Без дна. Часть 4 Баш на баш

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


Часть четвертая. БАШ НА БАШ

                «Вправо поедешь – коня потеряешь,
                влево поедешь – самому живу не быть»
                (Присказка)
Глава первая

1.
Еще чуть – чуть и Аркадий, с его Алями - Валями,  точно бы опростоволосился: не успел бы встретить отца. Скорый «Москва-Челябинск», стоянка – пятнадцать минут, и вот уже  вышедший на перрон проводник  провожает  последних, покидающих вагон пассажиров, но, судя по напряженным лицам встречающих (много тех, кого Аркадий знает или помнит по прежним встречам), явления отца  еще не произошло. Среди ожидающих и  Аркадьева недавняя информантка  тетя Зина. Заметила подходящего Аркадия, приветливо помахала  рукой. Но больше всего Аркадия удивило присутствие  Ивана Евдокимовича. Правда, он  не в кучке, а подчеркнуто особняком («Это вы птенцы, а я сам по себе, я  крупная птица»), с  букетиком дохленьких, сморщившихся от мороза гвоздик. Под мышкой хорошо знакомая Аркадию  желтая папка из кожзаменителя. Лауреат премии Ленинского Комсомола обычно держал в ней свои творения, когда хотел их кому-то вручить. Однако матери… Как бы Аркадий не всматривался… Нет,  не видно. Нигде. Ни на дальних, ни на ближних подступах. «А ведь, вроде бы, собиралась. Значит, все-таки не переломила себя». 
Но вот как будто бы и отец. «Как будто бы» потому, что Аркадий не уверен, что это действительно он, а за его спиной, видимо, с кофром отца, - Глеб, тот, кому тетя Зина рекомендовала Аркадию позвонить, чтобы он узнал от него о деталях приезда. Аркадий еще продолжает испытывать сомнения: «Он? Не он?» -  но вся кучка уже дружно сдвинулась с места. Даже слабенькое «Ура» как будто раздалось.   Лишь тогда Аркадий окончательно убедился: это действительно он. Петр Алексеевич Долгоруков. Его родной батюшка. Собственной персоной. 
 А корни у сомнения вот какие. Ведь в его, еще детской на пору расставания памяти,  отец выглядел высоким, статным, могучим, кипучим, зевсоподобным,  мечущим громы и молнии. Да, таким он больше всего запомнился, когда брал с собой Аркашу на репетиции. Каким отец выглядел в домашней обстановке, Аркадий совсем не помнит. Да и бывал ли он вообще когда-нибудь дома? А между тем  из  вагона на перрон вышел невысоконький такой, чуточку даже как будто сгорбленный, бородатый мужичонка, уже едва ли и не старик. На нем не застегнутый овчинный полушубок, такие еще донашиваются какими-нибудь долгожителями в самых дальних глухих деревеньках. На голове безобразный  треух  с опущенным задком. Будто персонаж из «Власть тьмы» Льва Николаевича Толстого. «Зачем это он, интересно, так вырядился?».
Приветственные междометия, объятия, поцелуи. Аркадий не спешит присоединиться к этой куче-мала. Он же все-таки не птенец, он Сын. По-прежнему держится на отшибе, не смея приблизиться,  и другой родственник: Иван Евдокимович с его жалким букетом и желтой папкой. Но вот еще прошло  какое-то время и… То ли отец сам заметит, или, скорее, кто-то ему подсказал: и вот отец, широко, как крылья,  раскинув руки,  сам идет Аркадию навстречу. «Сынок! Аркаша! Господибожежтымой… Чего ж ты? Спрятался. Слона-то я не приметил». Подошел вплотную, обнял. На Аркадия пахнуло каким-то ароматом: лосьон. «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!». «С чего это вдруг  я смешной?» - кольнуло Аркадия. Да, Гоголь, да, «Тарас Бульба», словом, отец шутит, - все равно как-то слегка царапнуло, как будто Аркадий ожидал от него каких-то других слов. Вот и стоящему ближе всех и лицезрящему эту эпохальную встречу Отца и Сына Глебу захотелось внести поправку: «Не смешной, Петр Алексеевич, это вы напрасно, а замечательный. Наша, можно сказать, палочка-выручалочка». «То есть как это?». «Мы же все, в основном, когда  касается «гвоздь в стену забить» - ну, это я, конечно, немного утрирую, - довольно-таки беспомощные, зато Аркадий мастер на все руки. Чуть что – мы к нему. Никогда никому не откажет». «Да-да! – тут же кто-то поддакнул. – Он мне, например, как-то замок поставил. Мне из квартиры не выйти, так мне стоило  только ему позвонить, - он тут как тут. Буквально как лист перед травой. Не будь его, чтобы я делала?». «Браво», - отец одобрительно хлопнул Аркадия по плечу и этим «браво», кажется, окончательно вывел уже и без того взвинченного всем, что с ним в этот день произошло, Аркадия из себя. «Мне кажется, вы что-то перепутали, - это он не к отцу персонально, а ко всем, потому и «вы». – Сегодня, вроде бы, не мой бенефис». Все тут же перестали глупо улыбаться,  а отец то ли искренне, то ли фальшиво удивленно: «Смотри-ка ты! Слово-то какое! Бе-не-фис…». И, не отдаляя свое окаймленное незнакомой Аркадию бородою лицом,  шепотом, на ухо: Прости... – И далее, отделив интонационно и паузой. - А что же наша? Ее недоступное величество. Мать – королева». Он, разумеется, имеет в виду не пришедшую на встречу мать.  Аркадий, отвечая и невольно опуская при этом глаза: «Вроде,  тоже собиралась». «Хм… «Вроде»?  Понятно» - облачко на его лице. Аркадию жаль сейчас отца, он бы предпочел, чтобы мать изменила своей непреклонности.  «Послушай, а этот… кто?». Отец только сейчас заметил по-прежнему стоящего истуканом, пока не выдавшего себя  ни звуком отчима. «Это… Иван Евдокимович», - немного удивленный Аркадий. «Удивленный» от того, что отец, кажется, должен помнить Ивана Евдокимовича. Но нет: не помнит. «Кто сей…?». «Мой отчим»- Аркадий вслух.  А про себя: «Притворяется».  Иван же Евдокимович, поняв, что его заметили, тут же перестает быть статуей. Ожив, делает несколько робких шажков в сторону отца, и в это же самое мгновение под низкими вокзальными сводами раздается изначально, преднамеренно громкое плюс к тому же  еще и усиленное эхом: «Граждане, расступитесь! Дорогу, граждане!   Постереги-ись!».   
 Чудное зрелище предстало глазам всем собравшимся на перроне, Аркадию в том числе:  катящаяся по платформе, стремительно к ним приближаясь,  багажная тележка. На тележке кресло. В кресле, восседающая, как на троне, пожилая дородная женщина в расшитой гуцульским орнаментом дубленке и цветастой шали. Справа и слева по парню в униформе, вцепились руками в спинку кресла. Позади, на подножке, за  рычагами, словно это вожжи, а тележка лихая тройка, торчат голова и верхняя половина грудной клетки  хозяина  тележки.  Он-то и кричит, истошно предупреждая шарахающуюся  от тележки вокзальную публику. Похоже, что и на отца эта лихая… «Эх, тачанка моя, растачанка»… атака  произвела большое впечатление: на несколько мгновений оцепенел, потом неуверенно пошел навстречу. Все потянулись вслед за ним, только позабытый-позаброшенный, неузнанный или, скорее всего, непризнанный  Иван Евдокимович остался ровно там, где его застало «А кто… этот?». «Тетушка… Вы ли это?»  – отец по-прежнему как будто не доверяет своим глазам. «Его тетка, - догадался Аркадий. Догадался от того, что видит эту как будто плывущую по воздуху персону  впервые.  – Та, которая якобы устроила отцу весь этот ...ангажемент».  Но  вот они встретились: тележка и отец. Как тележка на тормоз, так замер на месте и отец. «Ну здорово, племяш, - восседающая на троне. Но с трона, похоже, слезать не собирается. – Целоваться не будем. Сейчас не смогу. Потом». « Что с вами?» – это отец. «Со мной-то все в ажуре. С тобой-то  что?». «А что со мной?». «Чего это опять огородным пугалом нарядился? Что за лохмотья на себя напялил? Опять? За старое? Ты ж америкосом  выглядел чин-чинарем. Настоящий янки. Любо-дорого на тебя было посмотреть. А щас что? Ты и метелку свою тогда согласился убрать.  Ты же не мужик, Петя. Кого ты хочешь этим обмануть? Какой из тебя на х..р мужик? Скорее, это с меня». Ого! «На х..р». Или это Аркадию так послышалось? «Хорошо-хорошо, - отец, очевидно, смущен. – Слово даю. Исправлюсь. И все-таки… С вами, действительно,  все в порядке?». «Со мной, я тебе уже сказала, все путем. Лодыжку вчерась вывихнула. Поскользнулась на паркете. Всего-то. Ничего, до свадьбы заживет. А это всё твои? – на стоящих в некотором отдалении  встречающих. –  Почитатели?». «Ученики», - поправил отец. ««Ученики»… Ну что? Говорила я тебе, что у нас с тобой сварится?  Ты же мне не верил. На смех меня поднял… Поднял, поднял.  Уперся как баран. Ну так вот, племяш мой дорогой, все-таки варится у нас похлебка-то, варится. Так что давай-ка… Руки в ноги. Айда за мной». «Как? Прямо сейчас?»  –  кажется, неприятно удивился отец. «Сейчас, сейчас, прямо. Куй железо пока горячо, чтобы потом локти не кусать… - На Аркадия, он, так уж получилось, был сейчас ближе всех к отцу. – А этот молодой? Тоже твой ученик?». «Нет, берите выше. Мой сын». «Да разве у тебя есть сын? Впервые об этом слышу… Хотя нет. Вспомнила. А ведь похож на тебя… Один?». «Что?» – не понял отец. «Сынок-то.  Больше никого не настрогал? В Америке-то, вроде как, больше никем не хвастался. Все только чужими поделками». «Так  ведь… - отец выглядит немного смущенным. – Получается, что один». «Ну, так… Береги его. Как зеницу ока. Чуешь? Пригодится воды напиться. А не сбережешь, - последним дурачком будешь. А пока пошли за мной. Пошли, пошли. Со своими еще успеешь. Время на то у тебя еще будет. Все строго по расписанию. А слушаться не будешь, плюну, и что ты  тогда без меня? Тоже мне, мечтатель…  Метелку эту свою…  – Ей, кажется, по-прежнему не давала покоя отцова борода.  – Ладно, черт с тобой.  Понимаю, не дура, это твой имеж. - Да, она именно так сказала, Аркадий руку дает на отсечение: "имеж". - Можешь, если дорого,  сохранить. Но  одежу эту я бы все-таки тебе не советовала. Всех чинуш у нас перепугаешь. Не к медведям в гости, вроде как, приехал.  Ладно, все, хватит предисловий. Поехали». И она, точнее, тележка под нею действительно покатила, но теперь в обратном направлении, под те же громкие крики тележечника: «Постерегись!». Отцу больше ничего не оставалось, как торопливо попрощаться со всеми. Аркадия еще раз приобнял, слегка прижал  к себе, пообещал: «Мы с тобой еще обязательно. В самом скором. Я дам знать»,  - и пошел быстрым шагом, еще хорошо, что не побежал,  за уже относительно далеко укатившей тележкой. Огромный же его кофр уже был погружен Глебом на тележку. На нее же едва успели побросать и цветочные букеты.
«Как на гроб с покойником», - промелькнуло в Аркадьевой голове. Все произошло так стремительно. Еще минута, другая, третья,  и ни тележки, ни отца уже не видно. А вся встреча, которую ждали, к которой, видимо, задолго тщательно готовились, заняла немногим больше  десяти минут.

2.
«Ты сейчас к себе?» - подошедшая к Аркадию тетя Зина, он же в этот момент искал глазами  как будто провалившегося сквозь землю Ивана Евдокимовича. Может, сгорел от стыда, что отец его при всех не признал. «Д-да», - не сразу, однако согласился Аркадий. Решил: «Бог с ним, с Иваном Евдокимовичем. Не маленький, сам доедет». «Не подбросишь меня до театра? Хотя, я понимаю, тебе немножко не по пути…». «Да! Конечно! Теть Зин! О чем разговор?». Сели в Аркадьев «Жигуленок»  и отправились в сторону ТЮЗа. Довольно длительное время ехали молча, а молчание, как и следовало того ожидать, первой, по праву старшинства, нарушила тетя Зина.
«Все, как во сне. Молниеносно. Будто на самом деле ничего и не было, а мы так ждали… готовились… Но ведь он не ради нас приехал, правильно? Ему важнее сейчас устроить свои дела, мы все во вторую очередь,   - и  после короткой паузы, с улыбкой. – А мне очень понравилось твое «Не мой бенефис». Очень неожиданное». Справедливости ради, надо сказать, что этот «бенефис»  был неожиданным и для самого Аркадия. Экспромт чистой воды. «Достало», - хмуро прокомментировал, не спуская глаз с впереди идущего «транспортного средства». Да, настроение у него сейчас было неважное. И дело, разумеется, не только в изменившем им всем отце. Да, в каком-то смысле это походило на измену, хотя да,  ТАМ было еще кое-что другое.  «И еще, - продолжила тетя Зина, - когда тебя нахваливали… У тебя было такое забавное выражение… Напомнил мне иллюстрацию к «Гулливеру среди лилипутов». Гулливер – ты, лилипуты – мы. Если тебе интересно, попробую объяснить…».
Отчего Аркадий всегда выделял тетю Зину, помимо того, что она была единственной из студийцев, кто сумел добиться исполнения своей мечты, стать настоящей актрисой, причем уже получившей признание у настоящих театралов, - у неё был ум. А еще она была красивой женщиной. В глазах не только Аркадия. Одно время, когда сам Аркадий ходил еще в  подростках, он был даже в нее немножко влюблен, в чем он, конечно, ей или кому-то еще никогда не признается.  Не удивительно, поэтому, что ему всегда доставляло удовольствие  с нею пообщаться. «Чем больше наблюдаю за тобой, - продолжала тетя Зина, - тем больше убеждаюсь. Ты на удивление  очень практичный человек. И в этом отношении ни на кого из своих непохож… Я говорю о тех,  кого я знаю. Человек, хотя еще и очень молодой, но уже без особых иллюзий. С трезвым взглядом на жизнь. По-настоящему взрослый. В этом твое огромное отличие  от нас.  И, может, преимущество. Мы же – как были, так и остались детьми. Отсюда, и твое снисходительное отношение к нам. Как будто смотришь на нас сверху вниз. Поэтому и Гулливер. Это понятно, ты человек уже другой, совсем не сентиментальной   эпохи, мы же все застряли в вскормившем всех нас советском прошлом. А это был один  огромный сплошной  иллюзион». Аркадию не совсем понятно, что тетя Зина всем этим «без особых иллюзий, трезвый взгляд» имеет в виду. Он-то сам считает, что иллюзий у него не меряно. Но и спорить с тетей Зиной не хочется. Считает она его таким – пусть считает. Это ее дело и право. «Ты бы как-нибудь, по старой памяти, заглянул к нам на огонек», - предложила вдруг тетя Зина. «По старой памяти» от того, что прежде, еще в мальчишеские годы,  Аркадий действительно хаживал к ним… Не то, чтобы «в гости». Так. Посидеть, поболтать.  Еще втайне полюбоваться. Да, тетей Зиной. Кем же еще? «Заодно, может, поможешь мне как-то с моим Ромкой». Ромка это ее сын, на пару лет помладше Аркадия. Было время, лет десять назад, когда они даже немножко дружили. Читали примерно одни и те же книги. Потом обсуждали. Например? Ну, взять хотя бы… Из наиболее яркого, запомнившегося, -   «Закат Европы»… Автора сейчас не вспомнит. Только то, что фамилия начиналась на какую-то шипящую.   «А что с ним?». «Не помню, говорила ли я тебе прежде об этом? - отец подарил ему компьютер…».  Если отца Аркадия волной перемен смыло на другой континент, то Ромкиного отца приземлило несколько поближе – на Аравийском полуострове, в Израиле. «Теть Зин, я же ничего не понимаю в компьютерах!». «Но я же не о компьютере, Аркаша, я о Ромке… Блин! Он же теперь сидит безотрывно за этим компьютером. Точнее, днем спит, а сидит ночью. Говорит, ночью дешевый трафик… Ты понимаешь, что такое «трафик»?». «Да. Имею представленье». «Мне до сих пор был известен только «график»… Никуда фактически из дома не уходит.  Нигде не учится, не работает. Потолстел так, что скоро в межкомнатную дверь пролезть не сможет.  Я уже решила, что у него что-то с гипофизом, посоветовалась с врачами, они рекомендуют подождать, но, ты же отлично помнишь, он был совсем другим…». «Хорошо, теть Зин, но что я-то?..». «Ты не смог бы как-нибудь заглянуть к нам… с хорошей симпатичной девушкой? У тебя наверняка много девушек…». «Почему вы так решили?». «Потому что ты сам… хороший и симпатичный. И от тебя исходит… какая-то… положительная аура. Основательность. Укоренённость. Уверенность в себе. Впрочем, откуда это в тебе  – я догадываюсь. А девушки, поверь мне, ведь я тоже когда-то была девушкой, очень тонко это чувствуют, - настоящий это мужик, или трепло худое. Впрочем, ладно. Сейчас уже нет времени, - да, уже показалось здание ТЮЗа, - поговорим об этом в другой раз. Увидимся, наверное… Или как-нибудь мне позвони….   Если не сложно, ко второму подъезду… Спасибо тебе огромное. – И, уже собираясь покинуть машину. - А Варвара Анисимовна все же выдержала характер – не пришла?». «Не пришла, - мысленно согласился Аркадий. – А, может, и приходила, но держалась  поодаль. С ней все может быть». «А я ее понимаю, - продолжает тетя Зина. - По какому-то очень высокому счету она права».
«Я ее понимаю» и «она права», но сама-то  тетя Зина, Аркадий это знал,  поддерживала вполне нормальные отношения с ее бывшим мужем: все прошлые обиды в сторону. Она и Ромка ездили к нему в гости, когда еще Ромка не сидел за компьютером.  Кажется, в Хайфу… Хотя у него уже тоже  другая семья. Представить, что такое может произойти с его матерью и Аркадием,  -  бред, фантастика. Они какие-то другие. И отношение ко всему у них другое. Так что же лучше и на чьей стороне больше  правды: той, где царит непримиримость, или той, где больше снисходительности? –  этого, пожалуй, не знает никто, а меньше всего Аркадий. Он, Аркадий… вот в эту самую минуту, когда восседает в своем «Жигуленке», напротив  театра, наблюдая за тем, как стягиваются к ярко освещенному входу вытекающие из разных точек, в зависимости, кто,  откуда и на чем приехал,  ручейки зрителей… Что он, в принципе,  знает вообще? Где и в чем он судья? А ведь еще совсем недавно, это было всего лишь вчера, когда стоял на крыше дома и самонадеянно обращался со своим «Урби эт Орби»… Сколько глупых слов! Тупых обещаний, претензий!  Сколько поросячьего восторга! Упоения. От сознания,  что он видит и знает. Что ему подвластно все. Да, было! Было  в нем такое щенячье восторженное ощущение. Вдруг что-то на него снизошло. А что сейчас? Вчера полным полна коробушка, сегодня пустота. Вчера вверху: еще бы!  Началось с  Геи, с ее «Спасибо» и буквально ошпарившей Аркадия улыбки. Потом звонок.  «Это я. Отец твой». Да, это было всего лишь вчера. Сегодня внизу: Аля-Валя, его, одним словом, непотребство, другое слово – свинство. Под конец  жалкое противное – да, «противное», унизительное бегство отца. «Ишь как побежал! Как за вкусной морковкой».  «Как раскачивает человека!».  Это он сейчас не про отца, а про себя. По какой амплитуде! Как на американских качелях, которые в самой Америке называются «русскими».  И всего за какие-то сутки. Что же говорить о веках?
Аркадию не хочется возвращаться домой. Ему сейчас вообще ничего не хочется, поэтому и стоит, а между тем ручейки спешащих к театру зрителей иссякли. Из водруженного на крыше театра громкоговорителя начинают доноситься звуки музыки – прелюдия к спектаклю. Потом заговорят актеры. Аркадий их услышит. А пока пошел снег.  Пока реденький. И ветра никакого, но все, что в поле его зрения, побелело. И хотя уже вечер и зрению доступно только то, что под  фонарными столбами, не более,  - чтобы даже эта разрозненная картинка не исчезла, Аркадий заставил трудиться «дворников». Методично, навевая сон, заскрипели, заскрежетали. Вправо, влево, вправо, влево…   Кто-то подошел к его «Жигуленку», постучался. Аркадий опустил наполовину облепленное снегом окошко. Жутковатая печеная картофелина в отвратительном макияже. Сладеньким голосом: «Молодой человек! Можно у вас погреться? Пожалуйста». «Нет! Нельзя!». Поднял окошко, включил зажигание. «Домой. На Энтузиастов. Больше некуда… и незачем… «Буква «ша». Вот она - шипящая. Шпенглер! Того, кто написал «Закат Европы».  Да и Европы ли только закат? Может, еще того самого… и покруче».

