.– Ты ведь её не знаешь, она, паскуда, мстит мне, думает, что это я сочиняю про неё сплетни, ты же сам всё видишь. Клейма ставить негде, а всё туда же, пытается отмыться на мужиках. Её, видите ли, изнасиловали!
  Однако, допрос свидетелей продолжался, и судья поднял самого высокого, первого партнёра Ляльки, Ахмеда, сидевшего, понурив голову, и казавшегося неразговорчивым от рождения. Так оно и оказалось. На вопрос судьи о том, чтобы он хотел сказать в своё оправдание, по сути дела, горец с трудом выговорил:
  - Все всё сказал, зачем  ещё?
  Судья посадил его, и, наконец, поднял красавца Иргиза, который, как известно, был прежде знаком с потерпевшей и, согласно показаний её и его подельников, организовал коллективное преступление.
  Похоже, Иргиз знал себе цену. Он встал, сложив на груди руки, как император на пьедестале и устремив взгляд в единственный просвет между деревьями, где виднелось голубое небо. Было очевидно, что всё происходящее в зале его никак не касалось, что он не собирался снизойти до общения с недостойными. И не снизошёл. Даже ухом не повёл ни на единое, адресованное ему обращение. 
  Следует отметить, зал замер в это время перед его величеством, явно проникшись симпатией. Судья, однако же, продолжал своё дело. Он поднял Шамиля.
  - Поясните, подсудимый суду, почему молчит ваш товарищ. Что с ним случилось Возможно, он болен?
  – Зачем случился?- удивился Шамиль,- зачем больной? Непонятно, да? Он это... он Лялька сильно много любит. 
  – В каком смысле,– удивился судья,– влюблён что ли? Вы ничего не путаете? Он сам Вам сказал об этом?
  – Зачем сам говорить? Все говорят, каждый видит. Ты почему не видишь?
  – Так, так,- пробормотал Судья, не зная что и сказать.
  Здесь неожиданную реакцию на столь странное признание изобразила Лялька. Она вдруг растерянно начала поправлять своё платье сверху и снизу на предмет уменьшения оголения тела и, плотно сжав колени, отвернулась от возможных любителей поглазеть, в том числе и от судейского столика.
  – Нет, ты видал,- зашипела Танька судье,- она и вправду поверила, что такой красавец в неё влюбился. Ничего себе, Ромео, привёл пол-аула позабавиться с возлюбленной.
  Судья, тем не менее, продолжал допрос Шамиля но уже несколько в другом ключе.
  - Скажите подсудимый, а как ваша вера, ваши обычаи относятся к такому вот случаю, когда молодой человек организует друзей насиловать девушку, в другом селении да ещё и, с ваших слов, любимую девушку?
  - Зачем насиловат? Большой грех насиловат. Сколько можно всем говорит, никто Лялька не насиловат. Он сам всех на кровать ложил, всех обнимал, целовал, ширинка расстёгивал, штаны снимал, просил его пихать много. Тебе бы девушка просил – ты бы отказал, да?
  Шамиль пытался сказать что-то ещё, но голос его утонул в хохоте зала, сквозь который, прорывались возгласы слегка подвыпивших тут же в кружке друзей.    
  Представитель прокуратуры предложил заслушать своего свидетеля. Соседка потерпевшей, женщина лет пятидесяти, рассказала о том, что она видела в тот день, как из дома Гулькиной вышел голым Ахмет и пригласил всех ожидающих за забором в дом.
  - Двое кавказцев пошли, а этот вот, Иргиз то есть, остался, так и просидел, пока друзья не вернулись. А вернулись они через час, пожалуй, весёлые и горластые, кажется пьяные, и пока шли по двору, брюки и разную другую одежду застёгивали.
  - Позвольте вопрос, ваша честь!- воскликнула  адвокат и, не дождавшись ответа, продолжила.- Поясните, свидетель, а как далеко отошёл этот голый Ахмет от дверей дома, что бы позвать друзей?
  – Да метров на пять, наверно,- ответила соседка, подивившись никчемности вопроса. 
