Высокая цена

Вячеслав Иотко
               
 
      - Ты вчера вечером смотрел новости? – Вместо приветствия, крепко пожимая руку, спросил я Глеба Михалыча – своего друга.
      - Не-а, был занят. Неужто там может быть что-то интересное?
      - Выступал премьер и заявил на всю страну, цитирую буквально: «Жить стало хорошо, жить стало веселее!» Знакомая фраза?
      - Брэд сиф кэйбл. – С английским прононсом, картавя букву «р», пробурчал Михалыч.
      - Что эт-ты по импортному стал гутарить? Переведи доступно, как для нормальных обывателей. 
      - Бред сивой кобылы. – С легким раздражением расшифровал он свою абракадабру понятным языком. – С ихними прибавками к пенсии, мы скоро по миру пойдем, с протянутой рукой. На 8-10р. подымут пенсии, а на все товары тут же цены подскакивают о-го-го! С каждой прибавкой я становлюсь беднее. По моим скромным ощущениям: Государство – это, не совсем я. А премьер не оригинален, не он первый молвил эту фразу. Она была изречена лет семьдесят назад другим премьером, и в такой же ситуации. Этому, просто льстит, что он на подобной же должности, как и первый. Но тот был людофоб, отец всех народов, и по совместительству, палач своего собственного – Сталин, а этот – так себе.
      - Но он чуть ли не клятвенно заверил, что хлеб дорожать не будет.
      - Значит, первое, что подорожает – это будет хлеб. Примета есть такая, народная: что они обещают – тут же, первое будет нарушено. У них и так ладно: все, что власть обещала народу, народ дал ей возможность иметь. Некоторые виды хлеба уже подорожали. Но, за хлебушек, я согласен, он должен иметь почитаемую цену. Не до беспредела, конечно!
      - А чем хлеб предпочтительнее других продуктов? – Не согласился я с ним. – Питательные вещества-то – во всех разные. Для организма важны все. В равной степени.
      - Нет, Петр, не скажи. Здесь, я готов подискутировать с тобой, и не скрою, с огромным удовольствием. – Он направил в мою сторону указательный палец, подчеркивая этим, чтобы я внимательно вслушался в его слова. – Во все времена и в тюрьмах, и в армии сажали в карцер, на что? Не на бананы же и йогурты, а на хлеб и воду. Потому как, это основа питания людского организма. В военном Ленинграде ущербная суточная норма 120г. хлеба на человека и вода – это была жизнь для окруженцев. Без мяса, рыбы и других продуктов можно прожить определенное время, я не говорю всегда – без хлеба и воды долго не протянешь. С борщом, супом, рыбой, салатами и прочей снедью, ты что ешь? – правильно, хлебушек. Без него родименького и еда – не еда. «Худ обед, коли хлеба нет». Ты всю жизнь его ешь, несколько раз в день со всеми блюдами, и как видишь – здравствуешь, и весьма недурственно выглядишь. Почитай историю, она тебе поведает о хлебных бунтах, о хлебных войнах. В Советское время, не только в хлебных магазинах, но и во всех харчевнях висел плакат: «Хлеб всему голова!». Припоминаешь? Нынче, когда воздыхатели по истонченной талии садятся на похудальную диету, не едят, чего? Хлеба! И спускают-таки жирок. А ежели так до бесконечности – захудают вовсе. Бывали случаи. А как наши людишки порой изрекают? «На хлеб заработаю». «На хозяйских хлебах». «Имею свой кусок хлеба». А пословицы? «Хлеб –  Батюшка, водица – матушка». «Рыба вода, ягода трава, а хлеб всему голова». «Без хлеба святого все приестся. Калач приестся, а хлеб никогда». «Хлеб – дар Божий, отец, кормилец». «Покуда есть хлеб да вода, все не беда». Да разве можно здесь продемонстрировать все пословицы о хлебушке, придуманные народом?
     Михалыч передохнул облегченно и торжествующе улыбнулся, как бы желая показать, мол: «Ну что убедил я тебя?»