Глава вторая

1.
Февраль 17ого. Чем этот день отметился в истории? Большей частью, к сожалению, смертями. В этот день в Риме на площади Цветов был сожжен бунтарь Джордано Бруно. Расстались с этим миром два замечательных творца: Мольер и Генрих Гейне. Но состоялось событие и радостное: пять лет назад появился на свет  внук Игоря Олеговича. Это значит, в такой знаменательный день можно поджидать и Тоню. С последнего Нового года «второй свежести» у Игоря Олеговича Тоня не появлялась.  Дождался! Позвонила и пообещала: «Буду часикам к трем. Пожалуйста, сам никуда не ходи, ничего не покупай. Слышишь? Я все принесу». «Ничего не покупай» - это, видимо, отрыжка от неудачного паштета, которым Игорь Олегович пользовал  Тоню при их последней встрече. Игорь Олегович последовал наказу Тони, сам никаких закупок не делал, зато сходил в парикмахерскую, ближайшую к его дому, дождался, когда освободится «его» парикмахерша.  Да, он стрижется у этого мастера, или, точнее, мастерицы, пожалуй, последних лет восемь. Своего рода рекорд: парикмахеры, по наблюдениям Игоря Олеговича, на одном месте долго не задерживаются. Впервые попал под ее ножницы, когда она еще была робкой неопытной ученицей, осваивала профессию на уже начавших редеть  «кудрях» терпеливого, никогда не капризничающего, без претензий, Игоря Олеговича. Сейчас она уже признанный мастер, к  ней – подумать только! - запись, но Игорь Олегович как-то не любит заранее записываться,  и,  чтобы попасть в ее руки, ему  почти всегда приходится дожидаться, когда появится «окошко» и его любезно позовут.
«Вы сегодня какой-то особенный», - услышал, когда на белую накрахмаленную накидку, наброшенную на плечи и ссутуленную спину Игоря Олеговича,   посыпались его седые, или, скорее все же,  сероватые, с оттенком седины,  скудные  волосенки. «Да? – удивился Игорь Олегович. Сам такого  ощущения чего-то «особенного» в отношении своей скромной персоны не испытывал. – Почему вы так решили?». «Не знаю… Чему-то постоянно улыбаетесь. Приятное что-то случилось?». Вот как! Оказывается, он улыбается.  «Случится… Или да, уже случилось. В шесть утра родился мой внук. Нет, не сегодня. Уже пять лет назад». «Ну, поздравляю. Как назвали?». «Борисом». «Хорошее имя. У меня брата тоже зовут Борисом».   
Борисом внука назвали не случайно, и не по святкам - внук родился в протестантской стране, - а в честь Тониного отца. А еще у Тони и Игоря Олеговича есть внучка, она появилась на свет  почти десять лет назад  и  ее назвали Ханной, в честь уже  матери  зятя Нильса. Все по-честному. Всем сестрам по серьгам. Чтобы никто не остался в накладе. Полное равноправие.  Это истинно по - королевски. По-датски. Вопреки шекспировскому: «Что-то неладно…». Нет, у них-то как раз все ладно. Внука Игорю Олеговичу пока повидать не удалось. Больше повезло Тоне. Они с мужем погостили  в Ольборге (город, в котором живут Маша и Нильсен с детьми) около трех лет назад. Целью их поездки было  побывать на праздновании медной свадьбы Маши и Нильсена. Справедливости ради, надо сказать, не обошли при этом стороной и Игоря Олеговича, ему также прислали красиво оформленное приглашение, но он не поехал. Все по тем же, понятным причинам: не хотелось ставить в неловкое положение ни Тоню, ни ее патологически ревнивого мужа. А еще раньше Маша сама приезжала на свою малую родину, в Краснохолмск.  Она  в это время была как раз беременна Борисом. Кажется, уже на шестом месяце. Живот у нее был уже довольно заметен. Тоня в тот ее приезд накинулась на Машу, стала ее попрекать: «Как так можно? Ехать такую даль. При твоем состоянии. Это безрассудство. Ты не   боишься нанести травму ребенку?».  На что  Маша тогда ей ответила: «Когда плод еще в животе, он как губка, впитывает в себя все окружающее. Мне хочется, чтобы он, - да, она уже знала тогда, что у нее родится мальчик, -  впитал в себя русскую речь, и вообще все краснохолмское. Такого, как у вас, ведь  больше нет нигде. Это потом сможет как-то помочь  ему в жизни». Несколько позже прояснилось, откуда это у дочери. Оказалось, она прочла об этом, то есть не про русскую речь и не про Краснохолмск, а про губку, у какого – то очень известного опять же датского ученого. Тоня же, прямо на месте, едва услышав такое, не могла сдержать слез. Игорь Олегович, он также присутствовал при этом разговоре, уж на что мужик, и то  почувствовал, что у него в глазах защипало. А еще, в тот же день,  уже попозже, когда остался с дочерью наедине, не удержался, спросил: «А чем тебе так дорого это окружающее, что хочешь, чтобы оно впиталось?». «Вы же еще, в вашем Краснохолмске,  как в сказке, папа, живете. В старинной русской сказке. Или былине.  Где он -  Маша имела в виду, конечно, еще не родившегося сына, -   почувствует на себе такое?». «В старинной русской сказке» - сужденье довольно спорное. Если только закрыть  глаза на всю  происходящую быль.  Хотя, с другой стороны, бытует ведь представление, что «со стороны виднее». 
«Ну, все. Посмотритесь», - мастерица поднесла  глазам Игоря Олеговича большое зеркало. На Игоря Олеговича глядело иссеченное морщинами, с подглазными мешками, покрытое вроде бы желтоватой кожей, испещренное какими-то ямками старческое лицо. Фу, какое безобразие! Игорь Олегович поспешил отвести глаза от зеркала».  «Все хорошо? Вам нравится?». «Очень». «Сегодня, к сожалению не «пенсионный» день. С вас сто сорок». Игорь Олегович дал сто пятьдесят, от сдачи отказался, и они расстались довольные друг другом.   
Да, Тоня, как и пообещала, пришла, не в три, правда, а уже ближе к половине четвертого. Как и обещала -  не с пустыми руками:  и вино, и закуска, и тортик диетический. Уже как переступила через порог, и потом,  когда снимала с себя верхнее, а Игорь Олегович, как всегда неловко ей помогал, уже тогда Игорь Олегович заметил, что дорогая гостья выглядит не совсем обычной. Что она чем-то взволнована и что она готовит Игорю Олеговичу какой-то неприятный сюрприз. Почувствовать-то почувствовал, но по привычке никаких «провокационных» вопросов задавать не стал. «Если действительно есть что-то, если это не моя мнительность, рано или поздно скажет сама».   
За столом, в основном, говорили  о пустяках. О болезнях, о погоде, о размерах пенсий, какими они были и какими стали со всеми этими реформами, дефолтами, и всякой прочей дребеденью, величаемой «переходом от развитого социализма к дикому капитализму», а еще, что уже необычно,  о предстоящем приезде в Краснохолмск какой-то важной персоны. Никто ничего толком не  знает,  но все уверены, что это очень серьезный товарищ, иначе, - к чему такие приготовленья? Город наводнен навезенной со  всей области милицией.  Таких мер предосторожности в городе не было, даже когда к ним  пару лет назад заглянул  сам  представительный кудрявый и словообильный господинчик вице-премьер  Немцов.  И так они поговорили о том, о сем, выпили по три бокала принесенного Тоней рислинга за здравие внука, попили чайку с диеттортом, времени уже скоро шесть – пора  расставаться. Тоня прошла в прихожую, с неловкой помощью Игоря Олеговича  оделась в  свое зимнее с каракулевым воротником пальто,  повязалась белым оренбургским платком, а поверх платка еще и шапочку водрузила   из того же каракуля. В этом ее наряде стала походить на жену какого-нибудь небогатого чиновника с картины,  допустим, Ивана Крамского. Когда же ей совсем уходить, опустила глаза, и,  едва разжимая губы: «Ты прости меня, Игорек… Но мы теперь, боюсь, уже долго с тобой не встретимся». «Почему?» – пробормотал Игорь Олегович. А про себя: «Ну, вот! Никакая не мнительность. Но это еще все. Точка-то как будто бы не поставлена. Сейчас еще услышу». «Мой, ты знаешь… совсем… Каждый раз, стоит мне только сказать, что иду к тебе,- становится сам не свой. Вот и сегодня. Мне стоило это больших нервов. А обманывать его, что-то придумывать… Ну, ты же знаешь, как я устроена. Я так не могу. И так каждый раз. Когда ухожу к тебе, в голове одна и та же мысль: «Застану ли его живым?». Да, настолько это серьезно…  Я понимаю, это болезнь. Он и сам это отлично понимает. Но одно дело – понимать, другое – что-то с собою делать. И вот… Я стала перед выбором… Прости меня,  но я больше так…  разрываться между тобой и им… не смогу». Еще какое-то время постояла, обняла, прильнула к Игорю Олеговичу. «И еще… Что я должна тебе сказать. Что я давно собиралась тебе сказать и все как-то… Я за всю жизнь больше не встречала такого замечательного, такого доброго, честного, отзывчивого, порядочного человека, как ты. Я всегда любила тебя. Только тебя одного. Люблю до сих. А если все так получилось, это я…». «Да перестань, - тут уж, наконец, и Игорь Олегович не выдержал. – Я тоже тебе давно хотел сказать и тоже не решался. Виноват во всем один я». «Нет! Что ты такое говоришь?! Если бы я тогда…». «Нет, Тоня, и еще раз нет! Если б именно Я, а не Ты…  тогда… Мне нужно было быть осмотрительнее». «Настаиваю: моя вина. Нужно было  не поддаваться панике.  Моя бесхарактерность. Испугалась трудностей. Бытовых неудобств…».  А что было «тогда»? Игоря Олеговича «попросили» с его места работы, - он пристроился было в местном краеведческом вначале просто сторожем, а потом  - подвернулась вакансия - хранителем фондов.  «Попросили» от того, что грянула проверка, а у Игоря Олеговича не оказалось диплома. Да его у него и не могло оказаться, от того, что его – время оно – арестовали за пару месяцев до официальных госэкзаменов. Следовательно, он был бесдипломником. Место же сторожа к этому моменту тоже было занято, и Игорь Олегович решительно отказался стать виновником незаслуженного увольнения уже другого человека. «Но…  я предала тебя», - между тем продолжает Маша. «Какая чушь!» – продолжает отбиваться Игорь Олегович. И так они еще какое-то время отбирали друг от друга это mea culpa, не уступали его, пока на  лестничной площадке из одной из соседних квартир, возбужденно лая,  не выскочила  крупная собака. Помесь добермана и обыкновенной дворняги. И сразу вслед за лаем мальчиковый  ломающийся  голос: «Джуля! Молчать!».  Потом показался и сам хозяин. Пятнадцатилетний Вася-Василек. Получил такое прозвище за пронзительно голубые глаза. Вежливо поздоровался. Игорь Олегович так же вежливо ответил, а потом обратился к Тоне: «Зайди ко мне. Хотя бы на пару минуток, Мы еще должны…». «Нет! – тут уж Тоня была непреклонной. Даже испуг какой-то у нее сейчас на лице. - Не могу, милый. Прости. Я обещала. Я уже и так опаздываю. Я дала ему слово. Мне страшно… Да, за него. Мне надо идти». Помесь добермана и дворняги, одолев за три прыжка разделяющие их метры, прежде чем начать галоп по лестнице вниз, обнюхала  сначала Игоря Олеговича, потом Тоню. «Как знаешь», - уступил  Игорь Олегович, вернул Тоне ее руку. «Может, потом… Как - нибудь. По телефону», - пообещала неуверенно Тоня, и побрела вслед за ускакавшей собакой, а Вася-Василек все еще возится со своими ключами, никак не может запереть за собой дверь.

