Из всех общедоступных деревенских лакомств Вовке больше всего нравились рясная черёмуха со «сладких кустов» и только что вынутый из русской печи хлеб. Но если черёмуху надо было целый год ждать, а потом она, как и вся садово-огородная радость, вместе с теплом и купанием-загоранием быстро заканчивалась, то хлеб дома пекли по утрам каждое воскресенье.
Выпечка хлеба была чем-то похожа на никем не оговорённый семейный ритуал, в котором у каждого имелись свои обязанности. Вовкина обязанность сводилась к помощи любому, кто его об этом попросит: донести с братом пару-тройку мелких лиственничных полешек, так как печь ещё не дошла, а дрова уже прогорают, подбить с бабушкой сосновой мутовкой слишком быстро поднимающееся в тепле тесто, покараулить на часах большую и маленькую стрелки, чтобы не прошли указанного матерью места, когда надо будет вынимать хлеб. Да много ещё чего поручалось. Вовке нравилось участвовать в этом серьёзном, взрослом процессе. Он всегда подмечал, если тесто чуть перестаивало в формах, то по краям начинали свисать небольшие сосульки, которые Вовка называл рогульками. В печи они засыхали и приобретали тёмно-золотистый или коричневый цвет и особенный вкус, не похожий ни на сухари, ни на хлеб, ни на что-то ещё. Он обламывал их с больших, вдвое больше привозимых изредка из города буханок, и хрустел ими, как мышка крупой. Правда рогульки почти всегда были маленькие, а то их и вовсе не было, так как к выпечке хлеба бабушка и мама относились с большой ответственностью и даже благоговением, не допуская, чтобы он перестоял, а тем более потёк. Потому, когда из печи, старой, насквозь пропахшей золой и хлебом, деревянной лопаткой вынималась последняя булка, с предыдущих аккуратно составляемых на приготовленное для этого широкое холщовое полотенце было обломано и съедено всё, что можно было обломать. Вовке с последней буханки тут же отрезалась парящая, ароматная, слегка обжигающая, когда ешь горбушка, а испечённый хлеб укрывался с боков и сверху опять-таки холщовым полотенцем. Отрезанную горбушечку можно было съесть с холодным молоком или творогом, сдобренным сметанкой и сахарком. Летом, при желании, с похрустывающими, как и горбушка, сладковатыми малосольными или свежими огурцами. А можно просто схрумкать без ничего пока горячая и рвануть дальше по своим мальчишечьим делам, отложенным в ожидании поспевающего хлеба. Домашние иногда посмеивались, глядя, как Вовка терпеливо ждёт, когда будут вынимать хлеб, а потом, толкаясь между печью и столом, хрустит своими рогульками. Впрочем, сестра с братом, которые были старше Вовки почти на десять лет, тоже не отказывали себе в удовольствии съесть на завтрак ломоть горячего хлеба, отрезанного с другой стороны той же булки. Перед этим они заставляли Вовку изрядно понервничать, всем своим видом показывая намерение самим пообломать все рогульки, отрезать корочки и при этом совершенно с ним не поделиться. На самом деле его никогда не оставляли без горячей горбушки. Бабушка так вовсе считала чуть ли не грехом, лишить «маленького» свежего хлеба:
– Галька, не вяжись к ему, пусть ест, сколь хочет, тебя не объест небось. Квашню вон лучше поскреби. Васька, не толкайся здесь, а иди дров наколи да натаскай.
Она же, в угоду своему любимчику, иногда специально передерживала одну форму с тестом, не сажая её в печь, чтобы образовалось побольше длинных рогулек. А потом, когда Вовка восторженно прыгал вокруг этой булки, радовалась не меньше него, довольная тем, что и внуку угодила, и хлеб удался, и самого хлеба, слава Богу, досыта.
