Да, джентльмены, я действительно дружил с Эриком Брасселем. Вы все наслышаны о нём и поэтому, конечно, будете ждать от меня историю о таинственных убийствах или о похищениях императорских бриллиантов, где улики растворяются в воздухе, злодеи и жертвы меняются местами и только появление сыщика с острым умом и наблюдательным глазом ставит всё на свои места словно по волшебству.
Нет-нет! Я не умею рассказывать такое, да и память не та, что раньше.
Те события не связаны ни с бриллиантами, ни с убийствами, и даже, в каком-то смысле, напротив. Впрочем, судите сами.
Мы были знакомы уже давно, и нам довелось вместе пережить немало как потрясений, так и приятных минут, потому я с радостью принял приглашение сопровождать моего друга в соседний город на встречу с одним из его старых клиентов. Билеты на лучшие места поезда были куплены, чемоданы собраны, настроение бодрое, но… в последний момент разразилась буря. Ураган, как водится, посрывал кое-где крыши, посносил чьи-то заборы, но главное – повалил деревья и столбы вдоль железной дороги. Говорили, что поезда пойдут теперь не скоро: пока очистят пути, пока восстановят насыпи. А о дирижабле можно было даже не вспоминать – при всех своих превосходных качествах имел мой друг и слабость: он совершенно не переносил полёты и не терпел высоты. Однако, откладывать дела он тоже не любил, и принял решение ехать через химический путь или, как его ещё называли, путь кадавров.
Сейчас уже мало кто помнит, что такое кадавры. После открытия сверхтоплива старые автомобили на паровом ходу потеряли свою привлекательность для городов и их чуть не задаром стали забирать себе селяне. Ещё бы! Ведь даже со старым паромобилем иметь дело гораздо приятнее, чем с самым свежим кадавром.
Почему? А вы знаете как их делали?
Из павших лошадей. Собирали их и везли в мастерскую некротехников, а там уже разрезали брюхо, вычищали жидкости, вырезали куски плоти с разложением, зашивали эти дыры, отрезали голову. Через артерии на срезе шеи вымывали кровь, из которой выпаривали железо, а в промытые жилы закачивали формалин, под большим давлением, чтобы труп пропитался формалином как следует, и, наконец, прижигали срез.
Итак, мышечная масса была законсервирована и могла служить еще несколько лет. Оставалось привести эту массу в движение. Теперь в дело вступал некротехник высшего уровня. Он выбирал металлические штыри и пластины по одному ему известному признаку, сам вбивал их вдоль позвоночника мумифицированной туши и опутывал бронзовыми, латунными и алюминиевыми нитями. Теперь, прикоснувшись стимулом с железно-магнитным наконечником к торчащим из лошадиной спины штырям, можно было воздействовать на спинномозговые нервы; те начинали под действием магнетической силы металлов извиваться подобно червям, передавая свои волнения другим нитям-нервам. Труп начинал подрагивать, ноги постепенно распрямлялись - кадавр был готов: оставалось лишь показать хозяину, как с ним управляться.
И в заключении иногда возвращали лошадиную голову на подобающее ей место, но редко. Лишние деньги на такую работу мало у кого были. А у кого были – те на кадаврах не ездили. Да и тяжёлая голова порой просто-напросто отрывалась, сколь бы тщательно её ни пришивали.
Понятно, что кадавры ужасно воняли формалином, а в жару он начинал испаряться, и к его запаху примешивался запах разложения, невзирая на поминутные инъекции от погонщиков. И над этим всем царил запах химикатов, перевозимых кадавром: всякие разные жидкости, порошки, растворы для изготовления топлива, удобрений и бог знает для чего, и, самое главное - формалин. В городах-то время от времени включали по периметру огромные вентиляторы, сдувающие прочь эти ароматы, но с дороги куда их девать, а между большими городами движение большое. Естественно, что без респираторов за городом никто не появлялся!
И не верьте тем, кто говорит, что химический путь так назвали из-за товаров – возили всё же не только химию! Запах, запах и ещё раз запах!
Теперь вы, наверное, понимаете почему предстоящее путешествие по химическому пути не могло слишком порадовать – мало того, что дышать всеми этими испарениями, так ещё и не дай бог, наблюдать перед собой ковыляющую безголовую тушу, от которой то и дело отваливаются куски шкуры.
К счастью, у меня была возможность арендовать паромобиль с закрытой кабиной. Брассель же приобрёл на всякий случай пару респираторов, точно таких, какие носили погонщики кадавров: с защитными очками и усиленным фильтром.