     - Убедительно, но я бы не был таким самоуверенным. – Возразил я. – Тут можно получить упрек в подтасовке фактов. Я не педант, но вообще для ультимативных утверждений нужна достаточная доказательная база. Все-таки, это спорный вопрос. Могу привести кучу контраргументов. Неужто у тебя  уже все доводы за-кончились?
     - Ну почему? Ты же читал Библию, там вообще говорится о хлебе, не только как об основном продукте питания, но и как о главном символе жизни. Мелхиседек, чтобы оказать честь Аврааму, преподнес ему хлеб и вино. И вовсе не потому, что тот был голодный. Когда Авраам принимал у себя трех странников, он велел Саре замесить три саты лучшей муки и испечь пресные хлебы. Это был признак высокого уважения. Иосиф, благодаря хлебу, манипулировал не только египтянами, но и окружающими народами. Иаков своих сыновей посылал в Египет. За чем? Бог говорил Моисею: «Вот Я одождю вам хлеб с неба…». В Писании говориться как о символах: о хлебе печали, хлебе беззакония. Когда Илия скрывался в пустыне, ворон приносил ему хлеб и мясо. В храм надлежало приносить в жертву Богу хлебы предложения. Для этих хлебов изготавливались специальные ритуальные столы, инкрустированные золотом. Христос пятью хлебами накормил тысячи народа. Во время Вечери Господней, мы принимаем хлеб: «приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое…» А когда наших правителей, или встречают иностранные делегации, чтобы оказать почет оным, преподносят что? Хлеб-соль. Хлеб – это вообще, стержневая основа физиологической жизни детей Адама.
      Хочу сообщить тебе еще одну очень важную деталь, касательно нашего хлебушка. Это уже говорят раздумчивые ученые мужи. Только недавно разузнал. Николай Иванович Вавилов, биолог, генетик, селекционер, академик, собравший со всего мира уникальную коллекцию злаков в начале прошлого века – объездил множество стран мира, изучая, откуда произошло зерно пшеницы – пришел к выводу, что оно не могло быть выведено из диких сортов. ДНК другая. Оно пришло извне. Ты понял? А я знаю, откуда: «И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву сеющую семя,… вам сие будет в пищу». Вот отколе оно пришло – «извне».    
      А ученый Андрей Скляров уверен: единственным объяснением происхождения некоторых сельскохозяйственных растений, является использование генной инженерии. Но ведь это наука – достижение ХХ века. А много тысяч лет назад ею и нее пахло. Ну и кто же этот генный инженер? Ты знаешь? А я знаю. Как тебе вообще такие заявочки? Я думаю, не могли же они в разгар социалистического атеизма громко заявить всем о том, что это Бог подарил человеку злак.
      Михалыч вдруг прервал свою тираду вопросом:
      - Послушай, я тебя совсем заговорил. Прости. Чай пить будешь? Зеленый.
      - Конечно, буду, ты на меня набросился со своей аргументацией, впору хоть лапки кверху подымай. А черным чаем, ты случаем не балуешься, или как? – Спросил я.
      - Или как! Черный тоже люблю, но зеленый…. Я, ведь, некоторое время жил в Средней Азии, в Узбекистане, там зеленый чай пьют не только чтобы утолить жажду, но и как первейшее средство, специфически способствующее общению. А мы с тобой, ведь, тоже общаемся. В чайхане, на, устланных восточными коврами невысоких деревянных помостах, выполняющих роль одновременно сидений и стола, у прохладного арыка за пиалой кок-чая, складно и задушевно льется продолжительная беседа. Сплошное удовольствие. Без пиалы чая, там не решаются никакие проблемы. Я не сожалею, что там же пристрастился к этому напитку. Он очень способствует любой беседе. Кстати, там, в Средней Азии мне довелось наблюдать эпизод, для других, возможно, абсолютно рядовой и незаметный, но для меня чрезвычайно важный, и для нашей беседы очень показательный. Он настолько впечатлил меня, что врезался, вернее сказать, врубился, как на каменных скрижалях – в память, и я, когда о нем говорю, даже, спустя сорок с лишком годков, будто ныне зрю эту картину.
