Шмель никогда не испытывал недостатка в поклонниках среди русских поэтов. Однако зенит его литературного бытия связан с солнцем русской поэзии. В лучах гениальной фантазии А.С. Пушкина шмель пережил свой золотой век, свой сказочный ренессанс. Из детали летнего пейзажа он превратился в сказочного героя, наделённого человеческим достоинством, в заморского гостя, в человека-шмеля, напомнив блеск античных «Метаморфоз». Вспомним это превращение:
«И опять она его
Вмиг обрызгала всего
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал;
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корму — и в щель забился» (1, 523).
Только пушкинский гений мог отвести шмелю такое почётное место в своём сказочном царстве. Шмель очеловечен, он становится странником, как венецианский купец, переплывает целое море, а затем его перелетает. Он наказывает своего «врага» и разведывает великое чудо. Он воплощает в себе все тайные желания детского сердца. Превращение в маленькое и летающее — венец мечтаний. Путешествие в загадочную страну на корабле, в его щёлке, где неимоверно уютно детскому сердцу — море восторга. Да ещё мимо таинственного острова Буяна, на который взглянуть бы хоть одним шмелиным глазком! Подслушивание разговора взрослых будучи совершенно невидимым. Наконец, осуществление справедливого возмездия без всякой опасности для себя. Наказание по-детски озорное и смешное. Здесь забавная пушка детского смеха Александра Сергеевича, в которую вместо ядра туго (это не комар) забит шмель. С каким торжеством он подносит фитиль:
«Он над ней жужжит, кружится -
Прямо на нос к ней садится», (1, 525)
Огонь!
«Нос ужалил богатырь;
На носу вскочил волдырь» (1, 525)
Пушкинский герой — это шмель из шмелей, шмель с большой буквы. Он даже чем-то похож на своего автора. А.С. Пушкин писал эту сказку в конце августа 1831 года в Царском Селе, где он проводил своё первое лето с молодой супругой. Воспоминания о поре влюблённости,счастливо завершившейся венчанием и медовым месяцем, были ещё так свежи, что наложили свой золотой отсвет на сказочного шмеля-Гвидона, который здесь впервые мечтательно пленяется образом женской красоты, чтобы потом без памяти влюбившись в него, получить в дар ответную любовь царевны Лебеди. Помните?
«За морем царевна есть,
Что не можно глаз отвесть;
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает,
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит» (1, 525)
Он жалит Бабариху в нос, а сам-то незаметно уязвлен в сердце прекрасным идеалом. Более того, сияющий всеми радостями жизни шмель-удалец Пушкина просто купается в любви. Он зародился в её лоне. Влюблённая Лебедь (эту тайную влюблённость выдаёт её обращение к Гвидону: «Здравствуй, князь ты мой прекрасный...») превращает князя в шмеля. Это фантазия её любви. И шмель влюбляется, превратившись в князя, если ещё не раньше. Наконец, и исчезновение его — это не смерть, а лишь обратное превращение.
Если пушкинскому шмелю несомненно принадлежит пальма сказочного первенства, то бунинский «последний» шмель вынужден скромно довольствоваться цветком татарника.
«Полетай, погуди — и в засохшей татарке,
На подушечке красной усни» (2, 335), -
предлагает ему поэт в стихотворении, написанном в 1916 году. Пушкин по-детски не пожалел для своего героя превращений и «героических» дел. Бунин по-ребячески был щедр на краски и звуки:
«Черный бархотный шмель, золотое оплечье,
Заунывно гудящий певучей струной,
Ты зачем залетаешь в жилье человечье
И как будто тоскуешь со мной?» (2, 334).
Шмели Пушкина и Бунина поистине достойны богатого воображения ребёнка.
У Пушкина шмель вновь обращается в Гвидона. Бунин провожает мысленно своего героя до самой его смерти, а шмель провожает своего автора в иной мир. Поэт знает,
«Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый
Золотого сухого шмеля!» (2, 335).