Следующим утром мы выехали. В пути нас ждала одна ночёвка, в небольшом городке, который на карте был помечен значком «с воздушной завесой». Правда, так получался небольшой крюк, но сон с лёгким дыханием того стоил. Надо сказать, что прошедший ураган принес и пользу: хоть как-то развеял дорожные запахи, и поначалу можно было даже ехать с открытыми окнами. Но чем дальше – тем больше встречалось кадавров, тянущих телеги, и окна всё же пришлось закрыть.
Повсюду мы видели поваленные и поломанные деревья, обломки крыш и заборов, но саму дорогу уже успели очистить от подобного, и нам не пришлось самим разгребать завалы.
Я держал руль, прочищал воздушные фильтры, посматривал на датчики давления и температуры пара и не успевал предаваться каким-либо размышлениям. Но, как это часто бывает, вдруг появившаяся мысль, снова и снова назойливо возвращалась в голову. Мне подумалось, что мост мог быть разрушен, и тогда пришлось бы возвращаться, ехать до паромной переправы. Неизвестно, сколько времени там потратится, и как бы не пришлось ночевать в машине. Я поделился с Брасселем своими опасениями, но он, оказалось, совершенно их не разделял.
- Не волнуйтесь, Остинс! – сказал он, – Я уверен, что мост цел. Вы же видели, сколько груженых телег нам встретилось, а судя по карте, дорога расходится дальше, за мостом. Вот, смотрите, ещё едут. Не перешли же они просто через реку. Хотя таким тварям, похоже, и дно морское нипочем. Их, видно, делали не из лошадей, а из тягловых быков.
Я остановился на обочине пропустить это шествие, занимавшее всю дорогу. Несколько огромных, широких повозок тащили существа, бывшие при жизни быками. Особенно выделялся предводитель колонны – кадавр, сделанный из быка, вероятно, атлантической породы, отличающейся невероятно громадными размерами. Он медленно переставлял ноги, реагируя на искры, вылетающие между спинными штырями и стимулом погонщика. Полуоторванные куски кожи, качаясь в такт движению, шлёпали его по бесчувственному телу. Дыра в боку, непонятно зачем сделанная, а вернее всего - прогнившая, была стянута проволокой, из-под которой просачивалась мутная жидкость. Голова с одним обломанным рогом, с зашитыми веками, скалясь оголенными челюстями, провисала под собственной тяжестью, неизвестно как держась на остатках шкуры, прикрученной к шее болтами.
- Лучше бы у него вообще не было этой ужасной головы, - вслух подумал я.
В то же мгновение, словно бы исполняя моё желание, болты, держащие голову быка-кадавра, выскочили из его шеи, шкура натянулась и лопнула, а голова, упав на дорогу и как-то отпружинив рогом, угодила прямо нам на капот, ощутимо встряхнув машину, и уставилась на нас сквозь лобовое стекло своими зашитыми глазами.
Я, признаться, немного растерялся. Брассель же не потерял присутствия духа, сунул мне в руки респиратор, нацепил свой и решительно распахнул дверь:
-Остинс, ну что же вы сидите?
С помощью подбежавшего хозяина мы сбросили эту голову на землю, а двое его погонщиков с легкостью подняли её за челюсть и закинули в телегу. Их необыкновенная сила, казалось, совсем не сочеталась с их сухощавостью и необыкновенной бледностью. Впрочем, последнее не столь удивительно, учитывая, что оба почему-то были без респираторов – должно быть, давал знать кислородный голод. Предводитель, кстати говоря, защищенный от отравленного воздуха, увидев наш недоумённый взгляд, лишь глухо буркнул сквозь фильтры:
- Они привыкли.
Наконец, колонна прошла, дорога освободилась, и можно было продолжать путешествие. Я снова сел за руль, запустил топливный пресс, дождался должного давления, отпустил рычаг тормоза и принялся за педаль парового насоса. Она, как и положено, пошла с усилием, но вдруг провалилась в пол. Ещё надавил – тот же результат: очевидно, давление куда-то сбрасывалось. Я открыл капот, попросил Брасселя понажимать на педаль, и всё стало ясно. Пар устремлялся не в поршни, вращающие колёса, а в сбросную трубу под днищем. Причиной этому мог быть только вышедший из строя стопор давления: когда я жал на педаль, пар повышал напор совершенно беспрепятственно и не будь сбросного клапана, колёсные поршни уже бы пришли в негодность – и это в лучшем случае. В худшем – мы бы просто взорвались. Похоже, что от удара этой проклятой головы внутри стопора сорвалась или треснула пружина.
