- Моя бабушка курит трубку! - рычит urbi et obri орфей тёмных подъездов и мрачных подворотен, спучив глаза на сторону.
- Трубку!
- Курит!
- Бабушка!
- Моя!
Кусает редкими, жёлтыми зубами, будто клещами клацает то ли слова, то ли куски собственной бабушки матёрый лицедей, - внук благодарный.
И весело пляшут, притопывая каблуками-копытами, загоняя гвозди в крышки гробов, несуразные потомки жутковатых бабушек…
Моя бабушка никогда не курила. Тем более, трубку.
Моя бабушка - коренная эстонка с загадочного острова Сааремаа. Загадочен остров уже тем, что попасть на него всегда было не просто.
В советское время там проходила граница СССР, и чтобы приехать, следовало обзавестись кучей всевозможных бумажек-разрешений, а нынче он и вовсе лукавым промыслом - заграница.
По замыслу же Творца подарен человекам сей красивый осколочек земли, чтобы трудясь в поте лица, ни в чём они не нуждались.
Мягкий климат, море вокруг полное рыбы, лес со зверем непуганым, земля, хоть и каменистая, но родящая первонеобходимые плоды земные - всё в дар!
Испокон веков манил остров к себе соседей, - то шведы приплывут, то немцы навалятся. Но отвоевал у шведов русский царь Петр Первый остров Эзель и присоединил в 1710 году к России. Триста лет мирно уживались островитяне друг с другом являясь подданными Российской империи.
Звучала на острове эстонская, немецкая, шведская и, конечно же, русская речь.
Никому в голову не приходило какую-нибудь из них запретить, или возвеличить. И не поэтому ли столько знаменитых уроженцев появилось здесь, трудами своими прославивших и остров, и Эстонию, и Россию.
Вот только некоторые.
Знаменитый филолог, изучавший славянские языки, академик Александр Востоков. Термин “старославянский язык” ввел в научный оборот именно он.
Первооткрыватель Антарктиды Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен, российский офицер, в морскую даль вглядывался с нашего острова.
Исторический живописец, друг Карла Брюллова и Николая Васильевича Гоголя, - Фёдор Антонович фон Моллер.
Лингвист, реформатор эстонского языка Йоханнес Аавик.
Гофмейстер двора, член Государственного Совета Российской империи, строитель Российских железных дорог Оскар Рейнгольдович Экеспарре. Он окончил Второй кадетский корпус, служил в Семёновском лейб-гвардии полку, но выйдя в отставку, поехал ещё учиться в Карлсруэ в политехникум.
Задамся вопросом: на каком языке он говорил? Да на всех трёх совершенно свободно! Тогда многоязычию в России не удивлялись, а среди образованных людей знание нескольких языков считалось нормой.
Я перечислил островитян, - уроженцев Эстляндии. Но не менее интересно упомянуть и соседей - латыша Кришьяниса Баронса, собирателя латышских дайн, который большую часть жизни прожил в Воронежской губернии, или литовца Микалоиса Чюрлёниса, художника и композитора.
Все они оставили заметный след в культуре своих народов, но не благодаря ли тому, что взросли, на благодатной почве культуры Российской империи.
И ближе к нашим дням - музыка латыша Раймонда Паулса, литовская школа фотографии, актёр Донатас Банионис, эстонская “молодая проза” во главе с Матти Унтом, певец Георг Отс, балерина Кайе Кырб, режиссёр Каарел Ирд, дирижёр Густав Эрнисакс - яркие цветы украшали совсем недавно крону могучего древа.
...Да ныне-то, к 21 веку отцвели, а новых не видно.
Однако, вернёмся на наш остров.
Аренсбург - главный город на Эзеле. Так назвали его немцы, что в переводе с нижне-немецкого означало “Гнездо Орла”, потом советская власть переименовала город в Кингисепп, удружив “горячему эстонскому парню”, основателю компартии Эстонии. Переводится сие название с немецко-эстонского, как "Сапожник". А на самом-то деле имеет этот город исконно эстонское имя - Курессааре, и если перевести название на русский язык, услышим - “Журавлиный Остров”.
...К-у-р-е-с-с-а-а-р-е - клик журавлиный с небес
Близ города на старинном, вековом кладбище покоится мой прадед - Александр.
А мы, потомки его, разлетелись журавлями по всему белому свету.
Во Франции и в Германии, в Америке и в Австралии, в Эстонии и в России - где нас ныне только нет!
Моя бабушка, родившись на острове Эзель, по-эстонски - Сааремаа, в городе Аренсбург, центральный замок которого, если перевести с нижне-немецкого,звучит как - “Крепость Орла”, большую часть жизни прожила в русском городе ... Орле. Удивительно, - но будто сам язык предопределил судьбу бабушки Аделе.
В Орёл, в надежде сберечь посреди России на берегу тихой Оки привёз мой русский дед красавицу-эстонку с сыном, выхватив обоих из полыхнувшего революцией Петрограда. Сберёг.
Прадед же Александр с младшими детьми - из-под Питера, где перед революцией обосновался в Волосове, заведя там каретную мастерскую, по-нынешнему “автосервис”, вернулся на родной остров.
По тем временам осколки Русского мiра, в котором прадеды наши привыкли жить, ещё сохранились на окраинах.
В столицах адским огнём запылали красные угли распада.
На Сааремаа возвратился и гофмейстер двора, член Государственного Совета Российской империи Оскар Рейнгольдович Экеспарре.
Переехал в Эстонию “король поэтов” Игорь Северянин...
Упомяну и форпост Православия на Западе - Пюхтицкий монастырь, сохранившийся в чистоте и в крепости веры весь двадцатый век.
И случайна ли "малая родина" нашего Патриарха Алексия Второго - Ревель? Думаю, что нет.
Саму же Россию, из страны притягательной, надёжной, в которую кто только не стремился попасть, и даже переселиться с Запада, - ехали и немцы, и поляки, и французы, и итальянцы, и греки, я не говорю о российских подданных - эстонцах, латышах, литовцах без страха, целыми хуторами переезжавших на Восток, - к веку двадцатому Россию стараниями “международных большевиков” превратили в кипящий котёл.
Зачем?
Да потому что на великом пространстве империи Российской в течение веков минувших до века двадцатого складывалась промыслом Божьим и Царским попечением новая цивилизация. И созидалась она, в противовес англо-саксонской, не мечом и насилием, но добровольным вхождением народов, не изменивших, или усвоивших христианские ценности и понятия. Бежали люди из, начинающей пузыриться революциями либеральной, католической, прокисающей Европы, в Россию - остров стабильности, мира, лада и относительного порядка. Здесь зазвучала та необыкновенная человеческая симфония, которую назовут “Русскiм Мiром”.
Мы назовём.
“Они” назовут - жандармом Европы.
Симфонию принялись глушить: убрали дирижёра, - Удерживающего; поменяли ноты, - реформа алфавита; смолк звон колоколов, а сами колокольни - духовные скрепы Империи Небесной - варварски сокрушили.