      - Надеюсь, нарисуешь ее мне? Ты меня прямо заинтриговал. – Я знал, что Михалыч наполнен с избытком всевозможными историями и любил его слушать. –  Давай начинай, я весь внимание. Уж очень люблю все увлекательное.
      И действительно, откусывая махонькие кусочки мягкой конфеты, для сласти, мы держали в растопыренных пальцах, расписанные красивым восточным узором пиалки с обжигающим зеленым эликсиром, коротко прихлебывали и, воображая себя в экзотической азиатской чайхане, наслаждались задушевной беседой.
      - В шестидесятые годы покинувшего нас века, – начал свою историю Михалыч, как обычно привнося в свою ироничную речь элементы затейливой восточной цветистости, – будучи еще юным, я, в погоне за призраком образования, с неутихающей потребностью и страстным желанием приключений, по воле, не всегда благосклонной к своим подданным, планиды и собственному почину, оказался в чужеземной стороне, где все, от наречия и одежды жителей до образа их жизни, обычаев, традиций, было для меня, не только новым, но и загадочно-привлекательным. Экзотика буйно фонтанировала вокруг. Цветастые восточные базары с глашатаями и разными зазывалами, шумные, разноплеменные и многоязычные, ошеломляли своей необычностью. Горы арбузов, дынь, лука; на прилавках кучи винограда, гранатов, яблок, груш, овощей – все радует глаз, все есть и даже больше. В сторонке, молчаливой гурьбой стоят на привязи верблюды, ишаки, лошади. Среди толпы покупателей шныряют мальчишки с кружкой и ведром холодного, с кусочками плавающего льда, айрана (молочный напиток, хорошо утоляющий жажду) выкрикивая тоненьким детским тенорком: «кому айран, кому айран?» По большущему периметру торжища – различные махонькие мастерские. Хочешь, тебе тут же выкуют нож и украсят гравировкой, пошьют башмаки, смастерят хомут. В чайхане можешь поесть ароматный обжигающий плов, горячий лагман или шашлык. Здесь же тебе пиво или любой чай – на выбор. А рядом с базаром мечети, бывшие медресе, минареты с арабской вязью по фронтону и инкрустированные, голубой как небо, керамикой. Лепота. 
      Жажда свежих разнообразных впечатлений манила меня все в новые и новые места. Как-то я добирался на стареньком автобусе, в предгорье Памира. Цель моего странствования был – небольшой Таджикский древний городок Ура-Тюбе. Старенький, разбитый ГАЗик – ты смотрел фильм «Место встречи изменить нельзя»? – точно такой же, как в фильме, только старше, наверное, довоенного выпуска, натужно подвывая на высоких переменчивых тонах, медленно волочился по поднимающейся змейкой в гору, ухабистой, почитай грунтовой, дороге. Народу было немного, но сидения были без малого все заняты.
      Я выбрал себе самое удобное для обозрения место, на последнем сплошном, во всю ширину автобуса, сидении, в центре, напротив прохода, устланного, как обычно в транспорте, ребристым резиновым ковриком. Сидение, с остро выпирающими пружинами, дабы ненароком не заскучать, было чуть выше остальных, и обзор во все стороны и вперед, был великолепен. Справа и слева за окнами неторопко проплывали невысокие холмы, усеянные желтыми тюльпанами, красными маками и какими-то, неизвестными мне кустами. Вокруг изумрудная зелень, ковер из цветов, близкое, рукой подать, синее небо, вдали снежные вершины гор – краса непередаваемая.
