Льда должно быть не меньше трети; стакан – низкий, широкий, с толстыми стенками, желательно – хоть с каким-то намеком на грани. Вот тогда “Три Богатыря” можно пить.
Мужики, с которыми мы консультировались в винном магазине, ничего не сказали про лед, но в целом охарактеризовали напиток вполне положительно. “Нормально. Можно.” – весомо просипел один из них. Остальные просто кивнули.
Кроме бутылки “Богатырей” к столу планировались огромный шмат импортной говядины и сигареты “Пегас”. Я точно знаю, что их делают из высушенного навоза крылатых коней, глубокой ночью, в подвальном помещении, при тусклом свете масляных ламп. Только при этих условиях получается неповторимое сочетание вкуса и аромата. Почему не простоватый, но надежный “Опал”, не благородные “Родопи”, не упоительно-резковатый, с ноткой горящего стога, “Интер”? Мой ответ прост: потому что. Потому что мы так решили – пить “Трех Богатырей”, курить “Пегас” и есть говядину. Импортную, купленную в одном из множества только что открывшихся в столице кооперативных ларьков. Она была обольстительна – ровный, тяжелый нежно-розовый пласт мяса. Без костей и прожилок. И если это чудо называлось мясом, то как теперь назвать то, что мы раньше по наивности именовали таковым?!
Будучи помещенной в глубокую сковороду, говядина явила неожиданные и любопытные свойства. Через пять минут после начала приготовления сковорода наполнилась буроватой жидкостью без особого запаха, во глубине которой сокрылась стремительно сжимающаяся во всех измерениях подошва. Еще через несколько минут размеры стабилизировались, и с этого момента время стало не властно над нею. Она была тверда и безвкусна, и в этом была суть ее. За суть вообще и в частности мы выпили наш четвертый тост. Первые три – строго по регламенту; в правильной очередности и с правильными паузами.
- Не жуется, – промычал я, намертво увязнув зубами в проклятой подошве.
- Фигня, старик, - безмятежно сказал Мой Друг, затягиваясь “Пегасом”. – Работай челюстями, ты, главное, работай – прожуется.
Он очень серьезный человек, Мой Друг. Он всегда говорит так, что ему веришь.
Уже вовсю неслись на добрых конях Алеша Попович и Илья Муромец, чуть отставал от них на своем тяжеловесе Добрыня Никитич, щекотал горло дым от “Пегаса”, и нам было хорошо. За окном в темноте перемигивались пяти- и девятиэтажки.
- Ну, есть закономерности? – спросил Мой Друг. Он тоже смотрел в окно.
- Закономерности? – солидно переспросил я. Мысли, попавшие под копыта богатырских коней, шевелились с трудом, натыкались друг на друга и вновь принимали горизонтальное положение. – Закономерности должны быть.
- Да ну? – усмехнулся Мой Друг. – Давай. Ищем. Три минуты.
Три минуты? Легко. Сейчас найдем. Вот только окна эти – загораются, гаснут, загораются, гаснут, ни одного устойчивого узора, ни одной зацепки.
- Пора, - объявил Мой Друг, глянув на часы. – Готов?
- Нет, - честно признался я. – А ты?
- А я не искал. Тут и так ясно. Вот видишь – Здесь лифты. Дальше – кухни. Почти во всех свет. Вечер, однако, народ ужинает. Старик, надо начинать с простых вещей.
За простоту и научный подход – это был наш пятый (или шестой?) тост. Богатыри скромно плескались на самом донышке.
- Кирдык Поповичу и Никитичу, - мрачно констатировал Мой Друг.
- А Муромец?! – возмутился я.
И мы допили Муромца.
- Надо было две взять, - сказал я.
- Надо было, - подтвердил Мой Друг и задумался.
- Нет крепостей, которых не смогли бы взять большевики!- внушительно сказал он через минуту, воздев кверху указательный палец. И вышел. Из комнаты временно отсутствовавших родителей послышались звуки. Сначала – тонкое повизгивание отодвигаемых стекол книжного шкафа. Затем – глухое, пыльное ворчание передвигаемых томов и, наконец – довольный возглас “Есть!”
- Виски. – гордо сообщил Мой Друг и поставил на стол ополовиненную бутылку с манящей этикеткой.
- А папа? – спросил я для порядка.
- Папа поймет, - спокойно сказал Мой Друг, разливая виски по стаканам, еще хранившим богатырские ароматы.
Потом мы сидели на полу в его комнате, курили, стряхивая пепел в блюдце, и слушали старые пленки, наверное, шестидесятых годов. Голоса на них звучали глухо и неразборчиво, гитара еле угадывалась среди шума и треска. И все равно это было здорово, по-настоящему. Я не знал ни одной из тех песен, но мне казалось, что я знаю слова каждой, их было легко угадать.
