Фронтовая история

Александр Алексеенко 2
               Мой дед Селиверст попал на фронт по мобилизации, что началась сразу же после нападения немцев. Призвали его в пехоту, самую отчаянную часть армии, потому что там в живых оставался в лучшем случае только каждый десятый. И мой дед тоже хлебнул горя немало.

               Если отстраненно подумать о его судьбе, с учетом уже моего жизненного опыта и знаний, то у деда сложилась просто какая-то эпическая судьба, описать которую нужно было в назидание, так сказать, потомкам.
               А с другой стороны, описать его судьбу, это, значит, слепить еще один кирпичик, из которых складывается истинная, а не приукрашенная история. Жаль, что понимание этого постулата приходит с годами, когда многие участники событий ушли от нас навсегда.

               Конечно, меня, молодого человека, каким я был в далекие семидесятые годы, очень интересовала тема войны, вот я и приставал к деду с просьбами, мол, расскажи да расскажи. А он как-то уходил от разговора. Но я был настойчив и своего все-таки добился. Как он не отнекивался, а все же поначалу скупо рассказал мне о первых днях войны.

               Послушав даже только один его рассказ, можно было ужаснуться и больше ни о чем его не расспрашивать. Тем не менее, я из него хоть по одной фразе, но выдавливал, после чего он надолго замолкал или вообще уходил куда подальше, нередко при этом закуривая. И главная мысль, что осталась у меня после наших с ним разговоров, так это его воспоминания не о героике войны, а об обыкновенном желании просто выжить.

               А фразы… Пожалуй, что мы сейчас об этих фактах знаем и от историков, и от других рассказчиков, но эти «другие источники» для меня безлики и  зачастую сомнительны, а здесь человек, которого я с самого малого детства знал, жил с ним, верил всему, что он рассказывал. И почему бы мне ему не верить?

               Дед был человеком абсолютно бесхитростным, по крайней мере передо мной. Зачем ему передо мной лукавить? Мою любовь или уважение заслужить? Так он и так знал, как я к нему отношусь.
               Ведь я столько времени провел с ним и бабушкой, когда в детские годы до школы частенько и подолгу жил в деревне. Самыми родными людьми какое-то время для меня были именно они.

               «Подняли нас в атаку… Бежим по полю, а винтовка одна на несколько человек. Один с винтовкой, а человек пять бегут рядом без ничего… Да… Потом тот, который с винтовкой, падает раненый или убитый, тогда другой хватает оружие и дальше бежит…»

               Казалось бы, подобным сейчас никого не удивишь, много стали рассказывать случаев, которые не вписывались в общепринятую лакированную картинку.
               А мне его дедушка рассказал в середине семидесятых, когда я был еще наивным студентом, свято верившего в наше правое дело и в то, что дело это вершилось честно, героически, самоотверженно. Но тут за целый вечер наших с ним разговоров мне открылась совсем не лубочная картинка окопных будней, изнанка кровавой бойни, что прокатилась по нашей земле.

               С меня словно старую шкуру снимали, когда я слушал своего совсем не героического деда, но который был самым что ни есть солдатом, а не записным ветераном сегодняшних торжеств…
              Об одном жалею, что не расспросил подробно о деталях, не записал еще каких-нибудь подробностей. А, может быть, надо было и рюмку с дедом выпить, чтобы его разговорить. Ну, а что можно взять с двадцатилетнего парня, начитавшегося героических книжек про войну, который и так услышал столько всего, чего и представить себе не мог?

              «Бежишь под минометным обстрелом, потому что не бежать нельзя, и ни о чем другом не думаешь, как только чтобы куда-то добежать… Страшно до невозможности. Соседу голову сносит, а он еще метров с десять бежит… Без головы… Вот так…»

              И снова замолкает дед, потом закуривает и горестно вздыхает, разговор сам собой заканчивается. Но однажды, когда мы с ним опять про начало войны заговорили, дедушка рассказал немало. И про свой плен, в который он попал по моим расчетам где-то в сентябре сорок первого.
              Так получилось, что в плену он был совсем не так далеко от родных мест. Хотя бог его миловал, что не довелось ему побывать в печально известной Хорольской яме, которую организовали немцы в Полтавской области. Жуткое было место, десятки тысяч уничтоженных солдат, офицеров, гражданских…

               Но немцы устраивали лагеря и попроще, если можно так про них сказать, и тоже в наших краях. Вот в такой лагерь и попал мой дед. Жаль, что я по своей молодости не расспросил, как это произошло, сколько их всего попало в плен, окружили их или они сами руки подняли, а,  может, кто скомандовал – сдаемся и все тут… Кто же теперь об этом расскажет, нет никого. Но не буду понапрасну горевать, а расскажу, что знаю.