2.
«Тебе, племянничек, не откладывая дела в долгий ящик, нужно законтачить с моим Колькой. Я уже с ним обо всем перетерла. Что он сегодня повидается с тобой, но там у него сейчас делегация. Прохиндеи из каких-то прежних народных демократий. Чего-то, вроде, у него, по старой еще памяти, умыкнуть хотят. Поэтому я вначале все свои реперные точки, что в городе, тебе покажу, а потом уже и до Кольки».
 Тетушка Ненила ворвалась в уже налаженное размеренное американское житье-бытье   Петра Алексеевича,  как японское цунами.  Это случилось в один из летних месяцев в прошлом году. Петр Алексеевич  был у себя, в своем Центре «Арто» в Бостоне, где  репетировал со своими питомцами новую постановку «Горе от ума» (сейчас в Америке мода на все русское), когда кто-то ему позвонил по селфону и раздалась уже давно не звучавшая в его ушах русская речь в очень напористом женском исполнении: «Ты чего это, чертила  ты эдакий,  от родных по всем щелям прячешься? А ну быстро за карандаш или что там у тебя. Записывай мой адрес. И чтоб завтра же был у меня». «Вы кто?» – ошарашенный Петр Алексеевич. «Не узнал? Свою собственную  родную тетю? Совесть-то  у тебя, спрашивается, где?  Да ты же мне еще в подол напИсал. Да еще так вонько! Пришлось тут же сымать и стирать. Нечто забыл? Записывай, я тебе говорю, пока не передумала…».  - И тут же начала диктовать адрес. Оказалось, что она сейчас  находится в  пригороде Бостона Рослиндейл. «Через час будешь?». Петр Алексеевич все же объяснил звонившей, что у него сейчас репетиция, вечером спектакль. Пригласил родственницу на спектакль. На что она: «Не много ли чести будет, чтоб я еще твои спектакли, в которых ничего не понимаю,  смотрела?». В конце концов, договорились, что Петр Алексеевич прибудет в Рослиндейл с визитом на следующий день.
С Ненилой  Федоровной, так звонившая себя отрекомендовала,  Петр Алексеевич, если  когда прежде и встречался, так только в годы его младенчества, о которых он уже ничего не помнил. Долгоруковы достаточно распространенная, знатная фамилия. Разными были Долгоруковы: «высокие», «средние», «низкие». Словом, от холопов до князей. Предки Петра Алексеевича были явно холопами. Но сумевшими выкарабкаться до положения «средних», то есть «мещан». Однако события Октября семнадцатого растопили весь их скудный, накопленный за предыдущее столетие жирок,  и все Долгоруковы, из которых вышел и дед Петра Алексеевича, из тех, кто, конечно, выжил,  вскоре преобразились в общую серую советскую массу, в которой уже не было ни низов, ни верхов. И в которой так легко было затеряться!      
«Слушай, Станиславский, - заявила Ненила Федоровна при первой же их встрече в доме в Рослиндейл, где она гостила с внучкой у своей подруги,  с таким же, как у Петра Алексеевича, краснохолмским прошлым, - тебя же, чудика,  царя горохового, надо спасать». «Зачем?»  - недоумевающий Петр Алексеевич. «За тем, что ты тонешь.  Я же справки про тебя навела. Ты же тут загибаешься.  Да ладно, ладно. Не надо мне эту лапшу. У меня свои и глаза и ухи есть. Знаю, как тут тебе. Вертайся-ка к нам в Краснохолмск. Коммуняков, тебе ненавистных… и мне, кстати, тоже…  у нас уже никого не осталось, все до единого перекрасились, а мой сынок Колька сейчас у нас  так самый главный. И не какой-нибудь там…  секретаришка  – гу-бер-на-тор. Власти у него немеряно. Чего хочу, то и ворочу. Всяко тебе стать на ноги поможет. Бизнес хоть свой театральный как-то нормально наладишь. Как у Немировича-Данченко. А  не эти жалкие соплишки, что здесь». 
Тетушка оказалась на удивление информированной, знала многое, чем жил и чего, в первую очередь, недоставало племяннику - должного к себе уважения, вниманья. “Donations”, наконец. По-русски это, скорее, называется: «пожертвования». Разговор был долгим. Первоначальный скептицизм Петра Алексеевича постепенно сменился… не то, чтобы энтузиазмом, скорее – повеяло прежним, еще в молодые свежие годы испытанным на себе ветерком удалого флибустьерства: «А где наша не пропадала?».  Итог разговора был таков, что вначале Петр Алексеевич приедет с ознакомительным, или, как стало это называться,  «выставочным» визитом. Оглядится, что и как, сам посмотрит на других.  А там… Даст Бог… Если поднявшийся, или, точнее, поднятый тетушкой Ненилой ветер подует в паруса… Почему бы, в самом деле, и нет?  Тетушка уехала, Петр Алексеевич остался. Пошло время, месяц, другой, - ничего не происходило, и к Петру Алексеевичу вернулся прежний скептицизм. В самом деле, ну, наобещала взбалмошная, да еще после пары стопок виски, старушенция с три короба, Петр Алексеевич, под воздействием того же виски, поверил, но на  этом все и закончится.
Однако, примерно, через пару месяцев Петру Алексеевичу вновь неожиданно позвонили. На этот раз разговор шел на английском. Звонивший мужчина представился представителем    транснациональной некоммерческой корпорации «Conversion», что можно перевести как угодно: от «конверсии» до «преображения». Заявил о их желании воспользоваться услугами Петра Алексеевича при сценическом оформлении  ежегодного чествования какого-то мифического языческого бога Вали, которое в феврале следующего года должно состояться в родном для Петра Алексеевича городе Краснохолмске. И вновь с Петром  Алексеевичем, примерно, такая же трансформация, как в прежнем разговоре с тетушкой. Вначале воспринял это предложение, как розыгрыш, никак не связав  его с состоявшейся  ранее встречей и посулами тетушки Ненилы. «Какой еще там языческий бог? Что за ерунда! Да еще и в Краснохолмске. Чистая фантастика». Однако, хотя бы любопытства ради, от встречи со звонившим не отказался. Им оказался самый заурядный клерк, каких в Америке тьмы и тьмы. Но какой бы  непритязательной была внешность этого клерка, разговор между ними выглядел основательным и заслуживающим доверия. Петру Алексеевичу действительно предлагалось сотрудничество в организации, точнее «masterminding», по - русски ближе к «постановочному оформлению»  этого странного мероприятия. В обмен за это Петр Алексеевич мог претендовать на одно из двух: или достаточно неплохое денежное вознаграждение или оказание “funding”, то есть  материальной помощи,  при  организации и сопровождении   гастролей его самодеятельной труппы  в том же самом Краснохолмске. Петр Алексеевич, почти не задумываясь, выбрал второе.  При этом ему не так сильно захотелось «высветиться»  в покинутом им когда-то Краснохолмске самому, как сделать что-то хорошее, оставляющее след в памяти у его подопечных на этот момент «kids» («ребяток»), как он их сам называл.  Международные гастроли – что может быть для них более великолепным! Жизнеутверждающим. Выяснилось в процессе переговоров, откуда и ноги растут у намерения обратиться за помощью именно к Петру Алексеевичу: прозвучала фамилия краснохолмского губернатора Поварова. А Петр Алексеевич уже знал, что фамилия его краснохолмской тетушки была как раз Поварова. Вот так и подтвердилось, что вся эта  каша, действительно, затеяна именно его тетушкой, а не с бухты-барахты.     Дальше, все через того же клерка,  уже потянулись другие, более детальные переговоры, с уточнением, что именно от него потребуется, за счет чего, с помощью кого. И вот  теперь настало время реализовать задуманное. Но в первую очередь, как первая ступенька к пока неясной вершине, - ему необходимо повидаться с всесильным, как это утверждает тетушка, губернатором города Краснохолмска.

3.
«Смотри сюда. Смотришь? Вот  дом, в котором я до двадцати трех лет проживала, - обозначает, сидя на переднем сидении машины, рядом с безучастным, безмолвным водителем,  свои «реперные точки» тетушка. -  Коммуналка в двенадцать семей. Одна соседушка меня к своему охламону приревновала, при всех обозвала, а я ее в отместку тут же кипятком  из кружки. Так такое пятно у нее на харе! Не будь я тогда еще несовершеннолетней, сидеть бы мне, а так внушением обошлись, отпустили на все четыре… А вот это школа, из которой меня пару раз из-за прогулов выгоняли… Вот на этом углу тот самый киоск стоял, в котором я пивом торговала… Вот ЗАГС , где мне штампик в паспорт поставили… А это тот самый  родильный дом, в котором у меня из живота Колька мой, губернатор краснохолмский на свет божий появился…». Наконец, эта экскурсия закончилась, машина остановилась напротив «Дома правительства» на, естественно, хорошо знакомом Петру Алексеевичу проспекте Ленина. Правда, сейчас он вновь стал называться «Большой  Дворянской». «Извини, - тетушка Петру Алексеевичу, когда водитель, предварительно покинув свое место и обойдя машину, откроет заднюю дверцу машины, чтобы выпустить Петра Алексеевича, - я сейчас поеду дальше. У меня процедура, никак не могу пропустить. Но о тебе уже знают. Куда надо проводят».  Да, так оно, как обещала тетушка, и произошло: узнали, проводили.
В кабинете, куда  Петру Алексеевичу предложили войти, двое: во главе стола – сам губернатор, за столом сбоку – богемной наружности  господинчик средних лет, в темно-синем вельветовом костюмчике, вместо галстука пестрый нашейный платок. Представился Бенедиктом Бенедиктовичем. Но в качестве кого, собственно, он присутствует при этом разговоре, - об этом ни от губернатора, ни от самого Бенедикта Бенедиктовича ни слова. Николай  Юрьевич Поваров  - Петр Алексеевич успел прочесть крупную табличку на двери, - выглядит усталым, если не сказать «замордованным». Видимо, сказалась недавно закончившаяся встреча с бывшими «народнодемократическими прохиндеями». Это первое впечатление Петра Алексеевича. Впечатление второе – губернатору «до фени» все, что касается Петра Алексеевича. А если принимает, еще и цедит при этом какие-то слова, - скорее всего, это его  Ненила  Федоровна науськала. Вся губернаторская аудиенция заняла минут пятнадцать, обошлись общими фразами, под конец губернатор извинился перед гостем, что ему пора уходить. «А я пока передаю вас… - губернатор бросил взгляд на вельветового. Он за все время, пока губернатор и Петр Алексеевич пикировались пустопорожними словесами, не проронил ни звука. – Он в теме. Вы с ним подробно обо всем и перемолвитесь.  А потом мне доложитесь».
Итак, губернатор покинул кабинет, а Петр Алексеевич остался один на один с человеком с несколько странным именем-отчеством. «Кто он все-таки? Скорее всего, судя по наряду, какой-нибудь местный авторитетный театральный критик». Почему, в первую очередь, подумалось именно так? От того, что эти местные театральные критики успели попить много крови у тогда еще начинающего режиссера Петра Долгорукова. Причем вели себя довольно неоднозначно: после премьерных просмотров, при личных встречах, приятно улыбались, произносили какие-то приятные слова, а потом – уже прилюдно, на каких-то формальных совещаниях, - поливали его грязью, обвиняли в черт знает каких грехах.   «Возможно, и этот  из той же категории». «Вы, должно быть, проголодались с дороги», - первое, что услышал Петр Алексеевич от этого человека, когда дверь за губернатором закрылась и они остались в просторном кабинете один на один. Нет, такого «здорового» начала Петр Алексеевич не предвосхищал.  « Я все-таки предлагаю немного посидеть, закусить, и заодно обсудим  наши с вами  дела». «Наши с вами». Неплохое начало. А перекусить Петр Алексеевич, действительно, не прочь.  «Прошу вас, - уже как будто в  роли хозяина, назвавшийся Бенедиктом Бенедиктовичем провел Петра Алексеевича в прилегающую к кабинету уютную комнатку-столовую. Тут же предупредил. – Впрочем, никаких пиршеств. Излишеств. Только, чтобы заморить червячка. Если вы не против, - давайте по парочке свиных отбивных. Я уже пробовал. Мне очень понравилось. Видите ли, у Николая Юрьевича собственная ферма. Несколько бычков, с десяток свиней. Все взращиваемое исключительно на чистой органике. Никаких гэмэо».
«Прошу вас не обижаться на Николая Юрьевича, - с этой произнесенной Бенедиктом Бенедиктовичем фразы начался заявленный им несколькими минутами раньше разговор о «наших» делах, когда тот и другой расселись за овальным столиком. – За то, что он уделил вам так мало времени. Это очень современно мыслящий, очень творческий, широко шагающий и глубоко копающий человек. Человек, я бы даже сказал, новой формации. Именно такие, как он, сейчас особенно нужны возрождающейся России. Те, которым  хватает ума привлекать к себе, окружать себя подлинно талантливыми, беспокойными, ищущими, видящими далеко впереди себя. Приблизительно такими, как вы». «Ну-ну, - промелькнуло с голове Петра Алексеевича, - хорошо, братец, стелешь. Посмотрим, что будет дальше». Вообще, эта режущая слух, словно заимствованная из какого-нибудь учебника по риторике высокопарная манера выражать свои мысли показалась Петру Алексеевичу забавной. «Интересно, он так же и дальше будет? Или, в конце концов, перейдет на нормальный разговорный?». Сам он решил пока воздерживаться от слов. Ему сейчас надо слушать.  Точнее, внимать. И на ус наматывать. «Я же лишь представляю интересы небезызвестной вам корпорации “Соnversion”, - между тем продолжает Венедикт Венедиктович. Точно также продолжается и витиеватость в изложении его послания, -  благодаря отчасти усилиям которой… Говорю «отчасти», потому что не забываю: все началось с божественного толчка, произведенного достопочтенной Ненилой Федоровной, вашей  тетушкой. Мы же всегда и во всем только следуем за ним». «Стоп! – мозговая работа Петра Алексеевича. - Что значит «за ним»? За божественным толчком? Не слишком ли самонадеянно? Однако». Одно пока становится все более очевидным пока предусмотрительно держащему язык за зубами Петру Алексеевичу: нет, это не критик, этот человек «из другой оперы». «Conversion»?  Значит, этот краснобай из «Conversion»? Но Петр Алексеевич пока в неведении, что собой представляет эта «Conversion». В чем ее (его) основная функция?  И почему именно он, персонально, Петр Алексеевич Долгоруков, оказался в сфере интересов этой корпорации? Тетушка – да, с нее все началось. Ну а дальше-то? Пока Брянский лес.
Между тем в комнатку-столовую вошла секретарь губернатора, с подносом. Бенедикт Бенедиктович с готовностью помог ей переместить все, что возлежало на подносе, на стол. Секретарь пожелала приятного аппетита, ушла, и Петр Алексеевич с  Бенедиктом Бенедиктовичем вновь остались одни. «По рюмочке, - исполняющий функции хозяина Бенедикт Бенедиктович взялся за принесенный вместе со всем остальным, наполненный чем-то графинчик. – Коньяк, надо вам признаться, здесь не супер. Очевидный фальшак. Но за неимением лучшего…  Позвольте… За ваши успехи. Чтобы все у вас получилось, как вы сами этого хотите. А хотите вы, насколько я разумею,  ни больше, ни меньше…  - Вот, наконец-то, и пошел хоть какой-то предметный разговор! - Вот вы в разговоре с Николаем Юрьевичем, когда он спросил, чем бы вы хотели порадовать местных театралов, признались, что намерены привезти и показать свою, так сказать, классику.  Спектакль «Аргонавты». Или, как это у вас было еще тогда, на афише: «Драматическая импровизация по мотивам древнегреческого эпоса». Вершина, можно смело это утверждать, вашего еще… предэмиграционного. Когда вам было так плохо! Когда вас все кусали, а вы только огрызались и мечтали о свободе.  Ваши побуждения, Петр Алексеевич, мне, как человеку относительно близко к сердцу принимающему все, что относится к театру, очень даже   понятны, но…  Позволю напомнить гераклитово… По-человечески понятно и естественно ваше желание ступить в ту же реку. Реку вашей относительной еще молодости, но река-то эта, я вас уверяю, совсем не та. Не обмелела, нет! Тут несколько другое. Вашим «Аргонавтам», в какой бы аранжировке они не были, нужны не сценические подмостки, а… скажем, подземелья с прячущимися в них первыми беднягами - христианами. Там ваш спектакль еще мог бы получить какой-то адекватный отклик. Но здесь? И сейчас? В современной, становящейся на новые цивилизационные рельсы России? Которой начхать на аргонавтов вообще и на ваших, в частности.  При этом, вы уж, извините, вам-то, может, и ничего, а вашим американским питомцам? С их еще юношеской уязвимостью, с особенно пылкой потребностью успеха.  Очень сомневаюсь, что,  если будете настаивать на «Аргонавтах», они сей успех  обретут. Скорее, полное недоумение. Я говорю о зрителе. В лучшем случае – вежливое похлопывание. Вам их, я говорю о вашей юной поросли,  не жалко?». И только сейчас Петр Алексеевич решился  прервать это не знающее удержу словоблудие. Но, прежде чем прервать, про себя подумал: «Вот вам и не критик! Вот вам и представитель какой-то там транснациональной корпорации. А рассуждает как, вроде, уже канувший в Лету, ушедший в небытие советский третьеразрядный чинуша от культуры». «Простите, а можно, наконец, узнать, а то мы с вами разговариваем, как в потемках.  Кто вы вообще такой, чтобы судить-рядить о моих «Аргонавтах»?  Что вы вообще понимаете в театре?  Откуда эта ваша уверенность, будет у нас успех или нет?». Петр Алексеевич начинает кипятиться, а Бенедикту Бенедиктовичу как будто хоть бы что. Даже, видимо, довольный реакцией ужаленного Петра Алексеевича улыбается. «Не гневайтесь, Петр Алексеевич. Я пока сказал только «а», а вы уже выходите из берегов, мечете, аки Зевс, громы и молнии. Ох, уж этот ваш темперамент!  Имейте терпенье послушать и «бэ»,  и тогда ваше мнение обо мне и моих уверенностях, возможно, изменится. Хорошо, больше не будем о вашем прежнем. Поговорим о настоящем. В репертуаре вашего же театра есть другой… замечательный спектакль. Тот, что вы показали  совсем недавно. Вы, наверное, уже догадались… Да, я говорю о ваших «Трех сестрах», Петр Алексеевич. Подчеркиваю «ваших», а не чеховских. Потому что ваши «Три сестры» это не Чехов, это нечто прямо противоположное. Это анти-Чехов. Этим-то как раз и замечательно ваше прочтение классика. Ваше сугубо авторское. Что вы пере-иначиваете. Есть еще другое слово: перелицовываете. В этом суть и девиз и всего того, что делаем и к чему стремимся мы. «Мы» то есть наша корпорация. Конверсия, Петр Алексеевич. Превращенье и перерожденье. Именно это нас так с вами и роднит. А вас… Вас, пожалуй,   ставит  в первую десятку самых выдающихся театральных режиссеров современности. Подчеркиваю «Пожалуй». Это всего лишь скромное мнение пусть и не рядового, но всего лишь человека околотеатрального». Да, вот так! Это, кажется, называется, «из огня, да в полымя». Петру Алексеевичу, конечно, не нравится, когда его безосновательно, как ему кажется, ругают, принижают.  Кому вообще это может понравиться? Он, естественно,  начинает сердиться. Но когда и  похвалы выше небес… «Самый выдающийся… Современности»… Как  правило, такого рода безудержное восхваление  вызывает в нем больше недоверия к восхвалителю: «Здесь явно что-то не то».   «Ну, это вы уже… Это уж слишком…  Вас послушать… Можно подумать, вы ходили на мои спектакли». На что Бенедикт Бенедиктович  с улыбочкой, которую вполне можно назвать «мефистофельской»: «А что, вы думаете? Так и было… И именно во многом потому, что я ходил и смотрел, наш выбор, кому доверить оформление, огранку, если можно так выразиться,    нашего ежегодного торжества, а это, как нами задумано, должно стать выдающимся, может, даже резонансным событием… Может, даже, как это не покажется сейчас невероятным, - мирового масштаба. Выбор  пал именно на вас. Не буду от вас скрывать –  вы были  вначале лишь одним из довольно обширного списка номинантов, у вас были серьезные соперники.  Но ваши «Три сестры»…  Они качнули… Они решили исход дела в вашу пользу». «Тогда…  чем же мои «Три сестры» вас так привлекли?». «Если очень-очень коротко. Своей… нагостью, Петр Алексеевич. Если, конечно, так можно выразиться. То есть в смысле: «Я сир и наг»… – Он, кажется, собирался еще что-то добавить, но тут запипикал его селфон, а после того, как бросил взгляд на экран. – Боюсь, нам с вами придется на этом прерваться. Но, разумеется, мы еще с вами встретимся. И не один раз. Вас сейчас подбросят до гостиницы. Помогут разместиться. Устраивайтесь, отдыхайте. Встречайтесь со своими. У вас, я знаю, здесь родные, друзья. Ваш сын. Славный молодой человек. Которому вы нужны… И который нужен вам.  Ну а  завтра с утра… Нам с вами предстоит очень серьезная работа. Что же касается, с чем вам ехать на гастроли… А у меня есть все основанья полагать, что они все-таки состоятся. Разумеется, это ваше авторское право, что брать, что показывать. Не мне принадлежит право первой брачной ночи. Я здесь лишь, как зритель. И, как зритель, высказал лишь свои скромные зрительские предпочтенья».       
   