Оседлав змея-горыныча о трёх головах - свобода, равенство, братство - “международные большевики” принялись жечь и зачищать новую территорию.
Весь оркестр оказался под обломками, из-под которых слышались отдельные звуки, ни в какую симфонию уже не сливавшиеся.
Чтобы представить себе, что происходило ТОГДА, достаточно посмотреть на несчастную Украину СЕЙЧАС. Сценарии одинаковы. “Сценаристы” будто под копирку пишут.
И всяк принялся дуть каким-нибудь суржиком незалежным в отдельную дуду. А на одном инструменте, как бы громко ни звучал, симфонию не сыграть.
Играть-то (дуть) можно, - слушать нельзя!
Но оставался хранителем и оплотом “Русского мiра” удивительный, богоданный русский язык.
И реформаторы поняли, что пока жив язык - жив и Русскiй мiр. Засучив рукава принялись ломать и корёжить русское Слово, а по окраинам и запрещать его.
К ныне пытаются, и не безуспешно, внедрить в речь нашу слова смердящие, коими раньше дозволялось лишь ругаться, да и то в редких случаях.
На Руси понятия “язык” и “народ” - тождественные. Есть язык - есть и народ, есть народ - есть и язык. Начав сокрушать одну часть тождества, - целят неизбежно и во вторую.
Русские и украинцы братья от века, если не сказать один народ, - кто будет спорить? И не спорили до ныне. Но вот появились "колорады" и "укропы", "москали" и "укры" - слова совершенно разные, - так новояз номинирует как бы различные народы , да уже и не врагов ли непримиримых? Кто же будет мириться с напастью жука колорадского! Травить, жечь, уничтожать его! А укроп? Да в суп его порезать!
...С языка всё начинается. В начале - Слово.
В Орле появилась на свет моя мама, и надо ли говорить, что свои летние, детские дни проводил здесь же и я, - у бабушки-эстонки и деда, уроженца Болхова.
Семейный уклад у них ничем не отличался от уклада окружающих русских семей. Назову единственное отличие, - да и то воспринималось оно лишь на слух, - бабушка говорила с небольшим акцентом. Мне этот акцент необыкновенно нравился, - особенно её мягкое эстонское “ЛЬ”. Ну, как в русском языке в конце слова “апрель”. Этот звук придавал неповторимую напевность и ласковость словам. Бабушка никогда не кричала и не ругалась. Ещё, она никогда не носила домашних халатов. У неё были домашние платья, которые она сама себе шила на финской, цвета слоновой кости, машинке Tikka. По тем временам в семьях, если у кого и имелись швейные машинки, то непременно Зингер. У второй бабушки - Марии, была именно Singer. А вот у бабушки Аделе - финская Tikka. Слово tikka, если перевести на русский язык, означает, - дятел.
В моём детстве, когда ещё никаких бутиков не было и в помине, бабушкин “дятел” стучал часто. Летом маме обязательно шилось новое платье, мне - штанишки на помочах, из которых я быстро вырастал…
К вечеру Tikka умолкала, вся семья собиралась в гостинной у самовара, взрослые разговаривали о том о сём, благо телевизоров тогда ещё не было. Играли в лото:
- ”Барабанные палочки”, “туда-сюда”, - доставал деревянные бочонки дедушка, смешно обозначая цифры. Барабанные палочки - одиннадцать, туда-сюда - шестьдесят девять, сорок девок - сорок девять...
Ко второму кругу я уставал, внимание моё рассеивалось, я начинал пропускать цифры, и тогда меня отправляли спать.
На ночь бабушка рассказывала внуку сказки: немецкую про Гензель и Гретель, или эстонскую - про Большого Тылля. Наверное, рассказывала и другие, но запомнились почему-то эти. Их перед сном мог слушать хоть каждый день. Про Гензель и Гретель бабушка сначала рассказывала на русском языке, потом я требовал, чтобы рассказала на немецком, но, не понимая ни слова, под немецкую речь засыпал, укрывшись пледом, и вообразив себя в пряничном домике. Ну и, конечно, про сааремского Илью Муромца - Большого Тылля слушал в другой вечер и дивился его подвигам, и смеялся, когда жена богатыря, собирая камни для бани, уронила один на ногу, заплакала и со злости зашвырнула каменюку так далеко, что люди до сих пор дивятся её силе, - огромный Пириткиви - и ныне там лежит…
Утром, пробудившись сознанием, но не открывая ещё глаз, первым делом слышу я, доносившуюся из-за окон, удивительную русскую речь, - это на “лавки”, - маленький рыночек, раскинувшийся прямо на улице, наподобие современных ярмарок выходного дня, идут крестьяне с товаром и покупатели. “Работал” рынок часов до двенадцати, и чтобы купить-продать продукты: молоко, овощи, ягоды, фрукты, или товар: древесный уголь для утюгов и самоваров, иглу для прочистки примуса, вещи и одежду, с которыми вынужденно расставались, осиротевшие за войну, женщины, вставать хозяйкам приходилось пораньше.
Бабушка и вставала, чтобы успеть купить внуку свежего творога и молока. Внук же, разлепив, наконец, веки, таращился на толстые листья фикусов, которые, налившись солнечным светом, казалось вот-вот треснут, радовался новому беззаботному дню, нырнув в летнее тепло, в медовую реку звуков, текущую вдоль окон.
Интонация, мелодика, это неподражаемое орловское фрикативное “г”, по которому я обязательно опознАю коренного орловца, - именно здесь музыку народной речи слышали Иван Тургенев и Николай Лесков, Иван Бунин и Леонид Андреев, Михаил Пришвин и Василий Розанов, - начнёшь перечислять и обязательно кого-нибудь пропустишь, ибо не бОльшая ли часть литературы русской вышла отсюда, - и здешняя речь сызмала кропила живой водой моё сознание.
Я выглядываю в окно, - по жёлтому песку улицы к водопроводной колонке, загребая красными лапами, шествует стая домашних гусей. Вожак, первым дойдя до лужи, радостно г-г-гэкает, совершенно, кстати, по-орловски, подошедшие толстые гусыни поочерёдно плещутся в запруде и, вытянув длинные шеи, полощут горла…
Из радиоточки, так стали называть маленькие динамики, сменившие к середине 50-х годов огромные тарелки довоенных репродукторов, которые были похожи на нынешние круги антенн спутникового телевидения. Вешали их, обычно, в “красный угол”, что должно было свидетельствовать об атеизме хозяев, и о том, что хозяева в курсе последних новостей и событий, - из радиоточки, которую к нашему времени можно было повесить уже где угодно, поёт про город Одессу у Чёрного моря Леонид Утёсов.
Песни в его исполнении мне не очень нравились, и став старше, я услышал как-то, что Утёсов не совсем певец, а артист, и поёт он “сердцем”, а не голосом… Но моё сердце почему-то не откликалось на песню его сердца.
