Заметки историка-дилетанта

Лев Агни
https://yadi.sk/d/dzOrUm8ihE55x

Разбираясь с понятием цивилизации, по ходу нарабатывания материала, я стал приходить к тому, что понятийный аппарат находится в крайне неудовлетворительном состоянии, а наши взгляды и теории нуждаются в основательном пересмотре. Причем, мысленно просматривая историографические наработки, требовалось многое, если не все, начинать с нуля. Казалось бы, очередные ревизионистские устремления дилетанта. Но за годы плодотворной для меня работы с различным историческим материалом лишний раз убеждаюсь в необходимости переосмысления всей историографии, равно, европоцентричной, и понятийного аппарата, проистекающего из этой европоцентричной историографии и вообще из европоцентризма в целом, включая иудео-христианские традиции.

 
По ходу написания предварительных заметок, появилась в моем поле зрения  книга Джека Гуди  «Похищение истории» (Изд-во «Весь мир», 2015), которая во многом пересекается с моими мыслями. Книга антрополога укрепила меня в правильности направления моих мыслей. Гуди начинает размышлять, ведя отсчет с античного периода  и далее к современности. Мои интересы лежат в  плоскости более древней истории и пересекаются напрямую с Античностью, поэтому мне приходится сопоставлять его выкладки относительно античной и средневековой истории со своими наработками применительно к более седой древности.


Дело в том, что интересуясь Античностью, всецело находясь в епропоцентричной системе координат, при более всестороннем подходе к неевропейской и древней истории, у меня стали возникать сомнения относительно правомерности некоторых историографический обозначений. Например, слово «религия» – латинского происхождения, и как понятие оно сформировалось в иудео-христианской традиции, сегодня обрело всецело европоцентристское понимание. Проблема соотношения магии, религии, мистики, мифологии, философии происходит от того, что мы локальное значение религии (для нас как шаблон-эталон догматичное христианство) переносим на внеевропейские пространства (подменяем целое частью или выделяем один аспект из сложного многомерного явления), понимаем религию в каком-то очень узком смысле. Я называю это явление эгоевропоцентризм (зачастую европоцентризм оправдывается историками фактом изобретения современной науки европейцами). Религия, по-видимому, стала каким-то выхолощенным понятием, в то время как религию, магию, философию бывает трудно отделить друг от друга.


Скажем, философия, отделившись от религии только в Европе,  проделав долгий  путь от древнегреческих философов и до философов позапрошлого века породило понимание светскости и атеизма. Исходя из этого, начинаются вестись поиски только религии или только философии там-то и там-то. В результате, появляются некие «философии-религии» (или наоборот), суррогаты в виде индуизма как комплекса религий (в лучшем случае), а то и вовсе «религия» или «система религий». В нашем понимании религия имеет какой-то выхолощенный характер нечто более общего (на мой взгляд), что мы за узостью взгляда называем «религией».


В древности отрицание богов имело место быть, как и сомнение в существование загробной жизни, но явления атеизма как такового, видимо, не было (снова мы в плену разграничения религии и атеизма, религиозности и светскости). Религия соседствовала с мифологией, философией и мистикой. Вероятно, только в Европе понятие религии приобрело современный характер.


Аналогично с понятием Античности и Средневековья. Стремясь отделаться от европоцентризма историки ведут поиски Средневековья в неевропейском пространстве. И тут находится много места для полета фантазии: требуется выяснить что было «Античностью» в отдельно взятой стране или отдельном регионе и что можно считать «древностью» и «темными веками», т.е. Средневековьем. Иными словами европейские категории переносятся на неевропейское пространство. Неудивительно, почему все подобные попытки остаются в области литературного исторического построения, а не являются научными концепциями, основанные на фактологическом материале (напр.: Васильев Л.С. История Древнего Востока в 2т, 2004; Всемирная история в 6т.  –  М., 2011. – Т.1.  — С.12).


Не меньше путаницы возникает с понятием империи. Мало того, что оно появилось вне античной исторической традиции, собственно с какого времени стало употребляться, так теперь напрочь забывается, что Римской империи не существовало. Не существовало и Византийской империи. Существовала Римская республика (лат. «Res publica Populi Romani» — «Общее дело народа Рима»). Сформулировав понятие империи на крайне разнородном материале, преимущественно, европейском, историки теперь пытаются понять что же оно обозначает в мировом масштабе.