  - Ваша честь, ну это же всё ставит на свои места.- затараторила адвокат,- У пострадавшей была возможность закрыть дверь за вышедшим и на этом прекратить их отношения. Однако этого не произошло, из чего следует, что насильственных действий в отношении гражданки Гулькиной со стороны обвиняемых не предпринималось, а всё происходивее в доме происходило с согласия сторон.
  В ответ на выпад адвоката прокурорша заявила о том, что та явно трактует факт в пользу подсудимых, которые, вероятно, могли запугать женщину так, что куда уж там сопротивляться.
  Лялька на вопрос судьи по этому поводу подтвердила его подсказку и снова уселась, пытаясь всё так же прикрыться платьем. Адвокат вызвал своего свидетеля гражданку Филюкину, хозяйку дома, у которой квартировала пострадавшая. В посёлке баба Маша Филюкина жила недавно, однако успела обрести широкую популярность и даже некую таинственность, поскольку умела гадать на картах, знала заговоры, разбиралась в лечебных травах, собирала и, и лечила ими желающих почти что задаром, за продукты, приносимые ей людьми от всей души. Они же, эти люди, болтали и о том, что на самом деле баба Маша вовсе не святая и не старая, а выглядит эдак лет на сорок, а то и меньше, особенно когда платочек свой глупый снимет, кофту расстегнёт да юбку подоткнёт; а потому, мол, иногда на своё разнотравье принимает и мужской пол, предпочитая то чабанов богатых, а то и молоденьких  пограничников. "Да сплетни всё это!– говорили другие.– И как не стыдно? Баба Маша верующая, и в церковь всегда с бабулями, и одевается, и говорит так же, и в доме у неё всё по-старушечьи. К тому же, кому она нужна–то, девок вокруг тьма. И тем не менее, когда баба Маша пустила к себе Ляльку, а кобеля чабанам за овцу сменяла, общественное мнение посёлка решительно повернулось к её, стоящему на отшибе, дому, как к самому таинственному объекту вселенной. Ставки, конечно, ставились на девицу, которая, почему-то обязательно должна была проболтаться. Однако не тут–то было. Юная девица, местная звёздочка, и бабуля, местный авторитет по любым вопросам, совсем неожиданно сроднились так, что друг о друге – ни пол-словечка, ни пол-намёка, а потому никто и не удивился тому, что сердешная баба Маша выступила свидетелем на стороне квартирантки. 
  Предупреждённая об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, баба Маша сразу заявила о том, что в доме во время преступления её не было, а была она на чердаке, где крепко спала в ароматах висящих там трав, а потому она может описать только тяжкую картину последствия преступления и дать характеристику пострадавшей. Надо полагать, что эти показания у суда уже имелись и, видимо, были несущественными, а потому судья решил не тратить на них время, а перешёл к допросу других обвиняемых. Но тут один и подозреваемых, Марат, вскочил и зорал, показывая на бабу Машу:
  - Вот он! Вот он! Я узнал голос! Это он штаны снимал, целовал, ширинка расстёгивал, кричал пихать не торопить, хорошо много...
  Тут на его плечи навалился милиционер и усадил на место. Зал будто умер, предчувствуя нечто потрясающее.
  А тут ещё Стенька, дышавшая, как паровоз мне в ухо, вдруг перегнулась, выпучив пузо, да как чихнёт, в самую дырку, от чего я лично снова чуть не обмочилась. Когда эта балда начала снова готовиться к чиху, я успела прыгнуть на неё, закрыть рукой обе её отдушины, и свалить мордой в листья. На помощь мне Галка подскочила. Вдвоём мы эту Стеньку умыли, напоили и пригрозили, конечно, хотя она могла с нами справиться одной левой.