4.
«Аркашенька!».  Аркадий только заехал в тесный родной дворик на Энтузиастов, вышел из машины, когда услышал, что его кто-то зовет. Оглянулся: Иван Евдокимович. В своей еще советской выделки цигейковой дубленке, лоснящейся по швам накладных карманов и в том известном выпуклом месте, которое называется филейной частью тела.  Восседает на побеленной недавно выпавшей порцией нового снега скамье. Во дворике еще одна скамья, но она сейчас оккупирована «веселой» разнополой компанией. «Куда  вы пропали? Я собрался  вас подвезти…». «Аркашенька, подойди ко мне, - льстивым голоском, - хочу с тобой кое-чем поделиться». Аркадий неохотно, однако послушался: подошел. Отчим уже без гвоздик, но папка при нем. Дает основание Аркадию заключить, что Иван Евдокимович еще не заходил после возвращения с вокзала в квартиру. «Я буквально только сейчас подумал про тебя… Не хочешь присесть?». На незанятой Иваном Евдокимовичем половине скамьи снег, а под снегом лед. Поэтому предпочел не садиться.  «Что подумали?». «Что мы уже так долго живем бок о бок, но так редко … чтобы, как говорится, сесть рядком и поговорить ладком. При этом – да,  мы так редко ссорились… почти не ссорились… даже не вспомнить… и все равно… Я благодарен тебе». «За что?» - опешил Аркадий. «За то, что обозначил меня… Отметил… Отрекомендовал.  Когда  с Петром Алексеевичем. Когда он тебя так высокомерно спросил: «Кто этот?». Ведь ты мог бы и промолчать. Сделать вид, что я тебе чужой… Как ты считаешь, он действительно меня не признал? Но ведь мы же встречались! Прежде. Тогда. Да, не часто, но…  Конфликтовали. Пусть и  на идейной почве. Мы разошлись тогда в оценке судЕб социалистического реализма. Да, кардинально разошлись. Но ведь это же не повод, как ты считаешь? Демонстративно не узнавать меня сейчас. Когда прошло столько лет!.. А если это так, то, простите меня, это такая с его стороны достоевщина!.. Тем более, что он оказался, в общем-то, прав, и я мог бы признать…». «Мужики!» -  сильно подвыпивший, покачивающийся гражданин от соседней скамьи. Настроенный, правда,  очень миролюбиво. – Мы тут сына моего обмываем. Первенького, а то прежде все дочки, да дочки. Словом, просим». «Нет-нет! – испуганный отчим. – Спасибо, но мне нельзя. –  А дальше соврал.-  Язвенник». «Я тоже», - отказался от приглашения Аркадий. «Что? Язвенники одни собрались?  – обиженный счастливый отец. – Ладно. Неволить не будем. Мы ведь как? Мы по-русски, от всего сердца. А раз уж тут одни не русские собрались… Черт с вами». Иван Евдокимович, когда обиженный перестанет к ним приставать, почти шепотом: «По-моему, он страшный человек». «Кто?» – удивленный Аркадий. Он подумал, что Иван Евдокимович имел в виду именно этого обиженного. «Петр Алексеевич… Твой отец… Да, конечно, он очень даже неординарный.  Об этом никто и не спорит.  А страшный от того, что живет только собой и думает только о себе. И наша мамочка это тоже своевременно поняла, - Иван Евдокимович говорил сейчас об Аркадьевой матери.  Он часто к ней так обращался. Хотя, если обращался напрямую, то просто по имени: «Варя». И лишь когда на нее из-за чего-то сердился, переходил на  имя-отчество.  – Но слишком поздно… Ты знаешь, что она была у портнихи?».  «Зачем?». «Она сшила ей новый английский костюм. Из джерси. Я видел. Он ей очень идет. Как ты думаешь, зачем ей английский костюм из джерси, да еще накануне приезда Петра Алексеевича? Когда у нее и так неплохой гардероб. А я догадываюсь. Она хотела его удивить, может, даже очаровать, но в последний момент вдруг взяла и передумала. Осталась дома». «Вполне может быть» подумал Аркадий, а вслух: «Хватит вам тут сидеть. Мало вам вашего геморроя? Еще чего-нибудь  на морозе подхватите». «Эта же портниха, кстати, шила когда-то нашей мамочке подвенечное платье, - продолжил свою болтовню Иван Евдокимович, когда уже заодно с Аркадием направились в сторону их подъезда. – Оно до сих пор висит у нее. На плечиках. Может, ты тоже его видел. Она собиралась обвенчаться в нем с твоим отцом, а он вместо этого… Взял и променял ее на свободу творчества.  И тебя, кстати, тоже…». «Да хватит вам, - оборвал Аркадий ведущего себя не по-новосельцевски, то есть заболтавшегося без меры Ивана Евдокимовича. К тому же еще ступившего на неподвластную ему территорию: какое дело этому человеку до того, кто с кем собирался обвенчаться и кто на что променял?   –  я  все это отлично и без вас знаю». «Да, я знаю, ты человек очень информированный».
«Если и «достоевщина», - подумал Аркадий, а подумал от того, что  вспомнил буквально пару минут  услышанное от отчима и относящееся к отцу,  - то у вас, Иван Евдокимович, ее будет не меньше, чем у Петра Алексеевича. Словом, вы оба хороши». 
Когда вошли в прихожую, застали мать разговаривающей с кем-то по телефону.  Точнее, не разговаривающей, а слушающей. Заметив входящих, только кивнула головой, что означало:  «Да. Вижу. Пришли. Хорошо», - продолжила слушать дальше. Иван Евдокимович, быстренько разувшись и оставив на вешалке свою, эпохи еще своего театрального триумфа, дубленку, юркнул к себе, а Аркадий прошел на кухню. Он вдруг испытал сильную потребность чего-нибудь перекусить. Желание, наверное, естественное, учитывая, что последнее, что побывало у него во рту, случилось еще этим утром на Танеевой даче, перед тем, как ему отправиться в дорогу. Он подогрел тогда на своей газовой плите приобретенную накануне в Сарафаново пару голубцов – полуфабрикатов.  А сейчас уже было далеко за восемь. Аркадий еще сидел на корточках перед открытым холодильником, соображая, чем бы ему предпочтительнее поживиться, когда на кухню заглянула только что, видимо, закончившая свою затянувшуюся телефонную сессию мать. Она, похоже, за все время этой сессии не проронила ни слова. «Оставь это». Аркадий  вопросительно посмотрел на мать, продолжая оставаться на корточках. «Я только что разговаривала с Петром Алексеевичем… Он приглашает нас всех троих  к себе. В гостиницу. На ужин. Прямо сейчас. Я отказалась. И за себя и за Ивана Евдокимовича, а тебя прошу сходить. Отчитаться за всех нас». 

5.
«Молодой человек, а вы к кому?»  – пожилая дежурная в гостинице. «В двадцать пятый номер. К Петру Алексеевичу Долгорукову», - отчеканил Аркадий. «А вы, простите,  кто?». Аркадий назвал себя. Дежурная, с каким-то как будто подозрением поглядывая на Аркадия, набрала номер внутреннего телефона. Подождав и, видимо, не получив ответа,  вернула трубку. Далее  с видом «Я же сразу почуяла, тут что-то не так»: «А никто не берет». «Возьмут. Наберите еще раз», - жестко потребовал Аркадий. Дежурная на этот раз бросила взгляд на висящую позади нее доску с ключами и, видимо убедившись, что ключ от двадцать пятого номера действительно отсутствует, неохотно, однако,   пошла  Аркадию навстречу. Опять долго ждала и, наконец: «Извините. Господин Долгорукий? Извините! Долгоруков.  А к вам пришли… - К Аркадию.  – Как вас назвать?». «Сыном». «Сыном?» – удивилась дежурная. «Да, сыном. А что тут удивительного?». «Вы меня простите, - дежурная в трубку, - но этот человек называет себя сыном… Да, я понимаю. – Далее Аркадию, облачно недоверия  еще не сошло с ее лица. – Пожалуйста. Проходите. Вас ждут… Вон по тому лифту». «Я знаю».
Аркадий не врал. «Октябрьскую», главную гостиницу города, он знал как облупленную.   На стук в дверь под номером «25» вначале никто не откликнулся, тогда Аркадий постучал погромче. «Аркаша, это ты?» – теперь откликнулись, но голос на каком-то отдалении от двери. – Входи, входи. Не закрыто. Мне сообщили, я тебя жду». Аркадий вошел и никого не увидел. «Раздевайся. Присаживайся, а я сейчас». Номер со спальной комнатой. Таких в «Октябрьской» всего четыре, и они не пользуются большим спросом, потому что дорого. Кому-то дорого, а отцу – нет. Голос же доносится сейчас именно из спальной комнаты, самого хозяина пока не видно. «Подожди немножко, мне тут… Если скучно, можешь полистать. Увидишь на столе. Относительно свежая пресса. Как у тебя с английским?». «Так себе». «Видишь ли, я вот-вот как сам добрался досюда. Натерпелся. Как выжатый лимон.   Освежился под душем. Сейчас переоденусь».  «Ничего, не спеши».   Аркадий уселся в свободное кресло у стола. На сиденье другого кресла открытый, заполненный вещами кофр. На столе холмик из  цветочных букетов, пара мятых газет на русском, сверху «Московский комсомолец»,  и парочка же журналов на английском, эти лежат врозь, как будто поссорились друг с другом: «Newsweek” – слева , «Journal of the American Drama and Theatre (JADT)» – справа. Пожалуй, что одно, что другое не подвластно Аркадию, с английским он никогда не был на «ты». Зато вполне подвластна ему фотография в рамке и с ножкой из твердого картона. Она-то, то есть фотография, а не ножка, и привлекла внимание Аркадия. Групповой снимок. Так прежде, еще до того, как сам  Аркадий пойдет в школу,  снимались по завершении учебного года всем классом. Таких групповых снимков много у  матери.  Учительница по центру, по левую и по правую руку от нее – самые выдающиеся ученики, чем дальше на периферию, тем менее достойными они были и в глазах тех, кто снимал, да, пожалуй, и в их собственных.  Варя Новосельцева  неизменно в «выдающихся», от первого класса до десятого. На той же фотографии, что сейчас в руках у Аркадия, - вовсе не юная мать, а уже старый, то есть такой, как сейчас отец  в окружении, скорее всего, своих уже заокеанских  «птенцов».  В основном, молодые ребята, примерно, тех же лет, что и Аркадий. Белые и черные. Все довольные, улыбающиеся. Тех, кто постарше, посолиднее,  – наперечет. Однако точно так же, как под копирку,  улыбаются. 
«Все-таки ты молодец, что не погнушался – пришел»,  –  отец по-прежнему пока присутствует только голосом. Долго же он одевается. Как будто ему сейчас предстоит выйти на сцену. У самого Аркадия на эту процедуру  обычно уходит максимум пара минут.  – А вот наша… примадонна… уж как только я ее не уговаривал!  Чуть ли не вприсядку перед ней. Нет! Так и не удостоила. Я по-прежнему у нее в черном списке. Что-то типа «вооружен и очень опасен».  Не человек – кремень.  А как с ней ладишь ты?». «По разному. В основном, нормально». «Похвально… Возможно, от того, что в тебе самом… Ведь ты очень многое взял от нее. Ну, это и понятно. Так и дОлжно. Что я такое? Потомок каких-то мещан. Всего-то.  А ты знаешь, что твои прадеды были прасолами?.. Да знаешь ли ты вообще, что такое «прасол»?». «Да, представляю», - Аркадия даже немного обидело, что отец посчитал его таким неграмотным. «Закупали свежую рыбу, мясо, делали из них разного рода деликатесы, - это отец, возможно,  не расслышал Аркадьева «Да, представляю», - а потом на прилавок. У нас была даже собственная маленькая лавочка. – Он сказал «У нас» так словно он и сам был совсем недавно владельцем этой лавочки. -  Маленькая, но на Малой Дворянской. У меня фотографии ее сохранились, я тебе покажу. Предки же твоей матери  самые настоящие крестьяне. Но не барские. На барщине никогда спину не гнули. Что такое рабство никогда на себя не познали. Они были вольными. Может, поэтому и мать твоя такая – несгибаемая.  «Гвозди бы делать из этих людей». Это и про нее». «Еще они были староверами», - дополнил нарисованную отцом картину очень важным мазком.  «Верно. Архангельского розлива, я это знаю. Что тоже, конечно же, многое объясняет. Только почему «были»? Они и есть». «Мама не староверка». «А кто же она?». «Коммунистка». «Как? До сих пор?». «Да, до сих пор. Ну, может, не так сильно, как прежде. Хотя никому в этом не признается. И коммунизм у нее какой-то… не такой». «То есть не как в «Кратком курсе истории ВКП(б)»? Согласен. Но это как раз и означает, что в душе она староверка, а чистая вера в коммунизм… в светлое справедливое царство на земле, где вместе будут возлегать хищники и агнцы – все это уже есть маленькая, а, может, и крупная аберрация.  Впрочем,  вполне допускаю, что и ты… Что с тобой, примерно, такая же история». «Я не старовер.  И не  коммунист».  «Тогда  кто же ты?». «Свободный человек». «Хм… «Свободный». Это значит, ты еще очень мало знаешь о себе. Извини, но мне еще надо будет сделать один маленький звоночек».  Застряв в двери, оставаясь наполовину в спальной, с прижатым к уху крохотным телефоном, под стать тому, что Аркадий сегодня видел у Али, стал с кем-то жаром объясняться на английском, но с заметным даже для неискушенного Аркадьева слуха русским акцентом. 
Однако как же отец преобразился! Недаром у него ушло на одевание так много времени. Нет, сейчас он не мужичок. На нем  элегантный, почти фрачного типа черный костюм. Франтоватая  «бабочка». Да и борода выглядит не такой, как на вокзале. То ли в парикмахерской побывал, то ли сам:  укоротил, подравнял, причесал. Закончив разговор, убрав свой телефончик в кармане брюк: «Извини. Дела…»,  - прошел  к открытому кофру, извлек  из него что-то типа «travel bar». А уж из  травел-бара – миниатюрную, грамм на сто, фляжечку, пару серебристых рюмочек. «Ром. По чуть-чуть. Не возражаешь? Не по чуть-чуть, когда соберемся за общим столом». «А! Так еще кто-то будет!»,  – отчего-то неприятно осенило  Аркадия. «Да, тетя спутала нам все карты. Ты понимаешь, о ком я говорю. Заранее договорились, что  спокойно посидим за столом. Нам ведь есть о чем вспомнить. Пришлось сдвинуть время. Я их поджидаю. Они обещали. Ты тоже, я надеюсь, не побрезгуешь, посидишь вместе со всеми… А что это у тебя?». А у Аркадия на коленях всего-то на всего желтая, как яичный желток,  папка Ивана Евдокимовича.
Да, когда Аркадий уже собрался покинуть квартиру на Энтузиастов, в прихожую осторожно, с оглядочкой, как тать, проник отчим, и шепотом, чтобы, не дай Бог, «мамочка» не услышала: «Я понимаю, Аркаша, это унизительно… Я имею в виду себя… Все же  передай Петру Алексеевичу вот это, - протягивая  папку. – Моя последняя. Это уже не соцреализм. Пусть убедится, что я тоже… перестроился. Если, разумеется, найдет время прочесть».  «Хорошо, - уже после того, как отец послушает Аркадия. – Положа руку на сердце, твоему отчиму лучше бы стать сапожником, а не портить бумагу. Я ему уже говорил когда-то об этом, но, если уж ты так просишь за него… Хорошо. Оставь. – Покапав из фляжки сначала в одну рюмочку, потом в другую. - Я уже знаю, мне доложили.  Ты этим – на наполненную рюмку, - не злоупотребляешь.  Молодец… Ну, что же? За встречу?». Выпили и отец, видимо, заметив, по тому, как  фотография изменила положение на столе (у отца прекрасная зрительная память, Аркадий это по детским годам знает, когда отец еще пытался обучать его основам актерского ремесла), догадавшись, что она побывала в Аркадьевых руках: «Посмотрел? Да, это мои… В целом, все очень славные ребята… Почти все такие же молодые, как ты. И приблизительно такие же идеалисты… Да, ты идеалист, я в этом ничуть не сомневаюсь... Или, так будет вернее, еще идеалист…   Театр  в чисто материальном выражении им ничего не дает. Только адреналин с   выходом  на сцену. А ты, значит, как   будто бы записался в рабочий класс? Убираешь снег с чужих крыш?». «Это плохо?». «Н-нет… Ничего… Главное, чтобы на этом долго не задерживался. Будет совсем скверно, - если навсегда. Но, думаю, с тобой этого не случится. Ты же сын своего отца. В тебе должно быть достаточно честолюбия. Да я и по глазам твоим это вижу. Ты, Аркаша, еще поле нераспаханное. Целина… Еще по одной и на этом, пожалуй, на этом этапе закруглимся. – Отец еще раз капнул и уже после того, как выпьет. – Хочу привезти их сюда. Показать, откуда я взялся. И чтобы они показали себя… Я  о своих американцах. Я ведь тоже, Аркадий, в каком-то смысле идеалист. А вот  они… - вновь обратился к фотографии. – У них, пожалуй, все это немножко уже по-другому. Они, ты знаешь, даже мечтают… с умом. Прекрасно отдают себе отчет, что мечтой обух не перешибешь,  и уже заранее, с молоком матери, готовят себя к другой жизни. Без мечты, но при деле…  Нет, я сказал «с молоком матери», это не совсем так. У них все больше в моду входит искусственное питание. Пастеризованное. Меньше риску для здоровья. Может, в этом все дело? Они пастеризованные, а мы нет?  Но это не мешает мне относиться к ним почти как к моим … прежним… Да, важное уточнение: «почти»… Послушай, я все говорю, говорю, а из тебя, как из матери… Мне бы хотелось, пока я здесь, чтобы ты показал мне свою девушку.  Это можно?». Аркадий, смутившись: «У меня ее сейчас нет». «Ты! Живешь без девушки? Надеюсь…». «Да нет! – Аркадий понял отца. – С этим все в порядке». «А с чем тогда не в порядке?». «Ну… Скажем, мы поссорились». «А-а… Ну, это дело другое, это случается и это дело поправимое…  Как ее зовут?». «Кого?». «Твою девушку». «Это так важно?». «Как зовут? Да. Как назовется, так и поплывется.  Как у старых корабельщиков. Помнишь?». «Ну, скажем… Валя». «Валя? Хм… - Отец выглядел немного разочарованным. Как будто ждал от Аркадия чего-то другого. – Что ж… Как говорится, простенько, но со вкусом…». Аркадию же хотелось поскорее закончить эту бередящую его сердечные раны тему и, как отвлекающий маневр, взял в руки один из лежащих на столе журналов.  «Да, я специально привез, - отец. – Там есть маленькая статья и обо мне». В руках Аркадия в это время был не «Newsweek», а другой журнал, с более сложным названием. Отец же, может даже он собирался поговорить на тему, что именно о нем написали, попространнее, но из кармана его брюк  донеслась знакомая Аркадию мелодия. Знакомая, но это не значит, что он точно догадался, какая. «Извини!» – отец живо поднялся и устремился к двери в спальную комнату, прижимая  телефон к уху. И дальше, оставаясь в спальной  комнате, как будто стеснялся говорить при Аркадии, - уже продолжил разговор на английском. Еще не закончил, когда зазвонил  телефон в номере и отец, прервав свой разговор, Аркадию: «Возьми трубку. Послушай». Аркадий сразу узнал голос Глеба: «Петр Алексеич,  куда нам дальше? Мы уже здесь!». «Это не Петр Алексеевич», - откликнулся Аркадий. «Аркаша? – И после того, как Аркадий подтвердит. – А Петр Алексеевич?». «Мои пожаловали? Я слышу. Передай им, - отец Аркадию,  – пусть поднимутся в двадцать пятый». 
«Я, пожалуй, пойду», - Аркадий уже после того, как объяснится с Глебом, а отец закончит разговор на английском. «Ты не хочешь посидеть с нами?  - разочарованный отец. - Тебя же все так уважают…». Аркадий не нашелся, что ответить. А мог бы. Например: «Я-то думал, ты пригласил только нас».  Быть в куче, раствориться в общей массе – Аркадия это не увлекало. Если и говорить о чем-то с отцом, - только один на один. Глаза в глаза. Впрочем, отец, кажется, и так понял, в чем претензия Аркадия. «Извини… Да, все как-то нескладно у нас… Послушай, снег, который ты убираешь, это  крыша  на Танеевой даче?». «Д-да», - несколько удивился Аркадий. «Откуда он узнал про Танееву дачу? Впрочем, тетя Зина могла сказать. Или мать». «Ну, тогда наши стежки-дорожки сошлись! –  обрадованный отец. – Мне ведь тоже там придется». «Зачем?». «Надо будет  довести до ума одно зрелище». «На даче?». «Да, представь себе.  Это будет что-то типа перфоманса. Знаешь, что такое перфоманс?». «Д-да». «Но я пока и сам не владею полной информацией. Во всяком случае,  у нас еще будет железный шанс там повидаться и поговорить. И это хорошо.  Нам еще предстоит поговорить о многом. Или, так будет точнее: о многом друг другу поведать. Ведь ты мой сын, а я твой отец. И это самое важное в этой жизни. И для тебя и для меня. Или ты думаешь как-то иначе?». Д-да… Пожалуй. Аркадий был другого мнения о самом важном. Но отцу об этом ничего не сказал. А не сказал от того, что знает, помнит: «Мысль изреченная есть ложь». По возможности этой максимы придерживается.