Другое понятие, на мой взгляд, которое нуждается в очень острожном употреблении и перепроверке – гражданство. Наука, рожденная в Европе, особенно гуманитарные дисциплины, появившись в XVIII-XIXвв, породили столько фантомов и европоцентричных воззрений, что сегодня требуется масса усилий, чтобы непредвзято подходить к историческому материалу.


Понятие гражданства утвердилось в историографии XIXв., когда от «древневосточной» (снова европоцентричное понятие, в западной историографии оно обычно ограничено «Ближним Востоком»; для меня «Ближний Восток» –  вообще далекий запад, или юго-запад) истории имелось крайне мало информации. На серьезный научный уровень «древневосточную историю» стали ставить только ближе к середине XXв. и с середины прошлого века, когда вводились в научный оборот расшифрованные глиняные таблички Месопотамии,  были сделаны открытия Кносса, Иерихона, Эблы, Чатал-Хююка, городов Элама, Хараппы и т.д. и т.п. Вдруг, оказывается, европейская история не такая уж уникальная. В азиатских и африканских городах были свободные общинники, и там имелось некое подобие гражданства. Имелись свобода и демократия («военная» или «примитивная» – не так уж важно). Осталось выяснить – не является ли античное гражданство строго европоцентричным и модернизированным понятием.

                *

Нарабатывая материал по древней мировой истории я мысленно пытался отказываться от теорий и взглядов, которые мне известны. На своем уровне я пытался проводить заново анализ известного исторического материала и делать выводы. Подобные действия привели меня к признанию некоторой правоты марксистов (для своего времени это было весьма передовым научным направлением) и полному отказу от цивилизационного подхода, от серьезного рассмотрения «теории «локальных цивилизаций»».

 
Если слово «цивилизация» совпадает со словом «культура», зачем городить множество неизвестных сущностей? Если, условно, говоря, в одном племени существует табу на двоеженство, а в другом нет, то это в принципе можно считать разными культурами и цивилизациями, но для чего мне выискивать все эти мельчайшие особенности для пополнения списка культур-цивилизаций в том смысле, в каком понимаются «локальные цивилизации» сегодня? Не может быть двух абсолютно одинаковых человека. Один любит вишневое варенье, другой яблочное. Один будет выращивать вишни, другой яблоки. Одни приучатся есть вишни, другие яблоки. Уже на этом бытовом и повседневном уровне будут возникать различия. Что уж говорить о некоторых группах людей! Одни начнут на посуде рисовать яблоки, другие вишню. Одним интересна одежда с завязками, другим без завязок. Как это все вместе взятое может отвечать на вопросы историков, вскрывать причинно-следственные связи в контексте локальных цивилизаций – для меня загадочно. Культурологический подход (иначе, культурная антропология) вполне отвечает научным задачам по изучению культур, их описанию, сравнению и т.д. Что же изучают историки цивилизаций? Может быть, по своей сути то же самое? Поскольку таких культурных отличий, очевидно, великое множество, то и одним из произвольных признаков для выявления различия между цивилизациями (и их «столкновений») вполне  может служить приверженность к потреблению яблок или вишен в одном из обществ (или людских групп). Далее можно строить концепции относительно существования цивилизаций и их количества, все зависит от полета фантазий конкретного «цивилизационщика»...


…Все-таки стадиальный подход к мировой истории имеет эмпирическое обоснование. Например, египтолог Тоби Уилкинсон в своей книге «Раннединастический Египет» (T.A.H. Wilkinson «Early Dynastic Egypt», 1999) на  древнеегипетском археологическом материале показывает процесс расслоения первых египетских обществ: имеется наличие погребений простых египтян, по всей вероятности, без особых классовых различий в ранние периоды истории страны; лишь позднее, начиная с периода Нагада II,  появляются погребения знатных египтян с массой драгоценных украшений и отдельно лежащими гробницами  от захоронений прочих простых людей, что определенно можно считать результатом имущественного и социального расслоения общества.