С наступлением морозов, дающих возможность хранить в ларях мясо, после того, как хлеб вынимали, в по-прежнему жаркую печь, ставили приготовленные, пока пёкся хлеб, чугунки с мясными щами, рассольником или ещё чем-то подобным и мясной или молочной кашей. Иногда туда же ставился большой глиняный горшок с молоком. К обеду, на который в воскресенье почти всегда собиралась вся семья, простая крестьянская еда, томящаяся в печи, доходила и приобретала вкус, который невозможно получить при готовке на плите. В горшке с топлёным молоком, сверху образовывалась коричневая корочка, которая, в отличие от противной пенки в кипячёном молоке, сама по себе была готовым блюдом. Косточки в щах разваривались так, что не только мясо на них, но и сами они, казалось, становились мягкими и сочными, а каша помимо вкуса приобретала необычный цвет чая с молоком.
В это воскресенье тесто не заводили, и семейный обед не намечался. Во-первых, хлеб почему-то остался с прошлой недели, и надо доедать, чтоб не пропал, а во-вторых, накануне ударили первые морозцы, и решено было убрать выращенную за лето птицу. От Вовки в данном деле помощи никакой, и ему с утра было велено по двору не слоняться и либо сидеть дома, либо пойти куда погулять. Без всяких раздумий, он тут же отправился покататься на скользких сапогах по замёрзшей луже, напротив соседского дома. Никто из пацанов со двора на улицу почему-то не выходил, а кататься одному вскоре наскучило, и Вовка решил пойти и позвать на улицу двоюродного брата Мишку, жившего через дом.
Войдя к Мишке во двор, потрепал скучающего на привязи Мухтарку. Рассмотрел в подробностях, как будто никогда не видел, Мишкин лоток, вынутый из сарая по случаю мороза и поставленный на дыбки, чтобы полить водой для пущего скольжения. Катанулся на нём пару кругов и, вздохнув, что не догадался вчера достать свой, снова поставил на дыбки и пошёл в дом. В сенях Вовка слёту уловил запах пекущегося хлеба, и, едва вытерев подошвы сапог о брошенный под ноги половичок, заспешил в дом – вдруг хлеб уже вынимают и можно не поспеть на горяченькую горбушку.
Войдя, поздоровался, снял шапку и, присев на вырубленный из лиственничной колоды крашеный порог входной двери, замер в ожидании. Тётя Нина меняла в комнате коротенькие занавески, младшая дочь Саша ей помогала, а старшая – Света сидела у печки в прихожей и с обиженным выражением лица бубнила, склонившись над раскрытым на коленях учебником. Значит хлебу ещё не срок, сделал вывод Вовка. Несколько раз его приглашали пройти дальше и сесть либо на старенький деревянный диван, либо у печки или стола. Но ни оттуда, ни оттуда не будет видно, как вынимают хлеб, а заходить на чужую кухню, а тем более мешаться там, когда пекут хлеб – нехорошо, и Вовка проходить отказался. Мишку на улицу он даже звать не стал – кто ж пойдёт, когда вот-вот хлеб горячий будет. К тому же Мишка и так в это время навинчивал круги возле старшего брата, канюча, чтобы тот вышел во двор и полил ему приготовленный лоток. Колдовавший над грудой высыпанных на пол железяк, Толик не обращал на это ни малейшего внимания.
Не выдержавший нытья дядя Миша ругнулся:
– Ты што, выйти да полить не можешь?
– А сам он чё, два ковша воды из колодца достать да вылить не может? Я ему и так вчера вечером лоток из сарая вытащил, – не отрываясь от болтиков, ответил Толик, наверняка зная, что ничего ему за отказ не будет. Следить за своей техникой, пусть даже игрушечной, каждый должен сам. Вот если бы коровам воды достать да в корыто вылить – другое дело, никаких отнекиваний бы не было.
– Да-а, – почувствовав отцовскую поддержку, снова заныл Мишка, – у меня не ровно замерзает, и лед потом отлетает, а у тебя толсто и держится.