Однако смерть не властна над его красотой. Она лишь подчёркивает её и делает более строгой в двух эпитетах «золотой» и «сухой». Даже воображаемая смерть его автора не в силах побороть шмелиного очарования. У шмеля начинается жизнь после смерти так же как у его автора:
«И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит»
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"»(2, 361).
В этом как бы предсмертном перечислении всего того, за что поэт благодарит Бога, «к милосердным коленам припав» (2, 362), шмели стоят на втором месте. Благодарит за то, что по-детски первым пришло в голову, и это трогательно подчёркивает искренность благодарности. Стать одним из свидетельств искренней любви к Богу — это шмелиный эмпирей. Ни одно насекомое не «залетало» так высоко. Шмель в этом стихотворении как бы достигает райских небес, оставив под собой солнце и звёзды.
После такого «вознесения» шмеля на земле можно найти только его тень. Остатки детской пытливости и восхищения шмелём ещё встречаются у Осипа Мандельштама. Этот поэт огромный любитель находить таинственные недоговорённости в жизни и в искусстве так описывает в стихотворении «Импрессионизм» (1932) картину одного из импрессионистов:
«Угадывается качель,
Недомалёваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель» (3, 65)
Шмеля поэт скорее всего не увидел, а почувствовал. Шмель у него — символ угадывания. Оно так же радует, как первое знакомство ребёнка с этим чудом. Так у Мандельштама этот детский шмель уже только смутно угадывается в искусстве и вот-вот исчезнет из него. Не поэтому ли так волшебно звучит этот прощальный импрессионистический аккорд, вобравший в себя и гудящий полёт в частице «уже», и нетерпеливое шуршание лапок в лепествах «хзчт» в слове «хозяйничает», и сладость нектара в конечном «эль»? Что же останется, когда этот аккорд растворится? Одно воспоминание. Например, у Экзюпери: «Ничто и никогда так не убеждало меня в полнейшей безопасности мира чем эта печурка. Когда я просыпался ночью, она гудела как шмель» (4). Шмель растворился в окружающем мире, как частичка детства, изредка напоминая о себе то в одном, то в другом образе.
На этой грустной ноте можно было бы и закончить, если бы эту изящную шмелиную кавалькаду чуть позже (1968) не догнал крылатый музыкант Арсения Тарковского. Его шмель становится выразителем священного танца живой природы перед величием небесного Творца:
«Пляшет перед звёздами звезда,
Пляшет колокольчиком вода,
Пляшет шмель и в дудочку дудит,
Пляшет перед скинией Давид» (5, 307).
Шмель удостаивается параллели не только со звёздами, но и с библейским Давидом, царём, воином и священным религиозным поэтом в силу того, что он сам князь насекомого царства, звезда первой величины, грозный воин и поэт, одиноко поющий о чём-то своём. Кроме того у шмеля А. Тарковского по сравнению с его предшественниками самое насыщенное и басовитое гудение, достигнутое благодаря оригинальному сочетанию двух звучащих по-шмелиному слов: «в дудочу дудит». Так он, пританцовывая, «перепел» своих предшественников благодаря своему волшебному инструменту.
Итак, шмель у Пушкина — сказочен, у Бунина — живописен, у Тарковского — певуч, у Мандельштама — импрессионистичен. То этот герой выступает в качестве пейзажной детали, то сливается с образом влюблённого, то обращается в символ детства и его маленьких открытий, наконец, становится выражением самой радости жизни. Меняя столь разные амплуа, этот маленький артист превращается в живую каплю, в которой отражаются вечные темы поэзии: любви, красоты и смерти.
Литература:
1. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 3. М.: АН СССР 1948.
2. Бунин И.А. Собрание сочинений. В 6 т. Т.1. М.: Худ. лит. 1987.
3. Мандельштам О.Э. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 3. М. 1994.
4. Экзюпери А. Цитируется по памяти.
5. Тарковский А. Собрание сочинений. В 3 т. Т. 1. М.: Худ. лит. 1991.