  Глава третья

1.
Двадцатого февраля день рожденья у матери Екатерины Юрьевны. Когда все нормально, его справляют с помпой. Это считается едва ли не самым большим общесемейным торжеством. На этот же раз все обстоит именно «ненормально». Брат Николай и мать накануне крупно поссорились. Брату доложили, что матери, - мало того,  что она уже «проела ему плешь» этим ее племянничком-американцем, - теперь еще вздумалось хлопотать за него и в мэрии. А это уже другая епархия. И отношенья между губернатором и мэром далеко не безоблачные: как между кошкой и собакой (разные партии). Николай Юрьевич, разумеется, по праву губернатора, выступает здесь в роли собаки. Вспылил, позвонил матери и энергично ее отчитал, чтобы «не совала нос, куда не следует». Мало того, до нее же дошла сплетня, что сын при ком-то сказал: «Ну, совсем спятила старуха». Более чем достаточно для строптивой Ненилы Федоровны, чтобы она прекратила все «дипломатические отношенья» с сыном. Собралась и умчала в  построенную еще в советские времена дачу на озере Привольное. Все это несмотря на недолеченную ногу, прописанные ей ежедневные процедуры. Этим поставила все семейство в очень сложное положение. «Привет, сестренка! Говорить можешь?» – дозвонившийся до Екатерины Юрьевны Николай Юрьевич. «Почему же не могу?». «Что с матерью-то делать будем? Я про ее день рожденья. Она ведь тоже психанула. В Привольное укатила. Или ты не в курсе?». Нет, в курсе, конечно, Екатерина Юрьевна. «Я   не знаю. Тебе решать». «Я лично за себя уже решил. Поеду туда. С Марусей, естественно. Насчет Юльки и Ко – сомневаюсь. Найдут какую-нибудь отговорку. А тебе, мне кажется, тоже  придется прогуляться. Ничего. Для тебя сейчас это даже полезно. Проветришься. От своего фотографа немного отвлечешься. Заодно Настену с собой возьми… Возьми, возьми. Они еще между собой как-то ладят. Нам через нее легче будет». Тяжелая, через «не могу» поездка.  Екатерину Юрьевну сейчас не манит никуда, но  и доводить до белого каления строптивую Ненилу Федоровну, не оказав ей должного внимания  в ее «святой» день, - риск тоже очень большой. И вот Екатерина Юрьевна едет на эту дачу, да еще в компании, как ее об этом попросил брат, с дочерью.  А где дочь, там и гувернантка. Без нее сейчас Настя никуда. В городе оставили только собачку Долли. За непоседой глаз, да глаз: вырвется из рук, потом ищи-свищи по всему поселку.
Екатерина Юрьевна в разные периоды ее жизни по-разному относилась к этой даче. В детстве она выживала там только под большим родительским прессом. Из-за многого. Из-за отсутствия, например, элементарных городских удобств. Неизбежной скученности, особенно, когда съезжались всей семьей. Угрозы быть искусанной надоедливыми комарами, возможности встретиться с неприятными (жужелицами, например) или опасными (пауки или оводы) существами. А еще ее не трогала окружающая их дачу природа, она не любила ни кататься на лодке по озеру, ни ходить в лес по грибы-ягоды. От деревенского солнца начинала шелушиться кожа на ее лице, отчего оно становилась еще более непривлекательным, от прохладных утренних рос возникала угроза  простуды, а грозы, если они случались, вызывали в Кате панический страх, - ей тогда хотелось спрятаться поскорее в их глубоком холодном подвале. С  годами, по мере того, как, наверное, изменялась она сама, изменялось и  ее отношение к родительской  «даче-деревне». Прежде, еще какую-то пару лет назад, если у нее возникала потребность побывать на природе, она выбирала для этого такую благоустроенную страну, как  Финляндия. Это «отрыжка» ее еще позднестуденческих лет, когда ей пару раз удалось погостить в Хельсинки,  благодаря ее скоротечному роману с одним уже довольно «пожилым», по ее прежним девичьим меркам, а Эркки было тогда порядочно за тридцать,  работником  «Finn-aero».  Их агентство тогда располагалось на улице Майорова. И только именно в последние годы, она стала находить в этом полузаброшенном, теперь редко посещаемом доме, на зарастающей быстро набирающими высоту, появляющимися, неизвестно как и откуда новыми кустарниками и деревьями, огибающей их дом с трех сторон территории что-то очень привлекательное для себя. Не чуждая самоанализу, попыталась разобраться, в чем дело, и постепенно осознала: ее тянет сюда, как магнитом, проведенное когда-то и оставленное ею здесь детство. Да, детство было именно здесь, хотя она его тогда совсем не ценила. Детство проживалось, несмотря на досаждавших ей жужелиц, пауков, пугающие грозы, понаставленные синяки  и  царапины. А, может, и благодаря им. И все это в противопоставлении строгому, чинному, чопорному, требовательному городу. Вот где не было детства! Из-за вечной родительской муштры, хождения в школу, никогда не прекращающейся, изматывающей  ее силы   гонки за «круглоотличниками». И, что, наверное, самое удручающее, нервнозатратное – для нее, той самой, которая «нехороша собой»,  - вечным сражением за внимание к ней противостоящей половины человечества. В деревенском же ее детстве, за крайне редким исключением, она чувствовала себя в большей безопасности.   