      Мое внимание привлек дед – бабай, по-узбекски – патриархальный старец, весь седой, облаченный, как почти все одеваются там, в чапан, – стеганный на вате халат. Так они спасаются от палящего солнца. На голове его была белая чалма. Вылитый Хоттабыч – невольно подумал я, такого старика-волшебника рисовало мое собственное воображение. Он сидел передо мной впереди, слева, и я видел его полупрофиль. Худой, коротко стриженный, с коричневым от вечного загара лицом, на лбу и возле глаз глубокие древние морщинки, и на фоне загоревшего лица, с небольшими ямочками впалых щёк, особо выделялась белая как снег, не слишком густая, небольшая бородка, которую он частенько прихорашивал правой рукой, будто постоянно совершая намаз, т.е. – молитву. Мне было любопытно наблюдать за ним. Он непроизвольно входил в, расширяющую мой небогатый кругозор, сферу моих интересов, не только как типичная особа, олицетворяющая все население страны – нацию, но и личность, представляющая весь неведомый средний восток, с его необычной и увлекательной для меня, национальной идентичностью, колоритностью, восточной мудростью. Вообще, для меня этот старик был символом восточной экзотики. Я ощущал себя малым дитем, открывающим для себя мир, во всей своей изумительной многовековой свежести, красочной многоцветистости и многогранности, и глаза мои были распахнуты необычайно, жадно и ненасытно поглощая окружающее меня великолепие.       
      Не нарушая своего спокойствия и величавости, бабай посмотрел на пол, в проход между сидениями, наклонился, опустил обе свои руки и что-то начал собирать левой рукой и укладывать в ладонь правой. Я присмотрелся. На полу лежало раздавленное печенье. Кто-то уронил его в проходе, а другой кто-то ненароком наступил. Обыкновенный квадратик раздавленного печенья, до которого никому не было дела, которого никто даже и не заметил. Такой пустяк. Для кого-то легкомысленного, вероятно, бессмысленный, и весьма странный поступок недалекого, одинокого экзотического старика.
      Бабай собрал все что смог – в выемках резинового коврика оставалось только немного раздавленного в муку печенья, которое невозможно было собрать – и бросил все, что было в руке, под свое сидение. Чтобы никто больше не смог наступить на него. В пору, когда хлеб и все мучные изделия стоили копейки, и население огромной державы с легким пренебрежением относились к хлебу (поскольку легкодоступное не очень ценится), этот поступок смотрелся, даже, с некоторым удивлением. Бабай не собирался этим преподнести всем поучительный урок. Он не собирался есть эти крохи, не спрятал в карман. Он никого не упрекнул, ни к кому не было претензий, да и за что? Такой пустячок. Просто он взял и убрал крошки печенья с дороги. Для него то, что изготовлено из муки, было хлебом. - Михалыч поднес ко мне раскрытую вверх ладошку и потряс ею, выражая этим жестом значимость момента. - А по хлебу нельзя топтаться ногами. Это кощунственно. Это – ГРЕХ.
      Я смотрел на этого дивного, древнего мудреца, и для меня нечаянно подсмотренное происшествие, стало своеобразным потрясением. Сколько раз я сам пренебрежительно относился к хлебу. Для меня это был просто недорогой продукт питания. Сам видел, как мальчишки играли кирпичиком черного хлеба в футбол, он стоил тогда всего ничего. Конечно, это было уж слишком, но чтобы так…. Не подумай, я был не какой-то экзальтированный юнец, увидевший странную, какую-то магическую церемонию. Нет. Мне в поступке этого старца-любомудра увиделось нечто величественное. Акт великости дел души человеческой, граничный с жертвой, или равновеликий с неким ритуалом, прославляющим свершения и величие Творца.
      Нелегкая и капризная доля вынуждала бренного огромным трудом добывать хлеб свой. «В поте лица будешь есть хлеб…». «Тернии и волчцы» человек выкорчевывал из «пр-О-клятой земли», несмотря на суховеи, бездождье, недород, в нелегком сражении с норовистой и упрямой природой – «со скорбию будешь питаться…» – простой землепашец выращивал капризный хлебный злак. Вырастил. Собрал с большим трудом, «в поте лица». Смолол. Выпек хлеб, такой долгожданный, трудный, но принесший обилие радости; нелегкая цель, в конце концов, достигнута, и жизнь будет продолжаться. Завершился длинный, трудоемкий цикл. Вот он, передо мной человек, знающий это. А здесь, кто-то, небрежно, походя, взял и растоптал своими грязными чеботьями извечный труд всего человечества.