  Суд, тем не менее, продолжался. Это только чуть погодя меня осенило, что чих Стенькин оказался столь громоподобным, что ни один смертный, не посмел предположить, что он был извержен из преисподней. Таким образом, благодаря Стеньке, некоторые кадры, проистекшие в зале, мы пропустили. И снова сосредоточились на процессе, когда прокурорша смертельно вцепилась в Марата на предмет его интригующего заявления. Марат рассказал, что в тот злосчастный вечер света в доме бабы Маши не было, а горела лишь лампада в святом углу, а потому лица Ляльки, которая, с ними занималась любовью, он не рассмотрел, однако, голос бабы Маши он теперь узнал как голос той дамы, которую он называл Лялькой, и ещё по наивности,  подчеркнул, что узнал бы и тело на ощупь, если бы ему позволили, чем вызвал одобрительный шум в зале. По настоянию прокурора, в порядке эксперимента, ему тут же позволили услышать голоса Ляльки и бабы Маши рядышком, и он снова подтвердил свою догадку. Вдохновлённая прокурорша взялась за Шамиля, ранее крикнувшего, нечто про ноги, но подсудимый на требование прокурора сформулировать мысль точнее, отказался от воспоминаний, видимо всё таки опасаясь быть осмеянным залом. Продолжая распутывать интригу, прокурор снова пригласила единственного своего свидетеля, ту же самую соседку, которая, как оказалось, продолжила тогда свои наблюдения за усадьбой бабы Маши и теперь излагала вторую часть своих показаний.
 - Едва, значит, кавказцы со двора, я через забор–то перешагнула и, было, к Маше подалась, чтоб, значит, помочь чем. Вижу, она и сама из дверей выходит, вся такая весёлая, полураздетая, разухабистая такая. Честно скажу, я её такой и не видела никогда. Меня она за вишнями–то не видит. Нарвала, значит на грядках, на ощупь зелени всякой, да и вернулась в дом. Гляжу, у неё уже и лампа зажглась, и Лялька там ходит, квартирантка значит, ужинать собираются. Ну, что я пойду–то, коль там порядок? Вот я и не пошла. Лампа у неё, значит, керосиновая была. Провода–то у неё от столба на земле валялись. Заявление на это она написала, а электрики уж какую неделю не приходили. И то понять можно, шутка ли дело, в край села тащиться. 
  – Скажите, свидетель,- прервал судья,- а вот вы, случайно, не помните, вход на чердак дома бабы Маши только со двора или изнутри ещё имеется?
  - Как же не помнить, когда я у неё там сто раз была. Вход у неё на чердак только с улицы и лестница у неё лёгкая такая, удобная.
  Отпустив свидетеля, судья поднял всех четырёх подсудимых.
  - Вот ведь как получается, граждане - в доме, оказывается, к вашему приходу были две женщины, а заявление об изнасиловании подала только младшая, а старшая, похоже, постыдилась по возрасту или пожалела вас, несчастных, ведь вы ей в сыновья годитесь. Ну, так будем сознаваться, или как?
  Адвокат вскочила и хотела выразить протест, но тут встал Марат.
  - Зачем два женщина, слушай? Голова твоя пустой! Один был женщина! Она сам хотел это, пихаться, обниматься, ширинка расстёгивать. Все тебе говорят. Сто раз тебе говорить надо?
  – Ладно, тогда покажите нам эту самую даму.- неожиданно мягко сказал судья, надеясь, что в этот раз они укажут на бабу Машу, а при наличии суд-мед экспертизы от пострадавшей Ляльки, выдадут и вторую жертву.
  И кто бы мог подумать, что именно так всё и случится в нашей истории. Шамиль вдруг выпалил:
  - Я это, лицо его не видал, видал одна нога. Два палец на этой нога вместе растут.
  - Вот те раз!– воскликнул судья.– Как же так? То есть вместе, сращенные что ли? 
  – Да, да,- закивал Шамиль.
  - И какие же это пальцы?
  – Большой самый!- сказал Шамиль и без разрешения сел.
  – Вставайте, вставайте, наблюдательный вы наш.- продолжал разговор судья,- И как же вы это в темноте видели?
  – Видел и всё.
  – Нет уж, вы потрудитесь объяснить суду.
  Шамиль был вынужден снова изъясняться на неудобном для него языке.
  - Окно был светлый, понимаешь? Нога торчал на окно, понимаешь? Один носок не был, понимаешь? Тогда я видел.
  – А где был второй нога?– не унимался судья, переходя на языковую манеру подсудимого.
  – Зачем второй нога? Мало тебе, да? На второй нога носок был, понимаешь?  - -
  - Хорошо, хорошо, и какого же цвета носок был?