2.
Когда машина подкатила прямо к дому, их никто не встретил. Других машин не видно, то есть брат еще не приехал. Из дома, несмотря на закрытые окна, доносится  нестройный, бабий ор: «Огней так много золотых на улицах Саратова…». Вышедшая гостям навстречу  девушка, заменившая на время обычно, по праву относительно близкой родственницы, проживавшую рядом с матерью Луизу , сообщила Екатерине Юрьевне, что «Ненила Федоровна угощает пришедших к ней на день рожденья подружек из деревни». Екатерине Юрьевне не хотелось смешиваться с деревенскими подружками, поэтому попросила девушку, чтобы та ничего пока про их появление не докладывала. «Мам, а мы  с Геей хотим на озеро прогуляться. Можно?». «Мы с Геей» - фраза, которую, с появлением в их доме гувернантки,  Екатерине Юрьевне то и дело приходилось слышать, слегка поскребывала по материнскому самолюбию Екатерины Юрьевны, но… ничего. С этим-то  она вполне мирилась.   
Да, вот уже полгода, как  Екатерина Юрьевна пошла на определенный риск, наняла для дочери необычную гувернантку. Время «подбивать бабки». Итог, скорее, неоднозначный. Его можно было бы поделить на «Она и дочь» и «Она и я». С дочерью все в плюсе. Она, это не только собственное суждение Екатерины Юрьевны, но и всех близких ее кругу людей, стала заметно более, что ли, цивилизованной. Поменьше проблем и со школой. Екатерина Юрьевна ведь, по своим «педагогическим» соображениям, предпочитала, чтобы Настя ходила не в ее «гимназию раздельного обучения», а в обычную. «Поменьше» в плане того, что у Насти  стало получше и с дисциплиной, и с успеваемостью. Тройки для нее приобрели статус «редкости», а раньше это была обыденность. Но что касается другой составляющей ее силлогизма… Внешне и Екатерина Юрьевна  и девушка  вели себя ровно так, как и должно, если речь идет о начальнике и подчиненном: начальник начальствует, подчиненный подчиняется. Если Екатерина Юрьевна чем-то недовольна – деликатно ставит об этом гувернантку в известность. Та, если замечание, с ее точки зрения, справедливо, принимает его к сведению, если нет, - приводит контраргумент. В таком случае, как правило, если   обе стороны изначально настроены на поиск компромисса, они его находят. Да, так было на протяжении всего этого полугода, но…  Екатерине Юрьевне ведь хотелось чего-то большего! Большей от своей подчиненной задушевности, открытости. А вот с этим-то как раз, как не заладилось с самого начала, так  продолжалось и поныне.  Эта девушка прятала в себе какую-то загадку. Пока Екатериной Юрьевной ни капельки не разгаданную. Еще и еще раз припоминалось небабовское:  «Она не та, за кого себя выдает». Насколько скептически Екатерина Юрьевна тогда  восприняла эту заявку, настолько  убежденной, что она во многом справедлива,  она стала сейчас. Непонятным оставалось для нее только одно: «Если «не та», то кто?». И – то ли элементарное любопытство Екатерину Юрьевну к тому подталкивало, то ли что-то другое, отнюдь не элементарное, - но ей  хотелось добиться какого-то  сближения с этим человеком. Хотя  первый неудачный опыт сближения, когда она пристала к девушке с подвеской, ее напугал настолько, что  теперь ей приходилось обдумывать  каждый свой шаг, чуть ли  каждое слово. Будь кто-то сейчас другой на месте Екатерины Юрьевны, давно бы  выгнал эту «задаваку» за дверь. Но Екатерина Юрьевна как будто была уже на крючке, и от того терпела.  Утешала себя: «Придет и мое время». Хотя, что значит «Мое время»? Она и сама этого не знала.  Пока же: «Мам, а мы  с Геей хотим на озеро прогуляться. Можно?». «Ради бога. Но тогда  и  я с вами. Можно?».
Это в разгар лета на берегу озера, особенно в выходные, то и дело, бывало,  набредаешь на загорающих – так было, во всяком случае,  в Катюшином детстве.  Сейчас же – куда ни бросишь взгляд, - ни души. И ни  следочка на снежной целине, даже собачьего. Одно сплошное белое полотно. Береговая линия сливается с гладью озера. Противоположный берег виден, но в дымке, и туда вообще смотреть небезопасно, если только сильно прищурившись: прямое попадание солнечного луча.  «Хочешь, покажу тебе, - Настя, обращаясь  к Гее, - где я как-то в детстве с вышки ныряла?». «Вам не холодно?»  – заботливая Екатерина Юрьевна. «Мне нет»,- Настя. «Мне тоже», - охотно  подтвердила Гея. У нее здоровый румянец на лице. Довольный блеск в глазах. «Хорошо, что я и ее вытащила  на природу. Одичавшая, вымуштрованная ее почти старорежимной закваски  бабушкой. Потихонечку цивилизуется. Станет обычной. Карманной. Как все».
 Они пошли вдоль берега, ориентиром им служит  выступающая на территорию озера, сейчас, должно быть, засыпанная снегом, обледеневшая пристань, к ней в летнее время пристают лодки редких, еще сохранившихся местных рыбаков, сейчас эти лодки или лежат на берегу  перевернутым днищем вверх или их держат в облепивших берег крохотных сарайчиках.  Девушки припустили  быстрым шагом, почти наперегонки друг с другом, а Екатерина Юрьевна намеренно поотстала.  С  этим озером, правда,  не укрытым, как сейчас, плотной коркой льда, а  таким, как оно выглядит в летнее время, у Екатерины Юрьевны связано одно жутковатое воспоминание, переживаемое ею  до сих пор. Да, одно из тех редких «деревенских» переживаний, которые можно отнести к категории «ложки дегтя в бочке меда».
В то лето Катя (ей было тринадцать) испытывала очередную безответную влюбленность. Она «сохла» тогда по  одному мальчику с соседней дачи. Он же «сох» по Катиной сверстнице, гостившей в это время  у Поваровых. Куклоподобной, голубоглазой, с румяными щечками  и льняными кудряшками.  Словом, ничего из ряда вон: налицо заурядный, хотя  еще и осложненный, обостренный  фактором подростковости  треугольник. Как-то они всей компанией переправились на лодке на другой берег, и Кате взбрело в голову продемонстрировать, какая она классная пловчиха. Она, действительно, тогда хорошо плавала. Похвасталась, что запросто переплывет все озеро, ее поймали на слове: «Ну, переплыви». Она не доплыла до берега метров пятьдесят, когда силы полностью оставили ее, и она пошла ко дну. Катя на всю жизнь запомнила эти страшные мгновенья, как она, уже не оказывая никакого сопротивленья,  четко осознавая, что это конец, уже мысленно прощаясь со всем и со всеми, погружается все ниже и ниже. Однако держит при этом  глаза открытыми. И что же она при этом видит? Какие-то копошащиеся, кажется, на самом дне чудовища. Но не безучастные к тонущей. Они тоже видят ее и даже как будто зовут. Но не звуком, не голосом, а тем, что  протягивают к ней свои безобразные щупальца, клешни. В тот раз ее спасло только то, что рядом  рыбачил кто-то из местных. Уже много лет прошло, но эта картинка: когда она медленно погружается,  все ниже и ниже, навстречу зовущим ее к себе придонным чудовищам, - является к ней во сне до сих пор. Пробуждаясь, чувствует, как сильно бьется ее зажатое тисками ужаса сердце. 
Но это случилось с Катей, сейчас же… Да, Настя и Гея рванули вперед, Екатерина Юрьевна не спешно идет за ними почти «след в след», - сапожки впереди идущих оставляют свежие узорные выемки  в неглубоком снегу (здесь, на относительно открытом пространстве,   постоянно пошаливает  ветер, он-то и  не позволяет снегу скопиться, зато в воздухе почти никогда не оседающая мелкая снежная пыль).  Екатерина Юрьевна идет, почти не глядя по сторонам. Ее мозг сейчас на автопилоте: отделившись от Екатерины Юрьевны, гуляет сам по себе. От промелькнувшего жутковатого воспоминания, как она едва не стала утопленницей, до, следуя странной логике, той безобразной сцены, когда она, потеряв голову, дико закричала на мужа… Да, еще де-юре «мужа». До фактического развода еще сколько-то воды утечет. «Мама! Мама! Скорее! Подойди к нам! Здесь что-то ужасное!». Екатерина Юрьевна, мгновенно забыв про Брумеля,   бросила взгляд на то, что творится впереди… Обе ее девушки… Нет, с ними как будто все в порядке. В паре метров от кабинки для переодевания. Переодеваются, естественно, только в разгар лета, а сейчас… Ну, может, если кто-то из случайно прогуливающихся справит нужду. Разбросанные по   снегу головешки от старого кострища. Дочь подзывает, отчаянно машет матери руками. Гея  в стороне, спиной и к Насте и к кабинке, с прижатыми к лицу руками.  «Посмотри… Это кошмар какой-то», - Настя, когда Екатерина Юрьевна подойдет совсем близко.  Кошмаром оказалось несколько тушек обезображенных, ошкуренных, разного размера и, видимо, масти собак, сваленных друг на дружку внутри кабинки. Кто-то, видимо, вначале совершил эту скотскую казнь, а потом, поленившись спрятать следы преступления, ограничился тем, что дотащил  останки этих несчастных животных до пустынного в это время года пляжа.  Вспомнился недавний разговор с ее прислугой Аннушкой -  обычные городские сплетни обычно доходили до Екатерины Юрьевны в первую очередь от нее, - о том, что в городе стали пропадать особенно привлекательные своим мехом собаки, а на городском базаре все доступнее становилось  шапки и рукавицы с подкладкой из собачьего меха. Дешевые,  и поэтому пользующиеся спросом. Получается,  «её» родное Привольное приютило у себя этих подонков. «Обязательно скажу об этом Николаю. Пусть он науськает милицию. Чтобы им неповадно было». «Ну, и что же мы теперь будем делать? – ноет Настя. – Их же нельзя тут так оставлять». «Не волнуйся, не оставим», - вслух пообещала Екатерина Юрьевна. Про себя: «Сейчас распоряжусь, чтобы вывезли и где-то похоронили». Переговаривается с дочерью, но не забывает при этом и о Гее: она по-прежнему как будто немного на отшибе, с повернутой к ним напряженно выпрямившейся спиной, руки уже не на лице, а на груди. «Переживает, - подумала Екатерина Юрьевна. – Однако иначе, чем моя. У моей все наружу, у этой все внутри. Интроверт и экстраверт – наглядная иллюстрация».  «Вы идите», - Екатерина Юрьевна дочери. «А ты?». «Я побуду здесь. Придете – разыщите дядю Прохора, пусть они  с Андреем подойдут  сюда. Решим на месте, как быть с этим дальше». «Дядя Прохор» - это начальник охраны, а Андрей – их водитель.   
На то, чтобы решить судьбу собачьих тушек, ушло около получаса. Уже начало смеркаться, когда Екатерина Юрьевна вернулась в дом. «Мам, - Екатерина Юрьевна едва успела подняться на крылечко, когда ей навстречу выбежала возбужденная Настя, - Гея просит, чтобы ей помогли добраться до церкви!». «Опять двадцать пять!» - про себя возмутилась  Екатерина Юрьевна, вслух же: «Какая здесь церковь?». «Бабуся ей наговорила, что тут где-то. Недалеко». «Где она сейчас?». «Гея? Спряталась. В Монплезире. Я ее в дом тащу. Ни за что».
Был у отца Екатерины Юрьевны, длившийся несколько лет период, когда он увлекся посадками, привез на грузовой машине с какой-то растениеводческой базы с дюжину  молодых разносортных яблонек-саженцев, засадил ими территорию позади дома и дал ей пышное название  «Монплезир», по аналогии с тем, как поступил когда-то еще Петр Великий, когда обживал свой новый дворец в Петергофе.  Яблоньки  удачно прижились, в должное время плодоносят.  Яблоки отдаются на прокорм местным прожорливым  свиньям. Сейчас же это только голые растопыренные ветви. Екатерина Юрьевна обнаружила девушку сиротливо присевшей на краю  обледеневшей скамьи, у ее ног стайка возбужденных воробьев, а чуть в отдалении парочка нахохлившихся, пытливо наблюдающих за всем происходящим ворон. «Ну, вот, - в голове у Екатерины Юрьевны,  - момент самый подходящий. Чтобы расставить точки над «i». «Я только что услышала от Насти…», - еще только собираясь сесть на ту же скамью, пока обметая свое место варежкой. «Да! Я хочу», - Екатерина Юрьевна еще не закончила свое предложение, а  девушка уже догадалась, о чем пойдет речь.- Если можно».   «Едва ли». «Почему?». «Церковь, куда ты собралась, открыта для посещения только по большим церковным праздникам». Екатерина Юрьевна ни капельки не солгала: небольшую  церковку в соседнем, в пяти километрах от Привольное, селе Никольском, обслуживали, можно сказать, вахтовым методом, без постоянно находящегося при ней  священника. «Но если тебе так уж сильно захотелось, - едва не произнесла  «приспичило», вовремя исправилась, - подожди, пока освободится наш водитель. Я попросила его достойно захоронить несчастных собак.  Он проедет с тобой до города. Если это, действительно, настолько тебе необходимо».   Девушка ничего на это не ответила, задумалась.  Холодно. И снизу – хотя на Екатерине Юрьевна теплая шубка, но наледь на скамье, пожалуй, будет посильнее меха, и сбоку – оттуда задувает ветер. От  того и сидят сейчас, прижимаясь друг к другу плечами: инстинктивное желание не то поделиться, не то позаимствовать чужое тепло. «В общем-то, я тебя могу понять. Зрелище, действительно, далеко не из приятных. Я сама, когда все это увидела, с трудом  удержалась от слез». Это неправда, на самом деле, этого не было. То есть неприятное ощущение – да, было, но слез, которые бы надо было  удерживать,  – нет, не было. «И все-таки… Видишь ли…».  Мысленно: «Или сейчас или никогда!».   «Мне бы хотелось, наконец, поделиться с тобой…». И дальше, очень осторожно, отбирая почти каждое слово, придерживаясь одной и той же убаюкивающее-успокаивающей интонации: «Поделиться… скажем,  кое-какими соображениями. Ты очень неглупый человек и я могу быть с тобой совершенно откровенной… Приглашая тебя к себе, я, собственно говоря, руководствовалась только первыми поверхностными впечатлениями. Что-то вроде: я покупала кота в мешке… Я, конечно, ни в коем случае не хочу тебя этим сравнением обидеть… Но вот… Наблюдая за тобой все то время, пока ты с нами, я уже составила о тебе более полное представление. В целом, позитивное, но есть, как говорится, и отдельные недостатки».  Да, Екатерина Юрьевна по-прежнему очень осторожна, дипломатична. Она уже давно поняла, что с этой недотрогой только так и надо, иначе опять наткнешься на какое-нибудь растопыренное «Я этого не хочу». И такого рода осторожность, кажется,  дает свои первые ощутимые плоды: строптивица  внимательно слушает. Это уже много и это дает Екатерине Юрьевне основание ровно в том же ключе продолжить: «Мне все же кажется, ты не совсем отдаешь себе отчет, в каком мире мы живем…». «Это не так. Я  отдаю», - вот только когда возникло первое возражение. Екатерина Юрьевна тут же сделала поправку:  «Очень хорошо! Если ты УЖЕ все знаешь и понимаешь. Тем легче мне будет донести до тебя… Это значит, в этом мире надо  как-то, что ли… устраиваться».  «Что значит «устраиваться?»». «Подстраиваться. Подлаживаться. Приспособляться…  А если ты этого отчего-то не хочешь… Или не умеешь… Жизнь, в конце концов,  может превратиться для тебя в одно сплошное испытанье. Может даже, мученье. Не думаю, что тебе это понравится… Тем более, что природа наградила тебя такими великолепными данными. Не ради же того, чтобы ты прятала все это. Этим надо как-то, что ли, пользоваться». Помалкивает девушка. Поглядывает на самого отчаянного из воробьев, тот уже едва ли не на колени ей запорхнул.  А по лицу ни за что не догадаешься, что у нее сейчас в голове.  «Послушай, мне меньше всего хочется читать тебе какие-то лекции, но… Я вообще… давно… с самого первого дня, как ты стала у нас, очень хотела с тобой поговорить, что называется, по душам и, если ты не возражаешь…». Екатерина Юрьевна немножко подождала – девушка не возразила, а это значит, добро на  продолжение получено.  «Не секрет, что  ты сразу вызвала  во мне большую симпатию. Этим объясняется, отчего я решилась пригласить тебя в свой дом. Я, как ты видишь,  доверяю тебе свою дочь. Настя также очень привязалась к тебе. Такое с ней случается крайне  редко. Казалось бы, все хорошо, но… Меня не оставляет ощущенье, что ты…». Екатерина Юрьевна сейчас ступает на самый хрупкий лед. Осознавая это,  старается идти дальше с предельной осторожностью.  «Словом, не могу отделаться от ощущения, что ты воспринимаешь меня… как какое-то даже, что ли, даже зло. Да, я понимаю… Я немножко знаю твою биографию… То потрясение, которое тебе еще пришлось совсем ребенком испытать, это  не могло как-то не сказаться…». Непроизвольная гримаса боли на лице девушки и Екатерина Юрьевна мгновенно решает: «Стоп! Больше об ЭТОМ ни слова».  Но чтобы предыдущая фраза все-таки нашла достойное окончание (иначе, зачем вообще ее надо было начинать?): «Но, поверь мне, я не от них, я не с ними, они такие же мне враги, как и тебе. Мы на одной стороне.  Я с тобой».  А теперь, когда девушка в очередной раз не возразила,  Екатерина Юрьевна решится на самое главное. Может, именно на то самое, ради чего она вообще затевала этот ой до чего ж непросто дающееся ей «выяснение отношений». «Тебе, наверное, сейчас покажется это совершенно невероятным, и все-таки я признаюсь тебе…  Мне кажется, мы с тобой даже чем-то очень похожи. Мне думается,  мы могли бы стать с тобою как-то, что ли… ближе… Даже друзьями. С определенной, разумеется, поправкой на возраст… Но дружба бывает разной… Вообще, мне кажется, я могла бы - по жизни - быть очень полезной тебе. Потому что я намного опытнее тебя и могла бы в любую минуту дать тебе хороший совет. Оказать какую-то помощь. Мне кажется, тебе очень не хватает именно такого рода взрослой поддержки. Но и я…  Не скрою, я иногда чувствую себя очень одинокой. И, - будь мы как-то ближе... Нам было бы проще». Екатерина Юрьевна вначале и не заметила - движение инстинктивное, бессознательное, - как положила руку на дальнее от нее плечо девушки. «Дальнее» от того, что они сейчас продолжают  сидеть, касаясь друг друга плечами. А, уже заметив, осознав, решила: «Пусть так и будет». Одновременно почувствовала, как забилось ее сердце. Так оно билось только в ее еще совсем незрелые годы, когда ее  неумело обнимали ее первые ухажеры, такие же неопытные и робкие, какой была тогда и она. «Так что? – попытавшись заглянуть в глаза девушки. – Что ты на это скажешь?». Ох! Подслушал бы ее кто-нибудь сейчас. Не поверил бы собственным ушам.  Это до какого же состояния  Екатерине  Юрьевне надо было дойти, или до чего она себя довела или ее довели, чтобы, видите ли,  какую-то там дружбу, едва  ли как не милостыню выпрашивать. И у кого? У собственной гувернантки. Словом, она унижается, она вымаливает, и что  же, в конце концов, она   слышит в ответ? «Спасибо, но… Простите, но мы очень разные. Мы не можем стать ближе. Это невозможно». Какое-то даже сочувствие к бедной Екатерине Юрьевне в этом слышится, хотя при этом слышится и другое: «Сочувствовать-то сочувствую, я вам благодарна за это роскошное, щедрое предложение, но… ».  «Почему?». Да, всего-то. Видимо, совсем уж растерялась Екатерина Юрьевна, поэтому и получилось у нее так по-детски неуклюже: «Почему?». Девушка же, - или не услышала это «Почему?»  или решила, что не стоит отвечать, решительно встает, а потерявшая, таким образом, опору рука Екатерины Юрьевна вяло соскальзывает по спинке скамьи.  Чутко среагировавшая на все это воробьиная стая тут же мгновенно разлетается. И только обе вороны еще не теряют присутствия духа, не меняют своей дислокации. Только сейчас  Екатерина Юрьевна позволила себе не на шутку разозлиться: «Ну, и… черт с тобой!». Нет, слава Богу, не сказала, только  подумала, а вслух: «Ты, кажется, ничего из того, что я тут тебе, так и не поняла. Жаль, но это уже, скорее, твои проблемы. Я же хотела тебе только помочь. Но, если ты и дальше в том же духе собираешься, не лучше бы тебе сразу… Допустим, пойти в монастырь? Скажи мне. Я тебя по знакомству устрою». Словом, совсем уж не отмщенной строптивицу не оставила, хоть как-то постаралась сохранить свое лицо,  но, надо отдать ей и должное, нашла в себе и силы и решимость тут же  поправиться: «Извини. Не хотела тебя обидеть, так получилось.  Но если тебе по-прежнему так необходимо побывать в церкви… особенно, как я понимаю, после разговора со мной…». «Нет, спасибо. Я передумала. Я  и так справлюсь… И, пожалуйста… если сможете… не сердитесь на меня».  Обернулась к Екатерине Юрьевне спиной  и быстрым шагом направилась вон из «Монплезира», в сторону маячащего неподалеку дома, а обе вороны мгновенно дружно взлетели и, как почетный эскорт,  симметрично помахивая крыльями, полетели  вслед за ней.