Больше часа я провозился со стопором. Будь он на фланцах, ремонт занял бы несколько минут: снять его, открутить крышку, заменить пружину, поставить всё обратно. Как назло, он был приварен к паропроводу, а крышка упиралась в рядом проходящую трубу, открывалась не полностью и я никак не мог даже извлечь пружину,не говоря уже о том, чтобы затем вставить запасную.
Я вконец измучился, исцарапал все пальцы, и понял, что ничего не добьюсь.
- Знаете, Брассель, без сварочной горелки нам не обойтись.
Он взял в руки карту:
- Через километров пятьдесят будут фабрики и мастерские. Если мы вздумаем вернуться, то придется одолеть втрое больше. Так что, Остинс, надо двигаться вперёд. Я не слишком разбираюсь в механике, но разве на самом деле нельзя что-то придумать?
- Есть только один способ. Перекрыть сбросной клапан. Мы будем ехать как на пороховой бочке, но к ночи, возможно, доберемся...
Этот способ был, конечно, не из лучших. Нарушался весь баланс давлений и отрегулировать его наощупь, только лишь нажимая на педали, оказалось невероятно трудно: нажмешь послабее – машина встанет, посильнее - излишки пара пойдут туда, куда им вздумается. Половина приборов в считанные минуты вышла из строя, тут и там скопился конденсат, начались гидроудары, от которых нас подбрасывало на креслах, и я от всей души надеялся, что мы дотянем до мастерских, пока не выбьет колесные поршни. Однако, даже так было быстрее, чем пешком. И даже так нам казалось лучше, чем ночевать под открытым небом и ждать помощи неизвестно когда и неизвестно от кого.
Мои опасения насчет поршней, к сожалению, оправдались. Уже затемно, когда мы подъезжали к мосту, о состоянии которого я сегодня беспокоился, колёса встряхнуло так, что машину чуть не подбросило в воздух, педаль напора безжизненно провалилась в пол, а вслед за ней и педаль тормоза. Благо, скорость была небольшая, и мы смогли остановиться, въехав в опору моста.
Отступать было некуда. Я снял уцелевший фонарь, мы поплелись дальше и, к нашей радости, через полчаса увидели на фоне ночного неба фабричные трубы, а еще через четверть часа стучали в дверь дома со светящимся окном.
Человек, открывший дверь, выглядел не слишком приятно: растрёпанные волосы, покрасневшие глаза, щетина, растущая клочками, полинявшая и местами промасленная одежда. Дробовик в его руках только усиливал первое впечатление. Впрочем, обхождение его вполне соответствовало внешности. Он состроил гримасу, будто хотел отправить нас восвояси в грубой форме, но, секунду поразмыслив, велел подождать и захлопнул дверь.
Вскоре он снова открыл нам и молча мотнул головой, приглашая в дом. Мы сняли респираторы и вошли. Воздух внутри был довольно чистый и дышалось вполне легко.
- Джентльмены! Доктор Влад Крупп к вашим услугам! Чем обязан? – раздался голос.
Обладатель голоса спускался со второго этажа. Он на ходу снял с себя халат, бывший когда-то белым, бросил на вешалку, и предстал перед нами опрятным и ухоженным.
Мы представились и вкратце описали наши злоключения. Доктор распорядился, чтобы Курт, тот самый встретивший нас неприветливый джентльмен, немедленно позаботился о нашей машине. Курт начал возражать, доктор почему-то стал уверять его, что всё будет хорошо, а я, в свою очередь, увидев такие затруднения, решил было просто одолжить инструменты, но спор уже закончился: Курт, подозрительно на нас покосившись, надел плащ и вышел.
- Ничего, всё в порядке, - сказал нам доктор. – Просто парень привязан ко мне, вот и волнуется.
Он предложил нам два старых кресла, сам же оперся рукой о стол, покрытый пятнами от химических опытов, задумчиво подёргал бородку, и вдруг спохватился:
- Кортни! Кортни! Принеси, пожалуйста, две порции ужина и три чашки кофе, - прокричал доктор в коридор и обратился уже к нам: - Вы, верно, сегодня даже не обедали. А я выпью с вами кофе.