  – Белый был носок, слушай!– воскликнул Шамиль, крайне удивлённый нелепостью вопросов.
  – Да вы спокойней, спокойней, подсудимый. У нас всё чудненько получается. И теперь попробуйте пережить ещё один смешной вопросец. Вот эта вот, пока непонятная нам поза пострадавшей, была для вас удобной или как бы случайной, потому что пострадавшая не хотела принимать другую?
  – Зачем не хотел?– удивился Шамиль,- она много поза хотел, другой разный поза достался Марат, Ахмед, потом снова я, потом снова Марат, потом снова Ахмед, потом опять я, потом все вместе делал один поза, потом все оделся и пошёл магазин вино пить.
  Зал, долго терпевший в ожидании именно этих подробностей, рассыпался волнообразным, затяжным смехом, переходящим местами в хохот, в споры и выражения, порой нецензурные.
  Судья, посадив Шамиля, и не собирался успокаивать зал, а даже напротив, поддался общему веселью, с изумлением наблюдая при этом, как вместе со всеми улыбались друг другу и подсудимые Шамиль, Ахмед и Марат, как-будто всем им светил не значительный срок заключения, а как, минимум - отпуск. Невозмутимо держался только Иргиз. Он даже на табуретке без спинки восседал стройно, сложив на груди руки, слегка уронив волосатую голову, как бы в объятьях непреодолимой своей тоски.
  Судья был молод, едва ли не ровесник потерпевшей, а потому сращенные пальцы и непредставимые носки на ножках Гулькиной он представить себе не мог. А вот довольно подозрительная гражданка Филюкина была для него более приемлемым персонажем на роль второй «жертвы», показания которой, похоже, могли бы повернуть следствие в истинно правильное направление.
  Выдержав долгую паузу, в течение которой зритель уже и заскучал, как бы в ожидании продолжения увлекательного действа, судья произнёс по свойски:
  - Ну, что, баба Маша, носочки будем снимать или уж всё, как на исповеди, а? -
  - Господи, миленький, конечно, конечно, всё, как на духу! Люди добрые, я ведь и
до селе была греховна, ох, как греховна, а теперь вот такого натворила, такого наворотила... Ведь вот только подумать, хороших ребяток, мало того, что в разврат втянула, а ещё и под суд, под позор подставила, сама лжесвидетельствовала, и дочку мою названную, Лялечку мою ненаглядную, тоже, понимаете ли, от позора не соблюла. И всё - осознанно и с лукавством. Прощаемо ли это? А с другой стороны - как же... Слабая я к дочке–то, одна она у меня. Вы не смотрите, что она вот такая вот вертлявая и что про неё сплетни всякие, она ведь до него–то девственницей была, вот вам крест!
  – Да кто он–то? – раздался тяжёлый мужской голос из зала.
  – Простите, ради Христа! Не представила, думала и так все знают, у нас ведь это обычно мигом, а тут такое дело...- тараторила баба Маша, вытирая и глотая слёзы. Затем, оглянувшись на подсудимых, добро желательно так представила,- Вон он, красавец–то наш, прям ангел! Небось многие по нём сохнут... Вот и Лялька моя туда же. Так дитё же ещё несмышлёное, влюбилась смертельно, как в прорубь прыгнула. Так и прыгнула бы, не сомневайтесь, коли я бы не помогла. Прибежала домой в истерике, задыхается, слова не выговорит. Как потом оказалось, ему завистники нашептали, а он и поверил. Поверил ведь! И чему, простите, сраму какому, будто Лялька это, вместе с бабой, со мной то есть, принимает кого попало - пограничников, чабанов, командировочных... и при том за деньги. И говорят, даже, кто-то из солдатиков подтвердил. Лялька взбесилась. Чего только с досады не несла - и убить, и отравить, и опозорить своего красавца. А, как опомнилась, так и поинтересней придумала. Он, говорит, наверняка теперь подошлёт кого-нибудь, небось, одноплеменников своих несчастных. Вот я, говорит, ему устрою представление. Во