3.
Раздосадованная, смущенная, разозленная, проклинающая себя за то, что вообще затеяла этот сиюминутно спровоцированный общей обстановкой и тем, что ему только что предшествовало, «базар»,  Екатерина Юрьевна прошла «к себе». Небольшая, почти как все на этой даче, угловая комнатка, в которой она обычно селилась, когда бывала здесь, соседствующая со столовой, с одной стороны, и намного большей по габаритам комнатой матери, с другой. Да, омерзительное ощущение. Как будто ей в лицо прилюдно плюнули. Или (еще более унизительная аналогия): она вдруг собралась спеть, скажем, серенаду под окнами не безразличного ей человека, а ее сверху облили безжалостно  помоями. «Что, в самом деле, со мной происходит? Что заставило меня напрашиваться в какие-то, смешно подумать,  подружки к этой, прямо скажем, еще почти сопливой, годящейся мне в дочери  девчонке?  Со мной даже в детстве такого, чтобы я выпрашивала чего-то у кого-то подобное, ни разу не происходило, хотя ощущения «Мне скучно. Мне одиноко» всегда было, хоть отбавляй. «Но я же всегда терпела. Я была гордая. А что сейчас? Со мной».
От этих мыслей, переживаний, мысленных проклятий Екатерину Юрьевну спасло только появление брата. Он, как и подобает губернатору, приехал в Привольное целым кортежем, а иначе теперь он не может.  Впереди кортежа  гаишная Волга с сигналом и мигалками. На подъезде к даче их встречает сбежавшаяся толпа из местных. Их, правда, в Привольное в зимнее время раз-два и обчелся, но вот эти как раз «раз-два и обчелся», за минусом, разумеется, детей дошкольного возраста, по-видимому, все на встречу с их губернатором и слетелись. Как мухи на мед.  Кто-то им об этом заранее… Мать, конечно же. Своим подружкам. А те уже разнесли эту благую весть по всему поселку. Первыми, едва машины притормозили, выскочили из вездехода охранники, стали стеной между губернатором и толпой. Окна комнатки Екатерины Юрьевны выходят на проезжую часть, заборчик невысокий, дом на солидном фундаменте, словом, наблюдательный пункт у нее неплохой. «Сейчас наверняка будет небольшое шоу».
Уже не первый раз Екатерина Юрьевна  бывала свидетелем общения брата с «простыми избирателями». Всякий раз искренне восхищалась тем, как он умеет обуздывать, усмирять, пресекать любого типа недовольство, претензии, и даже посягательства, вроде «Мы тебя избирали, мы тебя и…». Николай Юрьевич великолепно владеет  искусством вразумлять, вроде как,  не подлежащее вразумлению, внушать этим людям кажущееся не внушаемым.   Екатерина Юрьевна как-то спросила, каким образом  это у него получается, и получила в ответ: «Элементарно, Ватсон. Я свожу все сложное к простому. ЛюдЯм это импонирует: не надо заморачиваться. Вот и весь секрет полишинель». Видимо, тот же трюк сработал и сейчас. Изначально кипящие негодованием, столпившиеся у машины через какое-то время разразились аплодисментами. Далее уже привычно подсуетилась охрана: организовали проход, которым и воспользовался Николай Юрьевич, чтобы благополучно выбраться из окружения, проникнуть  на территорию поваровской дачи. Далее та же охрана захлопнула ворота,  и довольная, видимо, получившая очередную порцию не поддающихся исполнению обещаний  толпа стала расходиться по своим жилищам. Концерт окончен. Замечает Екатерина Юрьевна в свите брата господина  с невольно вызывающим  недоверие в части подлинности  именем-отчеством «Бенедикт Бенедиктович» и совсем уж пугающей фамилией «Вельзевулский». Он представляет интересы какой-то организации, замыслившей взять в субаренду Танееву дачу. Всего лишь  пару дней назад они втроем: Екатерина Юрьевна, Николай Юрьевич и этот господин, -  совершили совместную поездку на эту дачу. Осмотрелись. Потенциальный субарендатор остался очень доволен. Вернувшись в город, еще посидели в ресторане. Кажется, все обсудили, пришли к общему, всех устраивающему решению. Зачем ему еще появляться здесь, тащиться такую даль? Чтобы поприсутствовать на их, Поваровых, чисто семейном мероприятии? Вроде, во всех отношениях благополучный, формально не вызывающий никаких к себе подозрений, рассуждающий очень трезво, здраво, этот человек все же чем-то, по меньшей мере, настораживает, а, по большей, -  отпугивает Екатерину Юрьевну. Может, какой-то своей неопределенностью. Это как если б Екатерина Юрьевна где-то прогуливалась и наткнулась на валяющийся  на дороге, безо всякого присмотра,  пакет. Что в нем? Пачка денег или куча дерьма? Поневоле задумаешься, стоит ли его брать в руки, разворачивать. Примерно та же ситуация и с этим господином: лучше не брать и не разворачивать. Екатерина Юрьевна по-прежнему не спешит встречать гостей, чего-то как будто ждет. Может, специального приглашения. Дождалась, что первым к ней заглянул Николай Юрьевич. «Ну и? – входя. – Нездоровится, что ли?». Екатерина же Юрьевна, пропустив мимо ушей тему нездоровья: «Ты зачем этого… с собой?». «Как подушку безопасности. Как гарантия, что с матушкой – при чужом, -  друг другу лишнего не наговорим. С нее станет. Кроме того, у него к тебе какой-то малюсенький специальный разговорчик». «Упаси Бог! - в голове Екатерины Юрьевны мгновенная отражательная реакция. - Этого скользкого типа мне еще не хватало».  «Я не буду». «Сделай милость…».  «Да пошел он. Мы с ним, вроде бы, уже все  перемололи». «Значит, не  все.  Удели, удели, сестренка. С тебя не убудет, а человеку приятно». Брат иногда – в разговорах даже с ней – бывает требовательным. Сейчас именно такой случай. «Пока вы тут, мы с Марусей столом займемся. Я бутылочку мальвазии специально для тебя привез. Из первопрестольной.  Перемолвитесь, потом мне все по секрету расскажешь». 
Брат ушел,  а через несколько минут  в комнату  Екатерины Юрьевны прошел «скользкий тип». Как всегда очень элегантный, отлично сидящие на нем  джинсы, джемпер. Приятно улыбается. «Знаю, знаю, Екатерина Юрьевна! Николай Юрьевич меня предупредил, что  вы не горите желанием, но я постараюсь не отнять у вас много времени. Сюда можно?». Уселся было в кресло-качалку и тут же: «Ой!».  Сделал вид, что   испугался,  когда кресло вместе с ним подалось назад. Предпочел пересесть  из ненадежного кресла на  устойчивый стул. Екатерина Юрьевна ждет, что будет дальше. Пока из нее ни слова. «В общем-то, прелюбезнейшая Екатерина Юрьевна, меня побудило встретиться с вами тет-а-тет единственное желание.  Единственное, но крайне весомое. Предвижу, оно прозвучит для вас большим сюрпризом. А, может, и нет. Может, вы уже и сами догадываетесь, хотя пока не решитесь в этом себе признаться». «О чем вы?». «О том, что вам, Екатерина свет Юрьевна, при всем том, что вы уже далеко, простите, не девочка, выпала участь крайне  серьезно… еще раз прошу меня извинить…  влюбиться». Екатерину Юрьевну как будто током ударило. Несколько мгновений приходила в себя. Наконец: «Вы с ума сошли?». «Я-нет. Потому что я живу  только… - потыкал указательным пальцем себе в лоб. – Вы же еще наделены и чувством. Оно диктует вам». Теперь Екатерине Юрьевне стало даже немного смешно. «Может, еще скажете, - в кого?». «Обязательно скажу.  Мне это не составит никакого труда. В весьма молодую, но с довольно своеобразным характером  особу, с которой вы буквально четверть часа тому назад попытались объясниться. Без особого на то успеха, однако». А теперь Екатерине Юрьевне стало уже не до смеха. Ее взяла оторопь. «Вы, собственно говоря… Вы кто?».   «Ваш, осмелюсь в этом признаться,  единомышленник». «А не послать ли мне прямо сейчас этого «единомышленника» куда подальше? И больше с ним ни во что не ввязываться. Расстроится сделка по аренде дачи? Да черт с ним. Не велика беда. Останется недовольным Николай? Да и пусть. В конце концов, я давным-давно не ребенок. Вольна поступать, как я сама считаю нужным. А этот господин пускай идет своей дорогой».   Екатерина Юрьевна еще только обдумывает, а тот, кого она намеревается куда-то послать, ей снисходительно, как взрослый ребенку: «Разумеется, Екатерина Юрьевна, вы вольны поступать, как вам самой представляется наиболее целесообразным. Можете  выставить меня за дверь. И я уйду. Однако предупреждаю вас.  Вы попали в очень серьезный переплет. Любая влюбленность, вы это знаете на собственном опыте, - это средство истощения вашего иммунитета. Вы становитесь беззащитнее, беспомощнее. Но влюбленность уже в таком возрасте, как у вас…  Вы, даже не замечая сейчас этого,  ходите по краю бездны. Хотя мы  готовы  вам помочь». «Послушайте,  – тут уж не выдержала Екатерина Юрьевна. – Мы с вами всего-то… буквально несколько минут, как вошли, но вы уже наговорили столько всего!». «Я чуточку приоткрою. Можно?». «Что?» – не поняла Екатерина Юрьевна. «Окно, окно! Всего лишь». Прошел к окну, потянул за шнурок, опустил фрамугу. В комнату потянуло прохладой, а в дверь постучали, потом голосом Николая: «Эй! Как там у вас? У нас уже все готово!». На что скользкий господин, пока Екатерина Юрьевна еще только соображала, что ей ответить:  «Мы тоже готовы! Почти. Еще минуток пять-десять, если вы позволите. – И, выждав, когда Николай отойдет от двери. – Эта молодая особа… которую вы взяли к себе…». И тут Екатерина Юрьевна почувствовала, что ее начинает бить мелкой дрожью и в панике: «Послушайте! Ну, что вы такое, в самом деле, говорите? Это бред. Я в нее не влюблена. С чего вы все это взяли? Я, если вы этого еще не знаете, - я нормальная». «Эта же молодая особа… - продолжал, как ни в чем не бывало, господин, - несмотря на все ваши потуги - и явные и скрытые, - пока не отвечает вам взаимностью…». «Повторяю…». «Но мы, со своей стороны, еще раз:  готовы вам помочь». Господин вернулся к стулу, уселся на  нем с максимальной для этой ситуации комфортностью. «А теперь, после того, как я поставил вам диагноз, поговорим о лекарстве… Да, о лекарстве, потому что ведь вы хотите вылечиться, не так ли?.. Так вот. У вас есть дом… Я имею то, что вы называете дачей.  Который, согласно  принятому нами накануне решению, переходит к нам в долговременную аренду. Мы намерены организовать там  мероприятие, посвященное тому, кого мы считаем духовным покровителем нашей организации. Чуточку отвлекусь, чтобы вы получили хотя бы приблизительное представление. Мы присвоили этому покровителю – весьма, разумеется, условно, -  имя довольно известного в узких, разумеется, кругах языческого бога Вали… Повторяю, все это очень-очень условно, потому что кому сейчас из разумных людей дело до какого-то обросшего мхом, почти начисто забытого мелкотравчатого  божка. Тем более, что их там, в этом их божественном сонме, что собак нерезаных…». «Зачем мне это? Какое мне вообще дело до ваших собак?». Екатерина Юрьевна еще как-то  пытается отбиться, но ее собеседник совершенно невозмутим. «Пусть ваша девушка также удостоит своим посещеньем  это мероприятие. В качестве… ну хотя бы  нашего дорогого и почетного гостя». «Зачем?». «Это поможет нам добиться  нашей общей цели». «Кошмар какой-то! Зачем я вообще слушаю его? – проносится в голове Екатерины Юрьевны. – Вместо того, чтобы… взять и дать пинка под зад. Ну, если и не буквально пинка, так  что-то вроде этого. Какая сила удерживает меня? А ведь меня, действительно, что-то держит». А господин между тем, оставаясь очень спокойным, уверенным в себе, продолжает: «А теперь пару слов о цели. Видите ли, достоуважаемая Екатерина Юрьевна, нам одинаково важно приблизить к себе этого человека. Сближение – вот оно, это ключевое в данном случае слово! Ведь вы же не будете отрицать – вы именно этого как раз и добиваетесь. Достигается же оно только двумя путями. Один: это возвысится к нему. Только представьте себе: воз-вы-ситься! Колоссальная задача, решение которой, согласитесь,  для рядового, не наделенного каким-то особым даром  человека едва ли доступно. Другой: опустить вожделенный нами объект до нас. Да, тоже отнюдь не так-то просто. С кондачка едва ли получится. Придется определенно потрудиться, и все равно это куда  как проще…». «Я то и дело слышу от вас:  «мы», «нам». Я хочу узнать, кто вы такие?». «Хороший вопрос. Я мог бы ответить вам чисто формально,  не погрешив при этом против истины: «Мы это некоммерческая, то есть не преследующая никаких материальных дивидендов  транснациональная  корпорация «Conversion», чьи подробные реквизиты вы найдете на официальном бланке, когда настанет момент  формального подписания заключаемого между нами договора на арендуемое нами имущество». Да, я мог бы так ответить, и я был бы честен перед вами. Но вам, как человеку уже почти посвященному… Знающему уже так много. Следовательно, уже доказавшему свою готовность… свою потенциальную причастность…  Приоткрою вам одну из потайных дверец в  наше святая святых. Мы те, кто… фигурально, разумеется, выражаясь… арендует этот мир.  Подобно тому, как я арендую у вас вашу дачу…  Я согласен, сейчас вам это сложно понять, почти невозможно, но это факт. Но очевиднее я вам объяснить пока не могу». «А она?». «Вы имеете в виду вашу девушку? О! На нее возложена очень сложная многозначная функция. Хотя, скорее всего, она и сама этого еще не знает. Всего лишь смутно догадывается. Она связная. Между тем, что «Над» и тем, что «Под»».  «С ума сойти! Кого я слушаю? Этот человек… Или чрезвычайно крупный аферист, или очень умный сумасшедший». Екатерина Юрьевна еще только об этом подумала, а то ли аферист, то ли сумасшедший уже возразил ей: «Уверяю вас, любезнейшая Екатерина Юрьевна, я ни то и ни другое, а у вас есть полный резон откликнуться на мое ничем не грозящее вам предложение. В чем резон? Извольте – объясню. Причем, постараюсь быть очень пунктуальным. Вы не удовлетворены собой,   у вас масса претензий  к тому, как вы живете,  вас предательски покидает облагодетельствованный когда-то вами и до потери сознания некогда обожаемый вами  супруг. Вы только кажетесь сильной и благополучной, той самой Екатериной Великой, которой обозвала вас ваша близкая родственница. По сути – вы нищи, вы голы, вас раздели до нитки. И вот вы на холодном ветру. Вы дрожите и вы в смятении. Вы в разладе и с миром и с самой собой. Вы жаждете какой-то замены, компенсации, чего-то другого. Вы страстно хотите, чтобы кто-то вас одел. Вот отчего вас так мощно  потянуло к этой девушке. Потому что это ваша единственная надежда. При этом,  не переживайте, не  волнуйтесь. Вы действительно нормальная. Вас привлекает в ней не … Ну, вы понимаете, что я имею в виду.  Вас манит к ней не это, грубое, примитивное, вульгарное. Просто это ваша единственная альтернатива. Без которой вы окончательно окоченеете. Вам кружит голову возможность преображения. И вы все это обретете. При одном, правда, условии. Если благосклонно отнесетесь к нашему скромному, не сопряженному лично для вас никакими осложнениями  предложению».
 
 4.
Давно уже Петр Алексеевич не попадал в  такой цейтнот. Даже пожалел, что у него нет  двойника, которому бы он смог перепоручить часть своих забот.  Его записная книжка была испещрена: «Встретиться с таким-то. Важно!», «Побывать там-то. Крайне важно!!». «Договориться о том-то и том-то. Архиважно!!!». Дел  невпроворот, спать приходилось не более шести часов в сутки. Но это не стало для него сюрпризом. Он ехал в Краснохолмск не ради того, чтобы поволынить.   Порезвиться. Или предаться воспоминаниям: «Как хороши, как свежи были розы!». Тем более, что и не было  в его оставленном в Краснохолмске прошлом никаких таких роз. Терний – да. Сколько угодно.   Его базовой  целью было  воспользоваться любезно предоставленным ему то ли госпожой Удачей, то ли его Величеством Случаем шансом найти, наконец,  достойное его богоданным талантам земное применение. Да. Его экстравагантная, сумасбродная тетушка имела основания пожалеть «родного человечка». Как и что ее на это сподобило  – одному Богу известно.  Если в покинутой им стране СССР, его, как упрямого, несговорчивого творца, художника методично преследовали… во всяком случае, ему так казалось… не позволяли ему показать себя во всей красе, то в другой стране, что было ему еще неприятнее,  его просто не замечали. В упор. Исходящее от какой-то загадочной корпорации “Conversion” предложение организовать в окрестностях его когда-то родного города сценическое оформление какого-то не менее загадочного мероприятия во славу совсем уж из ряда вон выходящего, на грани сумасшествия,  «языческого божества Вали» ни капельки не вдохновляло его. Но за этим странным предложением брезжило нечто куда более заманчивое. То, во что он, человек  осторожный и относительно суеверный,  пока не только не верил, даже воздерживался обсуждать  с самим собой.    
Не выходила из головы Петра Алексеевича и рекомендация главного, судя по всему, заводилы всего этого мероприятия, господина Вельзевулского удивить Краснохолмск не ремейком  когда-то его наиболее успешного «краснохолмского» спектакля «Аргонавты», а  последней, «бостонской» постановкой чеховских «Трех сестер».  Она, эта постановка, заслужила  одобрение этого господина, как он сам лаконично выразился, благодаря своей «обнаженности». Что же он имел под этим в виду?  Едва ли  этот термин применялось им  в  его буквальном смысле. Неком иносказательном – да. Скорее всего. Но не был буквалистом и Петр Алексеевич, когда приступал к работе над знаменитой пьесой Чехова. Его несколько лет точило желание представить «Трех сестер» в непривычном ракурсе. Если «точило», да еще и «несколько лет» - значит, в нем самом, Петре Алексеевиче, что-то вызрело. И этого «вызревшего» заматеревшего джинна, рвавшегося,  все более требовательно, наружу,  пока  самого Петра Алексеевича изнутри не разорвало, надо было как-то выпускать. На  волю. Он его и  выпустил. Вначале на пляж.
Представим себе. Разгар лета.  Берег какого-то водоема. Театральная труппа  на каких-то гастролях.  Выходной день, все на пляже. Наряд на всех соответственный. Прибегает какое-то театральное начальство и просит срочно, в силу каких-то обстоятельств, не покидая пляжа и оставаясь в том же наряде, то есть без грима, без костюмов, без бутафории, прогнать весь спектакль. Актеры, естественно, вначале ропщут, хотя, в конце концов, - соглашаются. Будучи при этом во всем  пляжном: в бикини, плавках, -  с этим «уродством» быстро осваиваются. А дальше… все идет, как по маслу. Оказывается, все, что было напялено на их тела, все, что пришло с постепенным переходом из состояния животного в человеческое, им, как чисто актерам,  профессионалам своего дела, мешало. Вдруг оказалось: с исчезновением внешних покров открываются новые возможности, новое дыхание, и им самим становится необыкновенно проще, легче играть, иначе говоря, «жить на сцене».
Но  это не единственное, чего хотел добиться Петр Алексеевич. Вместе с отринутыми панталонами, корсетами, турнюрами, салопами и прочее, и прочее, что напяливает на себя человек, что навязано ему всеми идущими на смену друг другу  цивилизациями,  обнажается и внутренний нерв  истинного потаённого «Я» любого из персонажей пьесы. Вот вам и подмеченная и получившая столь высокую  оценку господина Вельзевулского «обнаженность». Надо отдать ему должное. Он сумел уловить самый  главный лейтмотив, самое ценное зерно  в этой постановке: натуральность. Не «так принято», а «так есть».  Но как же сам Петр Алексеевич объяснял все эти премудрости своим ученикам?  С какой же речью он к ним обратился? Приблизительно такой: «Все живое, что населяет этот мир, рождено для радости, и все живое действительно радуется, и только человек глубоко несчастен. Это, увы, пожалуй, аксиома. Глубоко несчастен был когда-то и Чехов, как глубоко несчастны и все персонажи его пьес. Отчего это? Не только с Чеховым и его персонажами. Со многими.  Не персонажами, а реальными людьми. По той одной причине, что этот несчастный является рабом  условностей, бесконечных запретов. Потому что он делает не то, о чем думает. Думает не о том, что чувствует. Чувствует не то, чего он по-настоящему хочет. «Передайте мне соус… пожалуйста», - говорит девушка сидящему рядом с ней за столом молодому человеку, а  на самом деле ей хочется сказать: «Я тебя хочу». «Дорогая… Смотри, у тебя на лбу прыщичек выскочил», - говорит, готовясь ко сну, муж своей перезрелой жене, а в действительности он говорит: «Ты для меня уже давно противная жаба». Да, это мир уже позапрошлого девятнадцатого  века. Мир потаенных мыслей, страстей. Перевертышей. Двусмысленностей. Недомолвок.  Мы, люди, стоящие на пороге  уже века двадцать первого,  сбросили с себя все эти путы. Мы освободились. И телом и душою. Мы рождены не за тем, чтобы постоянно, на каждом шагу сдерживать и сдерживать себя, а в полной мере, ничем не ограничиваясь, срывать, и срывать, и срывать  из-под наших ног пышно разросшиеся, пряно пахнущие, дурманящие нас   запахом всех былых запретов на свете цветы  подаренного нам самим фактом нашего рожденья удовольствия…».  Ну, и так далее.  В таком, приблизительно, ключе.
Премьера «Спектакля-импровизации на тему «Трех сестер»» (примерно, так было на афише) состоялась около года назад. Никаких лавров создателям и исполнителям она не принесла. Наверное, ничего в этом удивительного: Бостон – средоточие потомков самых упертых пуритан. Не получил спектакль и какой-то серьезной прессы. Единственным изданием, поместившим коротенький отзыв, оказалась “Amateur’s art sheet”, скромная нерегулярно выходящая малым тиражом  газетенка. В этой гаденькой  статейке от «Трех сестер», «творения  из кожи вон лезущего  (“leaning over backwards” – да, именно таким  нелицеприятным эпитетом наградили Долгорукова), чтобы обратить на себя внимание, господина, называющего себя режиссером»,  камушка на камушке не осталось.  Сочинителем этой гнусности был пользующийся кое-каким авторитетом у местных театралов пожилой безобразный карлик, к тому же еще и «голубой». Лет десять назад, когда Долгоруков с великим трудом выхлопотал какое-то скудное финансирование и  только - только приступил к сколачиванию  своей «amateur’s company”,  он какое-то время «окучивал»  Долгорукова. Не добившись взаимности, теперь мстил, как умел. Словом,   «А ларчик просто  открывался».
И вдруг… Такое! «Первая десятка самых выдающихся театральных режиссеров современности». Ничего себе! Мама не горюй. Конечно, то был тоже своего рода перебор. Петр Алексеевич в этой части ни капельки не обольщался. И все равно ему, - что там скрывать? – услышать подобное о себе было не просто приятно: воодушевляло. Как знать? Может,  не все в его никудышно сложившейся карьере так уж  безнадежно.  Сейчас же перед ним – сугубо прагматическая задача. Он едет, чтобы взглянуть на то место, то сценическое пространство, в пределах которого ему предстоит работать. Его цель – Танеева дача. А еще он собирается повидаться там с еще одним его, Петра Алексеевича, творением, его сыном. За все те дни, что прошли с момента его приезда в Краснохолмск, ему не удавалось выкроить время для их новой встречи. То есть он чувствует себя перед ним в долгу.
Где-то на полпути  между городом и дачей раздались позывные его селфона. Петр Алексеевич как-то сразу догадался, что звонила его падчерица Марион. Так оно и оказалось на самом деле.  Догадался же во многом из-за того, что падчерица звонила ему очень часто. Ни один день не обходился без того, чтобы у нее не возникало желания поделиться с отчимом какой-то проблемой. От крупной (очередная размолвка с ее молодым человеком) до мелкой, бытовой. Вот и на этот раз:  пожаловалась, что во время проветривания в открытое окно вылетела их ручная ворона.   
Марион идет двадцать второй, она, как все нормальные девушки,  мечтает  о замужестве, о своей семье, но  пока остается одна, потому что не может по-настоящему увлечься ни одним из молодых людей из ее окружения. Разговор, как обычно, очень длинный, девочка еще не научилась излагать  свои мысли коротко. Еще хорошо то, что, коль  скоро звонки исходят  от нее, то и оплачивать  пользование телефонной связью придется ей. Благо у нее есть собственный банковский счет, который аккуратно, своевременно и в полном объеме пополняется ее родным, ушедшим из семьи отцом. Об этом, то есть о  банковском счете  гласит один  из многочисленных пунктов бракоразводного соглашения. Родной же отец Марион – американец с баварскими корнями. Благочестивый, подчеркнуто богопослушный адепт пресвитерианской церкви. Процветающий адвокат. Хозяин одной из бесчисленных консалтинговых компаний в Бостоне. Собственное наблюдение Петра Алексеевича, может быть, ошибочное: наиболее успешные бизнесы в США это а: зубоврачебная практика, b: сексологи, и c: оказание консалтинговых услуг. Такое ощущение, что в Америке разучились самостоятельно мыслить и обращаются за советом по любому пустяку. Истинная, а не на словах, как когда-то в СССР, страна Советов. У Марион есть старший брат, старше ее на четыре года, почти ровесник сыну Петра Алексеевича. Но в отличие от пока еще чего-то ищущего Аркадия, его пасынок  уже в самостоятельном  плавании. Очень перспективный молодой человек, технарь, сфера приложения его знаний и рук – ЭВМ. Живет и  здравствует в штате Калифорния, Silicon Valley, рассчитывает на то, что заработает свой первый миллион уже в ближайшую пару лет. Мальчик не бросает слов на ветер. Если так говорит, значит, тому есть какие-то основания. То есть, вполне возможно, миллионер из него  и получится. Хотя и не через два года. Мать Марион, иначе жена Петра Алексеевича, также когда-то эмигрировала из СССР, лет на пять раньше Петра Алексеевича. В советском прошлом – завлит театра «Ромэн», а ныне преподавательница русского языка в Гарвардском университете в Бостоне. Недавно, кроме преподавания русского языка взвалила еще на себя и курс «Основы сценического искусства». На это место вначале претендовал Петр Алексеевич, но, увы, не получилось. Злую шутку сыграл его диплом, выданный ему когда-то ленинградским институтом культуры имени Н.К. Крупской. О таком институте в анналах Гарвардского университета не было ни строчки. Слыхом не слыхивали и о когда-то верной подруге некогда вождя мирового пролетариата.  Зато у жены Петра Алексеевича был более благозвучный, внушающий к себе больше доверия диплом ВГИК. Это и решило исход дела в ее пользу.  Когда же, какое-то время спустя, она попыталась пригласить мужа хотя бы на должность помощника-консультанта, получила за этот родственный протекционизм жесткий выговор. Кстати говоря, система наушничества и доносительства, как в этом убедился хотя бы на собственном примере Петр Алексеевич, работает в Америке безукоризненно и, судя по всему, приносит свои плоды. Благотворные или не очень – это уже другой вопрос.
 Если же вернуться к только что позвонившей… Да, ей  идет двадцать второй год, она студентка Гарварда, стучится в двери магистратуры. Ее специализация: египтология, что не сулит ей в будущем никаких серьезных дивидендов. Это, скорее, то, что называется «хобби», чем источник существования. Это во многом роднит, сближает ее с отчимом: ведь, примерно, таким же хобби за время его пребывания в Америке стал для Петра Алексеевича и театр. Он не приносит лично ему никакого дохода. Это некоммерческая организация (non-profit). Петр Алексеевич, в общем и целом, живет на жалование жены. Именно этим – своей неспособностью «делать деньги» -    Петр Алексеевич долгое время и объяснял, что между ним и падчерицей возник какой-то  особый, «сокровенный» формат отношений. Но  около полугода назад, обнаружилось, что это не совсем, а, может, и совсем не так. Марион совершила попытку суицида: вздумала повеситься с помощью кожаного собачьего поводка. К счастью, попытка закончилась неудачей. Однако ее поступок получил огласку – видели посторонние - началось следствие. Оказалось, во всяком случае, к такому выводу пришло следствие, что регулярно заканчивающиеся неудачей романы Марион это прямой результат психологического стресса, а причиной стресса является странная болезнь, поразившая  Марион. При достаточно сильном эротическом возбуждении ее тело покрывается безобразными красными пятнами. Словом, какая-то аллергия на секс. Она, конечно, эти пятна на себе замечала, и это мешало нормальному поступательному ходу ее отношений с желающими сблизиться с ней  молодыми людьми. Но это было еще не все. Петр Алексеевич, пока шло следствие, также не избежал допроса. Впрочем, как ему показалось, достаточно формального, - его как будто ни в чем не подозревали. Но его жена после такого же допроса выглядела очень подавленной, и    Петр Алексеевич  эту  ее подавленность не мог не заметить.  Начал приставать к жене с вопросами. Она долго ему не открывалась. Наконец, когда Петр Алексеевич уже начал выходить из себя, коротко, одним предложением призналась: «Она реагирует на тебя». Это прозвучало для Долгорукова почти как выстрел дуэльного пистолета, почти как  приговор,  и только после этого – видимо, рикошетом от этого приговора, -  он стал задумываться, а потом и флиртовать  с желанием хоть каким-то боком вернуться к тому, от чего когда-то сбежал, на прежнюю родину, а эта таинственная, вынырнувшая из небытия корпорация   «Conversion»  как будто каким-то таинственным образом подслушала его и решила оказать ему услугу.