               Загнали их за огороженную колючей проволокой территорию, где кроме полуразвалившегося сарая, в котором и половины пленных не могло поместиться, да каких-то кустов и деревьев, ничего не было. Кормили плохо. Деревья, что располагались вместе с ними в этой резервации, коры не имели до высоты человеческого роста, все объедали пленные. Баланду какую-то они все-таки получали, но что в ней кроме воды и пару картошин могло быть?

              К колючке подходили местные крестьяне, искали своих, а вдруг кто откликнется? И чего уж тут скрывать, что были случаи, когда можно было своего кормильца даже забрать домой.
              Кто там считает этих пленных, а по другому говоря – измученных и абсолютно безопасных людей… Какие из них воины? Если их ничему не обучили, а просто одели в военную форму и погнали в атаку?

              А в охране подобных лагерей хватало уже своих людей, то есть бывших соотечественников, которые за хороший магарыч или что-то подороже могли отпустить бедолагу из плена. Повторюсь, какой там учет, одним больше, одним меньше…
              Но если охраняли немцы или, так сказать, «идейные» из бывших наших, то никого вызволить было нельзя. Тогда можно было хоть подкормить чем-то домашним. Если своих не находили, то все равно еду бросали через ограждение, жалко ведь мужиков измученных. А ближе не подойдешь, охрана отгоняла криком и стрельбой над головами. Голодные люди на еду бросались как звери и в течение нескольких секунд заброшенная еда растворялась в людской массе.

               Сошелся в этом плену мой дед с земляком из соседнего села Бутивцы. Вдвоем все веселее, и поддержка какая-никакая все-таки есть. Время тянется долго и больше из-за неизвестности: что дальше с ними-то будет?.. Любая определенность лучше, чем тягостное ожидание решения своей доли.
               Через какое-то время им объявляют, что завтра выдвигаются колонной на запад, перемещают их в оборудованный лагерь, где будет и крыша над головой, и место работы. Ну, все, как Женевская конвенция об обращении с военнопленными говорит.

               И погнали их на запад. Весь день идут, а ночью где-то останавливаются на ночлег. Впрочем, какой там ночлег… Ложились вповалку на землю в хорошо просматриваемом месте, а утром поднимались и снова топали все дальше и дальше от своего края.

               Но что-то никак не вырисовывался на горизонте оборудованный лагерь с хоть какой крышей над головой и более или менее организованной жизнью в плену. На вопросы – когда же лагерь будет? – отвечали неопределенно, что вот через два перехода, или на следующий день, но проходил день-другой и ничего не менялось.

               Неспокойно становилось моему  деду. Все ближе и ближе Днепр, а это же какая преграда… Не речка Хорол, вброд не перейдешь. Вот и начал мой дед разговор со своим земляком.

               «Тикать надо… Если нас через Днепр переправят, то обратно дороги мы уже не найдем. Не выберемся мы оттуда…»
               «Так нельзя же!.. Если поймают, то могут и убить за побег».
               «Так плохо и по-другому плохо, но делать что-то надо. Охрана слабая и не очень злая, не заметят, а потом им не до нас будет. А если до дома доберемся, то схоронимся, кто нас там искать будет?»
               «Нет, я не буду, боюсь. Ну, и нам вот обещают в лагере спокойную жизнь, работа будет, кормить станут лучше, чем сейчас… А дома что? Если найдут и узнают, что из лагеря сбежал, то по головке не погладят».

               Но дед для себя уже решил, что в любом случае за Днепр переходить нельзя, и другого  способа это сделать, как сбежать, он не видел. Так и случилось. Когда оставалось до Днепра с пару дневных переходов дед «ушел» из колонны.