      Поступок этого старца, отнюдь, не рекламно-кричащий, может для кого-то и неприглядный, незаметный никому, кроме меня – для меня увиделся символом великой добродетели, символом страха и почтения перед Богом. В ничтожно малом, невольно, и совершенно не красуясь, не выставляясь гордо, проявилось великое. Весь опыт, горький опыт добывания пропитания, труд, слезы, пот, извечные надежды всего человечества, высветилось для меня, вот так просто, почти незаметно – незамысловатым жестом одного древнего, убеленного сединами старца.
      - Ата! – в переводе с узбекского, «отец» – это я, уже зная несколько необходимых для общения слов, обратился к нему. Он повернул ко мне свое лицо, и я увидел в его, слегка прищуренных карих и добрых глазах, немой вопрос, мол, «чего звал?».
      - Рахмат! – сказал я ему на его языке «спасибо», за преподанный урок. Он еще секунду удивленно смотрел на меня, ожидая, чего я еще скажу, а я уже все сказал, и, не дождавшись от меня продолжения, пожал плечами, как бы выражая, «ну, ты и чудак», отвернулся от меня. Он даже не понял, за что я его поблагодарил, настолько ему было естественно, привычно то, что он совершил.
      Вот тогда – можно сказать, на начальной стадии моего возмужания – осмысленно и обстоятельно я задумался о своей ответственности перед Богом, людьми, понял, что пора мне взрослеть. Я размышлял о бытии вообще, о своем отношении к жизни, думал о хлебе, впрочем, не только о нем. Этот случай сыграл огромную роль. Он послужил стимулом к формированию моего самоутверждения. Вероятно, потому так он и запомнился мне.
      Главное, – продолжал свой рассказ Михалыч, – и основополагающее достоинство этого незаменимого продукта – здесь я хотел бы подчеркнуть, и, может быть, для убедительности два раза подчеркнуть, чтобы это зарубцевалось навечно в твоем, Петя, сознании – любой продукт, даже самый любимый, при длительном употреблении – приедается. Хлеб – никогда. В этом его главное и поразительное достоинство. Хлебушек – это первостепенная и неотъемлемая часть твоего родимого организма, жгуче необходимая для жизнедеятельности, но, в силу объективных причин, находящаяся вне твоего тела и именно поэтому настоятельно требующая законного воссоединения со своим личным «Я». Без этого трогательного и остро потребного процесса, твоя жизнь стремительно начнет угасать, пока полностью не подойдет к своему законному и неизбежному завершению.
      Именно поэтому Христос сказал ищущим и алчущим: «Я есмь хлеб жизни… Я – хлеб живый, сшедший с небес: ядущий хлеб сей будет жить вовек…». Иисус – неотъемлемая часть жизни любого рожденного под Солнцем, и кто Им пренебрегает, впоследствии будет сокрушаться вовек. Потому я неизменно стремлюсь к Нему. Вот такая история!
      Михалыч замолчал. Трудно было, что-либо возразить его аргументам. Более того, я был полностью согласен с ним. И еще подумалось, что не зря Христос в Своем образце молитвы, упомянул хлеб, и, желая поддержать мысль моего друга,  я вслух напомнил:
      - «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!»
      - Да, ты верно подметил. Хлеб – благословение Божие, разве можно это благословение топтать ногами или выбрасывать в мусор? И вот, с тех времен миновало много годков, даже десятилетий, но до сих пор я трепетно отношусь к хлебушку, а к духовному особенно, и урок, некогда мне преподанный, помню всегда, всю жизнь. Стою на том. И учусь. Я у жизни  ученик.
     « Дай Бог покой да хлеб святой!»
                2010г.