Через минуту появилась девушка с фонарем и пачкой газетных листов, вроде тех, какие клеят на центральной площади и бесплатно разносят по домам. Она повесила фонарь над столом, постелила вместо скатерти газетные листы, поправила фитиль в фонаре и при более ярком свете оказалось, что девушка, несмотря на бледность, довольно приятна внешне, впечатление немного портили лишь несколько шрамов вдоль шеи.
Доктор почему-то очень внимательно посмотрел на неё, обеспокоенно пожевал губами, и, когда она вышла, снова подёргал себя за бороду и изрёк:
- Если вы торопитесь, то я мог бы одолжить вам свой паромобиль – он на ходу – и вы бы немедленно отправились дальше. Неизвестно сколько займет ремонт вашего... Конечно-конечно, у нас есть гостевая комната с диваном и кроватью, но не в этом дело… У нас тут вокруг сплошные фабрики, боюсь, вам будет не очень удобно.
Видно было, что доктор всё же не слишком рад нашему появлению у него дома. Его можно было понять, думаю, не всякий оказался бы в восторге от свалившихся на голову путников. Но мне, признаться, было не до приличий – я основательно выбился из сил. Брассель выглядел бодро: ему не пришлось несколько часов подряд выдавливать педали и держать руль, так и норовивший выскочить из рук. Я придумывал как бы поделикатнее сказать об этом, но заговорил мой друг:
- Если не возражаете, доктор Крупп, мы дождемся нашей машины, попытаемся отремонтировать её и отправимся дальше. Понимаете, мы внесли за неё большой залог и должны вернуть.
- Да, если так, то, конечно, располагайтесь, - нехотя согласился доктор.
Повисла неловкая пауза, ко всеобщему облегчению, недолгая: Кортни принесла поднос с ужином и кофе. Доктор вернулся к роли гостеприимного хозяина, заявил, что голодными он, во всяком случае, нас не отпустит и пригласил к столу.
Ужином оказались вареные овощи с яичницей – не бог весть что, но порция была приличная, и я с жадностью набросился на еду. Моего друга же, по-видимому, заинтересовала газета, постеленная под его тарелкой. Он то и дело бросал на неё взгляд, вяло ковыряясь вилкой в овощах, в конце концов, всё же покончил с едой, отпил немного кофе, достал папиросы, предложил мне, доктору, и начал хлопать себя по карманам в поисках огня. Я потянулся за своими спичками, но Брассель, заметив это, наступил мне на ногу:
- У вас есть чем прикурить, доктор Крупп? Кажется, я потерял свою зажигалку.
- Одну минуту,- отозвался доктор.
Он отошел к вешалке и начал проверять карманы своего халата, а Брассель тем временем вытянул привлёкший его внимание газетный лист, быстро и аккуратно сложил его и сунул внутрь пиджака.
Я, наверное, несколько осоловел от усталости и еды и поэтому не совсем понимал дальнейшие слова и действия моего друга, которые довольно плохо вязались с его характером. Всегда независимый, пунктуальный и маниакально чистоплотный Брассель в самой любезной, на какую был способен, беседе, заявил доктору Круппу, что он:
-во-первых, совершенно никуда не спешит, так как дело его клиента достаточно растянуто и исход дела мало зависит от скорейшего прибытия адвоката (я впервые в жизни слышал, чтобы дело клиента не страдало от отсутствия адвоката);
-во-вторых, что он совершенно не испытает неудобств от того, что заночует на диване, в одной комнате со мной (сколько я его знал, столько я слышал жалоб на «эти ужасные» диваны, при том что друг мой даже с собственной женой порой не мог спать в одной комнате);
- и, в-третьих, ему неловко говорить об этом, но он сегодня смертельно устал и готов спать хоть на конюшне (если учесть, что за всю дорогу его труд заключался в том, что он три раза заменил фильтры в респираторах);
Кроме того, он расспросил доктора о жизни в здешних местах, кто здесь занимается некротехникой, якобы у него имеется интерес к этому ремеслу, хотя на самом деле к некротехнике он относился крайне негативно.
Доктор, в свою очередь, говорил, что мы можем переночевать в гостевой комнате, если действительно не спешим (Брассель, казалось, был даже доволен в этот момент удручённым выражением лица доктора); что некротехник здесь – он сам, и даже того рокового быка-кадавра сделали под его руководством, хотя он настоятельно не рекомендовал крепить к нему обратно голову.
И тут, как любой увлечённый своим занятием, начал подробно рассказывать о том, как шла эта работа.