               Никогда я не узнаю подробностей, как ему это удалось сделать. Может быть, ночью где-то спрятался, а потом пошел в свою сторону, то есть на восток, а, может, прямо во время движения отстал и где-то затаился, через какое-то время опять-таки двинулся в родные края.
               Помню из его рассказа только то, что шел долго. Так и расстояние было немалое, как мне кажется, что-то около ста пятидесяти километров. Ночевал в копнах сена или, если чувствовал, что в селе, встречавшемся на его пути, спокойно, то заходил в крайние хаты и просился переночевать и чем-то подхарчиться.
               В общем, глубокой осенью он добрался до своей деревни. Первое время из хаты и носа не показывал.

               Но жизнь продолжалась. Немцев в селе не было, а присутствовало что-то вроде местной полиции из своих же, которые на незлобивого и неприметного моего деда никакого внимания не обращали. Работать все равно нужно было, потому как колхоз утратил свое название, но не утратил своего назначения: обеспечивать продуктами.
              Только теперь все производимое шло на нужды оккупантов. И работники были нужны. Работали и взрослые, и дети. Нормы по сдаче молока, сбору зерна по сравнению с советскими временами повысили в разы и, что самое удивительное, все с этими нормами справлялись.

               В общем, попал дед в свою обычную жизнь и в свои привычные хлопоты, как будто и не было никакой войны. Везунчиком оказался мой дед.  Ведь тот земляк, который побоялся бежать из плена, домой не вернулся, так и сгинул неизвестно где и когда… У каждого была своя доля, но которую все определяют собственными поступками.

               Прошло чуть более полутора лет, пока наша армия не развернулась назад, то есть на запад. Фронт подвигался к нашей деревне все ближе и ближе, но этого местные жители не чувствовали. Все-таки село стояло в стороне от основных дорог и трасс, поэтому и направление главного удара, как в случае немецкого наступления, так и  в случае нашего, непосредственно через него никак не проходило.

               Но тем не менее, когда в сентябре 1943 года фронт пошел дальше на Запад, наше село оказалось уже в тылу Красной армии. На освобожденной земле начали восстанавливать власть и все соответствующие ей институты. А в тылу первым делом во время войны чем занимаются? Правильно, набирают солдат в армию.
              Вот и деду моему предстояло снова быть призванным на военную службу. Но он ведь был на оккупированной территории, как с этим быть? Понятное дело, что ему задавали какие-то вопросы, а как в плен попал, а чем занимался в оккупации, да мало ли каких у власти могло возникнуть подозрений.

              Но никто не стал копаться. Скорее всего опросили жителей села, как и что тут было при немцах, кто был в полиции и чем там прославился. Дед Селиверст ни в какие черные дела не влезал, поэтому особисты его помурыжили вопросами под строгим взглядом, да и закрыли на его историю с пленом глаза: война требовала все больше и больше солдат. Люди на фронте просто истаивали в огненном буране.

              И попал дед мой снова в пехоту. Только теперь с оружием проблем не было, а бежать вперед нужно было также отчаянно. Это когда в тебя стреляют из всего, что убивает.      
      
              Есть у меня еще одно предположение, почему долго с дедом не разбирались, а сразу отправили на фронт. Война придвинулась вплотную к Днепру, все было заточено на то, чтобы штурмовать правый берег, который немцы укрепили до состояния средневековой крепости. А брать штурмом берег громадной реки, да к тому же находившегося на возвышении – гиблое дело. Что в конечном итоге и получилось, именно, что гиблое. И людей набирали, потому как знали, что поляжет здесь немало.

              Позже рассказывали, что на форсировании Днепра было много солдат из таких, каким в точности был мой дедушка Селиверст – бывшие окруженцы или призванные с оккупированных территорий. Таким бывало даже форму не выдавали и гнали их в том, в чем забрали на фронт. Вот они и шли в атаку в «гражданке», поэтому их и называли «чернопиджачники», поскольку выделялись своей одеждой на поле боя. И сколько же их там погибло…

              Бывая в своем селе, что стоит на речке Хорол, я обязательно захожу на кладбище, чтобы проведать родные могилы. У самого входа на него возвышается традиционный обелиск, на котором выбиты фамилии почти сотни односельчан, не вернувшихся с войны. И нашей фамилии там с добрых два десятка, только имена и отчества иные. Это вроде как наши однофамильцы, а на самом деле – абсолютно все дальние родственники, селу-то не одна сотня лет.