А вот, когда из радиоточки звучал голос Георга Отса, который пел, что “самое синее в мире - Чёрное море моё”, сердце трепетало, и казалось, что оно расширяется и заполняет всё моё существо, что я становлюсь сам как бы огромным сердцем. А уж когда из динамика лился волшебный вальс: “ Ах, есть ли на свете/ Милее, чем эти, /Чем Сааремаа рощи, поля и луга!” - удивительный баритон эстонского певца завораживал. Из кухни приходила бабушка и, повернув регулятор, чтобы сделать звук громче, замирала. Слушала. Глаза её начинали блестеть, а я чувствовал, что у нас с нею одинаковые сердца, а может быть, - и одна душа.
- Бабушка, почему ты плачешь? - спрашивал я.
- От радости…
- Как - от радости? Разве от радости плачут?
Плачут... Я потом сам видел, - как плачут от радости.
После кровавых вихрей - революции, трёх войн, двух мировых, гражданской, после лагерного Архипелага, к концу 50-х годов 20-го столетия, Русский мир (напишу к нашему времени в новой орфографии) выстоял, доказав, что жив и непобедим, - да начал ещё и собираться.
Бабушкин младший брат разыскал через Красный Крест уцелевших родственников. В XX веке от некогда большой семьи в начале его ко второй половине столетия осталась четвертушка: сам и три сестры.
Дядя Карл, проживал в Таллине, одна сестра, - младшая Ирма, в Каннах, сестра Марта - в Германии, и моя бабушка, - старшая Аделе, в Орле.
Все эти годы бабушка ничего не знала ни о брате, ни о сёстрах.
Ну, чтобы пригласить Ирму из Франции в СССР, или самому к ней поехать, или отправиться в ФРГ к Марте - тогда об этом и думать было нельзя, а вот из Орла в Таллин старшая сестра могла приехать без проблем, - всё в границах одного государства. Правда, Орёл с Таллином не связывал прямой поезд, и следовало сначала добраться до Риги, а потом уже пересесть на другой поезд, чтобы оказаться в столице Эстонии.
И вот летом 1958 года мы, - бабушка, мама и я, вышли на привокзальную площадь в Риге. До отхода таллинского поезда оставались в запасе несколько часов. Это время хотелось потратить с пользой.
К нашему удивлению в городе ещё сохранились извозчики, - на площади у вокзала, чуть в стороне от стоянки такси, в ожидании клиентов расположились несколько экипажей. Среди них выделялся кабриолет на тонких, почти в мой рост, колёсах, запряжённый белой лошадью, гриву которой украшали весёленькие, розовые и голубые, бантики. К нему мы и направились, - не удивительно, что возницей оказалась женщина. Одетая в кожаную чёрную куртку, в кепке шестиклинке, тоже кожаной, она понуро, как памятник Гоголю, сидела на козлах, но увидев, что мы направляемся именно к ней, оживилась, заулыбалась, и, сняв кепку, тряхнула белобрысым каре и широким жестом с кепкой в руке, пригласила садиться.
Сразу определив на глаз, кто перед нею, она на чистом русском языке произнесла:
- Прошу садиться. Куда едем?
- А можно просто по городу? Нам бы посмотреть... старый город, - сказала бабушка.
- Конечно можно. Для вас всё можно.
Мы взобрались в карету.
- Ноооо! - гортанно, по-мужски вострубила кучер.
Лошадь тронулась, экипаж по запетлистым улочкам подковами и колёсами ксилофонил мелодию начала века, а я вдруг очутился в сказочном городе, где жили Гензель и Гретель…
Впечатление было настолько сильным и ярким, ослепившим сознание, что я почти ничего не запомнил, кроме широкой кожаной спины возницы, плавного уваливания кареты на поворотах и нагромождения необычного вида каменных домов. Именно такие видел я раньше на картинках в книжках со сказками Андерсена и братьев Грим.
...Перед глазами некто листал ожившие страницы.
В глазах бабушки стояли слёзы. Что вспоминала она? Наверное тоже перелистывала страницы, но своей жизни, - молодость, брат Эрих, который жил в Риге и женился в роковом 1914 году накануне войны, вспоминала ту пёструю, - между Санкт-Петербургом, Ревелем и Ригой жизнь, которая, осиянная молодой влюблённостью, свадьбами, рождением детей обещала быть долгой и счастливой…
В то время чуть ли не половина всех эстонцев жила в Санкт-Петербурге, или около.
...Конный кабриолет колесницей времени уносил нас с бабушкой, - меня в сказку, её - в прошлую, почти забытую, юность.
У мамы прошлое было другим, но и она, выросшая в Орле, с детским восторгом смотрела по сторонам.
- Скатитиес, скатитиес! Креви, креви… Цик смиеклигс пуйка! - показывал пальцем на нас мальчик, примерно моего возраста, дергая за руку свою маму. Она что-то тихо сказала ему, и они юркнули в дверь овощного магазина.
- Бабушка, что он говорил? - спросил я.
- По-латышски... не очень расслышала... Поняла только, - русские, русские… с мальчиком…
Сейчас-то я могу представить удивление маленького рижанина и его мамы, да и остальных прохожих, которые поглядывали на туристов с нескрываемым любопытством, ибо экипаж наш на улочках старого города своей нелепостью внимание привлекал. Ну, во-первых, нормальные жители, даже по тем временам, в кабриолетах не разъезжали, а во-вторых, отличались мы и одеждой. На голове у меня, по моде 50-х советских годов, красовалась новая тюбетейка, голову мамы украшала соломенная шляпа с широкими полями и плюмажем, ну, и в остальном мы никак, конечно, не походили на рижан.
- Смотрите, смотрите! Русские, русские… Какой смешной мальчик! - показывал пальцем на нас “пуйка” примерно моего возраста, дёргая за руку свою маму.
...Они не догадывались, что мы путешествуем во времени.
Бабушка ещё в Орле рассказывала мне о младшем брате Карле. Его все опекали, был он небольшого роста, слабенький, добрый, - именно таких детей как-то особенно любят в больших и дружных семьях.
Однажды, то ли на Рождество, то ли на Пасху, - сейчас и не вспомнить, в какую из праздничных служб это случилось, но ясно, что была служба долгой, - и бабушка с улыбкой умиления сообщила , что Карл не выдержал, - о к о н ф у з и л с я, напрудив лужицу прямо в храме. И тогда папа, чтобы в будущем не попасть в неловкое положение, заказал маленькому Карлу большие сапоги с высокими, широкими голенищами. Их так и прозвали - праздничные…
Через шестьдесят лет, утром следующего дня, дядюшка Карл вместе с дочерью и зятем встречали нас на перроне Таллинского вокзала.
Пожалуй, я не смогу описать словами встречу брата и сестры. Помню только, что они долго стояли обнявшись, и плечи их вздрагивали.
...Плакали от радости!
А я всё ходил вокруг и не знал, когда произнести единственную эстонскую фразу, которую выучил в поезде, и теперь переживал, что, если не произнесу её сейчас, то от волнения, чего доброго и забуду. Я подергал дядюшку Карла за полу пиджака. Он взглянул на меня, - я скороговоркой выпалил:
-Тере ону Карл!