Пожалуйста, не исчезайте. Тут такой дождь зарядил, что я вас почти не вижу. Льет и льет, зараза, ни единого просвета, кто бы мог с утра подумать. Я хотел бы смотреть вам вслед с какого-нибудь приличного холма, в ясное, звенящее утро. Просто стоял бы и смотрел, как уходящие постепенно и в строгом соответствии с законами перспективы становятся все меньше, меньше – дальше – и вот их уже не видно совсем, только звенящее утро, прозрачный и холодный воздух и ветер на вершине холма. Да мало ли что я бы хотел. Я, может быть, хотел бы, чтобы вы вообще не уходили, и не надо мне никакого холма, и ветра этого не надо, и звенящего утра – черт с ним со всем.
Вы бы зонтики раскрыли, что ли. Или это только мне за шиворот с полведра натекло?
Мы постепенно сотрем друг друга из памяти, без всякого умысла, просто так, под давлением ежедневных обстоятельств. Нет, я не сказал, что совсем сотрем, начисто, как будто бы нас друг у друга и не было. Не так. Мы будем приходить по ночам, и сон вдруг станет таким настоящим, живым, даже более настоящим, чем действительность. Мы разбудим друг друга в самый глухой, предутренний час, поднимем с постели и подтолкнем к окну, за которым идет дождь или падает снег.
Окурки уже с трудом умещались в блюдце. Они неохотно расползались в стороны, давая место новоприбывшему, но ползти было уже особенно некуда – разве что героически перевалить через край блюдца и шлепнуться на ковер.
- Все. – решительно сказал Мой Друг, с трудом пристроив очередного отработанного “Пегаса” к измазанным в пепле собратьям. – Пора на воздух.
Он был прав. Комнату мы прокурили до самого бетона. Дым висел плотными слоями и лениво колыхался, когда через форточку пыталась пробиться очередная волна осеннего ветра.
Городу было пора готовиться ко сну, но он не спешил. Может быть, он вообще никогда не спит, этот город. Так, прикорнет на час-два перед рассветом, похоже, ему хватает.
Мы шли медленнее всех. Мы прогуливались, мы были свободны от дел, мы заслужили этот осенний вечер, переходящий в ночь, дождь, переходящий в мокрый снег, и старика с собакой, медленно переходящих через дорогу.
- Пасмурен вечер осенний и хочется выпить, - начал я. Это была наша любимая игра – выбрать слог и изъясняться исключительно на нем, сколько терпения хватит.
- Но не удастся. Пуста из-под виски бутылка…
- Горе нам, горе. Почто не купили побольше? Что помешало? Безденежье, спешка иль жадность?
- Глупость, старик. Та всеобщая, вечная глупость, что поражает и мужа, и нежную деву.
- Полно, мой друг. Да неужто не сыщем решенье? Надо к таксисту пойти и ему поклониться.
- Ядом наполнен багажник его, горьким ядом. Мерзкой сивухой, что стоит немалые деньги.
- Значит, не будет нам света и истины тоже. Будем в потемках бродить, продуваемы ветром…
- Будем взирать на прохожих с недоброй усмешкой. Будем…
Не оставляйте меня одного, потому что я не знаю, что мне делать со своим отражением в зеркале, когда вас не будет рядом. Я просто не буду на него смотреть.
Она выросла на мусоре и глине из бетонных блоков и такой-то матери. Ее строили со злобой и скукой – те, кто строил, считали месяцы, недели и дни до дембеля; те, кто руководил – годы до пенсии. После окончания стройки она так и не ожила, эта здоровенная дура чуть ли не из двадцати этажей. Кто-то ошибся в расчетах, башню слегка повело, но она не рухнула - замерла, чуть накренившись, и нависла над микрорайоном. Ее обнесли глухим забором и оставили до решения вышестоящих инстанций. Инстанции решали, башня подпирала облака и ждала, ждала.
- А никто не знает, что с ней делать, - сказал Мой Друг. – Так и бросят, скорее всего. Столько денег вбухали, подумать страшно. Доски-то гнилые, смотри, отваливаются уже. Вон, кто-то две подряд оторвал. Я так полагаю, бомжи. Всюду жизнь, старик. Всюду жизнь. Популяция заселяет внезапно образовавшуюся экологическую нишу, адаптируется к ней и адаптирует ее под себя. Обычное дело…
Он еще что-то говорил, протискиваясь в щель, еще какое-то время я продолжал слышать его голос. А потом голос затих, и Мой Друг исчез. Я смотрел на мокрые, занозистые доски и молчал.
Не было там никаких бомжей. Были голые стены с проступающими кое-где костями арматуры, холодный свет двух прожекторов, мятые ведра с чем-то застывшим, грязный башмак в центре огромного пустого помещения. И еще эхо, которое носилось по этажам, пока не находило укрытие где-то на самом верху. Я обошел все, что можно было обойти, заглядывал во все темные углы, пока не погасла последняя спичка. Он просто исчез и не оставил мне ни единого знака: ни стрелки, нацарапанной на стене, ни тени, метнувшейся в дверном проеме, ни осторожного покашливания за спиной. Но он был там, я точно это знаю.