Оказалось, что доктор придумал внедрить в суставы ног быков небольшие насосы, реагирующие на удар стимула, что позволяло двигать такую массу, разработал сетку металлических нитей, рисунок которой может позволить изначальную настройку на определённое действие, объединил эту сетку с насосами и так далее, и так далее.
Доктор безжалостно сыпал научными терминами, но, увидев, что мы понимаем едва ли половину, извинился, проводил нас до нашей комнаты, пожелал доброй ночи и удалился.
Я, наконец, получил возможность выспросить у Брасселя, почему он так странно себя вёл. В ответ он достал из кармана газету, развернул её и протянул мне.
- Вспомните, Остинс, когда мы встречали вот этих людей? – указал он на две фотографии.
- Сегодня днём, это погонщики быков. Но что в них интересного?
- Вы правы, это именно они. Потрудитесь прочесть заметку, и вам сразу всё станет ясно.
Вопреки ожиданиям Брасселя, мне ничего не стало ясно и даже ещё более запуталось. В заметке говорилось, что пожар в одной из кадавро-конюшен повлёк человеческие жертвы, прилагались фото и имена погибших, среди которых были и те двое, с которыми мы сегодня повстречались. Я на всякий случай глянул на дату: газета была трехмесячной давности.
- Ничего не понимаю, - развёл я руками, - Это, верно, какая-то ошибка.
- Нет, Остинс, не ошибка. Люди на фотографии и встреченные сегодня нами – одни и те же, вне всякого сомнения, я хорошо разглядел их лица. И ещё скажите: вы сможете в самый разгар жаркого дня побыть без респиратора среди стада кадавров, хотя бы несколько минут. А ведь у этих джентльменов не было даже простых фильтров для носа! Знаете, почему? Потому что им не нужен воздух - они не дышат, ибо мертвы.
- Брассель, сэр, не сочтите за грубость, но думаю, мы сегодня переутомились, вот и лезет в голову всякая ерунда. Всем известно, что из человека невозможно сделать кадавра, да и любые исследования на эту тему запрещены. К тому же их начальник сказал, что они просто привыкли.
- Привыкли… Быть может, но как вы тогда объясните некролог? Я знаю официальную позицию некротехники в отношении людей. Подчёркиваю – официальную! Вы ещё молоды, Остинс, потому не знаете о некоторых событиях, о которых до сих пор предпочитают молчать. Я был ещё только стажёром, но кое-чему сам был очевидцем, а кое-что почерпнул из источников, заслуживающих всякого доверия.
Тридцать лет назад под личным контролем императора, отца нынешнего, проводились опыты по изготовлению воинов-кадавров – проект «Иммортал». Поначалу ничто не предвещало трудностей. Казалось, сделать простого кадавра, реагирующего на стимул, будет легко, так же как из животных. Но мертвецы никак не хотели оживать. Выдвигались разные версии, самая вероятная гласила, что труп для оживления должен быть какой-то определённой свежести. Продолжили опыты с учетом этого – почти безрезультатно. То есть не совсем безуспешно: у одних пальцы двигались, у других даже немного руки. Но ни сесть, ни встать они не могли, а ведь надо было ещё заставить «оживших» видеть, слышать, выполнять команды, просто ходить, наконец. Работа шла днём и ночью, постоянно нужен был материал для опытов. Вы можете представить себе, что вскоре в столице стали заканчиваться мертвецы! Каждый умерший был чуть не на вес золота. В порядке вещей стало покупать или просто красть тело усопшего у несчастных его родственников. И когда дошло до того, что начались массовые убийства ради продажи тел, император увидел, что дело зашло слишком далеко. Лаборатория была распущена, исследования категорически запрещены. Официально объявили, что создать кадавра из человека невозможно, - Брассель прервался и назидательно поднял вверх указательный палец, - Однако, перед самым запретом, одного создать удалось. Он двигался, хоть и довольно неуверенно, неразборчиво бормотал, похоже, что воспринимал свет и звук. Но не выполнял ни одну команду, а через несколько часов перестал реагировать вообще на всё. Окончательно.