Дядюшка заплакал ещё сильнее.Теперь уже от умиления.
-Tere, Tere!...Sa raagid eesti keelt?... Ты говоришь по-эстонски? - повторил дядюшка Карл по-русски, заметив, что смешной мальчик в тюбетейке хлопает глазами.
- Нет, пока не умею...
- Ничего, ты у нас быстро научишься, - сказал дядюшка, и повернувшись опять к сестре начал ей что-то говорить по-эстонски.
- Карл… давай на русском… я совсем забыла... наш.
- Ага, конечно… Столько лет прошло… Столько лет!
Зять дядюшки Карла, человек практичный, сохраняющий в любой ситуации здравомыслие, спросил без обиняков, - а когда гости собираются ехать обратно? Вопрос всех застал врасплох. А и правда, - когда? Ведь мы только приехали и по русской привычке надеяться на “авось”, об обратной дороге пока не думали.
- Надо брать обратные билеты сейчас, потом не достанем, будуттт проблемы… Леттто, много народу, - с эстонской рассудительностью говорил зять.
Я внимательно рассмотрел его.
Если представить себе сааремааского великана Тылля, то вот, пожалуй, Михкель на него и похож. Правда, родом он был не с острова Сааремаа, а с острова Хийумаа, но это дела не меняло, - именно таким я себе и представлял сааремааского Тылля.
Когда Михкеля в самом начале войны забрали в Красную Армию, ему долго не могли найти нужного, - непомерного размера, - шапку. Не было и таких огромных сапог, потому пришлось эстонскому великану воевать в вязанной шапочке и в собственных ботинках, которые изрядно поизносились. Именно тогда Михкель застудил ноги, и они всю оставшуюся жизнь болели.
Только через полгода добыл старшина где-то сапоги и шапку размера нужного.
Дядюшка Карл замахал на зятя руками и что-то выговаривал ему по-эстонски с обидой в голосе. Я так думаю, что отчитывал за проявленную, на его Карла взгляд, бестактность по отношению к дорогим гостям. Но Михкель был неумолим.
- Пойдемттте к кассам, - невозмутимо продолжил он и первым двинулся к вокзалу. И мы потянулись за.
- А наши чемоданы!, - встрепенулся мальчик в тюбетейке.
- Ничего с ними не будеттт, пусть стояттт, - успокоил Михкель.
- Как это? - недоумевал я. - Их же украдут!
- Ни в коем случае, никто не тронеттт.
Для меня это было потрясением. “Как же так!? - размышлял я.- Оставить на платформе чемодан и футляр с моим аккордеоном, и их никто не возьмёт. Вот это - даааа!”
Я специально пошёл в хвосте нашей процессии и всё время оборачивался, но действительно, - на оставленные вещи никто даже внимания не обращал. Так было в те годы в Эстонии. Да и в России - кто помнит, дома не запирались.
Дядюшка Карл обитал в небольшой квартире из двух комнат в центре Таллина. Старинный деревянный дом, заселённый по советским нормам несколькими семьями, располагался на улице Лаулупео. В доме было печное отопление, отчего во дворе высились аккуратные поленницы берёзовых дров, - у каждой семьи своя.
Одну комнату занимали дядюшка Карл с женой, а вторую - дочь Ирене с Михкелем.
Ирене, в отличие от жены богатыря Тылля, выглядела маленькой, хрупкой и какой-то беззащитной, поэтому Михкель подходил ей как нельзя лучше.
Уже в старости она всегда говорила, что уходить первой надо ей, потому что “без моего Михкеля я не смогу жить…” Своих детей у них не было.
Они работали в школе: он преподавал математику, она эстонский язык.
Михкель собирал марки. Как филателист, он был известен далеко за пределами Эстонии. Мне нравилось смотреть, когда он вечерами в конусе света от настольной лампы, склонив огромную голову и держа пальцами молотобойца маленький пинцетик, аккуратно доставал из альбома бесценный квадратик с резными краями и внимательно рассматривал в лупу, потом, руководствуясь только ему понятными соображениями, перекладывал марку в другой кляссер, или оставлял в том же, но менял местами...
Дядюшка Карл, глядя на зятя, занятого совершенно не мужским, на его взгляд, делом, недовольно брюзжал на кухне.
- Вот бездельник, - жаловался он сестре Аделе, - может весь вечер так просидеть.
Но Ирену занятие мужа ничуть не раздражало, и она располагалась в этой же комнате с книжкой в руках. Или, устроившись на другом конце стола, перекидывала, проверяя, стопку тетрадей.
На кухне дядюшка Карл готовил ужин, - видимо, кулинарию он и считал настоящим мужским занятием. Всю свою жизнь он проработал поваром в Таллинских кафе и ресторанах. Но ко времени нашей встречи работать у жаркой плиты, да весь день на ногах, ему стало трудно и его перевели в швейцары.
С работы дядюшка Карл приходил в форменной одежде, расшитой золотыми лампасами и галунами.
- Как генерал, - думалось мне…
А дома “генерал” становился к плите и к каждому ужину готовил что-нибудь необыкновенное. Даже бабушка и мама не переставали удивляться разнообразию подаваемых блюд и неуёмным кулинарным фантазиям старика.
Но неизменным на эстонском столе, как на русском хлеб, должна быть - салака. Настоящий эстонец и за стол не сядет, если не увидит на плоском блюде малосольных, блестящих, будто вырезанных из нержавейки, рыбок.
И странным образом моя детская память сохранила из всего торжества эстонской кулинарии от дядюшки Карла только салаку да ещё - сушёную камбалу. Связка плоских небольших камбал висела за печкой, я с превеликим удовольствием каждый день отрывал по рыбке, чистил и грыз сухие волокна. По вкусу она напоминала нашу воблу, но, пожалуй, была менее жирная.
Заметив, что сушёная рыба так пришлась внуку по вкусу, дядюшка Карл сказал, что в выходной день мы пойдём на море и наловим ещё.
- А на что будем ловить? - показал я осведомлённость в вопросах рыбной ловли.
- Да ни на что, так наловим, это просто. Сам увидишь, - ответил дядюшка.
Выходной день выдался тёплым, и мы все отправились в Пириту, - там тогда существовал городской пляж.
Я впервые увидел море. Вода, простиравшаяся до горизонта и отсутствие противоположного берега, поразили меня. Но удивления не возникло, - мне показалось, будто я уже видел это море, правда, появилась внутри некая тревога, - хотелось плыть, плыть к горизонту до тех пор, пока не появится берег.
... Сейчас я уверен, что память о море пряталась в моих генах.
Мы с дядюшкой Карлом долго идём мелководьем, - воды всё не выше колена, - она прозрачна, подошвы ощущают твёрдое песчаное дно, на котором посверкивают какие-то слюдяные кристаллы, мелкие рыбки (салака?) снуют у наших ног. Но мы всё идём и идём, всё дальше и дальше от берега, к неподвижно стоящим впереди одиноким людям. До них ещё метров сто.
