На белом свете когда-то жил, в Ленинграде, кудрявый паренек, белобрысый.
Звали его Рита. Маме в свое время хотелось дочку.
Он редко бывал дома и постоянно шатался по коммунальным комнатушкам своих друзей, и потихонечку кумарил – не так, чтоб до поросячьего визга и беспутства, а до нужной, приятной кондиции: чтобы жить было приятно. И тогда он восседал на полу среди выпадавших из пепельниц окурков, морфируя в существо без названия, и часы этого бытия казались такими прекрасными и нескончаемыми…
Мать грозила выколоть ему глаза и отрезать язык, чтобы у Риты не осталось никакой связи с видимым земным миром. Но на заре Рита снова уходил, и возвращался за полночь, а порой и не возвращался совсем.
Как-то раз ему приснилось, как он провалился в огромный космический котлован, в бездонную пропасть, где мелькали сотни знакомых рож, и всё почему-то очень довольных. И он понял – больше никакого Риты нет. И стало страшно. Совсем не хотелось, чтобы кончался мир.
Он проснулся, ощущая себя мухой, объевшейся гнильем, и тупо глядел во двор-колодец, золоченный утренней зарей, забыв даже, каким словом называется окно. Рита оделся и, задыхаясь, выбежал в улицу.
Вечером он умер в каком-то старом парадном от сердечного приступа.
Утром крематорное пламя сожрало его, минут за пятнадцать. Поначалу прах Риты поместили в газетный кулек с черными буквами, среди которых особо выделялось слово «ВРЕМЯ». Затем ссыпали в маленькую эмалированную кастрюльку с нарисованными цветочками, и аккуратно вывели синей краской четыре красивых знака, условно обозначавших название содержимого – «Рита».
На плите закипает чайник. Сейчас придет мама Риты и будет пить чай с «Мишками на севере» в зеленых фантиках, а потом пойдет чистить унитаз с хлоркой. В коридоре недвижны и пусты ее замшевые туфли; они припорошены могильной землей: мама, наверное, ездила на Красненькое, в Автово, помянуть бабушку.
Кастрюля с цветочками красуется на кухонной полке, над белой раковиной, и теперь Рита никуда из дома не денется, никогда.