- Но всё-таки это был успех, - продолжал мой друг, - И теперь самых фанатичных и беспринципных исследователей было не остановить, даже указом императора. Ещё долго полицейские находили подпольные лаборатории. Всех некротехников строго контролировали и не щадили тех, кто попался на запрещённых экспериментах. Потом, конечно, волнения стихли, обо всём забылось. И вот…
Он посмотрел на свои часы:
- Впрочем, отдохните, друг мой. Скоро нам снова ехать. Если с нашим паромобилем всё совсем уж плохо, то воспользуемся предложением доктора. Доберёмся до города и там сообщим о наших подозрениях. Всё же, знаете, не надо тревожить мёртвых. Даже лошадей, а тем более человека. Пожалуй, не стоило мне настаивать на ночлеге здесь, ведь мыслями можно было поделиться и в дороге. Но пусть уже так, в любом случае вам нужно отдохнуть. Прилягте и вздремните, прошу вас.
Я с удовольствием послушался Брасселя и лёг, однако долго поспать не пришлось. Я проснулся от того, что у меня ужасно ныли ноги – сказалась моя дневная борьба с педалями. Я задрал ступни на спинку дивана, но лучше не стало, попытался помассировать - тоже безуспешно. Боль уже была такая, что казалось, я не смогу и шага пройти. Решив проверить на всякий случай, так ли это, я встал и подошёл к столику за папиросами. Закурил, сделал ещё пару шагов, и почувствовал, что боль ослабла. Пошагав на месте как можно тише, чтобы не разбудить спящего в кресле Брасселя, я вернулся на диван. Не прошло и минуты, как ноги снова заявили о себе. Но ведь не мог же я до утра курить и маршировать по комнате! Я решил спуститься, найти Кортни и спросить у неё обезболивающего.
Однако выйти я не смог - дверь оказалась заперта! Я покрутил ручку вверх и вниз, толкнул дверь, потянул на себя – всё бесполезно.
- Остинс, что вы расшумелись? – услышал я.
- Вы не запирали дверь?
- Нет, ни в коем случае, - он проделал те же манипуляции с дверью, что и я, и удовлетворённо изрёк: - Нас заперли!
- Я это уже понял, - язвительно заметил я, - Что нам теперь делать?
- Откроем дверь, выйдем и осмотримся, - сказал он, вытаскивая свой нож, в котором умещалось множество других инструментов, - Если ничего интересного не увидим, то вернёмся и продолжим сон.
- А если…- начал я.
- А если обнаружим что-то предосудительное, - перебил меня Брассель, ковыряя в замке, - То попытаемся предотвратить. В полицию нужно обращаться, пока ещё ничего не произошло, или, когда уже произошло. А если что-то происходит сейчас, то надо действовать самим, вы согласны, Остинс? Ведь нам, надеюсь, не придётся воевать со всем городом.
Мы в полумраке спустились на первый этаж – фитили в фонарях были скручены до минимума. Прошли в другое крыло, где ужинали вечером, и там, на втором этаже увидели свет из-под двери в лабораторию.
Я иногда думаю, что если бы мы тогда вернулись и легли спать, то наутро просто уехали бы и вспомнили об этом месте только в городском полицейском участке, рассказывая о своих подозрениях. Но, наверное, паровые завесы в доме доктора плохо работали или из его лаборатории выходили флюиды химикатов, которые подействовали на нас подобно наркотическим стимуляторам. Или просто не ждали чего-то особенного.
Как бы то ни было, мы вошли.
Доктор Крупп стоял у деревянной койки, чуть прикрытой ширмой, и с чем-то возился под ярким светом фонарей. На звук хлопнувшей двери он неловко обернулся, уронил ширму, и мы увидели предмет его занятия.
На койке лежала Кортни с разрезанной шеей, как будто разошлись её шрамы, которые я заметил вечером; из разрезов выходили металлические нити, толстые и тонкие, и, главное, вокруг не было ни капли крови и стоял стойкий запах формалина.
- Доктор Крупп! Вы знаете, что опыты над людьми запрещены! Мы будем вынуждены сообщить о ваших занятиях, – заявил Брассель и с возмущением добавил: - Тем более ужасно с вашей стороны учинять подобное над своей домработницей.
Доктор не ответил, лишь печально посмотрел на нас.
- Вы же разумный человек, доктор, - продолжил Брассель, - Учёный. Я могу допустить опыты над животными, в конце концов мы так или иначе привыкли к этим вашим созданиям. Но лишать человека последнего права - права на смерть – это низко. Это очень низко. И я бы просил вас немедленно привести в порядок тело вашей прислуги и похоронить её как подобает.
- Нет, - тихо ответил доктор.
- Нет?
- Нет. Она не прислуга.