- Видишь - рыбаки, там, - показывает на них мой провожатый.
- Вижу, но чем они ловят-то? - недоумеваю я.
- Ногой.
- Ногоооой!? Как это?
И вдруг дядюшка Карл останавливается, потом нагибается и рукой вытаскивает из воды камбалу величиной с ладонь. Ловко сунув добычу в авоську, говорит:
- Мелковата, но для начала сойдёт.
- А как вы поймали? Я и не заметил.
- Смотри: нужно встать, немножко баламутить песок и поднять ступню, опершись на пятку. Получается такая “мышеловка”. На мутную воду приплывёт камбала, а ты прижимаешь её ногой ко дну. Это очень просто.
И тут, вглядываясь внимательнее, я замечаю множество рыбок-камбал. Они плоские и почти сливаются с песком.
Я останавливаюсь, приподнимаю ступню и под неё тотчас заплывает камбалёнок. Я прижимаю его, что есть силы ко дну, и чувствую подошвой твёрдую колючесть, словно наступил на тёрку.
- Есть! Есть! Поймал! - кричу я и пытаюсь достать рыбёшку из-под ноги.
Ан, не тут-то было!
Камбалёнок выскакивает и исчезает со скоростью стэлса.
Дядюшка Карл смеётся.
- Ну, понял теперь, как будем ловить. А этот был очень маленький, таких всё равно надо отпускать. Пойдём дальше, - там рыба крупнее.
Тогда сим простым способом мы поймали штук десять. Вечером дядюшка Карл пожарил пару камбал, которые главный рыболов с удовольствием съел. Остальную рыбу, хорошенько посолив, устроили сушиться в духовке.
Потом пришли родственники, и сытый рыбак играл на аккордеоне “Подмосковные вечера”, - мелодию повсеместно популярную в то время, эта песня мне тоже очень нравилась и играл я её хорошо.
В Эстонии сравниться популярностью с нею мог лишь “Сааремааский вальс” Раймонда Валгре. Но его я играть не умел.
Надо заметить, что особым музыкальным слухом, в отличие от бабушкиного сына, моего дяди Анатолия, который мог сыграть на любом, попавшем в руки, инструменте, любую мелодию, я не обладал, - играл по нотам, а нот эстонского вальса у меня не было.
Воскресный вечер, тем не менее, удался, - родственники были довольны, рады общению и дружно хлопали исполнителю в ладоши.
... В доме на улице Лаулупео весёлый воскресный вечер подходил к концу. Если перевести с эстонского на русский название улицы, то получится "праздник песни".
“Сколько же прошло лет? - вспоминал я, оказавшись, наконец, на пароме, плывущем на остров Сааремаа. - Ну да, четверть века…”
Четверть века мчался поезд от того перрона, где я, волнуясь, впервые выговорил эстонское приветствие - “тере…”
Нас сопровождали белые чайки, серо-голубое небо в такой же цвет красило балтийскую воду, и у горизонта они - море и небо - сливались в одну серо-белую плоть.
В названии “Балтийское море”- корень balt, что в переводе на русский - белый. Но Белое море у нас уже есть на севере, - вот язык и оставил латышский корень, добавив свои суффикс и окончание, чтобы морЯ не путать.
Спокойная гладь воды, на которую я смотрел со второй палубы прямо по курсу, напоминала чистый лист белой бумаги.
Писатель Юхан Смуул, уроженец острова Муху, - островка почти вплотную прилепившегося к Сааремаа, - их соединяла насыпная дамба, - любил работать в море, благо земляк и товарищ, капитан Вайно Ноор, часто брал его с собой в море.
На борту рыболовецкого траулера Юхан Смуул написал один из самых замечательных своих текстов - “Удивительные приключения мухумцев на празднике песни”, -
“...Плавно и медленно описывая широкие круги, мимо протанцевали Ия и Старина… И тут, когда Старина проделал особенно замысловатое па, Рикс увидел его туфли. Он ещё раньше заметил, что они удивительно коротки, но сейчас, когда Старина при повороте стал на носок, Рикс ясно увидел, что в туфле нет ни пальцев, ни ступни. Сплющиться так мог только полуботинок, надетый на копыто…
На улице царил нежный предрассветный сумрак. Всюду было тихо, только в одном тёмном углу хулиганы и лынгусы сводили между собой счёты. Где-то часы пробили три.
Старина обнял Ию одной рукой и, нежно взглянув на неё, спросил:
- Пойдём?
- Куда?
- Увидишь!
И вдруг он, увлекая за собой Ию, помчался вперёд многосаженными шагами, потом они оба на глазах у Рикса оторвались от земли, с головы у Старины слетела шляпа, а полы пиджака превратились в крылья. Юноша услышал испуганный возглас Ии:
- Рикс!
Но если клубу в Винтске не понадобился новый заведующий, и если прекрасной Ие не пришлось скрашивать печальную жизнь бесов, то виной тому был не Старина, не испуганный Козерог, и не кричавшая Ия. Красавицу спас петух, который как раз в эту минуту высунул из окна ванной комнаты на четвёртом этаже свою увенчанную гребешком голову и возвестил утро.
- Ку-ка-ре-ку!
В силу общеизвестных законов Старина после этого пения становится бессилен, теряет свою власть. Рикс увидел, как он стремительно поднялся ввысь, сделал над городом круг, превратился в крошечную точку над телевизионной башней и исчез...”
Поглядывая в иллюминатор, за которым плыл 1955год, писатель заполнял своим мелким почерком листок за листком.
...“Мастера и Маргариту” в то время ещё не прочли.
На белом листе моря нарисовалась полоска земли,- остров Муху, и вскоре я, жена и четырёхлетний сынок, сошли на причал.
- Тере, тере, Сааремаа, - сами собой шептали губы.
Репродуктор приветствовал прибывших голосом Георга Отса, - звучал “Сааремааский вальс”.
Нас никто не встречал, потому что трудно было точно рассчитать время прибытия, - ехали мы на перекладных из Латвии, а мобильников в те годы ещё не было. Тем не менее, до города Ориссааре, где гостей ждали мамина кузина Ванда с дочерью и двумя внуками, нас быстро довезли на попутке, прибывшие с этим же паромом, местные жители.
Знали они и Ванду, - школьную учительницу здешней школы.
Из рода нашего крест Ванде достался не тяжелее ли всех: две ссылки, смерть ребёнка, предательство мужа, воспитание детей и внуков...
Говорят, что Господь не по силам креста не даёт. Но где она брала силы? Не переставал удивляться я, мысленно переворачивая страницы её жизни.
Ванда, средняя дочь бабушкиного брата Эриха, того, который женился в 1914 году в Риге, родилась в 1918 году в Петрограде, и семья, где уже имелся один ребёнок, решила перебраться в родные места, - на остров Сааремаа подальше от переворотов, войн и революций. Так им казалось...
Но так же, как некогда отцу выпало начинать семейную жизнь на изломе истории, так и дочь Ванда вышла замуж в 1940 году. Брак считали удачным - муж полицейский, семью обеспечит. Но уже на следующий год служба в полиции сыграла роковую роль, - жену “буржуазного” офицера советская власть сослала в Кировскую область.