5.
Сегодня на дачу должен приехать отец. Он сам позвонил. Было около десяти утра. «Послушай,  похоже, наш первый блин вышел комом, ты понимаешь, о чем я. Давай сварганим еще один. Я сегодня буду на твоей даче. Ближе к середине дня. Ты помнишь, я говорил тебе, у меня там свои дела. Предлагаю где-нибудь еще уединиться, чтоб больше нам никто не мешал… Я знаю, мне уже доложили, ты трудишься там, как раб на галерах, но, надеюсь, найдешь на меня какое-то время». В голосе звонившего Аркадию послышался какой-то подхалимаж, или, скорее, неуверенность: а ну как Аркадий возьмет и откажет. Однако  Аркадий не отказал.  Прошло каких-то несколько минут  с момента, как дал знать о себе отец, и - то ли случайность, то ли нет, - до Аркадия дозвонилась мать. «Ты когда в город в ближайшее время собираешься?» – деловито, спокойно.   «А что?». «Просто хотела тебя на всякий случай предупредить. Ивана Евдокимовича положили в больницу…». «А что с ним?». Мать, не сразу: «Зачем тебе? Ты все равно ничего не понимаешь в болезнях». «От этого можно умереть?». Глупый, конечно, вопрос, отсюда, и соответствующий ответ: «Умереть, Аркадий, можно от всего, что угодно. Но если, допустим, ты приедешь и не застанешь меня дома, - не волнуйся. Это значит, я в больнице». «Он только что звонил мне», - как-то невпопад сказалось у Аркадия. «Кто? – удивилась мать. – Иван Евдокимович?». «Да нет! Причем здесь Иван Евдокимович? Отец. Предупредил, что будет сегодня на даче». «А стоило ли матери об этом говорить?» - мысль.  «Да, я знаю. Он предупредил меня об этом». «Так значит, он ее предупредил.  Это новость. Возможно, они встречаются?».  Это, последнее, т.е. «возможно, они встречаются», по своей значимости оказалось для Аркадия куда более весомым, чем «Ивана Евдокимовича положили в больницу».
Гости нагрянули на дачу  во втором часу дня. Аркадий был в это время у себя. Вскарабкался на табурет, чтобы увидеть стоянку.  Заметил пару легковых машин и «газель».   Из легковушек вышло человек пять, среди них отец, в том же овчинном полушубке. Дальше… Из уже знакомых Аркадию  только господин, у которого Аркадий еще в самом начале проходил «фейсконтроль». Все, покинувшие легковые машины,  направилась к крыльцу дома, а между тем высыпавшие из «газели» рабочие начали затаскивать в дом какие-то свертки, рулоны, ящики.   Аркадий решил пока не высовываться («Если понадоблюсь, - позовут»), а через какое-то время со второго этажа  стали доноситься родные, понятные Аркадию звуки: грохот заколачивающих гвозди молотков, завывания дрели, визг вгрызающихся  в деревянную плоть  ножовок. Работа не шуточная. Прошло больше часа, когда  в  комнатку Аркадия заглянула Луиза Ивановна: «Вы здесь? Отец вас ищет. Поднимитесь на второй этаж.  Он там. В большой зале».
Двустворчатая дверь в большую залу нараспашку. Рабочие звуки, как и предположил Аркадий, доносятся именно отсюда. Аркадий заглянул в залу, увидел занятых своим делом, облаченных в одинаковую униформу мужиков, они выглядели как рабочие от какой-то строительной фирмы или, что тоже отчасти знакомо Аркадию (пришлось поработать и по этой части), -  монтировщики сцены. Отдельной кучкой все те, кто приехал на легковых машинах, то есть, если обобщая, «начальство». Наиглавным  выступает  отец. На нем повседневка (в смысле одежды): джинсы и свитер. Что-то окружившим его  объясняет. Его внимательно слушают, кто-то записывает. Зала большая, поэтому Аркадию и  не слышно, какие именно наставления исходят от отца. Вниманье всех на отце, и только один «фейсконтролер» стоит своим фейсом к двери. Замечает Аркадия, поднимает в приветствии руку, а потом неторопливо направляется к нему. «Рад вас повидать, Аркадий  Петрович», - широко, приветливо улыбаясь. Словно дорогого друга встретил. Отличная память у человека!  Должно быть, профессиональное. У Аркадия другая профессия, поэтому и с памятью на «клички, адреса, явки» явно похуже. Пытается вспомнить: «Как же его?». Так и не вспомнил. «Ну, как вы тут? Впрочем, я в курсе. Очень рад за вас. Столько хороших  отзывов! Мало того, что в доме теплынь,  вы еще и в роли спасителя себя уже проявили». Скорее всего, этот человек подразумевал то, как Аркадий пришел на выручку заблудившимся девушкам. Да, слухами земля полнится. Значит, не остался не замеченным и скромный, приписываемый Аркадию, вовсе не по заслугам,   «подвиг». «Лонгин Семенович! Можно вас на минутку?» –  отец. «Лонгин Семенович! Вот как зовут этого любезного всезнайку».  Отец тоже заметил Аркадия.  Быстрым шагом направился к нему. «Ну, здравствуй, сынок! – приблизившись, уже знакомо по встрече на вокзале – порывисто, – приобнял Аркадия за плечи, потерся  бородой о его щеку. – Это замечательно, что ты здесь. Я, как только приехали, тебя поискал, но ты как будто  где-то от  меня прячешься. Я сейчас. Вот только закончу все дела. Они уберутся, а мы останемся. И тогда уж  плотно поговорим. Идет? Где ты будешь?». Аркадий  коротко объяснил. «Тогда до скорой встречи! – закончил с Аркадием и стоящему рядом Лонгину Семеновичу. – У меня будут к вам еще два порученья». «Всегда к вашим услугам, Петр Алексеевич».
Прошло какое-то время, Аркадий, конечно, его не засекал, когда вернувшийся в свою комнатку Аркадий услышал, как его зовут: «Аркаш! Ты где?». То был голос отца и доносился он издалека. Аркадий пошел на голос. «Я, кажется, здесь у вас заплутал», - первым делом объяснился отец, когда они уже встретились. «Да, хоромы здесь замечательные, у Танеевых губа была не дура, однако  проживать  здесь не хотелось бы. У нас с тобой только полчаса.  Хозяйка горит желанием чем-то угостить, оказывается, она меня еще помнит по тем, старым временам, но у меня к тебе другое предложенье. Проводи меня на крышу. Я знаю, оттуда прекрасная панорама открывается… Ключ уже. – Показал чердачный ключ. -    У меня. Там, на крыше, и поговорим. Идет?».
«Ух ты! Мать моя родная! А и в самом деле, красотища-то какая!» – отец, когда уже они окажутся на крыше.  На нем  вновь полушубок и прежний  затерханный, словно позаимствованный у какого-то бомжа,  сползший на один бок треух.  Да, красота. На небе ни облачка, солнце не греет, но светит во всю Ивановскую. Куда, в какую сторону света, не бросишь взгляд: все белым-бело. Белое царство, тридевятое государство. А местами, там, где прячутся за деревьями  редкие строения, поселенья, – курящиеся, устремленные прямиком  к небу дымки. Вкусно покуривает, попыхивает  и та труба, что  на их крыше. Это уже результат деятельности затопленных Аркадием каминов. «Да, хорошо», - повторился  отец. Однако  нос у него уже покраснел, а тесемки    у треуха, прежде держащиеся  в растопырку, как крылья у самолета, поспешил все-таки подвязать под подбородком, чтобы было теплее. И стал совсем выглядеть, как попрошайка, которого Аркадий то и дело замечает стоящим у входа на их центральный городской рынок. Или, как вариант, - ставший жертвой трескучих морозов и  попавший в плен под Сталинградом доблестный германский воин. «Это что?» – отец показал в сторону города. Сам город прятался в дымке, но купола собора, самая верхняя точка города, выделялись падающим на них солнечным светом. Аркадий объяснил. «А там?» – отец показал на Сарафаново. Аркадий  ответил. «А там?». И вновь внимательно выслушал Аркадия. «Молодец. Все знаешь… Я тоже все знаю. Только хотел проверить тебя. Ставлю тебе жирную пятерку».
Каким-то все-таки неестественным выглядит сейчас отец. Эдаким бодрячком. Хотя, на самом-то деле, Аркадий это знает, он вовсе не таков. Бодрячком он выглядит, когда хочет навести какую-то тень на плетень. Аркадий запомнил это с детства. Или, скорее, тут более уместна другая метафора: «Запустить дымовую завесу».  «Тебе тут нравится?» – отец. «Что значит «нравится»? Я здесь живу». «Ну, да… Ты прав… - отец нахмурился. – Я тоже здесь когда-то жил, ты знаешь… В этом городе. В этой стране… Больше не живу… - Участливо. - Тебе не холодно?».  «Нет. Почему ты так решил?». «Одет очень легко… Я не писал тебе…». Вот оно! Кажется, пошел обещанный отцом разговор. «Тому были причины. Одна из них: чтобы не вызвать недовольство твоей матери». В действительности, Аркадий изредка получал от отца какие-то дежурные поздравительные  открытки. Но  сам Аркадий даже до такого «открыточного» общения не снисходил. Во-первых… Да, также от того, что не хотелось перечить матери. Но было еще что-то внутри и самого Аркадия, что мешало. Обида? Желание таким образом поквитаться? Вполне может быть и такое.  «А между тем, - продолжает отец, - мне тоже… все эти годы… было нелегко. Впрочем, если скажу, что легко сейчас, - совру не дорого возьму. А когда было больше «нелегко» - тогда или сейчас… Пожалуй, воздержусь… Особенности моей природы. Постоянно преодолеваю какие-то трудности. Иду целиной, по буеракам, вместо того,  чтобы на лихом авто… Я ведь русский, Аркаша. А это почти всегда значит: «Вооружен и крайне опасен». Русского человека хлебом не корми, дай только ему побунтовать. Хотя вначале бескрайнее смирение, терпение, а бунт -  потом. Как единственное средство решения перезревшей проблемы. Это на Западе молодцы. Продвигаются осторожным шагом. На все про все нормальные клапаны. У нас – нет. Постепенность. Размеренность. Это у них.  Мы же умеем только рывками. «Эх, дубинушка! Ухнем!». А отсюда я когда-то смотался… Не потому, что перестал быть русским. Меня совсем одуревшая власть достала. Там, где я сейчас живу, там, разумеется, тоже власть. Но, ты знаешь, все-таки не такая дурная. Там больше достает не власть – недалекие наивные люди. Их там отчего-то больше. Но есть и   много замечательных...  А как ты относишься к власти?.. Если, конечно, ты можешь…». «Я стараюсь ее не замечать», - Аркадий не дослушал фразу отца. «А она тебя?». «Отвечает взаимностью». «Это замечательно! То, о чем я всегда мечтал. Быть независимым… Словом, в отличие от меня ты не бунтарь». «Пожалуй, да, - согласился, хотя и не сразу Аркадий. – Меня вообще не очень интересует политика». «А что тебя тогда интересует?.. Женщины?». «То, ради чего стоит жить». «Хм… Ты уже знаешь?». «Нет. Пока могу только догадываться». «Это похвально… Я знал… Или, точнее, догадывался, что ты далеко не так прост… А мне сулят театр в Краснохолмске. Собственный театр. Представляешь? То, о чем я всегда мечтал. И во что никогда не верил. Не очень, правда,  этому верю и сейчас. Слишком много «но» и… Все это пока лишь слова.  А что ты думаешь об этом?». А что, в самом деле, думает Аркадий? Первая мысль – о матери. Что, наверное, и естественно. «Как она?». Мысль вторая… Вот это уже неожиданно: «А как это, если случится, срикошетит  на Погуляе? Ивана Евдокимовича-то тогда куда девать? Или он так и останется? Сбоку припекой». Аркадий еще только обдумывает варианты, а отец, так и не дождавшись реакции Аркадия: «Впрочем, я, кажется, зря сейчас об этом. Как это? Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь? Не говори об этом матери. Хорошо?». Аркадий согласился, а после:  «А что ты собираешься  ставить здесь?». ««Ставить»! «Ставить», ты знаешь, пожалуй, слишком сильно сказано. Это… такая маленькая халтурка. Шабашка. -  Аркадию показалось, как будто отец при этом как-то поежился. – Войди в мое положенье.  Надо же мне как-то дорогу оплатить. Билет сюда, туда. Для меня достаточно серьезные деньги. К сожалению. При этом, я знаю, по  городу  ходит много всякого рода небылиц. Одна другой нелепее. Не придавай этому никакого значенья. » - хотел еще что-то сказать, но кто-то ему позвонил. Отец Аркадию: «Если не сложно, вынь сельфончик из кармана, у меня руки задубенели… Кто?». Это уже после того, как Аркадий не без труда отыщет крохотное скользкое тельце в недрах огромного бокового кармана на отцовом полушубке. «Уже отключились». «Хорошо, верни… Ты не собираешься сейчас в город?». «Нет». «А то бы мы еще… Ну что ж? Спасибо и за это.  Будет считать, второй блин получился немного более содержательным. Не таким комковатым. Но это еще не конец. Я тебе обещаю.  Мы еще непременно повидаемся. Еще о многом поговорим».
 
(Окончание неизбежно)