– Обожди, соберу моторчик, выйду и полью, – всё так же, не поднимая головы, буркнул Толик.
– Ты ево уже с тогдашнего воскресенья всё собираешь, собираешь, а так и собрать не можешь! Даже в кино не пошёл, – с плохо скрытым злорадством ляпнул Мишка.
Это было, конечно, зря. Братан поднял на секунду голову и, сверкнув глазами, напрочь отбил охоту Мишки просить дальше:
– Катись отсюда, на своём лотке, знаешь куда?! – и опять опустил голову.
Дядька, не выдержав, матюгнулся и, не одеваясь, выскочил во двор. Через пару минут молча вернулся, всем видом показывая, что нечего было разводить столько разговоров по пустяшному делу.
Светка, всё так же обижено бубня, зыркнула на Вовку, улыбнулась и снова уткнулась в учебник.
Тётя Нина поменяла очередную занавеску, глянула на мерно тикающие между окнами ходики и крикнула:
– Светка! Хватит прикидываться, готовь полотенцы, хлеб пора вынимать!
Вовка, сидя на пороге, непроизвольно заёрзал, а Мишка, к полному Вовкиному удивлению, даже не встрепенулся.
Дальше всё было очень буднично и до удушья в горле обидно. Вовка с порога наблюдал, как тётя Нина сноровисто доставала хлеб, а Светка деловито укладывала его на полотенце. Потом всё укутали ещё одним полотенцем и разошлись по своим делам: Светка к учебнику, тётя Нина к занавескам. На Вовку, вытянувшего в сторону кухни свою худенькую, торчащую из телогреечки шею и натянутого изнутри так же как эта шея, никто даже не глянул. А зря, может хоть тогда кто-нибудь из взрослых сообразил бы, что произошло что-то, чего быть не должно. А тот посидел ещё минутку, и не в силах больше бороться с душившей его обидой, схватил шапку и, не сказав до свидания, вылетел за дверь.
Калитку своего дома он открывал со слезами на глазах и так и неодетой шапкой в руках. Услышав доносившиеся из приоткрытой двери летней избушки голоса, прямым ходом побежал туда и, войдя, уже не сдерживаясь, с рёвом уткнулся в грудь бабушки – вечной его спасительницы от всех обид и напастей – сидевшей на маленькой скамеечке для дойки коровы:
- Жадины! Жадины! Я больше никогда с Мишкой играть не буду и тоже ничё ему не дам!
Бабушка, слегка склонившись, прижала Вовку к себе, погладила по голове, взяла из рук шапку, одела ему и снова прижала к себе, словно старая, немощная орлица, которая лучше умрёт, закрывая своим телом птенца, чем будет смотреть, как его растерзают.
Сидевшая рядом, на торце круглой чурки, мать, со вздохом, отложила в сторону полуощипанную курицу, посмотрела на него, словно решая, стоит ли тратить на разбирательство своё время, которого и так не хватает ни на ответственную и очень важную работу, ни на большое и крепкое домашнее хозяйство и спокойно произнесла:
- Ну что вы опять не поделили? Сколько можно говорить, что братьям меж собой ругаться, а тем более драться нельзя.
- Я не дрался, – ещё больше обиделся Вовка, – я только хлеба хотел. Ждал, ждал, а они не дали, а у самих вон сколько, а Светка сразу весь спрятала.
Бабушкины ладони, покрытые с тыльной стороны тонюсенькой, сплошь морщинистой кожей, через которую проступали все венки и жилочки, после этих слов дрогнули, и она легонько отстранила Вовку от себя, достала из пазухи чистую цветастую ситцевую тряпочку, которой вытирала себе глаза, слегка смочила её в стоящем на плите тазике с подогретой водой, тщательно вытерла ею зарёванное Вовкино лицо и только тогда спросила:
– А ты пошто к имя ходил-то?