Лишь в 1946 году вернулась Ванда домой. На следующий год в семье родились близнецы - Харри и Эве-Лу. Мальчик из-за слабости вскоре умер, а девочка росла. В 1949 году в семье родилась ещё одна девочка, Анне. Но Ванде опять предъявили обвинение, грозившее новой высылкой, - она, якобы, незаконно вернулась из первой.
...По Журавлиному острову катилось Красное Колесо.
Нелепость обвинения понимали даже сотрудники НКВД. По семейному преданию местный начальник Красного Колеса оказался человеком совестливым, - когда он увидел перед собой женщину с двумя девочками, одну из которых мать кормила ещё грудью, он снял их с этапа и, пытаясь спрятать, пристроил в больницу...
У Деборы Вааранди есть такие строки:
Людские души - души разные,
не перечислить их, не счесть.
Есть злые, добрые и праздные
и грозовые души есть.
Иная в силе не нуждается,
ее дыханием коснись -
и в ней чистейший звук рождается,
распространяясь вдаль и ввысь.
Другая хмуро-неотзывчива,
другая каменно-глуха
для света звезд, для пенья птичьего,
для музыки и для стиха.
Она почти недосягаема,
пока не вторгнутся в нее
любви тревога и отчаянье,
сердечной боли острие.
Смятенная и беззащитная,
она очнется,
и тогда
сама по-птичьи закричит она
и засияет как звезда.
Перевод Вероники Тушновой.
Что вторглось в душу начальника Красного Колеса,- любовь, отчаянье, тревога, сердечная боль - я не знаю, но могу предположить, что был он, скорее всего, человеком со “смятенной и беззащитной душой”, чудом не погибшей в кровавом месиве дороги, глубоким рубцом рассекшим русскую землю.
В больнице малышка немного окрепла, но “...души разные, не перечислить их, не счесть. Есть злые…”
Осенью 1949 года Ванду обнаружили в больнице “злые”, и этап стал неизбежен.
Недавний жизненный опыт говорил, - с двумя детьми в ссылке не выживу!
...Не выжить и детям!
Тогда, видя отчаяние несчастной матери, больничная медсестра Армильда взяла старшую девочку себе.
Но и в Вятских лесах, куда Ванду сослали во второй раз, нашлись добрые, отзывчивые русские люди, - с половины срока устроили эстонку работать в местную школу учителем физкультуры. Так и выжила. И даже организовала в школе прекрасный хор, да такой, что местные жители уговаривали её после освобождения остаться у них.
Вот только слабенькой и болезненной росла младшая дочка Анне.
В щелястом сквозняке этапной “теплушки” девочка простудилась и всю жизнь страдала астмой.
В своём возвращении на остров Ванда ни минуты не сомневалась, - там же росла ещё одна дочь, старшая Эве-Лу.
И наконец, через долгих семь лет они встретились, но дочка никак не хотела признавать “вторую”, родную маму. Расставшись в двухлетнем возрасте, она не помнила её…
Только время и любящие сердца двух матерей расплавили в конце концов лёд отчуждения.
Но какие же удивительные, полные трагизма, судьбы выпали этим двум женщинам!
Доброе сердце Армильды, мамы приёмной, ещё долго билось на земле, - пережила медсестра и спасённую девочку, и саму Ванду. Столетнее сердце остановилось в Канаде совсем недавно, - в 2014 году, просияв звездою не через одну жизнь...
В Ориссааре Ванда устроилась в местную школу, и всю оставшуюся жизнь преподавала эстонским детям русский язык.
...Язык, который то хоронил, то - хранил её.
Угро-финны, вышедшие из тех же лесов и болот, что и мы, русские, ближе генетически друг к другу, чем к англо-саксам, и я не уверен, что можно остаться эстонцем, живя в англо-саксонском мире и не раствориться в нём. Но то, что эстонцы жили и развивались, не исчезая в Русском мире - факт, доказательств не требующий.
Сейчас в эстонских школах вместо языка русского учат английский.
Смотрю очередной конкурс "Евровидения", - выходят на сцену исполнители-клоны, все одинаковы, как из пробирки, отличающиеся друг от друга лишь тавром уродства, поют на одном (таково условие конкурса), английском, языке, правда, пока ещё перед выходом объявляют зачем-то страну...
Но растворены и сплавлены страны, национальности, мужчины и женщины в адскую, бурлящую лаву, из которой выплавлена первая химера - Кончита Вурст. В самом имени её/его русскому слуху слышится - к о н е ц, с к о н ч а н и е.
... Века? Человечества? Мира?
Вдали от “Журавлиного острова”, в лесах вологодских, русский поэт Николай Рубцов выдохнул строки, которые едва ли поймут сегодняшние эстонские дети, языком русским уже не владеющие. Можно лишь пожалеть их...
Меж болотных стволов красовался Восток огнеликий.
Вот наступит октябрь, и появятся вдруг журавли.
И разбудят меня, позовут журавлиные клики,
Над моим чердаком, над болотом забытым вдали.
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они как сказание древних страниц.
Всё, что есть на душе, до конца возвещает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных птиц.
Широко по Руси машут птицам согласные руки.
И забытость болот, и утраты знобящих полей –
Это выразят всё, до конца, уходящие звуки,
Широко возвестит улетающий плач журавлей.
Вот летят, вот летят! Выходите скорей за ворота,
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Пронеслись… И опять сиротеет душа и природа,
Оттого, что - молчи! - так никто уж не выразит их.
...Смогут ли почувствовать они, нынешние, что так близки наши души, если не сказать о д н о р о д н ы
Мы увидели друг друга впервые. Ванда, красивая, статная, сразу напомнила мне бабушку Аделю, - впечатление было неуловимым, но существовало - в жестах, в повороте головы, в какой-то исходящей от бабушкиной племянницы волны приязни и родственности. Мы говорили на русском. Дочь Анне и маленькая внучка Кайрит тоже хорошо знали русский язык, а старший внук Райн только понимал кое- что, но на русском не говорил.
К выходным ожидали приезда из Таллина Эве-Лу. Она обещала прибыть на собственном “запорожце” и совершить с нами экскурс по всему острову.
Тут надо заметить,что Прибалтика,начиная с рижского к а б р и о л е т а, все годы встречала меня движущимися раритетами: из Латвии до Пярну мы добирались на “москвиче” самого первого, 1954 года, выпуска. Свояк латыш Улдис содержал машину в идеальном состоянии, - и через тридцать лет она выглядела так, будто только что выкатилась из заводских ворот.
Перемещались мы из Латвии в Эстонию по хорошим, советским ещё, дорогам со скоростью 70 километров в час. Конечно, москвичонок мог бежать и быстрее, но… тогда бы не выглядел он сверкающе свежим и десятилетиями неутомимым. За это я перед свояком, Царство ему Небесное, шляпу сниму и помяну добрым словом, и педантизм его оправдаю, - семьдесят километров, не быстрее!