Другим примером стадиального характера перехода общества из догосударственного (или доцивилизованного) в государственное в разное время, свидетельствует появление так называемых «городов-государств» (правильнее говорить «номы» или «полисы») в Афроазии и Европе. Как явления государственного порядка  «города-государства» представляют собой не что иное как государство-общину, и  типологически античные полисы можно считать близкими «номовым» образованиям. Номы и полисы – это вариации  государства-общины. Приходя к такому пониманию само собой стал возникать вопрос о том, что древнеримских правителей (rex), древнегреческих базилевсов (;;;;;;;;) и правителей в номах Месопотамии (l;-gal или, возможно, ensik) следует переводить не словом «царь», а «князь». Фактически все упомянутые «цари» имеют одно из главных обозначений: «военный вождь» или «предводитель». Так, предполагается, слово «лугаль» («хозяин», «большой человек») первоначально означало военного вождя (Государство и социальные структуры на древнем Востоке. – М., 1989. – С. 19), что по смыслу совпадает с обозначениями «базилевс» и «рекс» (по словарям И.Х. Дворецкого, например).  Царь в русском языке синонимичен самодержцу. Но о какой самодержавной власти мы можем говорить в расслаивающемся обществе?! И.М. Дьяконов предлагает  лугалей именовать княжеским титулом (Пути истории: от древнейшего человека до наших дней. – М., 1995. – С. 27). На мой взгляд, слово «князь» вполне подходит к раннеримской (царский период), раннегреческой (доархаический период и появление спартанской димонархии), раннемесопотамской (раннединастический период)  древней истории.

 
Впрочем, и с понятием «государство» не так все просто. В обычном, веберовском  понимании,  оно характеризуется одним из главнейших признаков – наличием  централизованного бюрократического аппарата. Для исследователей подобное утверждение является априорным. Например, судя по греческим полисам, имеющиеся там «государственные основы» (во многом они были растворены в коллегиально-общинном устройстве полиса) не «развивались», не имели на протяжении многих столетий (лет так, восемьсот, как минимум)  потенций создавать бюрократический аппарат (деятельность спартанского узурпатора Набонида была прервана римским завоеванием, сумел бы он создать бюрократию — вопрос довольно сложный, если не сказать, риторический). Вся большинства традиционного социально-политического развития Греции в том и заключается, что в преобладающей ее части «боялись» усиления единоличной власти и создания в перспективе отдельно от народа (в древности «народ» означал только граждан, свободных членов общины) аппарата принуждения (тем не менее, в некотором роде он существовал), для того и ограничивалась власть царя, а за некоторым исключением, вовсе упразднялся царский институт (кроме Спарты), но возникали периодически тиранические режимы, чаще на периферии, где они могли носить квазимонархические черты (к примеру, в Сиракузах или в Геркалее Понтийской).


По моим наблюдениям бюрократия появляется при условии появления одного правителя со стремлением к самодержавию и монархии. В Греции и в Риме всячески опасались единовластия, поэтому и централизованной бюрократии не могло возникнуть… пока в Риме, изначально типологически близком к древневосточным номам, не начала утверждаться власть одного человека*.
 Вообще идея централизованной бюрократической системы не свойственна мелким политиям (возможно, это условие выполняется при наличии особого характерного ландшафта, как в случае с островной, прибрежной и гористой местностью Эгеиды, экономической, социальной и политической отсталостью, присущей горным районам — Астурии, Альпам, Кавказу и т.д.**). Видимо, потребность в громоздком аппарате управления появляется с огромными территориями и многочисленным населением. Она, потребность, связана не только с абстрактным «эффективным управлением», но и с налогами (не обязательно в денежном эквиваленте, скажем так, в плане ренты, отработки на государство-общину), в получении ресурсов для строительства, украшений храмов и дворцов, для содержания войска и военной деятельности и так далее.

                *

Наряду с понятием «государство» вызывает некоторого рода нарекание и понятие «город». Общепринятой дефиниции города, как и признаков отделения города от протогорода, до сих пор не существует.  Как можно судить, города предстают на полях научных и тем более ненаучных работ в модернизированном виде. Более того, собственно одного города в т.н. «городах-государствах» могло и  не быть. То, что мы сегодня называем «городами-государствами» скорее представляло собой объединение поселений или несколько таких типов поселений, которые можно отнести к разряду «городов» древности: «полис»  — в древнегреческом, uru – в шумерском,  alu – в аккадском (Государство и социальные структуры на древнем Востоке... С. 18)


Для обозначения городских или протогородских государств-общин  подходит понятие «res publica», общее дело. Слово следует связывать с общественностью, общественными делами, общиной, самоуправляемой некой единицей в политическом, административно-территориальном и коллективном смысле. Республику стоит прежде всего понимать именно в плане общего, коллективного, потом уже государственного, поскольку римская государственность (если под государственностью понимать политический аппарат управления, систему прав, должностных полномочий, суд и т.д.) появилась не одномоментно. Государство не было отделено от общины.