– Мишку хотел позвать, на луже покататься, а там хлеб пёкся. Я думал, подождём, хлеба возьмём и пойдём, а они не дали, – обида с новой силой накатила на Вовку, он всхлипнул, но бабушка снова прижала его к себе, несколько раз погладив от плечей чуть ли не до самых пяток:
– Не плачь, не плачь, лучше вон маме помоги. А я сейчас, я скоро, – и тяжело поднявшись со своей скамеечки, как была в старой телогрейке, пошла за ворота.
Мать сначала отправила его в дом – посмотреть, не протопилась ли печка, и не пора ли закрывать трубу. А когда выяснилось, что трубу уже закрыла сестра, домывавшая в доме пол, сходить под сарай, глянуть, лежат ли коровы, поев сена, или стоят у корыта и просят пить. Потом он рассказал маме, скользкая ли лужа и почему одному на ней не интересно было кататься, и что он тоже сегодня достанет из-под крыльца свой лоток и попросит Ваську полить его.
В это время хлопнула калитка, а потом распахнулась дверь в избушку и в неё, к полной Вовкиной неожиданности, вошёл широко улыбающийся дядя Миша, а следом бабушка. Вовка сразу насупился и опустил голову. Стало почему-то очень стыдно и за свои слёзы, и за то, что он пожаловался, что ему не отрезали горячего хлеба. А дядя Миша, ничего не замечая и видимо не обижаясь на Вовкино ябедничество, весело его затормошил:
– Ты что ж, молчком-то убежал, надо было сказать, что хлеба хошь. Тётя Нина бы отрезала, мы ж не знали, что ты хлеб ждал, думали просто сидишь да сидишь. Эх ты, так без всего останешься, если молчать будешь. Следущий раз говори, если чего хошь, – и, отстав от Вовки, полез во внутренний карман своей стеганой куртки.
Вовка напрягся, следя за его рукой, сглотнул и … понуро вздохнул – дядя Миша достал кисет и, поинтересовавшись, где брат – пойду, покурю с ним, вышел из избушки.
Подождав некоторое время, бабушка с несвойственной ей виноватостью обратилась к маме:
– Тоня, иди в дом, тесто заводи, русскую печь топи. Я тут сама пока потихоньку управляться буду. На две булки опары поставь – больше не надо.
– Ну, что Вы, мама, какой хлеб, столько работы. Курей даже половину не ощипали, а их ещё мыть, потрошить надо, и за уток даже не брались. Да и есть ведь хлеб, а завтра-послезавтра будет ему и свежий – неуверенно ответила мать, потому что возражать свекровке, в силу своего воспитания, она не могла, да, пожалуй, и не умела.
– Иди, иди. Управлюсь я. Впервой что ли. К ночи приберём. Да и у тебя много времени не уйдёт на две булки теста завести. Вова вон тебе дров наносит, пока ты квашнёй займешься, Галя в доме уберётся, сюда придёт, поможет, – и когда мама, а следом Вовка уже ступили за порог, сурово добавила:
– Аркадия сюда отправь, неча ему там курить да прохлаждаться. Вода вон в чугунке остывает, курей запаривать скоро нечем будет. Пусть дров принесёт, да печурку подтопит.
Ужин в этот вечер был поздним, даже запоздалым. Зато, словно извиняясь за прошедший в непрерывных будничных хлопотах воскресный день, по-праздничному весёлым. Все нахваливали щи со свежей курятиной, приготовленные сестрой, по-доброму и даже ласково шутили над Вовкиной обидой и похрустывали свежим только-только остывшим хлебом. Никто не торопился выходить из-за стола, словно завтра не понедельник и не надо вставать ни свет, ни заря, чтобы успеть управиться с домашним хозяйством до работы и школы. А впрочем, если даже завтра и понедельник, то через неделю, всё равно, неизбежно, вновь наступит воскресенье.