Доктор внезапно подскочил к Брасселю, схватил его за лацканы пиджака и закричал прямо в лицо:
- Право на смерть? Да что вы знаете? Как в стены «Иммортала» отцов и братьев за горсть монет сдавали, забыли? А теперь чистые все стали, правильные. Право на смерть… А где её, мои, Курта, и всех остальных права. А? Где? Где права на солнце, воздух, воду, на нормальную жизнь? Право на смерть… Это не последнее, это единственное право, которое у нас здесь осталось.
Доктор вдруг успокоился и устало опустился на табурет.
- Когда распустили «Иммортал» помните, как всех загнали в угол? Те-то, кто повыше были – откупились: связи, взятки, и как будто и не было ничего. А у нас что: постоянные проверки, давление, при малейшем подозрении – вон из города, а то и за решетку. А подозрение могло вызвать что угодно, даже просто банка формалина, а где вы видели некротехника без формалина…
Вот и к нам однажды пришли, нам удалось бежать, и уже через два дня мы вынуждены были селиться здесь. Грязь, копоть, вонь. Только после дождя можно было выйти без респиратора. И как здесь люди жили тогда? Но жили. Курт, хозяин этого дома, приютил нас, хотя знал, от чего мы бежим. Он для Кортни, для любимой, единственной дочери моей, стал как брат, для меня - как сын. Они часто мечтали о том, как отправятся за море, туда, где, говорят, всегда чистый воздух, прозрачная вода и живут люди долго и счастливо. Врут всё, наверное … А они верили.
Но Кортни с каждым днём становилось хуже и хуже: у неё, как и у матери, были слабые лёгкие. В городе оно ещё терпимо, но здесь обратилось в катастрофу. Мы с Куртом не отходили от неё, делали всё, чтобы болезнь отступила. Но в одно утро Курт зашёл ко мне. Я его таким никогда не видел, казалось, в нём самом исчезла жизнь. «Док, - сказал он, - Я знаю, чем вы занимались тогда. И я вам верю. Вы сможете и сделаете это. Вы должны сделать. Она будет жить и когда-нибудь увидит, что там, за морем».
Она, несомненно, была мертва. Я повидал достаточно умерших, чтобы понять это с первого взгляда. Курт там, в её комнате, с трудом держался, наверное, только из-за меня, а я думал.
Как же так получается, что самое ценное уничтожается совершенно бездумно одним росчерком пера, чьей-то прихотью, за несколько лишних монет или красивую побрякушку? Почему кто-то один может забрать жизнь у десятков и сотен? Ту жизнь, которую не давал, не взращивал, не искал в ней смысла. Изучение и опыты он называет издевательством над мёртвыми, наказывает, а в то же время тянет последние жилы из живых и отправляет на убой. Почему он так ненавидит жизнь, но почитает смерть? Может быть, потому что сам давно не жилец - с пустыми глазами, иссушенным мозгом и гнилым сердцем? И хочет, чтобы все стали подобны ему?
Нет! Не выйдет!
Курт прав: она должна побывать за морем, где снова будет дышать, где каждый вдох как глоток жизни за себя и за всех ушедших, и именно поэтому там нет смерти. И пусть я не верил в заморье, но, если они оба верили, значит, есть оно, есть хотя бы для них двоих. И я сделаю, что должен, и мы с Куртом поделимся с ней своим дыханием.
Несколько суток я работал без сна и без остановки – я вспомнил всё, чему меня учили, я вспомнил, чему меня могли бы научить, я вспомнил время, когда люди были на равных с богами – я должен был снова дать жизнь. Плоть, кровь, формалин, нити из металла и животных жил – всё смешалось в паутину, которую я тогда плёл и в которой был важен каждый рисунок.
И вот, она открыла глаза и улыбнулась мне. Понимаете, она узнала меня, она была снова жива!
Ни черта вы не понимаете!
Да, она не дышит, не чувствует боли, и пока не может говорить. Но она живая, понимаете, живая! Она живее вас! У неё есть мечта! И если бы вы не ворвались сейчас сюда, то наутро она сама бы рассказала вам о том, что такое жизнь!
- Пусть так, - оборвал Брассель монолог доктора, - Если это правда, я не могу осуждать вас за то, что вы не захотели расстаться с дочерью. Хотя и понять не могу. Однако, кто дал вам право решать за других, за тех, кто не имеет к вам никакого отношения?