              Подавляющее большинство из погибших односельчан были призваны уже после освобождения села в 1943 году. Ведь до Днепра еще надо было дойти, вот полевые военкоматы и сгребали для пополнения потрепанных частей всех, кого можно. А те, кого собрали, сразу попадали в пекло наступления. От нашего села до Днепра, точнее, до печально известного Букринского плацдарма, километров сто с гаком по прямой и Красная Армия это расстояние преодолевала споро, не считаясь с потерями. Только Днепр мог остановить наше быстрое продвижение, но для этого людей нужно было положить немало.

               И опять мой дед оказался «везунчиком». В одной из атак накрыло их миной или снарядом, и он, весь изрешеченный осколками, попал он в госпиталь. Сколько этих осколков вытащили из него, я уже не помню, но то, что в его голове осталось еще несколько, с которыми он проходил всю оставшуюся жизнь, это я знаю наверняка. Мальчиком я сам трогал эти бугорки, что выпирали у него со лба.

               Немало времени провел дед в госпитале и хорошо было то, что госпиталь был не очень далеко от нашего села, потому что бабушка каким-то образом добралась туда и какое-то время даже ухаживала за ним. Вот так и получилось, что Днепр форсировали без моего деда. Думаю, что это его и спасло.

               Что же было дальше? А дальше было то, что дедушка скупо описал одной фразой:

               «Лучше всего на войне быть в артиллерии…»

               Да, так и случилось, что после госпиталя волею судеб дед Селиверст попал в артиллерию. Скажем точнее, к лошадям, которые таскали пушку. Для него дело это было привычное. Лошадей, исходя из своей крестьянской природы, он любил и ухаживал за ними старательно. Так и закончил он войну в артиллерийском расчете.
 
               И нельзя сказать, что было уж очень хорошо в артиллерии, потому как война есть война. Стреляют везде. А артиллеристов ненавидят может быть и посильнее, чем пехотинцев, потому что бьют они жестоко и не с самого переднего края, а издалека, с безопасного расстояния. И в своей ненависти противник изо всех сил пытается достать этих «привилегированных» артиллеристов, обстреливая и бомбя их позиции.

               Вот и деда моего при обстреле завалило землей в окопчике вместе с товарищем. Сослуживцы думали, что живыми их уже не откопают. Ан, нет. Снова повезло моему деду, живы они оказались, причем, оба! Нашелся на их с товарищем счастье воздушный карман, который не позволил им задохнуться, а помог дотерпеть до того, пока их извлекут на свет божий. На радостях командир батареи представил их обоих к награждению медалью «За отвагу». Вот и стал мой совсем не героический дед кавалером самой главной солдатской награды...

               Почему я так вроде бы с иронией говорю – не героический дед? Потому что я всегда его очень любил и для меня он был самым добрым человеком, над которым можно и подшутить с любовью.

               А с другой стороны если посмотреть - разве он не бежал под пулями и минами в атаку? Или где-то прятался, когда его рота с истошным криком «За Родину! За Сталина!» шла в открытом поле, зная, что вряд ли вернутся живыми, но страстно желая все-таки именно этого? Или с перекошенным от страха лицом бежал подальше от орудия, когда по ним нещадно лупили немцы из всего, что может убить наверняка? 

               Просто мой дед никогда не рассказывал о войне, как рассказывают сейчас ветераны в школах, обвешанные кучей медалей, среди которых нет ни одной маленькой, стального цвета со скромной надписью «За отвагу»… Он на войне выживал, терпел и нес свой крест как положено. Ему повезло.
 
               И слава Богу, что ему повезло и  мой  дед выжил. Судьба отпустила ему почти девяносто пять лет жизни, которую он провел в  своем родном селе, занимаясь кропотливым крестьянским трудом. Он никогда больше не покидал свой дом, разве что мог в районный центр на полдня съездить по какой-то хозяйственной надобности.

               Вот такая история. И она для меня мила не только тем, что касается родного человека, а еще больше тем, что выглядит непричесанной и естественной на фоне парадов и бряцания оружием. Как будто показывая нынешним любителям воинствующей морали, чего стоит их показуха перед обыкновенной человеческой жизнью.
               Хотя, к моему глубокому сожалению, эту публику моя история ничему не научит и никак не остановит, когда им захочется перейти последний рубеж перед катастрофой, какой является любая война.

P.S. На фото слева мой дед.