Понятие республики позволяет избежать возникающей проблемы с отсылками к «городу», «государству» и «гражданской общине».  Однако, проблема в том, что «республика» – современное политическое и политологическое понятие, оно прежде всего подразумевает государство, а не то обстоятельство, что государственные структуры в древности – в Древнем Риме и в других местах, – еще были растворены в общинной среде. Древнее слово хорошо подходит для обозначения древних реалий (как мы их реконструируем через исторические источники), но оно приобретает много излишних современных коннотаций и прямых идеологических параллелей, кои проникнуты во многом исторические исследования (прежде всего в американской историографии).


Когда И.М. Дьяконов предлагает использовать греческое слово «номы», взамен неудобного шумерского «ки», позаимствованное из обозначения греками областей Древнего Египта, то древнеегипетская история в момент появления письменных аутентичных источников предстает уже в сложившемся «государственном» виде, где Юг ведет войну с Севером. И существование неких древних номов («септ») в качестве аналога шумерских номов — всего лишь гипотеза, немного подкрепляемая археологическим материалом. Так, вышеупоминаемый египтолог Уилкинсон отмечает несколько крупных городищ, которые можно уподобить столицам независимых царств. Но без письменных источников сложно что-либо определенное утверждать в этом плане.


С номами есть некоторая неопределенность, поскольку  возникает  двусмысленность из-за существования номовых административно-территориальных единиц в династическом Египте.


В идеале, как мне представляется, создание нового термина. Если оно не приживется, то легко забудется, если приживется, то не будет нести лишних и нежелательных  смыслов.


Подводя итог, следует сказать, неадекватные понятия гораздо больше вредят процессу понимания исторического прошлого нежели неверное трактование самих исторических источников: чтение источника можно исправить, поскольку зачастую их умеет читать ограниченный круг специалистов, а исправить распространенную точку зрения, сформированную на основе неадекватных понятий, и, как следствие, укоренившиеся теории, крайне тяжело.
               
                Май 2015


*Данное утверждение, практически необоснованное, сознательно введено для полемики.

** Имеется ввиду слабые связи с внешним миром, часто торговые проходят в стороне от труднопроходимых мест, замкнутость таких групп можно наблюдать на примере горных районов  Кавказа  —   как клановые родовые структуры очень медленно распадаются. В городах, как правило, происходит ускоренное разложение что в советской литературе называли родо-племенных структур...Да и среди жителей проходила некая грань — на тех, кто живет далеко и в бедных горных районах и на тех, кто в городах. Примерно то же самое можно сказать о каких-то горных группах людей во времена войн римлян с астурами, кантабрами и салассами. - Горная местность представляет собой сложный ландшафт, где за каждым уступом может крыться опасность, межклановые войны практически никогда не прекращаются, тем не менее, в момент какой-то внешней угрозы именно родовые связи могут объединять людей, давать силы бороться сообща. Здесь еще, думается играет роль собственника, когда человек владея стадами и занимая определенную иерархию не хочет терять привычно устроенный миропорядок, в котором он в каком-то плане понижался по своему социальному значению. Примерно нечто подобное, но в несколько более развитом виде можно найти в Греции, с упорным нежеланием мириться с подчинением другим грека-собственника   (современному читателю нужно постоянно напоминать, что эллин был частью государства, что именно он в сумме с другими такими же свободными сородичами составлял государство-общину (полис), а не в жил в какой-то абстрактной бюрократической машине. Можно, конечно, в случае победы одной обдщины над другой даровать всем покоренным (как то, видимо, было в Аттике) равные гражданские права, но тогда обессмысливалась сама война и само подчинение....Римляне в этом плане были гораздо более гибче (как говорится, жизнь заставляла), поэтому больше преуспели в инкорпорациях.