- А они, что, жить не хотят? Они хотят травиться здешним воздухом? И кого-то это интересует? Нет! Вместо них просто прислали бы других, и я тем самым спасаю тех, кто мог бы по чьей-то прихоти окончить свои дни здесь, а те, кто уже познал смерть, снова получают жизнь из моих рук. И пока я стою на страже – так и будет.
И вы ещё обвиняете меня в том, что я отбираю право на смерть?! Я возвращаю право на жизнь, которое у всех нас отобрали, я возвращаю надежду. И я теперь тоже верю, что за морем что-то есть. Посмотрите в глаза любому, кому довелось лежать на этой койке, и вы увидите, что они живут и не ждут, не боятся смерти – они её пережили.
Не знаю, поймёте вы меня или нет. Просто убирайтесь. Возьмите мой паромобиль и отправляйтесь своей дорогой. Не буду вас просить молчать или не молчать, всё равно вам вряд ли кто поверит. А если поверят – то найдутся и те, кто поверит нам. А мне надо закончить работу, - доктор отбросил ногой валяющуюся ширму, встал над койкой и продолжил свои манипуляции, не обращая на нас внимания.
Как во сне, плохо соображая, мы вышли на улицу, нашли машину доктора, я сел за руль.
- Что будем делать, - спросил я.
- Поедемте, друг мой, здесь нам уж точно делать нечего, а по пути решим, как быть.
Неподалёку нас ждал Курт. Он с дробовиком на плече стоял посреди дороги, явно не собираясь отходить. Объехать его не представлялось возможным и пришлось выйти.
- Не слышал, что именно вам рассказал Док, - начал Курт, - Но слышал, что речь шла и о нём, и о Кортни, и обо мне. Я догадываюсь, что это значит, потому никак не могу вас выпустить. Прошу, вернитесь. Док со временем найдёт вам занятие по душе.
- Нет, Курт, - ответил я, - простите, но мы не можем остаться. У нас есть свои дела.
- Ясно, - заключил он, - Вы намерены добраться до города и сразу же пойти в полицию.
- Нет, Курт, совсем нет. Мы ещё ничего не решили.
- Значит, по дороге так решите. Разворачивайтесь и возвращайтесь, - он направил дробовик на нас, - Поверьте, мне совсем не хочется калечить вас и, тем более, убивать.
Мне было очень неприятно, что в мою грудь смотрит ствол оружия, и я совершенно непроизвольно протянул руку, чтобы отодвинуть его в сторону. но нервы Курта, видимо, были на пределе.
Я почувствовал дикую боль в груди, не удержался, упал на колени, хотел что-то сказать, но изо рта моего вместо слов полились ручейки крови, окрашивая красным мой костюм, землю подо мной, испуганные лица Курта и Брасселя, небо…небо, как на закате, в море, где тонет красное Солнце…и где-то там за морем…за морем цвета крови… с запахом химии…красное…бордовое…чёрное…тьма…тьма…тьма…свет…
Я проснулся от солнечных лучей, падающих на моё лицо, и увидел Брасселя,
сидящего у кровати. Он широко улыбнулся:
- С пробуждением, Остинс!
- Где мы, - спросил я.
- Дома, друг мой, дома. Всё уже позади.
- Это замечательно, - сказал я, - А что…
- Всё в порядке. Я подумал, зачем, действительно кого-то вмешивать в эти дела. Кортни, в общем, прекрасная девушка, хоть и не совсем как бы, кххм, - Брассель немного замялся, - Может быть, она и увидит когда-нибудь, что там, за морем. И доктор всё-таки гений, у него своё видение, да и в чём-то он, возможно, прав. К тому же он оказал нам небольшую услугу. Да… Скажите, я вас не утомляю разговором? Мне хотелось бы узнать ваше мнение по поводу некоторых вопросов философии бытия...
***
- Невероятная история, сэр! – сказал один из слушателей, - Но, признайтесь, вы многое приукрасили и дополнили от себя.
Остинс пожал плечами, как бы предлагая собравшимся самим отделять правду от вымысла.
- И вы больше не виделись с доктором?
- Нет. Я не искал специально встречи с ним. Не знаю почему, может, чего-то боялся. Но, в любом случае, я всегда позволю себе выпить за здоровье доктора Круппа, где бы он ни находился, что бы он ни делал.
Остинс достал фляжку, открутил колпачок и, высоко задрав подбородок, сделал несколько больших глотков.
Взору собравшихся открылась шея, изрезанная идеально ровными шрамами, и запах формалина поплыл по воздуху…