...Хотя - “ какой же русский не любит быстрой езды!”
Эве-Лу выжимала из “зАпора” максимум скорости, на которую железный ослик был способен.
То ли хотела нам угодить, то ли, - ... и какой же ЭСТОНЕЦ не любит быстрой езды!
ЗАпор кряхтел, завывал, тарахтел и стучал частями, но ехал и ехал вперёд, вернее, по кругу, ибо путешествовали мы по острову.
Эве-Лу по природе своей, как я убеждался по мере узнавания, - максималистка. Крупная, статью уродившись в мать, она громко разговаривала, размахивала, как мельничными крыльями, руками, готовая убедить в своей правоте кого угодно. Двое внучат, живущих с Вандой были её детьми. Кроме этих, у неё было ещё четверо - мал мала меньше. В этот приезд она привезла бабушке на остров младшенькую дочку Кюллики. Максималистка, одним словом, во всём! Если рожать, то… В этом месте бабушка Ванда хваталась за голову: “Эве, ну куда ты их рожаешь!?” Если ехать, то с максимальной скоростью, если смотреть остров, то непременно за один день и весь сразу, - я еле отговорил её от посещения Курессааре, ибо хотел всё-таки подробно ознакомиться с родным городом бабушки и постоять, никуда не торопясь, на могиле прадеда, - тут она согласилась, и мы покатились по острову известным только ей маршрутом.
- Выходим! Это кратер Каали, сюда упал метеорит, видите, какие ровные берега, как циркулем провели. - Мы внимательно смотрим на эту знаменитую Божью отметину. - Он без дна, купаться нельзя, - безапелляционно заявляет наш торопливый экскурсовод, - едем дальше!... Вот - шахта военная, командный пункт, здесь стояли зенитки, всё тоже залито водой. Рядом старый аэродром, заброшенный. Отсюда русские самолёты летали бомбить Берлин… Ну, тут больше нечего смотреть. Едем на Сырве, - там маяк!...
Сырве - полуостров на острове, будто стрелкой указует на соседнюю Латвию. В ясную погоду берег Латвии отчётливо виден.
Проезжаем Техумарди. Памятник-монумент воинам погибшим в самом кровопролитном бою за остров во Второй мировой войне. На доломитовых плитах белого сааремааского мрамора выбиты имена павших.
- Сырве - большая братская могила, - рассказывает Эве-Лу. - Здесь столько погибло, столько погибло… десятки тысяч.
Мы вышли, постояли молча. Я шёл вдоль плит и читал фамилии: каких тут только не было - и русские, и эстонские, и татарские, и украинские, и кавказские... Сыны всех народов, составивших Русский мир, сошлись в смертельной схватке с ворогом на этой западной границе.
С моря дул усиливающийся ветер. Хотелось пить, я облизал губы - они были солёными.
Молча тронулись в путь.
...Поминальной свечой у кануна - горел маяк.
Домой в Ориссааре, мы вернулись поздним вечером. Ванда ждала путешественников, - на столе царём стоял большой чугунный котёл; незнакомый аромат переполнял комнату, и голодные путешественники, минуту спустя, уже восседали вокруг, устремив глаза на чугун.
Сняв крышку и вооружившись половником, Ванда сказала:
- А теперь пробуйте настоящую эстонскую еду - юхе пая тойт!
То, что содержимое котла вкусно, мы поняли, ещё чуя необыкновенно насыщенный аромат, а теперь из-под крышки воспарил теплый, сладковатый сам дух, наполнив комнату удивительным, семейным уютом только и возможным при общем застолье.
...Ищу слова, чтобы описать, - и не нахожу.
Вот представьте себе, что вы оказались в густых можжевеловых зарослях в жаркий летний день, с моря веет солоноватый на вкус ветерок, пахнущий йодом, и вдруг в ноздри, словно красная ленточка в белокурую, девчачью косичку, вплетается другой.
Этот другой древен и сладостен. Он хранится в генетической памяти, он заставляет ликовать, он переворачивает всё нутро, но не тревожит, а дарит награду и покой после трудов праведных, - вам и всему роду.
Берегом моря движется овечье стадо.
Впереди - вожак, в облаке теплого, сладковатого духа, ведёт своих верных овец...
В котле плоды земные - репа, лук, капуста, картошка, укроп - крупно нарезанные и утомлённые с кусками парной баранины, а ещё специи, похожие на горошины перца, сушёные можжевеловые ягоды, - вот это и есть “юхе пая тойт”, или по-русски - “еда одного котла”.
Такая еда могла появиться только там, где жили большими семьями, где трудились в поте лица работники, а за семейным столом восстанавливали силы, и дети подрастали крепкими да здоровыми.
...Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша...
Перечитывая письма тёти Ирмы, большую часть жизни своей прожившей во Франции, я почти в каждом, адресованным моей маме, находил строки, посвящённые семейному застолью.
Она всё представляла себе, как соберётся наша семья на новогодний праздник, или на Пасху за одним столом, как моя мама напечёт вкусных пирогов и приготовит всем подарки, а на ёлке зажгутся свечи... Там, в России.
“Как бы я хотела оказаться в этот день с вами, но могу сделать это только мысленно, - писала старая тётя Ирма в свои семьдесят семь лет. - И хотя здесь у меня много знакомых, но - чужой народ - не то что русская душа!”
Тётя Ирма прожила на чужбине долгую жизнь. Своих детей у неё не было, и навещали одинокую Ирму её воспитанники, а потом и дети их приезжали из Парижа проведать старую няню.
Её дом - недалеко от Канна - “не модный”. Так она называла, двухэтажный особнячок без центрального отопления и водопровода, но зато с небольшим участочком земли, где росли розы, виноград, да возделывала она несколько грядок.
"...Рукоделие, которое очень люблю - ждёт, некогда посидеть, надо пилить дрова - натаскать воды - стирать бельё во дворе - убирать - собаке и кошке варить - и по вечерам, после 13 часов работы - я ляжу с книгой, это моя радость - Ирене посылала мне 2 очень хорошие эстонские книги, - много и англиских и французских. Недавно читала Пушкина - ну же молодец, как хорошо он пишет!"
Я специально сохраняю стилистику письма, знаки препинания, чтобы было ясно насколько она, давно оторванная от Русского мира, сохранила то, что заложено в сознание ещё в детстве. Тётя Ирма свободно говорила и писала на пяти европейских языках - эстонском, английском, французском, немецком и, конечно же, русском.
Она прожила долгую жизнь, и вот её последняя открытка к Рождеству 1996 года:
"Лида дорогая!
Наверно приготовляешь вкусные пирожки, купила подарки детям и будете радоваться под елке, и вспоминать прошедших праздников! Мои мысли будут тот вечер с тобой и Аделе. Наверно Москва под снегом? Люблю я слушать, 24/12, церковные колокола и быть в церкви...