что, говорит, он поверил, так я ему это и  преподнесу, пусть, говорит, задохнётся, паршивец эдакий, а ещё, говорит, напишу заявление об изнасиловании, пусть его в тюрьму посадят, как соучастника. Я, конечно, успокаивать, да отговаривать, да куда там! Ну, вы же знаете детей сегодняшних. А тут ещё, через два дня, ребята появились всё таки. Вот эта самая четвёрка, значит. Прошли, присмотрелись, и дальше потопали. Ну, теперь, говорит Лялька, жди гостей на днях или раньше. Я уж, родимые, всем святым молилась, чтоб, значит, ребята–то передумали. А Лялька уже подготавливает меня, инструктирует - я, мол, должна в кладовке или на чердаке отсидеться, и чтоб, значит, ни гу-гу! А они, горемычные на другой день тут как тут. Смеркалось уже во дворе–то. Сидят у калитки и, видно смакуют, смеются черти. Красавца–то нашего мы с Лялькой не видели. Соседка вот видела, а от наших окон он, видимо, за кустом прятался. Вот тут, уважаемые, от безысходности да от отчаяния  я Ляльке и предложила это самое. Чего, говорю, тебе самой-то с ними пачкаться? Может я сойду? Тебе, говорю, это в отместку да с неприязнью, а мне так - в удовольствие. Я, может, говорю, о такой оргии всю жизнь мечтала. Уважь, говорю, старуху. А вам, дорогие мои односельчане, я, не хвастаясь, так скажу. Мне годов–то всего сорок пять, и не рожавшая я, а ежели разденусь, то меня от молодой–то и не отличить, и за кожу не ущипнуть, тело всё сбитое, да упругое. Ну чем не Лялька? Вот разве что рожа и всякие мелочи там подводят, так ведь и в дому темень. Опять же рожа, ежели чужая, да на минутку, то зачем она мужику–то? Не демонстрируй, так он и внимание не обратит. Вижу, Лялька моя заколебалась, завздыхала, и слёзы на выход. Я, значит, её живо в кладовку, разделась, напялила купальник Лялькин, волосы распустила, чтобы, значит, было за что рожу прятать, постель приготовила, лампу спрятала, а к тому моменту и первый чечен постучал.
  Баба Маша вздохнула так, что изумлённый зал ещё больше в себя втянулся, и затаился в ожидании грядущих подробностей. Но баба, вопреки ожиданиям, сказала:   
  - Да простят меня мужчины в зале, но дорогие подруги, вот только тогда и поняла я Ляльку - чечены таки настоящие мужики! Вы не поверите, но с ними я забыла и о своих годах, и о бедолажной моей Ляльке, и очнулась я, когда ребятки мои уже во двор вышли, и Лялька стучала ногою в дверь.
  – Но, но, но!- воскликнул судья, стукнув молотком о столик,- Куда это вас понесло, гражданка Филюкина! Это всё лишнее. Вы лучше объясните суду про суд-мед экспертизу, откуда она взялась?
  – Миленький, ваша честь, люди добрые, это же опять я всё смухлевала... Лялька, она ведь как из кладовки вышла, так сразу и прилипла - давай, мол, свои обещания выполняй и всё тут. Ну как отказать–то, коль обещала... Ну, сдуру, конечно! И понимала, что дело подсудное, так ведь ребёнок! Попробуй не сделай! Так она ещё хуже чего придумает. Собрала, значит, я из себя там всякое, от ребяток, да Ляльке и подложила, куда следует. Да сразу - в милицию. С милиционером - в больницу, анализы, значит, сдавать срочные. Господи! Ваша честь, кругом виновата - и перед всевышним, и перед народом, и перед властью, и перед дочкой моей названной. Судите меня, дуру! Но Христом богом прошу, девочку мою не трогайте, любовь у неё первая и святая. Грех убивать–то! И ребяток отпустить надо бы. Они и вовсе здесь ни причём...
  В эту минуту, там, где сидели подсудимые, милиционеры, завязалось непонятное что–то, чуть ли не потасовка. Из  группы  вырвался красавец Иргиз, прыгнул, минуя ступеньки, на сцену, к милой, и Лялька вскочила ему на встречу, и они соединились в пылких объятьях, видать, позабыв обо всём на свете, на гребне счастья.   