Мы иногда звоним друг другу и даже видимся. Мы радуемся встрече, искренне радуемся, по крайней мере, за себя я ручаюсь. Мы чокаемся, выпиваем (эх, где вы теперь, “Три Богатыря”? Впрочем, там, где вы, вам самое и место), мы ведем интересные разговоры – почти как тогда или даже совсем как тогда. Что еще сказать? А ничего. Мы стали другими. Так, наверное. Что, в сущности, неудивительно. Обычное дело. Но когда мы сдвигаем стаканы (рюмки, стопки – что попадется) и случайно заглядываем друг другу в глаза, нам обоим в очередной раз становится ясно: мы оба кое-что знаем. Я знаю, что он тогда был там и видел, что я его ищу. А он знает, что молчание было знаком согласия - я дал ему уйти.
Кстати, я постепенно привык к этим бетонным стенам, измазанным ведрам, одиночным башмакам, мающимся без пары, и прочим элементам интерьера. Ничего страшного, всюду жизнь. Как я туда попадал? Да по-разному. Прямо из аэропорта (было такое пару раз), из вагона метро, из собственного автомобиля… И что любопытно – каждый раз оказывался у той самой щели в заборе, никто ее не заделал, никому не надо. И ведь не хочешь туда лезть, ни к чему это тебе, а все равно лезешь, пересекаешь заваленную строительным мусором площадку под холодным светом двух бессменных прожекторов – и милости просим, заходите. Я многих там искал. Не нашел, разумеется – не то это место, чтобы кого-то найти. И все же, все же…
Я знаю, меня там тоже искали – те, от которых я уходил. Я видел их – расстроенных, взволнованных, обиженных на меня. Я был совсем рядом, можно сказать, прямо за спиной. Был и молчал. И ведь не скажу теперь, почему молчал. По глупости, из гордости, ну и так далее. Смешно.
Да нет, не смешно. Мне ведь там совсем не нравится, а то, что привык – так человек ко всему привыкает, разве нет? А башмак этот надо в следующий раз отпинать подальше, глаза мозолит. Никчемный он какой-то, несуразный. Башмак. Башмак…
- Все, отсоединяйте. Быстрее, быстрее, вы что, не видите? Вот, хорошо. Теперь берем его и на раз-два-три переносим. Голову держите, голову. Готовы? Раз-два-три. Отлично. Поехали.
- Но послушайте, - женщина пробежала глазами два-три абзаца и отодвинула листок. – Это же ерунда какая-то, честное слово. Какой договор, какая услуга? Он уехал в отпуск, он мне звонил оттуда, говорил, что все в порядке, что… Вы серьезно?
- Вполне. Он вам действительно звонил, но отсюда. Как раз перед началом путешествия. Мы пока не придумали более подходящее название, поэтому в договоре написано “путешествие”. В каком-то смысле, это действительно так.
- Чем вы его накачали?! Какой дрянью? Я засужу, слышите? Я вас засужу!
- Да успокойтесь, ради бога. Во-первых, никто его ничем не накачивал. Процедура абсолютно безопасная, клянусь вам. Во-вторых, в договоре ясно указано, что клиент соглашается на предоставление услуги, осознает возможные последствия и побочные эффекты, а также…
- Ну разумеется, вы лично и компания не несет никакой ответственности… Разумеется.
- Нам не за что отвечать, мы не делаем ничего плохого. Человек хочет освежить какие-то воспоминания, снова пережить какой-то важный для себя день или час. Пережить по-настоящему, понимаете? Для него это важно, мы лишь немного ему помогаем. Технологию, конечно, нужно совершенствовать, но уже сейчас результаты очень, очень впечатляющие.
- А побочные эффекты, а возможные последствия?
- Минимальные. В худшем случае – зуд и кратковременное расстройство сна. Вот, собственно, и все. Если что-то начинает идти не так, мы тут же прекращаем процедуру.
- Что у него пошло не так?
- Пока не знаю. Скорее всего, какой-то мелкий сбой, но мы на всякий случай тут же отключили установку и сообщили вам – он указал в договоре ваши контактные данные. Не волнуйтесь, он в полном порядке, вы можете забрать его хоть сегодня. Он все помнит, как помнил и раньше. А ложные воспоминания – результат досадного сбоя – уже уничтожены. Я думаю, он останется доволен.
- И все же, зачем ему это понадобилось, вы можете объяснить?
- Мы не вправе задавать такие вопросы. Мы лишь выполняем поручение клиента, не более того. В конце концов, человек имеет право провести отпуск так, как хочет, и с тем, с кем хочет. Может быть, он стремится кого-то снова найти, или, наоборот, окончательно попрощаться с кем-то. Это его право. Вы не согласны?
Женщина молчала.
- Ну что ж, в таком случае, я провожу вас до его палаты. Сейчас как раз обед, хотите, я попрошу принести еще одну порцию? Отличный куриный бульон, натуральный – объедение. Будете?
Женщина покачала головой.
- Пожалуй, нет. Спасибо. Куда идти?
- Я покажу. И все-таки зря вы отказались от куриного бульона. Ей-богу, зря.
Да вот же она, эта щель в заборе. Неужели не видите? Впрочем, это хорошо. Очень хорошо. Но если однажды она вдруг окажется перед вашим носом – не ходите, категорически не советую. Я там был. И –кто знает – может быть, однажды я снова буду там.