Буду одна на Празднике, буду вспоминать наши красивые Рождества в Arensburgе, когда была ещё мамочка. Вся семья была на ужине, папа читал из Bibli, зажигал свечи на ёлке, - мы пели рождественные песни, под ёлке подарки - сколько радости!!
Теперь дают детям деньги - родители идут в ресторан ужинать, и дети скучают дома..."
В мае тётя Ирма тихо, во сне, отошла ко Господу в возрасте девяноста трёх лет.
В холодной спальне опустевшего дома осиротел "эстонский стол" (так она его называла), на котором стояли фотографии - всех нас, наших детей и внуков, фотографии, в окружении которых она всегда встречала любимые свои праздники - Рождество и Пасху.
Я пишу эти строки и перечитываю письма в Великую поминальную субботу.
...и всех усопших сродников и благодетелей моих, и прости им вся согрешения вольная и невольная. Завтра Троица.
На острове Муху в деревне Когува, той, где родился писатель Юхан Смуул, нам рассказали легенду о Старом Нечистом, - будто бы приплыл он однажды к острову и хотел захватить его, а народ здешний превратить в рабов. Но ... пропел утром петух, и корабль Старого Нечистого пошёл ко дну. Недавно ещё - отцы отцов живущих ныне - видели торчащие из воды чёрные мачты зловещего корабля. Ребята плавали туда и вырезали из них рюхи. Недавно совсем... - рассказывали нам на острове.
Куда же улетел тот Волшебный Петух? Когда прокричит он своё ку-ка-ре-кууу! - чтобы упала пелена с глаз наших народов? И что за Н о в ы й Нечистый всплыл у берега Балтийского моря?
Поколение Прибалтов, родившихся и выросших в Русском мире, в силу объективных законов ушло.
Люди, вместе пережившие трагедию двадцатого века, разыгранную на шестой части суши, уже не расскажут поколению нынешнему - к а к э т о б ы л о. Не сидят сейчас, к сожалению, вместе за семейными столами, не слушают рассказов стариков, свидетелей века, надеясь всё прочитать в книжке. Но история-то настоящая не в книгах, а в душах и сердцах, в традициях семейных, в заживших и незаживаюших ранах.
Да не дремлет лукавый нечистый - подсовывает в языки новые слова, чтобы сеять в неокрепших головах сумбур и сумятицу.
Я уже писал о "колорадах" и "укропах", - ярлыках, изобретении дьявольском , чтобы через слово развести и ожесточить народ. Не так ли в начале прошлого века в язык русский были вброшены ноумены - "белые" и "красные"?
Хотят повторить психолингвистический приём и сегодня, - а вдруг опять сработает, ибо нельзя напугать кличем: "Русские идут!"
Ну, идут русские, - Пушкин и Гоголь, Толстой и Достоевский, Чехов и Бунин, Чайковский и Свиридов, - разве страшно. Да слава Богу, что идут!
Но вбрасывает нечистый слово "оккупанты", а это уже страшно. Ну и чтобы уж совсем напугать - "путлер". Слово - химеру...
Как-то летом, в конце восьмидесятых годов прошлого века, мы гостили на даче у Ирене и Михкеля. Очень нам нравился маленький летний домик на шести сотках среди сосен, недалеко от берега моря в местечке Клоога. Мечтали и мы построить когда-нибудь такой же.
Так вот, сидим вечером на веранде, птички поют, пьём "ливан теа" (песчаный чай) - чабрец заваренный в чайничке, едим чернику, которую собрали здесь же на участке. И вдруг Ирене всполошилась:
- Михкель, Михкель, сколько время?
- Да рано ещё, рано. Я слежу времммя...
И на мой вопрос: "А в чём дело-то? Не спать же идти..."
- Русское кино по телевизору... мы ни одно не пропускаем, мы очень ... любим, - ответила Ирене, учительница эстонского языка.
Замечу, что к концу восьмидесятых по центральному телевидению наши фильмы почти не показывали, - всё больше политические дискуссии на тему "Как будем жить дальше", да нанесло ветром зарубежные сериалы с чужими слезами. Страна из "застоя" вползла в "перестройку".
- Мы смотрим Финляндию, - объяснил Михкель, - они регулярно по своему тэвэ показывают русские, советские фильмы. Сегодня покажут "Балладу о солдате". Нам нравится.
В этом(2015) году на выборах в Финляндии внушительной победы добилась партия "Истинные финны", в Программе которой есть пункт, предписывающий поменять шведский, один из государственных языков, - на русский.
"Откуда это у них?" - недоумевают "политологи" фэйсбука.
"О т т у д а, откуда и памятник царю Александру Второму на Сенатской площади в Хельсинки",- совсем не удивляясь, отвечаю им я.
...Сосредоточится Россия - соберётся и Русский мир!
Этого и боятся англо-саксы, спешно переписывая "угнетённым народам" учебники истории, выращивая на берегах Балтики поколение манкуртов.
Эстонцев в прошлом насильственно онемечивали, но никогда - не р у с и ф и ц и р о в а л и. Я не буду здесь приводить исторические доказательства этого утверждения, потому что пишу не в том формате, где уместно было бы нагромоздить оных множество. Приведу лишь одно, семейное.
Эстонские фамилии появились относительно недавно - в начале 19 века эстонцев начали записывать в регистрационных книгах, переводя клички, или принадлежность к тому или иному хозяину, ремеслу на немецкий язык.
Фамилия Михкеля звучала по-немецки Эспенберг. Её можно перевести с немецкого, как "Осиновая гора". Естественно, самим эстонцам немецко-язычные фамилии не нравились, и они всячески старались вернуть фамилиям родное звучание. Эта работа велась младоэстонцами в конце девятнадцатого века, и активно продолжилась во времена самостоятельной буржуазной республики до самого 1940 года.
Вернул в эти годы исконную фамилию - Хаавемяе - и мой дядя Михкель.
Но никакая власть - ни царская, ни даже советская, не заставляла его писать собственные имя и фамилию на русский лад - "Михаил Осиногорский".
На этом маленьком примере становится ясным, что "онемечивание" было, а вот "русификации", которой сейчас так любят пугать "угнетённые народы", н и к о г д а не было.
... Язык лучше любых учебников хранит и объективно отражает историю своих носителей.
Я начал писать этот текст весной.
Проходя берегом родного, пробуждающегося болота, настраивая слух на соловьиное пение, вдруг услышал - с небес донеслось:
-К-у-р-е-с-а-а-р-е, - клик журавлиный.
...Вот летят, вот летят! Выходите скорей за ворота,
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Пронеслись…
Совсем озябнув и пропитавшись весенней сыростью, я вернулся в дом, разжёг камин, надел свитер, связанный Вандой в подарок, завернулся в старый бабушкин плед, натуральный из овечьей шерсти, который всё труднее сберегать от моли, но которым укрывала она меня, маленького, ещё в Орле, нашёл в интернете "Сааремааский вальс", и - нахлынуло...
Журавли обязательно возвращаются на Родину. А мы?
На снимках: У старой мельницы. Дом-музей Юхана Смуула в Когува. Камни и овцы.
Полушкино.