  Вскочили охранники схватить, укротить несчастного, а вот их–то, как раз и встретил судья, всем своим авторитетом и даже грудью преградив им доступ ко влюблённым. Зал захлебнулся аплодисментами, криками, топотом, визгом, и треском ломающихся где–то досок или же сучьев... 
  А мы и так с девчонками давно уж плакали, а теперь ещё большее раскисли. Но тем не менее, в дырку свою я видела, что самой счастливой в этом орущем и колыхающемся «содоме», была  именно баба Маша. Она благодушно раскланилась на все стороны, затем подошла к подсудимым, обласкала ближайшую к ней, чёрную голову Ахмеда и присела рядом на освободившийся, четвертый стул, отдав этим самым себя на милость закона.
  Судья тем временем, подвинул свой стул, влюблённым, и ударами молотка успокоил зал. Хотя, если считать прежний, досудебный покой, то его и в помине не было. Зал пылал удовольствием, весельем, праздником, и нетерпением в созерцании процесса созидания фантастического счастья для юной пары, которая и сама–то рождалась в нём. Увидев мельком лицо судьи, я поняла, что и «его честь» настроен в унисон залу, что, по крайней мере, подкрепляло мои надежды. Всё ещё держа молоток в руке, судья объявил о том, что судебное разбирательство закончено, и суд удаляется на совещание для обсуждения приговора. Это только потом мы узнали, что сразу от дверей кинотеатра секретарь и судья разбежались по туалетам, затем, сойдясь с сигаретами на скамейке, поговорили минуток десять, и не торопясь, зашагали в зал.
  А вот когда сиятельный суд появился в зале, так мы, девчонки, уже бесцеремонно вылезшие из подполья, за неимением другого места, сидели на сцене, позади судейского стола со всем своим имуществом, с мусором в волосах, с размазанной  косметикой на рожах, и глазели на нашу потрясающую пару. Перед предстоящим решением судьи наша судьба для нас уже ничего не значила, а потому мы ничегошеньки не боялись. Мы уже были тоже счастливы, от встречи хотя бы не со своей, но с настоящей, с существующей в мире любовью, продолжительность которой, оказывается, вовсе и не важна была. Каждая из нас готова была сию минуту, как Лялька, нырнуть в эту бездонную пропасть, а затем, если придётся, тут же и погибнуть за это счастье, в жестокой схватке, с каким-нибудь шутником с гранатой. К немалому нашему удивлению, на нас никто и внимания не обратил. И, даже при появлении судьи никто не осмелился подать привычную команду: «Встать! Суд идёт!», ибо все уже стояли, и все были настолько напряжены, что уж куда там до всех условностей. Вот что мне осталось непонятным до сих пор - то ли у судьи был заранее приготовленный текст приговора, то есть, он знал все истинные обстоятельства дела, то ли он спонтанно сочинил его здесь же. Но перечислив несколько статей уголовного кодекса, глядя в бумажку, он произнёс:
  - Итак, суд постановил: подсудимых освободить из-под стражи в зале суда. А вот влюблённая Лялька и сердобольная баба Маша за лжесвидетельство и за какие–то там ещё незначительные преступления и с учётом некоторых смягчающих обстоятельств приговариваются  к двум годам лишения свободы каждая условно. Отчего зал взорвался окончательно, а более молодые, даже запрыгали, завизжали, будто подростки на каком-нибудь бешеном рок-концерте. Уж и не знаю, надо ли рассказывать о том, как медленно и неохотно выбирался народ из зала, как стоял он кучками, делясь впечатлениями, как долго ещё жил посёлок этим выдающимся событием в его жизни... А уж мы, три отъявленные, несовершеннолетние хулиганки, запомнили этот сюжет пожизненно. 
  К сожалению, о дальнейшей судьбе Ляльки и Иргиза я знаю мало. Мне писала Стенька, о том, что они в тот же год поженились и уехали куда-то за границу к его родственникам. У Галки с замужеством пока не получалось. У Стеньки уже две дочки и муж прекрасный. Баба Маша взяла на квартиру новую молодую пару, кобеля приобрела, а далее, за её домом, в развитие улицы и посёлка уже настроено было на то время домов пятнадцать.